Колдун и куколка

2003
Сказка, рассказанная иначе.

*
Дальнейшее правильнее было бы назвать: СКАЗКА, РАССКАЗАННАЯ МЕДВЕЖОНКУ, потому что он действительно рассказывал Медвежонку и Рыси смешную и бесконечную сказку про маленькую, но удивительную страну среди синих гор у бездонного озера, про старого короля и его храбрых сыновей, про Волшебника, который жил в неприступной башне на самой середине озера и про всякие чудеса, которые случались там, что ни пятница. Во всей стране этой и было-то: один городок с королевским замком, но озеро было действительно бездонно и называлось Озером Медных Ключей, а горы громоздились друг за другом, как спины спящих медведей и поросли тёмными лесами, в лесах же обитали странные и удивительные существа, видимые и невидимые. Смелые охотники, которых было очень много в этой небольшой стране, говорили, что в иных ущельях просто деваться было некуда от ОЧЕНЬ СТРАННЫХ СУЩЕСТВ, что эхо там - не совсем эхо, а птица иной раз крикнет по-людски, и туман в урочищах не стоит, а думает и ходит фигурами, и тянет руки, и по глухой тропе норовит увязаться след в след уклончивый призрак без лица и рук, а зачем - неведомо. Так-то. Но если уходить всё дальше, рассказывали охотники, если подниматься и подниматься в горы, - то леса редели, и начинались (и до самых снегов длились) невиданные луга с такой высокой и густой травою, что приходилось рубить её мечом, чтобы сделать хотя бы шаг. Там, в горных лугах этих, рассказывали охотники, можно было услышать, как поют цветы - были там такие места, были и другие... Правда охотники предупреждали строго-настрого, что места эти гиблые - цветы пели не просто так, они усыпляли путника и он ложился в траву и прорастал, вот так. И ещё рассказывали охотники, что у безымянного ручья можно было встретить немого Отшельника с кувшином за плечами, и что Отшельник этот взглядом лишает речи, что в горные те луга могли налететь тучею крохотные летучие братцы, похожие на эльфов. И если неосторожный путешественник забывал захватить с собой смородиновую веточку, то вполне мог попасть к ним в плен на целую жизнь, и вернуться обратно глубоким стариком в тот же самый день, в который ушёл он из дома.
Одним словом места были замечательные... и, чем ближе к снегам, которые сияли на самых далёких вершинах, тем непроходимее становились чудеса, лукавее тропинки и холоднее воздух.
Итак, он рассказывал про маленькую страну, полную чудес и загадок, про городок с пёстрою черепицею крыш и семнадцатью башнями королевского замка на самом берегу Озера Медных Ключей - и на каждой башне было по двое часов с театром и музыкой. На шпиле каждой башни сидело по флюгеру, и каждый флюгер крутился, трещал и болтал с утра до ночи, но башни были высоки и особенного беспокойства эта болтовня не доставляла никому. В замке жили король с королевою и храбрыми принцами, не считая, конечно, придворных, гвардейцев и поваров. В городке, что ни пятница, ждали чудес, и, если чудеса всё-таки случались, терпеливо пересиживали их у себя в уютных домах, ворча и рассказывая смешные истории, и, переждав, с облегчением проверяли и подводили часы, которых в каждом доме было великое множество...

Конечно, ему всякий раз прилично доставалось от Медвежонка за такой странный характер обитателей чудесной страны, но тут уж ничего нельзя было поделать - сказка есть сказка, в ней врать нельзя, иначе такое начнётся!
А ещё рассказывал он про Волшебника из неприступной Башни на одинокой скале в самой середине Озера Медных Ключей, про очень странного Волшебника, который всё время обижался, невесть на что и всегда - очень надолго. Так например, однажды он ужасно обиделся, когда подшибли крыло одному ворчливому ворону, из тех, что жили на Башне Посреди Озера, одному ворону, с которым Волшебник уж наверняка был в приятельских отношениях. Стал бы кто обижаться за совсем постороннюю птицу! Ворон этот, пролетая однажды в пятницу над королевским замком, решил отдохнуть на одном из флюгеров, а заодно уж и разузнать, что, собственно, делается в этот день на кухне у короля. Вот и уселся он на самом высоком шпиле с самым непоседливым флюгером, полагая, видимо, что именно оттуда наблюдать будет лучше всего. А чтобы флюгер не докучал ему своей болтовнёй, старый ворон не нашёл ничего более разумного, чем долбануть его железным клювом в самую маковку. Флюгер ойкнул, опрокинулся и, разумеется, перестал болтать и вертеться.
Тут-то и заметил ворона Самый Младший Принц, который как раз в это время тоже пытался узнать, что происходит на королевской кухне, но делал это, сидя на ветке большого вяза. Младшего Принца тоже очень интересовало, что будет подано на обед, а из кухни как раз доносился замечательный запах ванили с миндалём.
Это означало, между прочим, что к обеду вполне могут быть поданы миндальные пирожные с кремом и цукатами.
Но в ту минуту, не раньше не позже, когда ворон расправился с флюгером, под Принцем взял и подломился сук - и Самый Младший Принц очень прилично треснулся о землю. Вот как всё неожиданно совпало! А как ты, должно быть, знаешь, Медвежонок, что принцы ни кому не прощают обид. Вот и Самый Младший Принц, вскочив и отряхнувшись, огляделся и, не обнаружив никого, кроме ворона на башне, решил НЕ ПРОСТИТЬ ЕМУ. К тому же порча королевского имущества, даже если это имущество - всего лишь самый болтливый и непоседливый флюгер, наказывалась в этой стране незамедлительно. Поэтому Самый Младший Принц, не размышляя долго, схватил свой лук, прицелился и с первой же стрелы (разумеется!) подшиб ворону крыло, после чего ворон с большим трудом поднялся в воздух и улетел, ругаясь на никому в той стране не ведомом вороньем языке. Так вот, представь себе, Медвежонок, говорил он, Волшебник ужасно обиделся, и из всей страны, а, стало быть, и из королевского замка тоже, на веки вечные исчезли ваниль и цукаты. Представляешь, каково было жить после этого горожанам, не говоря уже о придворных и самом короле? А каково было принцам после этого совершать великие подвиги!
