Воспоминание о Цее

               


                Воспоминания о Цее.

                Пролог

   Впервые в этом удивительном по своей красоте и истории  месте я побывал в возрасте пяти лет.
    Шел первый год Великой Отечественной войны, уже началась кровопролитная, героическая битва за Кавказ , и мой отец, капитан медицинской службы Оксюзов Валентин Александрович формировал здесь госпиталь, с которым пройдет по Осетии вплоть до своей гибели.
   Я помню, что вначале в Цее было довольно тепло, светило солнце и я любил играть на широкой поляне возле Дома отдыха, в здании которого располагался госпиталь. Но вскоре выпал глубокий снег, из чего я делаю сейчас вывод, что мы стояли в Цее в ноябре — декабре 1941-го года.   
   Вновь я оказался в этих местах почти двадцать лет спустя, осенью 1961-го года, когда гостил  у своих родственников в  Мизуре.  Однажды утром мне пришла в голову мысль: а что если посетить те места, где я побывал во время войны? Я вспомнил старинное двухэтажное  здание,  где размещался госпиталь, ручной подъемник, на котором солдаты доставляли  продукты  на второй этаж, дорожку,  по которой мы бегали с отцом умываться на бурливую горную речку,  и мне вдруг страшно захотелось увидеть все это снова.
   Я знал, что автобусы  в Цей не ходят,  и надо доехать до шахтерского поселка Бурон, а оттуда пройти девять километров пешком  до турбазы, где после окончания туристского  сезона работал сторожем  хороший мамин знакомый, Абаев Борис Михайлович, которого все звали просто Бабу.
   Скажу прямо, что моя затея отправиться в Цей, да еще под вечер, была авантюрной, а, проще сказать, опасной. Ведь Бабу мог не оказаться на месте, и тогда бы,  не найдя приюта в горах,  я бы там просто замерз. Но тогда я об этом не думал.
  Купив в  мизурском магазине бутылку водки, которую я намеревался вручить Бабу в качестве подарка, я вскочил в буронский автобус, и через час вышел из него в центре  поселка, от которого отходило два ущелья.
   Странно, но я даже никого не спросил, какое из них Цейское, а указателей тогда никаких не было, и, повернув направо, отправился в путь по приличной грунтовой дороге...    Впрочем, здесь следует остановиться и рассказать моим читателям, а что же это за место на Земле, которое зовется коротким словом: ЦЕЙ...




        Историко — географическая справка  о Цее.

  История — историей, а я начну с легенды. В легендах есть все, что ищет в этой жизни человек:  знания о людях,  живших до нас,  законы  морали, о которых мы часто забываем, а,  главное, надежда на то, что Добро , наконец, одолеет  вселенское Зло.
   Осетины чтут свое легендарное прошлое. В глухом ауле со смешным названием Дунта я видел  совсем недавно книгу «Сказание  о нартах» выпуска, если не ошибаюсь. 1948-го года. Она лежала  на тумбочке рядом с Кораном и медалями давно уже умершего хозяина, полученными им  во время Великой Отечественной войны.
   Я прочел эту книгу в том же году, когда она вышла. Стоила он довольно дорого, но мне дала   деньги на нее моя тетя Вера, тоже большая любительница чтения. В нашем дворе в городе Орджоникидзе (тогда Дзауджикау), по улице Ростовской, 37, население которого наполовину состояло из осетин, это был единственный экземпляр этой замечательной книги, и после работы ко мне приходили уже взрослые, а иногда и пожилые люди и просили меня почитать им ее. Во дворе для меня ставили табурет, во двор  выходили со своими стульями  его жители, и я читал им «Сказание  о нартах», пока не темнело.   
  Одним из героев этой книги был Батрадз, или как произносят осетины, Батырадз.  Вы видите в этом имени слово  «Батыр»?  Это уже говорит обо всем. Он был могучим богатырем, который приходил в трудные минуты на помощь нартам.  Сын Хамыца и девушки из рода Бицента. Я долго искал в книгах, что за люди были в этом роду, а когда нашел, поразился мудрости осетинского эпоса.
   Великан Хамыц берет себе в жены девушку из рода очень низкорослых людей, чуть ли не изгоев среди нартов, бывших здоровяками. Почему?  А потому, что  у этих людей было то, чего порой не хватало нартам: честность, благородство и доброта.  Нарты даже приглашали старцев из рода Бицента для решения своих споров.
   Подвиги Батрадза удивительны, но не всегда человечны, что тоже понятно: суровое то было время, и люди порой жертвовали благородством, чтобы одолеть коварного врага. Гибнет отец Батрадза, и только мачеха может указать его убийц. И наш герой прижигает ей руки  ( по другому источнику — грудь), чтобы она назвала их имена.
  Батрадз отомстил нартам и небожителям за смерть Хамыца, но и сам погиб в неравной  борьбе. И Бог, скорбя о великом богатыре,   обронил на Землю три слезы. Там, где упали эти слезы возникли три осетинских святилища, и одно из них — цейский Реком, который до сих пор привлекает сюда тысячи паломников.
   Странно, но я, сам того не зная, побывал  на местах всех трех святилищ, словно чья-то рука направляла меня к ним.  Ущелье Трусо, которое которое ведет из Грузии в Осетию и где находится святилище     Таранджелоз, я прошел в 1961-ом году с другом Виктором Левашовым.  Касарское ущелье, местонахождение  святилища Мыкалгабырта,  между шахтерским поселком Буроном и селением Зарамаг,  я проходил не раз.  А Реком я посещаю каждый раз, когда благосклонная судьба забрасывает меня в Цей.  Любопытно, что все  три святилища  названы так в честь божеств, отвечавших за плодородие.
 Но так случилось, что святилище Реком помогло осетинскому народу в лечении одного из самых страшных тогда заболеваний: туберкулеза легких.
   Чахотка, как тогда называли эту болезнь, была настоящим бичом для осетин, и этому есть две причины. Во-первых, в предгорных районах  северного Кавказа, где расположено основное количество населенных пунктов  Осетии, очень влажный  климат. Когда я жил во Владикавказе, постоянные дожди убивали меня своей сыростью и холодом. Проходила неделя затяжных дождей, и я замечал, как на ступеньках нашего дома появлялся мох, а в лужах начинали квакать лягушки. Во-вторых,  большинство осетин питались очень скудно.    Кукурузный хлеб, чурек, сыр и  сахтон — квашенный горький перец - были основной пищей моих  друзей - осетин.  Почему-то их родители никогда не держали коров и свиней, хотя они  и не были мусульманами.   
