гл. 3

       3гл.
        Пень
  Страна очищается от последствий «культа»; идет очередная внутрипартийная неразбериха, вчерашняя партийная литература – в макулатуре. В Каргаске, в Райисполкомовском саду снят с постамента бюст Сталина, а из школ, контор и клубов удалены его портреты. На колхозных полях хлеба и прочие злаки уступают место кукурузе; огороды сельчан – новоприбывшим, без копейки владельцам за их труд в раскорчевке участка. А тайга уступает место очередной улице дерево за деревом. Только пни еще долго сопротивляются: один застрял на дороге, как бельмо в глазу. Наземную часть корней отдавили колесами телег и оттоптали. Долго на него косились люди и вот, в воскресный день вышли померяться с ним силами: Якубовы двумя дворами, под руководством Михея: дочки с очередными сожителями; Прохор с Николаем да Пришитиха, легка на подъем. Вооружились пилами, ломами, топо¬рами, лопатами. А детворы вокруг – как мошкары. Михей затеял возню с пнем, чтобы после недавней шумихи со «шкилетами» «обелиться» и на общей работе расположить к себе людей. День выдался столбовой, чуть ветерком обласкивает. Мужики, скинув рубахи, обступили пень, как медведя, попавшего в капкан и разлаписто улегшегося поперек дороги. Много пней корчевано, но этот больно уж матер. Бабы тщательно подкопали корни, лопатами же отсекая мелочь отростков; мужики топорами обрубили ему лапы; через отпиленный от корня чурбан вставили под сердцевину пня вагу.
  Улыбается небо на необычную в этих местах работу: добровольно-коллективную, бескорыстную. Михей дотянулся до ваги и пригнул ее. Уцепились остальные мужики, а потом навалились все; бабы для задора, повизгивая.
  – Над–дай! – командует Михей.
  – Еще над–дай!
  Лесина, затрещав, лопнула – люди вповалку.
  – Ну, мать вашу!… – беззлобно ругается Михей. – Подсунули гнилье.
  – Вредители,… – притворно ворчит Прохор. – Инструмент угробили.
  – Теперь ты с нею полная родня – оба культяпые, – хохочет народ.
  – Васька, Петька! Несите-ка нашу, фамильную! – турнул Михей за вагой очередных зятьев.
  Мужики принесли толстую, длинную, отглянцованную руками лесину со специальной зарубкой на толстом конце.
  – А ты че заскучала? – заметил старик Пришитиху, присевшую на корточки.
  Бабе вагой зацепило голень и она обихаживает ссадину тряпкой, расторопно принесенной Сенькой из дома.
  – Ну и везет тебе, как богатой, – посмеиваюся работники. – Ни у кого ни царапины, а ты уже инвалидка.
  Из незавидной тучки, зависшей над головами, брызнуло.
  – Ишь, Пришитиха, и небо тебе сочувствует, – шутят бабы.
  Пень снова подважили.
  – Можна, я пока на вагу не полезу, – запричитала вдова. – Я уж потом рубить-пилить помогу.
  – В тебе весу-то, – хохотнул Николай. – Тут вот Верка с Любкой насядут, так до утра не выберешься.
  – Я те насяду, клюка хромая! – хохочут бабы.
  – Ну вы, сороки! – одернул дочерей Михей. – От смеха силы теряются.
  А пень как заговоренный, покачиваясь от ваги, только покрях¬тывает, глядя темным от времени срезом в глубину небес, точно прощаясь.
  – Да че он, мат-ть его в дыхало!… сросся с землей, че ли! – досадуют мужики.
  – Он мотней, как хрен, вглубь ушел, – уточнила, отирая потную волосню с лица, Верка.
  – У голодной куме все одно на уме, – усмехнулся Васька.
  – Не боись, не голодам, – весело язвит баба.
  Редкие прохожие, бросив привычное «Бог в помощь», идут дальше.
  – Ну-ка, Любка, потыркай лопатой под становину, – выдал раздражение и Михей.
  – Эта можна, – засуетилась она повитухой с лопатой в руках меж коря¬выми его корнями. – Так и есь! Та-алсте-еннай, как…
  – Ну и бабы пошли, – покачивают головами мужики. – А говорят, что мы матершинники.
  Михей ломом расщепил седловой корень, и опять насели на вагу, даже Пришитова не утерпела. Пень обиженно затрещал, нехотя выныривая из земли. Его, как раненого зверя, опрокинули, и под ним раной зазияла яма. А задранные обрубки корней, точно культи, прося защиты, уставились в небо. Яму засыпали, но долго будет на этом месте язва колдобины.
  – Красавец! – представил Николай стволину, что пень когда-то держал на себе.
  – Да, сухие дровишки, – поддержала Любка.
  Корчевали пень с азартом – обустраивают улицу. А колоть его – это еще возиться надо. Но люди, закончив работу, озадачились: куда девать разгоряченные силы?
  – Теперь пообедам, а потом делить будем, че ли? – брякнула Верка, и слова ее прозвучали, как гром среди ясного неба, но они заполнили нелов¬кую пустоту.
  – А че тут делить-то? – растерялся Прохор.
  – Нет, тебе все отдадим, – заерепенились бабы.
  – А на что он мне сдался? – огрызнулся мужик. – Хоть, если делить, так делить.
  При таком повороте обедать не пошли, а Пришитова даже обрадо¬валась: давно посасывает в желудке, а дома ни крошки – последний кусочек Сеньке на завтрак скормила. А за компанию легче перетерпеть. Люди заспорили: кому какой корешок достанется. Но ничей вариант других не устраивает: каждому кажется, что именно соседу достается лучшее – отстаивают свои права на свою долю. Спор разгорается: упреки и оскорбления жалят в самое яблочко, и люди испытывают странное облегчение: не мне одному больно. Так человек, нечаянно ушибшись о предмет, бьет его в ответ – глупо, а вроде на душе легче. Над спорящими нахмурилось небо, словно тоже озадачась, как помочь людям, и рокотнуло настораживающе. Но и оно бессильно, когда черти у человека в груди. Спор перерос в брань, в угрозы, в драку. Замелькали кулаки, затрещали бабьи волосы. Боящаяся драки Пришитова пытается уговорами остановить побоище:
  – Миленькие, отдайте этот треклятый пень кому-нито, а потом, опять обчеством, другому выкорчуем, третьему.
  – Тр-р-рах-тара-рах-тах-тах! – раскололось над головами после ослепительной молнии небо.
  – Та-ак-его-пере-так-и-эдак! – ругаются люди, как бы споря с ним.
  Хлестанул ливень.
  – Дура ты, Пришитиха! – Пень-то на поляне один, – огрызнулся кто-то.
  – Отойди, Пришитиха, от греха, – отламывает Михей черенок от своей лопаты. – Прынцып тут, понимашь. Мы тебе посля свое отдадим, – и ринулся с дубинкой в бой.
  – Ладно, – пискнула вдова, убегая.
  А небо полощет людей с их изувеченными судьбами, уготовив впереди новые испытания.