Но с большим удовольствием должен тебе сказать, что все они очень мужественно перенесли это несчастье и назло Волшебнику сделали вид, что ничего особенного не произошло, что на самом деле всем давно уже надоели миндальные пирожные и что в королевстве всегда предпочитали им сдобные пончики с яблочным джемом.
Да... Ну, а если бы ты, Медвежонок, захотел, например, узнать ДАВНО ЛИ существует Волшебная Страна, то, наверное, пришлось бы тебе ответить вот что: Городок был построен ОЧЕНЬ ДАВНО, а королевский замок, представь себе, - И ТОГО РАНЬШЕ. Пожалуй, что в городке любой часовщик подтвердил бы тебе это, сдвинув на лоб замысловатый свой окуляр и сверившись со множеством исправных и не починенных ещё часов. Уж кто-кто, а часовщики-то знали точное время! А если бы ты вдобавок спросил бы у кого-нибудь из них про Башню Волшебника посреди озера, то часовщик, почесав за ухом отвёрткою и помолчавши немного, наверняка ответил бы, что Башня БЫЛА ВСЕГДА.

Сначала у него мало что получалось из сказки - память ли подводила, охоты ли особой не было, но он самым ужасным образом сбивался и путал. То он никак не мог вспомнить высоту Башни Волшебника, то забывал, кто из принцев победил в тысяча двести тридцать седьмую пятницу Земляного Великана из Совиного Леса, или же в две тысячи восемнадцатую прогнал с ТОГО берега Озера Ползуна-Невидимку... А Дракон, что поселился в пещере у Скал Полуденных Снов? Рассказывая, он вдруг ни с того, ни с сего заявил, что у Дракона было семь лап с бронзовыми когтями и только одна - с золотыми, хотя каждому известно, что на самом деле всё обстояло как раз наоборот!
Впрочем, историю с Драконом этим стоило бы рассказать поподробнее.
Ну, слушай. Всё случилось так.
Каждый раз, когда в городке случался карнавал, целая толпа весёлых горожан собиралась вместе и таскала по улицам огромного Дракона сделанного из цветной бумаги и колокольчиков. Драконом этим они научились управляться так ловко, что он был совсем, как настоящий. Дракон умел пугать детишек, заглядывать в окна, наступать лапами на зазевавшихся зрителей и воровать пирожки с луком и яйцами, вобщем, много из того, что умеют и настоящие драконы. И весь городок ужасно веселился, глазея на его проделки и бегая вслед за ним по улицам. А Волшебник, которому всегда было скучно в своей неприступной башне, как-то раз решил незаметно проникнуть на карнавал под видом Странствующего Рыцаря и повеселиться там вместе со всеми. Он надел старые свои доспехи, на голову, смеха ради, вместо шлема приладил тазик для бритья, и совершенно незаметно въехал на деревенской кляче в городские ворота, украшенные семью медными ключами - гербом королевства. Учтите, что если настоящий волшебник хочет появиться где-нибудь незаметно, то будьте уверены - именно так он и сделает, даже с тазиком на голове и огромным суковатым копьём в руке! Именно так и сделает! Но, как вы понимаете, одно дело - незаметно въехать в городские ворота, и совсем другое - не зевать на карнавале! Тот, кто целыми днями сидит в своей башне, не очень-то ловко поворачивается в толпе. Это вам не городские привратники, тут уже никакое волшебство не поможет, если сам ты разиня. Волшебник засмотрелся на целую гору замечательных стеклянных свистулек на прилавке и попал как раз под вторую правую лапу появившегося на улице Дракона, ну и, конечно же, не удержавшись в седле, свалился прямо с доспехами своими в корзину, полную ватрушек с изюмом. Представляешь, как торчали его ноги из корзины? То-то было хохоту! Да ещё и от торговки ватрушками досталось ему изрядно! Понятно, что Волшебник тут же обиделся и превратил бумажного Дракона в самого, что ни на есть, настоящего, к ужасу и возмущению всех горожан. Ну и было же им хлопот после этого! Настоящий Дракон опрокинул ратушу, раздавил две музыкальных беседки и сорок заводных музыкантов и вдобавок сожрал девятнадцать ящиков с бенгальскими огнями и ракетами, приготовленными для фейерверка! Это-то и спасло всю страну - на Дракона напала сильнейшая изжога, и он поспешил к Озеру напиться, отрыгивая по сторонам целыми снопами иллюминации и карнавальных шутих.
...да так и не вернулся после этого. Видимо предположил, что ничего по-настоящему вкусного в городке не было. А чем он питался потом у Скал Полуденного Сна так толком никто и не выяснил. Слыхал я, один учёный аптекарь, ссылаясь на старинные науки, очень горячо доказывал одно время, что одичавшие драконы питаются исключительно прекрасными принцессами не старше шестнадцати лет от роду, но беднягу всякий раз так дружно поднимали на смех, что он и сам вскоре понял исключительную нелепость своей теории. Ну откуда в горах возьмётся такая пропасть прекрасных принцесс, не правда ли? Да и, говоря откровенно, будет ли дракон разбираться, сколько кому лет от роду, если он по-настоящему голоден! Нет-нет, всё это так и осталось тайною!
И вот, что я скажу тебе, Медвежонок, - трижды были правы те летописцы, которые записали потом, что Дракон искусственный гораздо безопасней настоящего, да и, наконец, любое искусство (в том числе и искусство ношения бумажного дракона по городу) существует именно для того, чтобы вовремя сообразить, что может случиться ВЗАПРАВДУ, и только некоторые обидчивые Волшебники не понимают этого пока.

*
Не совсем уж от простого ума происходила каждая сказка, особенно если учесть главное: все речки текли в Озеро Медных Ключей и ни одна из него не вытекала, а все дороги вели из городка обратно, и никто не мог покинуть этой страны, тут есть, над чем поломать голову!
Но знаешь что? Оказывается ни горожане, ни смелые охотники, ни члены городского магистрата, ни даже сам король с королевою и всеми своими придворными совсем не были огорчены странным этим обстоятельством. «Вот и хорошо! - говорили, бывало, где-нибудь в харчевне. - Вот и чудненько! А мы и не хотим никуда, правда? Лучше нашего города ничего и не бывает!»
Что и говорить, городок был действительно неплох, хотя откуда бы знать говорившему, каковы эти самые другие места?