   Конечно же, люди из равнинной части Осетии поднимались в Цей, чтобы поклониться своему божеству и просить его об избавлении от всех житейских невзгод, в том числе, и болезней. И улучшение своего самочувствия после пребывания в горах он приписывали прежде всего божественному промыслу, и молва о чудесной силе Рекома распространялась по Осетии и не только по ней. Началось настоящее паломничество в эти  благодатные места.
   Я позволю себе процитировать здесь  Бориса Мацкоевича  Бероева, профессора Северо-Осетинского университета. О нем я буду еще много рассказывать в этой книге, но сразу хочу сказать:  этот великий турист и ученый воспел свою родину в своих географических эссе так же талантливо, как Коста Хетагуров в поэзии. Чтобы не быть голословным,  я  докажу вам это на множестве примеров, которые буду приводить здесь в дальнейшем. А пока  познакомьтесь, что он пишет в своей книге «Цей» о первых шагах в развитии этого горного курорта:
   «В те времена  путь в Цейское ущелье был очень трудным. Те, кто отправлялся сюда, порой рисковал жизнью. Воды стремительного Цейдона постоянно разрушали узкую горную тропу.  Приходилось ценой колоссального труда укреплять тропу, строить висячие мосты  и другие  приспособления для прохода на самобытный  народный курорт. Но трудности не останавливали желающих получить исцеление».
   И они получали его, это исцеление, что не могло привлечь внимания  ученых, прежде всего медиков. И в конце Х1Х века начинается серьезное изучение  тех факторов Цейского ущелья, которые благотворно влияли на здоровье человека. Я прочел несколько несколько работ, посвященных Цею и заметил в них одну очень интересную и общую для всех них особенность: прежде чем приступить к серьезному научному анализу и изложению, их авторы буквально выплескивали на бумагу свое восхищение этими местами, видимо, не в силах его сдержать.
   Ученый лесовод В. В. Маркович, посетивший в 1899 году с научными целями верховья рек Ардон и Цейдон,  пишет :
   «Как бы труден ни был подъем, но, поднимаясь все выше, как бы забываешь, что затратил массу энергии, чтобы взобраться на него. Но зато как там хорошо дышится, как льется вода бесчисленными струями по желобам и трещинам! Кажется, пил бы бы эту голубую кристаллически чистую воду без конца. Грандиозные скалы кругом , чистое голубое небо вверху и подступающий к самому леднику лес делают обстановку чарующей...»   
   Я представляю,  в каких условиях жили первые «курортники», рискнувшие пойти курс исцеления от своих болезней  в Цее.  Но наплыв их в эти места был так велик, что планы о превращении Цея в курорт и горнолыжный центр  мирового значения растут, как грибы. Но их воплощению в жизнь мешают, войны, революции и казнокрадство. И тогда Цейский курорт начинает возникать мало-помалу, благодаря энтузиазму и огромной душе всего одного человека. И именно этому человеку я бы поставил  памятник у въезда на Цейскую поляну, там, где вправо круто  поднимается дорога к селению Нижний Цей.
   Этот памятник я представляю себе так. Человек с посохом в руке уходит в мир иной, поднимаясь к небесам. И на прощанье он оглянулся назад, чтобы взглянуть на дело  рук своих, и улыбнулся: Цей живет! Но улыбка эта не слишком радостная, да и брови его сошлись недовольно, ибо не все люди берегут богатство, врученное им Богом.
   Этот человек — Бабу Зангиев, простой сельский учитель, посвятивший всю свою жизнь  становлению Цейского курорта. О нем написано достаточно много, и здесь я вновь отошлю  вас к трудам  профессора  Б. М. Бероева. А сам я лишь скажу, что благодаря стараниям Б. Зангиева, который принимал больных в собственном доме и построил для них еще несколько помещений для проживания,  люди могли лечиться  и отдыхать здесь вполне в сносных условиях.
  Итак, Б. М. Бероев пишет о нем:
  « Бабу Касаевич Зангиев  родился в 1969 году в Мизуре. Мать его — Гоша Уазденовна Басиева была уроженкой селения Цей, и Бабу, часто бывая у родственников матери , полюбил природу этих мест. Наблюдая за жизнью и лечением больных, он от всей души сочувствовал их неустроенности.  И, может быть, уже тогда у него возникла мечта благоустроить курорт».
  Зангиев получил не плохое по тем временам образование, окончив Кутаисскую учительскую гимназию. Его переводы на осетинский язык     произведений Толстого, Горького, Свифта показывают, что он был  высокообразованным и талантливым человеком.
  Но показательно другое: первым делом он берется за переводы медицинской литературы о легочных болезнях. Это говорит о том, что  Бабу Зангиев не забывает о своих намерениях преобразовать Цей. Он даже едет в Сибирь, чтобы заработать деньги для строительства в Цее жилья для больных.  Его инициатива получила поддержку общественности и властей, в 1909 году в Цее появляется первый народный курорт: дом из девяти комнат с верандой, кухней и столовой. В 1911 году Зангиев строит еще один трехкомнатный дом, предназначавшийся для тяжелобольных.
    К сожалению, не нашел сведений о  постройке еще одного дореволюционного здания, в котором, как мне говорили, и размещался первый настоящий санаторий для «слабогрудых». По некоторым данным Зангиев работал  там завхозом с 1924 года.  Затем в нем  был дом отдыха, а сейчас там решили сделать турбазу. С этим зданием у меня связаны первые впечатления о Цее, радостные и грустные. Здесь я, будучи пятилетним ребенком,  впервые увидел и полюбил горы, здесь я впервые узнал отца как врача и начальника госпиталя. И как не странно именно в Цее мы с ним общались чаще, чем  когда-либо раньше. А после этого я помню, лишь то, как он погиб. Об этом я напишу позже, а пока вернемся к истории.
   Стать крупным туристическим центром и курортом всесоюзного значения Цею, конечно же, позволила дорога, проложенная сюда в 1925-ом году. Она определила его будущее хотя бы потому, что по ней в Цей стали приезжать видные руководители партии и правительства, некогда побывавшие в Швейцарии, Италии и Австрии, где горный туризм и курортное дело были на высоте. Они видели, с одной стороны, что Цей ничем не хуже, а в некотором отношении и лучше, чем  альпийские здравницы, а, с другой стороны,  огорчались, что  здесь нет таких условий, как там. 
