***

Что ни скажешь о Маяковском, как ни оценишь: возвеличишь, низвергнешь, поместишь в середину - ощущение, что ломишься в открытую дверь, а вломившись, хватаешь руками воздух. Бесконечно размноженный, он всюду с нами, тот или иной - у всех на слуху. Но любая попытка сказать и назвать - кончается крахом, потому что всегда остается чувство, что упущено главное.(с)

О том, кто идет мимо.

Вышел на улицу Обычный.
Самый незатейливый человек, среднего рода, пола, возраста. Мать родная не помнит ни цвет волос, ни глаз; понять его не пытаются, да и он сам не тянется. Ждать нечего.
Топчет свои вылизанные ботиночки, новенькие, ни разу не бывавшие в чужом доме. Топчет по переулку, заходит в арку, но кто увидит? Даже от лужи брызг не будет – не почувствует его кроткого шага.
Площадь. Голосов много, все свое донести пытаются. Сумятица, словом.
Среди живости этой – нечто иное, не из этого времени словом достучаться пытается. И сразу сбегаются все, ОН громыхает. Сам огромен. Пугает. Притягивает. Молчит пока.
Обычный остановился. Думает(?):
«Время, знаете ли, такое: все куда-то собираются, что-то планируют, выражаются крепко, пытаются метко – иногда выходит. Но что на таких внимание обращать? Тут нам и акмеисты, футуристы, эго-, пост-, младо-. За всеми не угонишься»
А за всеми ли надо..?
Тот, что выстрелом огласил свой выход, начинает. Паре непонимающих уже рот успел едким заткнуть. Один подбегает (маленький, толстенький – ну точно литота посеменила):
- Вы пишете непонятно. Ясно всем - Маяковский труп, чего от Вас ждать.
- Вот странно: труп я, а смердит он.
Обычный разворачивается, в переулочек ныряет, портфельчиком чуть размахивая, мыслишкой чуть гордясь: «Что это за вульгарщина ».
Так вечер и начинается.  Обычные - разбредаются,  другие – перед одним из лучших преклоняются.
Маяковский В.В. читает. Знаю: либо скандал, либо лобызания пят будут.


О  том, за что спасибо.

Я в толпе. Я в самом сердце того, что ОН назвал гниющей, разлагающейся отравой. Восхищена. Читает для меня, читает про меня, читает обо всем, что рядом, читает всех, кто рядом. Оглянулась, действительно площадь «извивающаяся» смотрит ядовито, а жир так и норовит утопить всех, кто еще что-то может.  Мощью голоса выпускает наружу все, что копится  в душе.  Весь жар, всю революцию, всю чахотку, малярию выметет, заставит в грязи корчиться.  Глыба непоколебимая пытается сдвинуть меня с места, будто только ОН может все в жизни, будто только ему все позволено. Вывернет.
Маяковский, если твои стихи  изнанку доставали и за шкирку трясли, то что же мог сделать ты?

То, о чем жалею.

Революцию достал, заставил бунтовать, несоглашение свое толпе громыхающей выбросить в лицо. Дальше? Мы все ждем дальше. А дальше - нежность, дальше - Щен. Потому что дальше -глубже, дальше - тоньше. Дальше - то, что отвергает, унижает, в этом противоречит – любовь.

Спокойствие Маяковский, как ребенка выведет, ласку из сердца вытащит и кротко в руки отдаст: живи вот так наружу с чувством. А сам не менее громко, без меньшей силы, но подчиненный, скажет:

Иди сюда,
иди на перекресток
моих больших
и неуклюжих рук.

Все, кого позовет – не оценят просьбы, не оценят этого подарка, не оценят это огромное сердце, а стоило всего  – человеческого дать.
И тут уже не до лирики, и в этом уже сострадание откликается. И как объяснить это непонимание? Женщин, правительства, друзей? И как объяснить эту обиду и в тоже время любовь? И как объяснить осознание предательства с тем, что она первая в завещании? Перед матерью.

Жалею. Рефлексирую : Маяковскому необходимо быть на виду, необходима любовь. Любая. Невзаимная? Да хоть такая противная. Видит, как неможется этим многим отдаваться, но – требует, до последнего надежду лелеет. Но надежде не спится крепко, вскакивает, срывается – к револьверу рука тянется.

То, в чем лукав.

Обманул многих. Случайно спутал. Меня тоже спутал, только сейчас полюбила, только сейчас оставила для него особенное место на полке. Сделала коллаж, висит на стене. Все в классике маяковщины: красный, агитация. Но синее облако в ярких звездах, выбивается. Его лукавая звезда пулею врезалась, рубец оставила. Почему лукавая? Но ведь такой ранимый, простой Володя, так часто прятался за таким величественным Маяковским.