Впрочем, одних уличных часов в городе было - девятьсот тридцать, да ещё тридцать три заводных театра, да в каждом сквере - музыкальная беседка с пропеллерами и флагами! И все они исправно работали, потому что механики городка каждое утро смазывали им колёсики, подтягивали гайки и заменяли сломанные детали. Видишь ли, Медвежонок, ровно в полночь из самых больших часов на ратуше выходил Бронзовый Монах, бродил по улицам, зачем-то ковырялся в часах и, бывало, ломал там что-нибудь.
...Ты понял, конечно, Медвежонок, что ни одни сломанные часы в городке не должны были стоять дольше двух часов пополудни, их надо было чинить быстренько, со временем шутки плохи - так было написано в самой первой летописи, а почему - написано не было. Но механики и часовщики аккуратно чинили всё, что ломалось за ночь в городке просто на всякий случай. Наверняка могла произойти какая-нибудь неприятность, раз уж в это дело впутывался Бронзовый Монах, наверняка!
А ещё Бронзовый Монах мог превратить встретившегося ночного гуляку в маленькую куколку с пружинными ручками и вставить в циферблат каких-нибудь часов - так говорили механики, обтирая тряпочкой машинное масло с рук и с удовольствием оглядывая починенную ими вещь. Им, конечно, виднее, механикам, но, с другой стороны, если уж по ночам все, в том числе и механики, в городке спали, то и знать о проделках Бронзового Монаха никто не мог, вот так! Не спали, конечно, по ночам звездочёты, но те не могли встретить Бронзового Монаха, потому что не ходили ночью по улицам, а смотрели в подзорные трубы на далёкие звёзды, и что они видели на далёких звёздах, никто никогда так и не узнал, потому что днём звездочёты крепко спали, а ночью, как я уже сказал, спали все остальные. А ещё до утра не спала в городке ночная стража. Она ходила по тёмным улицам, светила фонарём и громко стучала порою в чьи-нибудь двери, чтобы поинтересоваться, не беспокоит ли что доброго горожанина во сне, и, узнав, что ничего не беспокоит, шла дальше, пожелав ему доброй ночи. Но с ночною стражей, я думаю, связываться не станет никто, даже Бронзовый Монах. Впрочем, ночная стража днём так же, как и звездочёты, непробудно спала и, разумеется, тоже не могла ничего рассказать.

Рысь подбиралась послушать чужую сказку, мягкими своими лапками обнимая его за шею, потому что любимым местом её была спинка Главного Кресла. Когда сказка получалась, Медвежонок долго не замечал её, хотя и не любил в своей сказке посторонних, а ещё таких посторонних, как эта вредина, Рысь.

Когда-то ОЧЕНЬ ДАВНО, как говорили часовщики, придворный философ поспорил с Волшебником в одной рыбацкой харчевне на пятнадцать кружек имбирного пива, что мир бесконечен, и самым научным образом доказал тому, что даже на самом краю мира может встать воин и кинуть копьё ЕЩЁ ДАЛЬШЕ. К полному удовольствию посетителей харчевни Волшебник вынужден был признать свой проигрыш, после чего, разумеется, ужасно обиделся и сделал так, что все дороги из этой страны с тех пор вели только обратно, и никто уже не мог уехать за синие горы или хотя бы БРОСИТЬ КОПЬЁ ДАЛЬШЕ. А бедному философу досталось самому узнать, что такое бесконечность, он до сей поры так и не смог выпить те пятнадцать кружек имбирного пива, и вынужден теперь вечно сидеть в той же рыбацкой харчевне и каждый день пытаться допить четырнадцатую кружку. Какой же философ бросит дармовую выпивку! Каждый день, в два часа пополудни, философ поднимает глаза к потолку, шевелит губами и загибает пальцы, а потом кивает утвердительно и громко говорит так, чтобы слышали все:
«Да-да, четырнадцатую!», после чего горько вздыхает и сдувает золотистую пену на пол, усыпанный опилками.
Впрочем, он был не математиком, а философом, и вполне уже мог сбиться со счёта на тринадцатой.
Но ты же помнишь, Медвежонок, что ни короля, ни придворных, ни любого из горожан ничуть не огорчало такое положение дел - им просто нечего было делать где-то в другом месте. Недовольны они были только тем, что по их стране бродили ОЧЕНЬ СТРАННЫЕ СУЩЕСТВА и принцам приходилось еженедельно совершать ВЕЛИКИЕ ПОДВИГИ, что бы как-то сократить количество ЭТИХ САМЫХ СУЩЕСТВ. А ещё, что ни пятница, в городке, происходили всякие чудеса. И жители городка этим тоже были недовольны.
Однажды, например, на городок набежало Облако Лёгкой Печали, так что король вынужден был созвать Государственный Совет и особым указом повелеть всем горожанам, за исключением несчастного философа и звездочётов, которые днём спали, шутить и рассказывать весёлые истории хотя бы до обеда и при этом всем вместе и одновременно развеивать Облако специальными Веерами Лукавства и Беспричинности, которые давно когда-то припасли в королевских кладовых в очень большом количестве.

*
... но если история начинается с имени, то сказка на имени заканчивается.
Имя - это закваска, история начинает бродить и искать, потому что имя - это путь, который не кончается, и Медвежонку там бродить ещё рановато. Я назову это так: КОЛДУН И КУКОЛКА, и начну с того, как ранним и туманным утром на самый верх Башни поднимается колдун, кутаясь в чёрный свой плащ. Ты помнишь, конечно, этот плащ, слетающий с башни подобно подбитой птице и целому мирозданию одновременно. Помнишь Озеро Медных Ключей? Помнишь, как в солнечный и знойный день до боли прозрачна вода под утёсом и как глубоко-глубоко в озере померещится туманным пятном текучее тело Того, Кто Живёт Под Водою? А там должен был жить двойник, такой же колдун, такой же, но - неведомый только. Помнишь, как неожиданно отливает озеро чёрно-синим и зеленоватым? Странная в нём вода - усыпляющая и студёная, глотка не отпить.
А сейчас, в рассветном тумане, воды не увидишь с Башни, только тянутся плеск за плеском из невнятной бездны...
Да, нет - мерещится...
Башня высока и плотен туман, только горы смутно встают одна над другой, растворяясь друг в друге. И он поёжился под плащом своим. Зябко.