  Самые непритязательные любители гор — это альпинисты, в  тридцатых годах прошлого века в Цее, как грибы после дождя,  начинают расти спортивные базы для восходителей. На многих из них я побывал, причем в разное время, и воочию видел, как высоко вознесся  и как низко упал в нашей стране альпинизм.
   Возле роскошного отеля «Сказка» построенного  уже в наше время «новым русским»,  а, точнее, осетином, сохранилась скульптура альпинистки, какие раньше можно было видеть повсюду: в парках, на турбазах и просто  на обочинах горных дорог.  Видимо, у хозяина этого отеля тоже  живет в душе ностальгия по тем временам, когда здесь кипела иная жизнь: постоянно уходили в горы и возвращались группы альпинистов, по вечерам гремела  музыка, и на танцплощадках с деревянным  настилом танцевали  жизнерадостные парни  и девушки, для которых высшим шиком было «сбацать» вальс в огромных ботинках с железными триконьями, приспособленных лишь для подъема по  ледяному насту.  В любой день, утром, днем и вечером, взглянув на склоны Адай-Хоха, можно было увидеть там группы альпинистов.
   Сейчас на  заборе, окружающем территорию бывшего альплагеря «Торпедо»,  висит табличка с надписью «Частная собственность» и отдыхают здесь респектабельные и богатые люди, которым, однако, не по карману Куршавель.  А у терренкура, по которому они совершают моцион, стоит грустная гипсовая альпинистка с отбитыми руками   и пустыми глазами, где после дождя дрожат капельки слез... Я назвал ее «Цейская  Венера», и молил Бога, чтобы хозяину не взбрело в голову убрать ее. Я уверен, что лет  через сто, ее будут почитать так же, как Венеру  Милосскую. 
   Вторая категория людей, которая способна оживить любой заброшенный и дикий уголок планеты — это туристы.  Цейская турбаза, строительство которой началось в тридцатые годы прошлого столетия, вначале была маленькой и неблагоустренной, но именно здесь, как  пишет профессор Б.М. Бероев, началось создание материальной базы туристской индустрии всего Северного Кавказа. И одним из первых, кто повел к Цейским вершинам  и ледникам неискушенных в горных путешествиях людей, был Борис Магометович Абаев.
   Помню, как зимним вечером у раскаленной печки в своей сторожке он рассказывал мне о  годах своей молодости, когда его, совсем молодого комсомольца, послали в Цей поднимать эту самую индустрию туризма.
   - Тогда было трудно работать,  - говорил он, ворочая поленья в огне, при свете которого можно было видеть, как молодо блестят его глаза. -  Горного снаряжения почти не было, люди к нам в босоножках приезжали, думая, что они едут на курорт, а мы их даже штормовками обеспечить не могли, не говоря уже о горной обуви . Палатки брезентовые протекали, а ты ведь знаешь, какие у нас дожди бывают. Но,  представь себе, народ не унывал, и никто жалоб в вышестоящие органы писать не собирался.  И, несмотря на все  эти трудности, жили мы весело и интересно. Ты не подумай, что это я так говорю, потому что молодым был, а сейчас старый. Нет, сейчас у нас тоже есть молодые инструкторы, и туристы — в основном, молодежь. А послушаешь их, так можно подумать, что они глубокие старики, которые сюда за комфортом приехали. Палатки их не устраивают, домики им теплые подавай, питание им не нравится, а в горы идут, как по принуждению.
    Я возражал ему, что не все туристы такие, и он соглашался со мной. Просто ему, как  пожилому человеку, хотелось рассказать о том, что волновало и тревожило его в этой   новой действительности, и во мне он всегда находил благодарного собеседника. А с такими случаями, о которых он мне говорил, мне вскоре  пришлось столкнуться самому, и я понял, что во многом он был прав. Впрочем, об этом я расскажу позже.
  А пока я продолжу повествование об истории Цея, уже о той, которой я был свидетелем.
  На моих глазах произошел настоящий бум в развитии этого курорта, который принес в эти места не только комфорт и благосостояние, но и некоторые отрицательные черты, такие как, загрязнение окружающей среды и вырубку леса. Но, благодаря  дальновидности тогдашнего  руководства, чего не скажешь о нынешнем, спохватились быстро.  Окрестности Цейского ущелья были объявлены заповедником и началась нешуточная борьба за сохранение  его  сказочной первозданности. Впрочем, насколько я помню,  эти места всегда были заповедными. Но, во-первых,  их заповедность существовала лишь на бумаге, а, во-вторых, не было  тогда такого наплыва отдыхающих  в Цей,  как в пятидесятые — шестидесятые  годы прошлого столетия.
  Теперь же, начиная с въезда в ущелье и возле каждого места отдыха стояли щиты с грозными предупреждениями, запрещающими собирать на этой территории ягоды и грибы,охотиться и ловить рыбу,  рубить деревья и мусорить. И как не странно, люди относились к этим  запретам  с послушанием и без хулы.
   Помню, как в 1973 году я приехал в Цей с сыном Тимуром и прямо у окон кабинета директора турбазы увидел огромный куст малины, усыпанный ягодами. Ничтоже сумняшеся, я принялся  кормить ими  сына, не заметив, что прямо над этим кустом нависает щит с текстом постановления Совета министров Северной Осетии об  объявлении Цея заповедником и перечислением всех запретов и штрафов за их нарушение. Правда, меня поразило другое: почему проходящие мимо люди смотрят на меня с таким осуждением, словно я эту малину у них ворую. Я  изучил содержание щита лишь после того, как вышел из кабинета директора, который отказался принять нас на турбазе,  ссылаясь на отсутствие мест. Но я думаю, что дело было в другом: он был поражен моим нахальством и пренебрежением строгими правилами, установленными самим Советом министров СОАССР и потому отказал нам в гостеприимстве,  хотя знал, что когда-то   я работал на этой самой  турбазе инструктором, а моя мама, Гусакова Полина Тихоновна, работавшая администратором республиканской турбазы в Орджоникидзе, специально приезжала сюда, чтобы вытащить их из прорыва.    
   Летняя турбаза «Цей» с ее палаточным городком и деревянными домиками тогда буквально трещала по швам, принимая и выпуская на маршруты до  десяти групп туристов в день. И маршруты эти были  увлекательнейшими: туристы шли через Кавказские перевалы  в Грузию, посещая места, богатые  уникальными  природными богатствами и многовековой культурой, ее чудесные старинные города и живописные села, а потом оказывались на берегу  теплого Черного моря, отдыхая после горных переходов на его  замечательных пляжах.
   Считаю, что Цею, как и всем туристическим объектам Северной Осетии сильно повезло, когда  в 1964-ом году руководителем  Областного Совета по туризму и экскурсиям был назначен  Б. М. Бероев.
  Этот человек, как мне кажется,  стал  туристом, сделав  свой первый шаг по земле, а, с другой  стороны, он любит свою землю, ее горы, реки и леса так, как не мешало бы их любить  многим нашим руководителям из высшего эшелона  власти.
    Мы с ним учились вместе в одном институте: он  - на географическом факультете, а я - на  филологическом.  И насколько я  знаю, он  каждый выходной водил в горы группы студентов, собирая их по человеку со всех факультетов в течение недели. Помню, как мои однокурсницы, выходя в коридор во время перемены, говорили: «Ну вот, снова Бероев появился. Сейчас будет соблазнять нас красотами Кавказских гор».   
  А соблазнять горными красотами и приключениями он был мастер! И вскоре половина моих однокурсниц мечтала поступить на курсы инструкторов по горному туристу, которые были открыты опять же благодаря энтузиазму Бероева.
   Турбаза «Цей» росла на моих глазах, не хватало инструкторов, и по этой причине сложился интересный конгломерат руководителей походов. Продолжала еще работать старая гвардия восходителей, среди которых был и 85-летний Бабу Абаев. Среди инструкторов нужно обязательно отметить жителей ближайших к Цею аулов, у которых не было специального образования, но зато был неоценимый опыт поведения в горах, выработанный у них в течение всей жизни. Была группа самоуверенных и дерзких ребят из бывших альпинистов, которые называла себя «асами» туризма или «горными архарами».  И, наконец, с огромным энтузиазмом  и старанием водили туристов по сложным маршрутам Цейского ущелья наши девчата. Непродолжительное время проработал инструктором Цейской турбазы и я, благодаря несчастному случаю, о котором расскажу позже.
  Чуть выше турбазы выросли корпуса, пусть совсем небольшие и не слишком комфортабельные, базы отдыха  Северо-Осетинского горно-металлургического института, благодаря чему, на Цейской поляне зимой и летом стало людно и весело.
   Прибавилось  число альпинистских баз и лагерей. К старожилам альпинизма, таким как «Торпедо»,  ВЦСПС, «Буревестник», присоединились «Салют» и «Медик», о трагической судьбе которого я тоже постараюсь рассказать далее.
   В один из моих приездов в Цей я пошел к Сказскому леднику вместе с группой туристов, которую вел мой старый знакомый Бабу Абаев. Поднявшись чуть выше  альплагеря  «Торпедо».  я вдруг заметил внизу недалеко от «Рекома» огромное, еще недостроенное здание.
   - Что это? - удивленно спросил я нашего проводника.
   Бабу остановился,  посмотрел вниз с какой-то непонятной мне грустью и ответил тоже без энтузиазма:
   - Новая турбаза. В ней будет шесть этажей, номера с ванными и ресторан. Она будет принимать в три раза больше туристов, чем мы сейчас.
    - Здорово, - обрадовался я. - Столько людей смогут побывать в наших горах!
    Потом я посмотрел в безучастное лицо инструктора и спросил:
   - А ты, Бабу, как-будто не рад этому. В чем дело?
   - Понимаешь, - ответил он  мне, - когда я веду людей в горы, я хочу, чтобы они научились здесь  выживать. Чтобы они стали сильными и смелыми, и,  валлаги,  я уверен, что это им обязательно пригодится. А чему могут научиться  «матрасники», которые сбегают после сытного завтрака на ледник, а после этого будут принимать ванну и пить водку в ресторане.
    И я не мог сказать ему, что он был неправ. И не только потому, что он был намного старше, опытнее и мудрее меня. Просто в его словах была какая-то большая правда,  которую было      трудно  оспорить.
  И увидев совсем недавно это здание вблизи, которое в связи с «перестройкой» так и не было достроено  и сейчас медленно разрушается, я не испытал никакого сожаления и подумал, что Бабу тоже не горевал бы  по по этому поводу.
  А вот Центр реабилитации космонавтов был построен  в Цее, и этим можно   гордиться. К сожалению, сейчас в нем отдыхают  обыкновенные «матрасники», о которых говорил Бабу, да и тех здесь  раз-два и обчелся.
    Я уверен, что с постройкой канатной дороги Цей стал бы не менее привлекательным международным горнолыжным центром, чем  Приэльбрусье, так как в нем есть какая-то своя неповторимая особенность, какую я бы назвал «горным уютом», чего нет ни в Терсколе, ни в Чегете, ни на поляне Азау.  Но сейчас люди боятся ехать кататься на лыжах как в Кабардино-Балкарию, так и в Северную Осетию из-за сложной обстановки, связанной с терроризмом. В короткой  главе этой книги  «С шведом по Кавказу» я расскажу о том, как относятся зарубежные горнолыжники к этой проблеме и вообще ко всей ситуации на Северном Кавказе.
   И завершение  строительства современной канатной дороги совпало как раз с террористическими актами в Северной Осетии, в том числе с трагедией в Беслане (2004-й год).  А потому на сегодняшний день мы имеем то, что имеем: очень слабую курортную инфраструктуру,  пустующие отели, альплагеря  и базы отдыха,  не говоря уже о турбазах , которых в Цее нет ни одной! Правда, в здании бывшего дома отдыха  его нынешний хозяин  намерен открыть  турбазу высшей категории, но ремонтные работы идут не шатко, не валко, и неизвестно, когда они закончатся.   Великолепная австрийская двукресельная  канатная дорога, построенная в  2002-м  году в основном простаивает, так как  все  обслуживание в Цее  сейчас  сводится к абсурдной формуле: «Нет народа — нет сервиса, нет сервиса — нет народа».    
    А сколько интересного и познавательного могли бы увидеть сотни тысяч людей, если бы  Цей принимал сейчас хотя бы то количество туристов, которые приезжали сюда  в период его становления и расцвета!  Для нынешнего поколения людей мало одной красоты, им подавай еще и комфорт. И я их понимаю. Но...