Каждое утро, в самый тот час, когда день ещё не знает, будет ли он, а ночь позабыла, зачем была, выходил он, помнишь, на Башню, чтобы ясно сказать всему миру имя своё - Долл. Имя, которое осточертело ему давно уже и не знаешь, куда деться от него, простим колдуну! Но имя произносить надо, так определяют себя в гимуле своей колдуны - что ж тут поделаешь!
Ночью, во сне, он увидел новую куколку, невнятную, как туман этот; но какой-то странностью встревожило его это видение - верный признак того, что не отстанет теперь этот сон. Мёртвая была куколка, тяжёлая, но что-то в ней пробуждало сострадание и взывало к нему - оживи! Вздохнул тяжело колдун! Может в этот раз выйдет прекрасная птица Отлл, умеющая умерять печали, или получится новый игрушечный город с настоящими жителями? Не такой, как этот, а интересный и таинственный. И может быть тогда Ллона, серебряная женщина, поймёт, как это трудно быть творцом. Всё реже прилетала она со своего Странствующего Облака, мелодично звеня перьями на огромных крыльях своих, всё более тяжёлым металлическим блеском отливало прекрасное её тело, всё менее настойчиво звала она его с собой, в свою небесную гимулу.
Настоящий художник никогда не знает, что выйдет на этот раз из-под резца его. Долл всегда, работая с очередной куколкой, ожидал с нетерпением того, кто вылупится из неё, и почти всегда был недоволен новым детищем своим, будь то Лесная Тень или Спящее Лицо В Пещере, или, допустим, Дорога Никуда. Всё это он выбрасывал в гимулу свою, благо было, кому управляться с неудачными игрушками - вторая его куколка превратилась в настоящий городок с королевским замком и воротами, на которых висело семь огромных медных ключей. Городок, населённый самыми настоящими людьми и механизмами. Из первой куколки вышло Странствующее Облако.
- До-о-олл... - сказал он звучно в туман, и приглушённое эхо вернуло минуту спустя ему имя. Гимула согласилась. Он ещё раз оглядел горы, теперь являвшиеся из пространства тушами гребенчатых рептилий, с удовольствием различил у растворённых подножий нежнейший силуэт королевского замка и, утвердившись в имени своём, постучал пальцами между прочим по студёному граниту барьера, просто так постучал, бездумно. А потом поворотил он обратно, чтобы уйти под арку малой башенки, и по крутым лестницам спуститься в лаборатории свои, но столкнулся нос к носу с Бронзовым Монахом, и чертыхнулся про себя. Ты понимаешь ведь, что с утра ничего хорошего такая встреча не сулит - и чего бы выползать следом на Башню этой зануде? Время, отнюдь для него не характерное. Так вот, нате, после туманных и загадочных гор (а это такое редкое и такое желанное каждому колдуну ощущение - загадочность!), после королевского замка, призраком плывущего в бесконечности, налететь на бронзовую куклу, жужжащую молитвы свои и гимны, и насмешливо уставившуюся в пол!
И ведь, что самое гадкое, Бронзовый Монах знал гораздо больше самого хозяина гимулы, знал что-то, да помалкивал. Ведь знал же он, вне всякого сомнения, куда исчез Эллин и что происходит в пещерах Нулля, и куда странствует на облаке своём серебряная женщина Ллона, которая смотрит всё равнодушнее и дальше, когда прилетает на верхнюю площадку Башни... И про ту дверку с медным кольцом и символами конечных условий формулы памяти в узлах замысловатых узоров на тёмном дереве. Что-то знал - и не говорил, как ни подлизывался к нему колдун. Страшное это чувство - знать, что за тобою, за всемогущим, молчит и терпеливо ждёт настоящий хозяин. Разрушительное... Так и оставалась эта дверка у малого камина не открытой и не давала окружающему закруглиться в единое неразрывное настоящее. Она появилась ПОТОМ, и колдун боялся открыть её, просто боялся. Все дороги и все лестницы, все ворота и двери в гимуле были созданы им, Доллом, и он знал, куда они ведут. А, куда открывается эта дверка, он не знал и поэтому боялся. Он обошёл Бронзового Монаха, отведя плечо и подобрав рукою плащ, нагнувшись, вошёл под арку и, спускаясь по каменным ступеням, поглядел обратно.
А Бронзовый Монах ещё некоторое время бормотал и жужжал, сложив на животе короткие четырёхпалые ручки, только лицо его было поднято и недвижимо смотрело тяжёлыми глазными сферами без зрачков куда-то мимо сгорбленной спины поедаемого туманом горного выполза.
Собственно и Башня была той же гимулой, только - внутренней, в которой блуждать можно было очень долго, как в лабиринте. Ведь для каждой куколки возникала в ней своя лаборатория, отдельная, новая. Куколка сама выбирала себе место в Башне, и каждый раз он с удовольствием отмечал, как удобна его Башня! В ней могло поместиться всё, что угодно, хотя снаружи она была просто башней. Правда, в пустые лаборатории он не любил заходить, так, разве что, иногда, без дела, вспомнить, огорчиться. В пустых лабораториях заводилась помаленьку нечисть, и он истреблял её по мере желания, а иной раз и ленился.
В общем, Башня потихоньку наполнялась хламом, да всё лень было почистить её хорошенько, да и не зачем, в сущности. Башня-то была бесконечной!
А новая куколка появилась у самой ДВЕРКИ - это было плохим предзнаменованием, ему это не понравилось. Впрочем, куколку всё едино делать надо было... надо... надо... ... и хотя он мог бы назвать чудовище уже сейчас (каждый раз возникало искушение это - дать имя!), он сдерживался, пытался усилием воли вытолкнуть нетерпение наружу. Вот тогда-то и получится чёрти что - проверено! - нечто, выросшее по заведомому желанию, потому что имя - это уже желание и путь развития, дурной путь, отчётливый.
Я ведь скажу тебе так: безымянный этот эмбрион вовсе не уродлив, как может показаться поначалу, отнюдь! Он не готов для жизни снаружи, вот и всё, он откровенен ещё, выказывает ещё свою суть, потому что спит. Он не наполнен ещё всем необходимым (которое есть - продукт интуитивных намерений создателя, так вот...). Жабры и плоский клюв, выпученные ложные глаза и многочисленные скрюченные конечности, не то щупальца, не то лапки, и разверстая грудь, готовая для принятия тех механизмов, которые будет монтировать в ней создатель...