   Но я вспоминаю свое приобщение к этой красоте и готов спать на голых камнях и питаться сухарями , лишь бы еще раз  увидеть сиянье Цейских ледников,  услышать тишину  его леса  и вдохнуть хотя один глоток его волшебного воздуха!



                Первое знакомство.

    Мое первое воспоминание о Цее: я хожу по длинным коридорам какого-то здания,  двери его комнат распахнуты, и там происходит какая-то непонятная для меня жизнь: людей в этих светлых и больших комнатах очень много, и все они почему-то лежат на кроватях застланных ослепительно белым  бельем, и, вероятно, поэтому  эти комнаты и кажутся мне такими светлыми. Эти люди тоже ведут себя очень странно: они могут просто разговаривать друг с другом, даже шутить и смеяться, но иногда оттуда вдруг доносится дикий крик, и я понимаю, что кому-то в этой комнате очень больно.
   Мне пять лет, и, когда я спрашиваю отца, где мы находимся, он растолковывает мне, что это госпиталь, которым он командует, и где мама тоже служит медсестрой, а потому им сейчас некогда заниматься мною, и мне следует не слоняться по госпиталю и не заглядывать в палаты, а сидеть в нашей комнате и читать книжки.  Наша комната — это папин кабинет на втором этаже, где стоит большой стол, шкаф с книгами и документами и кожаный диван. Мы с мамой спим на этом диване, а отец — на раскладушке. Она едва помещается в этой комнате, поэтому папина голова  находится под столом, и он оттуда подмигивает мне, когда мы укладываемся спать.
   Утром я просыпаюсь вместе с родителями, потому что дольше спать невозможно: гремит  убираемая раскладушка,  мне становится холодно на кожаном диване, потому что мама вскакивает и начинает одевать свою военную форму, а в дверь кто-то кричит из коридора: «Товарищ капитан, раненых из Бурона привезли!».
   Я тоже встаю, хотя мне этого очень не хочется,  и принимаюсь натягивать чулки, которые ненавижу всеми фибрами  своей  чистой души, потому что они крепятся к моим трусам какими-то хитрыми застежками. Еще до войны, когда мы жили в городе  Прохладном, я с друзьями пошел на речку купаться, и они жестоко посмеялись надо мной, сказав, что эти застежки девчачьи. И тогда я, помню, отвоевал у мамы право не надевать эти ненавистные чулки с застежками, но сейчас зима, кругом полно снега, и отец просто-напросто приказал мне носить их.
   Мама убегает из комнаты первой: она говорит, что надо подготовить инструменты к операциям. И у меня в голове возникает первая взрослая ассоциация: привезли раненых, значит, им будут делать операции, а мама у меня — операционная медсестра.
   Как ни странно, но отец, напротив, никуда не спешит. Он даже не  надевает свою гимнастерку со «шпалами» на воротнике, а накидывает прямо на  нижнюю рубаху шинель, и говорит мне: «Айда умываться!»   
   Я тоже накидываю свое теплое, очень тяжелое пальто, и бегу за ним по коридору, а потом вниз по лестнице. Отец распахивает дверь, и я задыхаюсь от холодного воздуха, ворвавшегося в мои легкие. На улице еще не рассвело, но темноты не ощущается, потому что весь окружающий мир состоит из белого — белого  снега.
  Часовой у дверей в шапке с завязанными ушами отдает нам честь, и мы с отцом бежим вниз по склону, по совсем недавно протоптанной дорожке. Чуть ниже, на основной дороге стоит «полуторка»  -  фургон с огромным красным крестом на боку.  Возле машины толпятся санитары с носилками, медсестры и врач, которого я зову «Славович». Имя я его почему-то вообще не помню, а отчество у него было очень длинное и трудное : то ли Вячеславович, то ли Станиславович.  Поэтому я сократил его, и он за это на  меня не обижался.
  Отец подходит к ним, быстро читает какую-то бумагу, перекидывается со Славовичем парой слов и машет мне рукой: «Айда!»  Отсюда до речки уже совсем близко, и я ясно слышу ее шум. Наступает самый интересный момент: мы спускаемся с крутого берега и у наших ног  бежит взбесившаяся вода, побелевшая от ярости! Отец  первым делом  зачерпывает  горсть воды и проводит ладонью по моему лицу, отчего оно сразу становится холодным, как лед, а затем  - горячим, как круглая железная печка в папином кабинете. Я выхватываю из его рук полотенце и начинаю лихорадочно  тереть им щеки, отчего они становятся еще горячее.  Но отец уже не обращает на меня никакого внимания: он скидывает со своих плеч шинель и начинает чистить зубы,  а потом умываться, горстями бросая ледяную воду в свое лицо.  Я смотрел на него, и мне хотелось делать то же самое. Но  я мерз даже в своем теплом пальто и успокаивался от мысли, что обязательно буду умываться так, когда вырасту.
   Потом возвращались в госпиталь,  снова бегом, и мне становилось жарко и хотелось вернуться к речке, чтобы хотя бы посидеть рядом с нею. И словно угадав мое желание, отец говорил мне после того, как мы заходили в комнату:
   - Ты знаешь, я забыл на берегу зубную щетку. Сбегай за ней, пожалуйста.
   Гордясь, что мне дали хоть какое-то поручение, я бежал вниз, путаясь в полах своего тяжелого пальто. Но, сунув забытую зубную щетку в карман, я вдруг ощущал, что я свободен и могу делать здесь все, что хочу. А хотелось мне хоть как-то побороться с этим бешеным потоком, и я принимался забрасывать его камнями. Если подсчитать количество булыжников, брошенных мною в речку, то получится, вероятно, огромная куча высотой с дом. Но течение уносило камни вниз, и меня это злило. И тогда я  пытался сталкивать в реку  большие валуны,  в изобилии лежавшие прямо по урезу воды, но это было мне не под силу. И только один раз, огромный валун, который был уже подмыт водою, рухнул с берега в бурный поток, и тот забурлил еще сильнее, наткнувшись на эту преграду, и взметнул вверх белые фонтанчики.  И я  закричал от радости  и принялся прыгать  по снегу, взметая его ногами.
   Естественно, в госпиталь я возвращался грязный, озябший и с промокшими ногами. Но  отец с мамой теперь до вечера была заняты на операциях, и я  наверняка заболел бы или умер с голода, если бы не старшая медсестра госпиталя, имя и отчество которой я, к сожалению, забыл. Помню лишь, что оно было каким-то необычным, и как бы  я сказал сейчас, аристократическим.  Она обладала красивейшим грудным голосом, в котором всегда преобладали строгие нотки, и она единственная в госпитале носила косынку на манер  сестер милосердия времен Первой мировой.
   Моя опекунша приказывала мне раздеться и залезть под одеяло, а рядом на стуле тотчас же появлялся горячий чай с малиновым вареньем и сдобные булочки. После завтрака я тут же засыпал, отогревшийся под теплым одеялом и утомленный швырянием камней в воду.
   Будила меня перед самым обедом та же медсестра, сама надевала на меня высохшую одежду и вела в столовую, где я мог снова увидеть своих родителей. Отец сажал меня на колени и мы хлебали с ним  суп из одной тарелки. Я видел, что он очень устал, но это не мешало ему расспрашивать меня, что я делал после того, как мы с ним расстались. Я, конечно, умалчивал о своих приключениях, боясь, однако, что медсестра выдаст меня. Но она молчала, сидя напротив нас с совершенно прямой спиной и глядя только в тарелку.
   Уже будучи студентом, я часто задавал себе вопрос: как это отец мог так рисковать, посылая меня к бурной речке за зубной щеткой  и в течение часа, а то и более не зная, где я и чем занимаюсь. И однажды я  не вытерпел и спросил об этом маму. Она улыбнулась и сказала мне правду, которую утаивала, чтобы не рушить мои воспоминания о чудесных минутах моей детской самостоятельности. Все оказалось просто.  Прямо у того места, куда мы бегали с отцом умываться, стоял шлагбаум, рядом с ним будочка в которой всегда сидел  часовой. В основном, все солдаты в госпитале были людьми пожилыми и очень исполнительными, поэтому сидевший в будке служивый  строго следовал приказу  начальника  «присмотреть за мальцом». Все время, когда я, опьяневший от свободы  и необычной обстановки,  старался усмирить бурный Цейдон, за  мной следили глаза добросовестного  и прилежного    солдата, готового придти мне на помощь в случае опасности.  Многие из них были призваны уже на вторую войну,  а может быть и третью, если считать финскую.   
  О том, что отец заботился о моей безопасности в горах, говорит еще один случай, произошедший в Цее.    С тыльной стороны здания госпиталя находился  ручной подъемник,  с помощью которого  доставляли на второй этаж  различное медицинское оборудование, а, может быть,  и продукты. Точно не помню, но, по-моему, столовая и кухня находились почему-то наверху.  Гуляя вокруг дома, я часами мог смотреть, как два солдата грузят на платформу  какие-то ящики и бидоны, а потом крутят ручку лебедки, поднимая груз на второй этаж.  Солдаты знали, что я сын начальника госпиталя и часто  разговаривали со мной в перекурах, расспрашивая, где мы жили в мирное время и какой у меня папка, строгий или  добрый. И вот однажды один из солдат, как сейчас помню, маленький и круглолицый,  в длинной  шинели не по росту, предложил мне: «А хочешь прокатиться на подъемнике наверх? Прямо в папкин кабинет? Доставим тебя прям сейчас».
   Подниматься на открытой платформе, где даже не было за что держаться, да еще на такую высоту, было очень страшно, но я, вопреки своей довольно таки трусливой  натуре, согласился. Не знаю, как бы окончилась эта авантюра, но в тот момент, когда я уже стоял на платформе, а солдат давал мне совет во время подъема не смотреть вниз, из-за угла здания  вышел отец.  Увидев меня, уже готовым к взлету, он не возмутился и не забил тревогу, а просто  протянул мне руку и сказал: «Слазь!».  А потом занялся делом, ради которого и пришел сюда:  приказал солдатам срочно поднять наверх какое-то очень нужное оборудование. Затем  снова взял меня за руку и повел в столовую, где мама сразу стал   ругать меня за то что, что я весь день не появляюсь в госпитале и брожу по снегу с мокрыми ногами.
   О том, что моим благодетелям крепко досталось от отца за попытку покатать меня  на подъемнике, я догадался на следующий день, когда по обыкновению отправился на задворки полюбоваться на их работу. Оба  солдата не разговаривали со мной и даже старались не смотреть в мою сторону,  а круглолицый  сказал мне с непонятной для меня злостью: «Шел бы ты, малец, к папке вместо того, чтобы под ногами путаться!»   
   Уже став студентом и побывав в Цее, я прочел  немало литературы о целебных свойствах  этих мест и тогда только понял, почему отец так упорно заставлял меня как можно больше времени проводить на свежем воздухе, гулять по чудесному хвойному  лесу и взбираться  на горки.
    Он, он, конечно же,  слышал легенды Цея и  прекрасно знал, как благодатно сказывается  пребывание здесь на здоровье человека,   и хотел, чтобы я рос  здоровым и крепким.
   И, вернувшись сюда в возрасте семидесяти шести лет, я понял, насколько он был прав.  Я словно скинул с себя половину этого возраста и, не уступая моим молодым спутникам , прошел по многим горным маршрутам  Цея,  наслаждаясь его красотой и целебным воздухом.
  … Когда и как мы уезжали из Цея, не помню. Потом, уже взрослым я узнал от мамы, что наш госпиталь переезжал с места на место, в основном, ночью. Опасались бомбежек, так как немцы  с воздуха атаковали все, что двигается по дороге, не глядя на красные кресты, которые были нарисованы на крышах наших «полуторок». Поэтому, вероятно, я спал, когда   мы покинули Цей.
  А следующим местом дислокации нашего госпиталя был Садон, где, как  хорошо мне запомнилось, я затосковал по Цею.  Из окна папиного кабинета, тоже располагавшегося на втором этаже, передо мной открывалась безрадостная картина: крутые голые склоны гор  с черными дырами шахт,  серая улица,  и грязная, жалкая речушка внизу.