…и сгорбленное, грузное тело, готовое облекать механизмы эти, названные душою потом, готовое формой своею соответствовать содержанию - вот она, самая интересная в мире работа: делать содержание и вдруг получать соответствующую ему форму. Ничего интересней не придумано пока, уверяю. Это единственный смысл и единственный интерес для того, кто колдун, запомни!
... с чего бы, с чего бы начать? Что бы для начала соединить здесь, да так, чтобы дальше само пошло, само... чтобы выросло потом, чудесное создание, которому можно было дать вечернее имя Улла! Угадаешь разве! Надо слушать жалость свою к беспомощному этому уроду, не пропустить, когда криво скрипнет и сдвинется сочувствие, и погаснет на миг - стоп! не тою полостью объял и развёл не вовремя тончайшее кружево поводочков и рычажков, простейших передатчиков движения, не так... ах, ты!.. И выпустить гибкие жилы от упрямых шарниров, и гироскопов тончайших, не жалея, вкладывать и вкладывать в сердцевину самую, в самый узел, где толкается и дёргает посекундно всю эту музыку неутомимый кулачок сердцевинного реактора... Как же без гироскопов? Чем более направлений ему, тем менее мук в предстоящей жизни, и не спорь! ... и шлейфами к каркасу тянуть замыкающие звенья, потому что связи должны липнуть и примыкать! Они должны перетекать и струиться, потому что только так получишь то, что можно будет назвать чудесным вечерним именем...
... и снова целыми муравейниками выпускать волосяные конструкции в узкие тоннели растущих полостей...
... то-то завтра увидим, какую форму получим, - ночи ей хватит, куколке, оформится... может что-нибудь и ещё придумается, может...
...А серебряная женщина Ллона опять, слетев к нему на минутку, не захотела даже войти в Башню а стояла на верхней площадке, сияя тяжёлым металлом нагого тела, и насмешливо спрашивала как дела, КАК ИГРУШКИ? И улетела вдруг, переливчато звеня огромными своими крыльями. И чёрный плащ колдуна, падая в бездну и искажаясь тысячью сумрачных складок, обращался тучей воронов, и вороны разлетались над Озером, наполняя воздух зловещим шумом крыльев и оглушительным карканьем своим... душно мне!.. И тенью уходил в глубины Озера тот, другой. И там были вороны. Тяжко!.. И одиноко!.. Иногда колдуну казалось, что гимула его - простой сундук, в котором, что ни вдох, то меньше пространства! Он ненавидел не только имя своё, но ещё и плащ свой!
Господи! Стоило ли вытягивать из себя душу, только для того, чтобы узнать, что созданное им элементарно хочет жрать! Эти куклы становились существами, и он должен был выдумывать им пищу! Как всё-таки обыкновенен мир, состоящий из молекул! Даже, если эти молекулы, все, до единой, созданы им же!

Однажды Долл решил заставить их задуматься, развеселив сначала, но и озадачив. Дождавшись очередного их карнавала с танцами на площади, с обжорством в трактирах и прямо на улицах, с настоящим фейерверком поверх шпилей королевского замка, дождавшись, когда они разойдутся хорошенько и будут беззащитны перед внешними впечатлениями, он въехал к ним на Росинанте и попытался совершить нечто, хотя и забавное, но полное гораздо более общей логикой... например, купить и просто так раздать детишкам их какие-нибудь игрушки.
У них не возникло ни одной ассоциации! Они не поняли медного тазика для бритья! Они просто ничего не знали!
Конечно, потом он сообразил, что они послушно остались такими, какими он их сделал когда-то незапамятно давно. Они в отличие от Странствующего Облака, не вышли в свою гимулу, но что из того? Что лучше - теперь он и не знал.
Утробный их хохот, икание над упавшим и задравшим ноги окончательно погрузили его в меланхолию.
И тогда он мстительно захотел повеселиться сам - и снова всё не так! Неосторожное его хотение вывернулось тем же днём в дурацкое дело: недоношенная и недодуманная куколка его очередная восприняла сильное желание и мгновенно ожила, и сформировалась прямо на глазах у него в хромого и ужасно упрямого дракона. И колдун, усталый к вечеру и скудочувственный, должен был уводить ублюдка в горы и наспех, кое-как устраивать его там, снова приводить всё в соответствие со всем, и снова думать о жратве, о многочисленной жратве!
Ну не уничтожать же было детище своё на самом деле! Они все были его детьми, учти!
Да и, в конце концов, каждый играющий обязан помнить: искусственный дракон всё равно, рано или поздно, превратится в настоящего.
А серебряная женщина Ллона, всё реже прилетала в Башню, всё насмешливей и отчуждённее взглядывала на него, не заходя уже к нему, в лаборатории его, всё более тяжёлым металлом отливало её нагое тело, когда-то трепетное и покорное.
Колдун понял, наконец, что единственное, что получилось у него по настоящему - это она на своём Странствующем Облаке; единственное, что стало настоящим и отомстило ему жестоко. Оно, единственное не ело из рук, оно стало САМИМ ПО СЕБЕ и уходило теперь стремительно от него в свою гимулу... Душно!..
А тот, с кем можно было поговорить, ушёл, не простившись, исчез, вообще ничего не сказав.

*
Эллин остался только в круглой башке Бронзового Монаха, да память Эллинова, зелёная планетка, досталась Доллу. Маленькая зелёная планетка, горячей сферою удобно лежащая в ладони и кружащая вечно по поверхности своей крохотные циклоны и струи, а что под ними - различалось с трудом. Почему-то не взял её с собою Эллин. Да и ясно ведь почему - сразу решил, тут же сделал, это он всегда так... где там вспомнить, что с собою захватить. Да... Да ещё сам Долл вспоминал Эллина и его замерший мир. Да ещё Нулль бранился вдогонку - подумаешь, не вернулся! Эллина он никогда не одобрял.
Долл теперь довольно часто (и не без помощи Бронзового Монаха, увы!) бродил по высоким и солнечным Эллиновым лесам, где все деревья были прямы и высоки головокружительно, и росли просторно, давая место звукам... Звукам, которые теперь на веки вечные останутся бродить неприкаянно внутри умершей гимулы. Эллин-то не давал им скучать, даже шорох камней под подошвами слушал он взыскательно и свирепо, и отдирал его от камней, чтобы вылущить из него суть и вставить куда-нибудь в растущий хор своего мира, даже писк и зуд насекомых вырастали у него в далёкую песню, и случайное слово кувыркалось и множилось и хохотом вдруг охватывало стволы, и чьё-то имя начинало мелодию и обрывалось, и - эхо, эхо, эхо удалялось и озиралось, и таяло в солнечном дыме среди лесов.
Бронзовый Монах переставал здесь бормотать, опасаясь, должно быть, странных этих мест, хотя и понимал, наверное, что Эллинова душа замерла навеки, - и всё-таки опасался, и только сутулился и делал ручкой охраняющий знак перед собою, когда проходил сквозь него какой-нибудь кряхтящий и мычащий урод или тучей колокольцев повисали на припёке мельчайшие прихоти Эллиновы и пропадали в лёгком небе гимулы только отдалённые крики: «Сюда!.. Сюда!..» оставались в распадках и пропадали тоже.
Но были у Эллина и тесные долинки среди стеклянных камней, заросшие клепсидией и полные тихого плача, звуками бесконечных капель. Каждый раз, когда Долл подходил к ним, он непременно подбирался через заросли к одному из стеклянных камней и, приложив ладони к холодным граням его, искал нужный угол зрения. Иногда удавалось высмотреть внутри ледяного стекла тесно сплетённые зимние заросли, где, как однажды узнал он, блуждали два печальных и уродливых существа - отражения Эллина и той, которую ждал он всю свою жизнь, да так и не дождался. Два отражения, лишённые прообразов своих, и потому навеки уже искажённые. И у Эллина был другой, отражённый.
Долл бродил по звучащему и окликающему этому миру и высматривал, и выслушивал всё то, что успели записать аониды его, и всё то, что осталось от роя Эллиновых аонид, и ходил след в след, пытаясь понять, почему ушёл отсюда хозяин, и не складывался у него в голове ответ, никак. А Бронзовый Монах помалкивал и усмехался, по обыкновению.
Странно, однако ж, было то, что плавающий в воздухе дом свой Эллин держал на берегу просторной и безымянной реки, над которой ни звука не рождалось - и только лодки мёртвых проплывали порою по ней. Именно там повесил свой бесконечный дом Эллин почему-то, - и Долл не мог этого понять, и даже начинал раздражаться подобно Нуллю - зачем? Ну, чего тебе не хватало, дурень? Какого ты лешего придумал себе дом, в котором ни в одну комнату нельзя было попасть дважды, но стены в котором были прозрачны и перемежались с зеркалами? Зачем эта река, замершая под вечным зноем и только мелкою стальною мошкарою выпускающая дальнюю зыбь и пахнущая смертью? И Долл уходил подалее от берега и висящего в воздухе хрустального дома, уходил, держа в руке Эллинову память, маленькую зелёную планетку, - так, на всякий случай! (Хотя, что может случиться, когда рядом плетётся Бронзовый Монах! Вот уж ничего не позабудет никогда! А не дай бог заблудиться в чужой гимуле!)
Эллина увели лодки мёртвых. Не сумел он узнать, откуда плывут они по реке, уставленные амфорами, заваленные снопами злаков и тростника, меж которыми глядят в лёгкое Эллиново небо, в знойную его сердцевину, остроносые и тёмные лики мертвецов. Нетерпение его, мучительное его любопытство с тех пор так и осталось висеть над глинистым и неопрятным берегом, где в горячих лужах бегали безмолвные пауки, а в омутах кряжистые ивы вымачивали бесконечно кончики своей листвы. Однажды Эллин подгрёб-таки к одной из лодок, поражаясь тихому безумию речного всплеска под тяжёлою пирогой с амфорами и мертвецом, и вдруг решил испытать судьбу и прыгнул туда, а обратно уже прыгнуть не смог, и лодка унесла его, глядящего на лик мертвеца, невесть куда, и аониды записали всё это самым подробнейшим образом.
Нулль, от которого как всегда несло сырым погребом и тряпьём, осуждающе вертел в руках доставшуюся Доллу зелёную и горячую планетку, словно бы шлифованную из драгоценного твёрдого воздуха, по поверхности которой в вечном кружении текли малюсенькие циклоны и тайфуны, - вертел, да и бросал её в улей аонид пренебрежительно, да, прокашлявшись, садился за блюдо с любимыми своими финиками. А, наевшись и опростав ладони от финиковых косточек, вытягивал их перед собой на мраморном столике и, осмотрев подробно, говорил ясным и звучным голосом:
- Не суйся, не лезь, не суетись, ёшкина шишка! Живи ж ты, как живётся, и не ковыряй же везде своим ногтём! Исследователи!..
Мир Нулля был бесплоден и ясен, холодные плоскогорья его были видны далёко и подробно, узорчатые утёсы столбами торчали там подобно сутулым пилигримам, а в гигантских каньонах, усеянных пещерами, всегда сумеречно пел ветер. Мир Нулля был разряжён и полон исключений, и небо над ним было в редких звёздах.
Нулль аккуратно уничтожал всё, что только успевало появиться, и избегал долгих странствий. И у него была дыра в гимуле, хотя Доллу так и не довелось узнать, какой ужас прячется в бесплодных тех местах. Не то утёсы могли выстроиться особенно как-то, так, что и взглянуть на них было нельзя, то ли проход среди них открывался, а сами они становились стражей прохода со звериными лицами... Нулль помалкивал про то, но жизнь его была угрюма, и он не уставал повторять:
- Не суйся, не ковыряй!..
А Долл обычно свирепел в ответ:
- Я здесь всё сделал, сам! - орал он. – Я сделал и Озеро, и людей, и всё остальное, я! Никто мне ничего никогда не давал!
И он был прав, знаешь. Это была его гимула, и он жил в ней один. А ты мог бы представить себе двух колдунов в одной гимуле. Это была такая уж игра.
- Безымянную реку сделал для себя Эллин, для того, чтобы не осточертело всё! И я бы сделал, потому что оглохнуть можно так, понял! Всё сделал сам, и в лодку мёртвых сам прыгнул!..
Бронзовый Монах булькал и тоненько звенел - смеялся, а Нулль наклонял голову и с некоторым сожалением к недостаточности Долловой кивал:
- Ага!..
Потому что все (и сам Долл в том числе!) прекрасно знали, что если уж Реку Молчания действительно создал Эллин (из предпоследней своей куколки), то лодки мёртвых появились на ней сами.