   Отец видел, как я  страдаю от того, что здесь даже некуда выйти погулять и впервые стал нагружать меня работой. Усадив меня на балконе, чтобы  я все же дышал свежим  воздухом, он просил медсестру, мою опекуншу, принести мне тазик выстиранных бинтов, и я  сматывал их в рулончики. Работы мне хватало до вечера. Чтобы эта монотонная работа не утомила меня, отец придумал, как развлечь меня. Однажды в кабинете появился невысокий человек  в очках, с повязкой на голове.  Он представился мне, как взрослому, даже пожав мною руку, но я не запомнил  ни  его имени-отчества, ни фамилии. За в памяти остались  такие слова: «Я, Борис Валентинович,  как и  Ваш папа, врач, но на досуге я пишу книги  для детей. Хотите, почитаю?»
  Я, конечно же, хотел, и он, достав из кармана госпитального халата, затрепанный блокнот,  стал мне читать очень смешные стихи. Сейчас, вспоминая эти чудесные рифмованные шутки,  я нахожу из очень похожими на произведения Бориса Заходера,  и однажды у меня даже мелькнула мысль, что это был он.  Но, заглянув в его биографию, я узнал, что Заходеру в  1942-ом году было всего 24 года и  врачом он никогда не был.
   Раненый военврач — писатель стал появляться  на балконе каждый раз, как только мне приносили бинты,  и принимался читать мне свои произведения с начала, видимо, забывая, где он остановился в прошлый раз.  Тем не менее, стихи вскоре закончились, и он начал сочинять новые. Он ходил по комнате, оставив открытой балконную дверь, и громко  проговаривал первую строчку, а затем начинал искать рифму к последнему слову, порой произнося такие слова или сочетания , над которыми я хохотал, типа: «крыльцо — вареное яйцо», «ураган — очень злостный хулиган» и т. п. Это было мое первое знакомство с процессом создания литературного произведения, и думаю, что оно пошло мне на пользу. Признаюсь, что я  иногда слагаю свои стихи точно как он, хотя знаю, что настоящие поэты так их не пишут.
  Но больше всего этот человек запомнился мне тем, что тоже, как и я, страшно скучал по Цею.
  Однажды, когда мы все вместе пили  чай в папином кабинете, который, как   и прежде, был нашей квартирой,  он сказал:
  -  В Цее я выздоровел бы в в раза быстрее.
   После этих слов отец почему-то сначала взглянул на меня, а потом ответил своему коллеге:
   - Непременно, если бы вы болели чахоткой. А дырка в голове от свежего хвойного воздуха вряд ли заживет быстрее. А положительные эмоции вы можете найти  и здесь. В лице моего сына вы получили благодарного и восторженного слушателя.
   Подробности этой сцены и  подлинные слова отца мне передала мама, когда я уже учился в школе и моя учительница литературы на родительском собрании похвалила меня за то, что я пишу стихи.
   А сам я запомнил лишь печальное воспоминание раненого военврача о Цее и мимолетный взгляд отца, брошенный на меня с тревогой: как бы я не загрустил о нем еще сильнее... 
   Потом мы вообще спустились гор  на равнину, и первым селом, где  расположился наш госпиталь была Чикола,  районный центр Ирафского района.  Она запомнилась мне  огромным количеством яблок в садах и страшной бомбардировкой, первой в моей жизни...
  А через два дня после нее погиб отец...
   Как это я произошло,  я рассказал в своей книге «Моя родословная». Поэтому я просто воспроизведу здесь главу из нее под названием:


                Отец. Гибель.
   Очень хорошо помню наше пребывание в селении Чикола.  Госпиталь размещался в двухэтажной школе из красного кирпича, а мы жили на постое в осетинской семье. Дом был небольшой, и мы занимали одну крохотную комнатку из трех таких же. Семья была многодетная, и я быстро нашел себе товарищей – осетин. Здесь меня никто не опекал, и я был предоставлен сам себе. Завтракали мы все вместе дома, потом родители уходили в госпиталь, а мы веселой ватагой носились по дворам. Это, можно сказать, и спасло нас во время мощной бомбардировки села немецкой авиацией. Впрочем, об этом я расскажу по порядку.
    В полдень я  самостоятельно шел в госпиталь на обед, а ужинали мы снова вместе в нашей комнатушке. В конце октября я  приболел, уже не припомню чем и как. В памяти сохранился день, когда я выздоровел и в первый  раз после  болезни вышел во двор. Было чудесное солнечное утро, совсем не напоминавшее об осени. Я стоял у крыльца дома, а мама чистила щеткой пальто, надетое на мне. Рядом играли хозяйские дети, а их мама стирала тут же белье. Процедура чистки моего пальто была долгая, мне было скучно и невтерпеж встретиться со  своими друзьями, поэтому я вертелся, оглядываясь вокруг. Мама строго отчитывала меня за то, что я мешал ей заниматься делом, она спешила в госпиталь,  я был вынужден ей подчиняться, на минуту застывая по стойке «смирно». Но  потом я замер надолго: в небе появилась целая армада самолетов. Сначала я рассматривал их, а потом начал пересчитывать. Но тут же сбился, так как в  небе рядом с самолетами стали появляться другие фигуры, которые я тоже принял за самолеты.
   Я обратил на это внимание мамы, но она только махнула рукой. Мы оба поняли, что это было, когда совсем рядом, в соседнем дворе, рвануло так, что в нашем доме разом вылетели все оконные стекла. Все, кто были во дворе, бросились в  дом. Нам казалось, что это самое надежное спасение от бомб. Хозяйка даже уцепилась за дверную ручку, чтобы сделать это убежище еще более надежным, но  после очередного разрыва бомбы ее вышвырнуло взрывной волной во двор вместе с дверью. Она вползла обратно в дом и заголосила. Вслед за ней завыли дети.  Но я держался мужественно.
  «Мам! – закричал я. – В соседнем саду есть щель от бомбежек. Я видел ее, когда мы там играли». Мама подхватила на руки самого маленького из хозяйских детей, махнула рукой хозяйке и закричала мне: «Беги впереди, показывай, где эта щель». Мы добежали туда за полминуты. В убежище было пусто и темно, но на земляной полочке лежали свечи, и мама сразу же зажгла одну из них. Стало уютно и спокойно, потому что взрывы звучали гораздо глуше,  чем на поверхности.
  Мы были первыми в убежище, но через несколько минут оно было набито людьми под завязку, в основном женщинами и детьми. После каждого взрыва, которые становились все ближе и ближе, они дружно начинали выть, что  действовало на меня не лучшим образом. Заметив, что я скривился, готовый тоже  заплакать, мама строго посмотрела на меня и, ничего не говоря, больно сдавила  мою руку. Я сжал губы, боясь, как бы мама не отпустила мне оплеуху за мой рев.