А к Эллину, что Нулль, что Бронзовый Монах относились одинаково презрительно - игрушечный мир, бессмысленные звуки, и память Эллинова, зелёная планетка, горяча и подскокчива.
Свою память, синюю и прозрачную, Долл не показывал Нуллю. Тоже ничего солидного - полярные шапочки, покойные моря, да прохладное тельце, что тут на тяжёлый взгляд? Ничего. Вот и не вынимал он её из улья - так надёжней. Зато уж Нулль гордился своею, не упускал показать в назидание - маленькая, да грузная, да цвета морёного, тусклого, на цепочке носил вокруг шеи. Потому что это была не память - это было кладбище.
И он был тоже один в своей гимуле.
И уж вовсе не говорил им Долл, что за тем местом, где был Эллин, которое прозрачно теперь для него, различил он соседа Эллинова по той стороне, смутного Стратиллата и бесконечную долину его, полную цветов и драгоценных бабочек, широчайшую долину, уходящую в марево плотного воздуха и гигантские облака. Да и о чём тут говорить? И Нулль наверняка соседствовал с кем-то по другую сторону, а Бронзовый Монах, так тот и вовсе не желает никуда глядеть, посетивши наверняка великое множество миров за свою бесконечную жизнь.
Аониды Долловы уже залетали к Стратиллату. Вот запишут всё как следует, вот и поглядим в одиночку. Оно так вдумчивей получится. Может и самого Стратиллата увидим - а что? Если только и он не ушёл, подобно Эллину, не дай бог!.. Вот. Помалкивать надо - ты и сам понимаешь, так-то лучше. Правда летать им туда далеко, и запись будет в дыму и полна загадок... Далеко, далеко... Ты же знаешь - они гибнут, если не хватает им сил на постоянную связь с ульем, так что на запись мало что остаётся.

Однажды колдун сидел в своей Башне и, вместо того, чтобы творить колдовство над куколкой с разверстою грудью и запрокинутым равнодушным лицом без глаз (возможно в память о пропавшем друге колдуна получалось у него Полуденное Эхо, а может быть вечернее имя Улла само выводило из колдуна телесную свою оболочку - не знаю!), вместо того чтобы творить колдовство в последней своей лаборатории, он сидел у камина и, придвинув улей к себе, пытался понять, кто всё-таки хозяин в гимуле, и просматривал вслед за чудными историями других колдунов и свою историю тоже, и аониды его гудели и сновали, выстраивая перед ним маленькие, но совершенно настоящие жизни и обстоятельства. Лицо колдуна озарялось волшебными отсветами пробегающих перед ним крохотных миров, микроскопические драконы парили под ладонями его, весёлые кентавры стадами выбегали из низких лесов и пускали стрелы в морских чудовищ, с ювелирной точностью строились города с замками и часами и выпускали в небо облачка салютов и фейерверков, а стрекочущие и каркающие летательные аппараты огибали прохладные цепи облаков, и бесконечный писк и бормотание лились непрерывною и почти неразличимою от малости своей мелодией светящегося механизма совершённых чудес и мечтаний. И всё это тут же исчезало, оставляя после себя по одной единственной золотой пылинке, которые подхватывали тут же аониды и уносили обратно в соты, вынося наверх тысячи и тысячи иных пылинок. И когда колдун заглянул случайно под крышку, то увидел он, что соты полны уже доверху, - и поразился этому, а потом замер, согнувшись над ульем и соображая, а когда выпрямился он, лицо его было неподвижно. Он понял вдруг, что таит в себе безумная эта игра. Он ещё раз заглянул внутрь и ткнулся губами в кулак, а потом захлопнул на улье крышку. Он понял, что рано или поздно в памяти гимулы БУДЕТ СЛИШКОМ МНОГО ВСЕГО и мир опрокинется САМ ПО СЕБЕ. Из условия равновесия. Он понял, что из пылинок может вырасти гора. «Вот какие пироги! - и колдун откинулся в кресле. - Вот такие совершенно невозможные выходят пироги!»
«Не может быть категорически!» - так подумал он сначала.
«Так что, - подумал потом, вытянул он шею и поймал в ладонь плывущую перед ним маленькую голубую планетку, - выходит прав Нулль? Не выдумывай, не ходи!..»
А куда ж ты денешься, если колдовство выделяется из твоего тела, как пот и слюна? Только - вычёркивать, ежеминутно вычёркивать, всё выделяемое, так?
В недоумении глядел он на прозрачный шарик, словно бы шлифованный из твёрдого драгоценного воздуха.
«Так нет же! - и пожал плечами. - Система исключений всё равно - СИСТЕМА!.. просто из маленьких исключений когда-нибудь вырастет пропасть, вот и всё!»
Колдун вышел на верхнюю площадку Башни своей и долго смотрел на горы, громоздящиеся друг за другом, подобно спинам гигантских животных, а потом с ненавистью швырнул в бездну свой плащ, и туча воронов, поднялась над Озером Медных Ключей. Мир необратим, и в нём накапливается ВСЁ, даже исключения. И, поди, - догадайся, каков будет результат! И тогда колдун обернулся и, столкнулся нос к носу с Бронзовым Монахом. Бронзовый Монах улыбался, сложив ручки на животе.
- Вон ты чего крутишься здесь! - сказал ему колдун с ненавистью. - Поживу чуешь!
И посмотрел в небо. Он искал Странствующее Облако, но не нашёл его в небе.
- Где она? - спросил он Бронзового Монаха.
Тот перестал улыбаться, опустил лицо и, кивнув, пробормотал:
- Жди.
И исчез.
Колдун сидел на площадке Башни до вечера, разговаривал сам с собой, пожимал плечами, вскакивал и бегал, и смотрел в небо, и снова садился – и, наконец, увидел, как приближается к нему Странствующее Облако. Он вскочил, замахал руками, закричал, боясь, что пролетит оно мимо. Но с Облака уже летела к нему серебряная женщина Ллона, и крылья её звенели небесной музыкой.
- Ты знаешь!.. - закричал он, едва она ступила на Башню его и сложила крылья, опахнув его закатным ветром. - Ты знаешь, что я понял?.. Кто-то должен забирать всё это и уносить! Но куда?..
Она печально кивнула ему и ответила:
- Да. Бронзовый Монах нашёл меня...
И добавила:
- Бедный!..
- Оставайся... – попросил он.
Серебряная женщина долго смотрела на него, а потом подошла и протянула ладонь.
- Дай мне руку. – сказала она.
И когда он схватил её ладонь своею рукой, то в ужасе почувствовал, что сжимает холодный и тяжёлый металл. А она не отпускала его и всё сильнее и сильнее сжимала руку его своею серебряной рукой...
- Хватит! Больно! - крикнул колдун. – Ты стала мёртвой!
- Я стала такой, какой хотелось тебе тогда. - печально ответила серебряная женщина и отпустила его.
- Ты не представляешь, как тяжело летать, если тело твоё - из металла, но тогда ты хотел чудес.
- Дурачок… Ну, почему бы тебе не любить ПРОСТО? - добавила она.

*
Ну, действительно, - не рассказывать же Медвежонку ТАКУЮ сказку! Тем более, что из последней куколки Эллиновой родилась хрустальная женщина, неподвижная и прекрасная, и холодная, как лёд. Она так и осталась стоять в последней комнате парящего дома, взирая перед собой прозрачными и широко открытыми глазами, в которых не разглядеть было зрачков. Тем более, что в пещерах Нулля обитало нечто невозможное, подстерегавшее и жаждавшее его...
Ну, не рассказывать же в самом деле про это!
Всю ночь колдун думал, и не вышел на рассвете на верхнюю площадку, чтобы сказать гимуле имя своё, и думал до полудня, а в два пополудни он вынул из улья память свою и, наказав аонидам никому ничего не говорить, заглянул к последней своей куколке, которая так и стояла с разверстою грудью, полной чудесных переплетений, и с запрокинутым к сводам лаборатории лицом. За ночь куколка обрела свою форму. Перед Доллом стоял Освободитель Птиц - куколка услышала-таки его обиду, приняла уже тоскливую песню из вечернего имени Улла...
Долл оглядел каменную фигуру Освободителя и, боясь даже случайною мыслью оживить его, подошёл к ДВЕРКЕ. ДВЕРКА открывалась на себя, бесшумно и чуть туговато. Нагнувшись, колдун переступил порог и исчез.

И тогда в городке появился Бронзовый Монах. Он вышел из больших часов на ратуше и побрёл по улицам, заглядывая во все дома, чтобы проверить крепко ли заснули жители. Потом он вышел из городских ворот, снял с них семь медных ключей и каждым замкнул городок, и каждый забросил в свою сторону, и ушел по тропинке в горы, проверяя - крепок ли сон остальных обитателей этого мира.

*
Сержанту родильного барака не дали закончить ужин. С сожалением оглядев приборный щиток с клеммами низкого напряжения и тугие шланги смазки, аккуратно втиснутые в нижний бокс, сержант грохнул передним манипуляторами о панель и, ворча, щёлкая и жужжа, покатил в барак. Перед ним мелко семенил никелевыми лапками старенький, списанный давно за ветхостью механизмов, конторщик - вечный дневальный из милости майора, и, дребезжа, докладывал параметрические данные новорожденного. Новорожденный был - так себе, средненький, из голубой куколки, родился в срок, только как раз поужинать не дал. Сержант прокашлялся, крутанул для порядку корпусным ободом своим, продул носовые турбины и вкатился в родильный барак. Дневальный попридержал перед ним дверь и тоже шмыгнул следом.
- Так, родимый... - сказал сержант, остановившись точно перед той бронзовой ячейкой, где сидел новорожденный и бессмысленно сковыривал со своей груди остатки голубоватой корочки. - Поздравляю с появлением! Ну! Смотри сюда! Ну-ка!..
Верхняя часть сержанта сделала оборот и направила на младенца выпуклые зеленоватые индикаторы, из-за щелястой решёточки снова гаркнул сержантский голос:
- Не блуди глазами, смотри сюда!
Сержант пощёлкал перед глазами новорожденного манипулятором. Тот в удивлении воззрился на громоздкую фигуру сержанта, а потом перевёл взгляд на манипулятор.
- Нормальная реакция... - буркнул сержант и крикнул конторщику:
- Слышишь ты, орёл, - реакция нормальная!..
- Я записываю. - пискнул дневальный.
- Так. Упитанность категории... - и сержант прикинул навскидку, на груди его, клацнув, сместились щитки и сложились иначе кулачковые кассетники с уставным инструментарием. Сержант хрупнул челюстью, и снова крикнул дневальному:
- Слышь, ты, убогий... записывай: упитанность категории ноль… а, интеллект... (он снова пощёлкал манипулятором перед бесцветными глазами новорожденного) уровня це... Записал?
- Так. - Сержант осторожно подхватил новорожденного подмышки и вынул из бронзовой ячейки. - Ну-ка, вставай, родимый, вставай, ножками, ножками давай... большой уже... Так...
- Пиши! - крикнул он опять дневальному. - При новорожденном были предметы: первое... шарик голубой прозрачный, материал - стекло... Записал?
Сержант разжал ладонь новорожденного и вложил в неё шарик.
- Держи свою игрушку, молодец... Так... Птица серебряная, подвижная, мелкого размера... Всё. Записал?
Он аккуратно посадил крохотную беспокойную птичку на плечо новорожденного и подтолкнул его к проходу.
- Давай, родимый, не топчись тут без толку!.. Давай, давай… в каптёрку теперь. Умоют тебя, оденут, будешь ты у нас молодец-огурец, загляденье! Каши дадут... Каша у нас вкусная... Иди-иди...- толкнул он его в загривок.
- Кайло тебе выдадут новенькое... Поспишь - и на работу, как человек. А вечерком в игрушки свои поиграешь. Всё честь по чести, всё, как у людей. У нас ведь – люди с понятием! У нас - хорошо, родимый!
- Слышь! - крикнул он дневальному. - Записывай его на карьер, на подрубку что ли, а там уж пусть думают... сами разберутся, куда его. Хозяин, слышь, опять велел что-то выстроить моментально… Остров посреди океана что ли… или городок какой-то!.. Город-сад... - на карьерах народу требуют!.. - он помигал огоньками на лицевом щитке. - Ой-ё-ёй!.. И - на котлован...
- И за этим, за чёрным, слышь, - поглядывай! Ну, тот… рядом... Лежит как бревно, зараза такая, и не думает вылупляться! Как бы не сгнил там вовсе!
И сержант покатил к себе ужинать и смотреть телевизор.