  Минут через десять бомбежка прекратилась. Первое, что я увидел, выйдя из убежища, был желтый ковер из яблок, которые усеяли все пространство сада. Мама подняла одно из них, надкусила и, взяв меня за руку, пошла к дому.
 «Так как же все-таки вы нашли это бомбоубежище?»,  - спросила она меня.
«Мы играли в  саду в казаков – разбойников и прятались в нем от врагов»,  - объяснил я.
  «А как ты узнал, что оно называется щелью?»
«Дедушка из этого двора прогнал нас и сказал, что эта щель вовсе не для игры, а вырыта  в военных целях, чтобы прятаться от бомб».
  Перелезая через плетень в наш двор, мы увидели отца, который быстрым шагом, почти бегом направлялся к нашему дому.
  «Как вы?» - тяжело дыша, спросил он.
   «С нами все в порядке. Благодаря Боре. Это он вспомнил, что по соседству с нами, оказывается, есть щель. А иначе нам пришлось бы туго. Посмотри на дом», – сказала мама.
  Действительно, трудно представить, что бы случилось с нами, оставшись мы в доме. В нем не  было не одного целого окна, стены были испещрены следами от осколков, во дворе валялись двери и груда кирпичей от печки, стоявшей близ дома.
 Ночевали мы в госпитале, а утром, которое было ярким и солнечным, отец сказал, что госпиталь переезжает в горы. Бои  с немцами уже шли на подступах к Чиколе, и даже   в здании была ясно слышна  непрекращающаяся канонада. За завтраком обсуждали, почему  немцы бомбили именно окраину села. Кто-то из врачей высказал предположение, что они приняли местное кладбище,  находившееся в трех дворах от нас, за какие-то укрепления или скопление техники. 
  Как бы то ни было, но на следующее утро, мы с мамой стали грузиться в огромный «студебеккер», в фургоне которого находилась рентгеновская установка.  Отец, как известно, был один в трех лицах: начальник госпиталя, хирург и рентгенолог. Грузить наши вещи в машину нам помогали шофер и рентгенотехник, судьба которых после гибели отца осталась неизвестна.
  Отец был занят отправкой в горы раненых и оборудования госпиталя. Только  после того, как длинный обоз из машин и подвод скрылся за поворотом улицы, он подошел к нам, присел на подножку машины и закурил. Он уронил не землю спички и не заметил этого. Я поднял их и протянул ему. Он устало улыбнулся и погладил меня по голове. По-моему, это было его последнее прикосновение ко мне,  ласковое и теплое.   Почти сразу на выезде из села дорога повернула влево, и я, сидевший в кабине  на коленях у отца, увидел огромное скопление машин и прочей техники. Мы остановились, и отец с шофером пошли выяснять, что случилось. Оказалось, что впереди идущие машины так размесили русло небольшой речушки, что там образовалось глубокое болото. В этом болоте застряли не менее пяти машин, полностью перегородив собой дорогу. По берегу суетливо  бегал полноватый майор и  криками давал советы хмурым, раздраженным водителям. Увидев среди них единственного офицера в чине капитана, он подошел к отцу и разъяснил ему обстановку. Я хорошо запомнил его слова, сказанные с тоской и обреченностью: «Здесь только немецкой авиации не хватает».  Сразу после этой фразы отец поднял  голову и посмотрел на небо. Но майор тут же поспешил успокоить отца: «Я уже послал за трактором. Он будет с минуты на минуту, и тогда все образуется».
  Трактор пришел действительно очень скоро. Он был маленьким и грязным, но в то же время сильным и юрким.  Машины, сидевшие в болоте, были вытащены на берег, и майор, командовавший парадом, сразу же подошел к отцу, предложил ему переправляться первым. «Студебеккер» был очень мощной машиной, причем с двумя ведущими мостами, поэтому майор надеялся, что мы  быстро проскочим брод, не задерживая другой транспорт. Но случилось все наоборот, так как наша машина была к тому же самой тяжелой из всех. На моих глазах, сдав назад и разогнавшись изо всех сил, она достигла лишь середины  огромной лужи и ушла под воду по самые подножки кабины. Когда шофер прибавил газу, под колесами забурлила желтая вода, но машина даже не  дернулась. Майор тут же приказал цеплять ее трактором, но когда порвался второй трос, и водители, стоявшие гурьбой на берегу, недовольно загудели, он  принял решение начинать переправу других машин. Вскоре все они, с помощью трактора и без, успешно пересекли речушку, лишь наш «студебеккер» одиноко  торчал среди болота. Были сделаны еще несколько попыток вытащить его трактором, но безуспешно: трос явно не был рассчитан на вес американского монстра. Смущенный майор исчез, пообещав прислать трактор с новым, более мощным тросом, а мы остались на дороге одни: отец, мама, я, шофер и рентгенотехник. Впрочем, тот вскоре тоже исчез, сказав, что будет добираться до госпиталя самостоятельно. Позже выяснилось, что он до него не добрался…
  Солнце садилось, и надо было где-то устраиваться на ночлег. Конечно, самым удобным местом для него был фургон, но добираться до него  по болоту было весьма трудно, и отец повел нас в лес, поручив достать из машины  необходимые для ночлега вещи: одеяла, теплую одежду и прочее.  Было тридцать первое октября  тысяча девятьсот сорок второго года. Заканчивался необычно теплый для осени день, солнце медленно уходило за лес. Старая дорога, уже заросшая травкой, уходила направо от шоссе, и прямо возле нее, в густом орешнике мы разбили наш лагерь: расстелили матрацы, накрыв их теплыми одеялами, принесли посуду для приготовления пищи и разожгли костер.   Поужинали вкусной тушенкой и сладким чаем. Утомленный богатыми впечатлениями, я уже почти засыпал, прикорнув на матраце, когда к нам пожаловали гости. Открыв глаза, я увидел, что возле костра стоят два солдата и  рядом с ними отец, показывавший им что-то на карте. Меня удивило, а, может быть просто, привлекло мое внимание, что оба солдата были в новехонькой  форме и говорили по-русски со страшным акцентом, то и дело, переходя на  украинский язык. Заинтересованный их щегольской формой и необычным языком, совсем непохожим на говор моего деда Тихона, я не старался вникнуть в суть их разговора с отцом. А, между прочим, они решали вопрос, который совсем  скоро отразится на нашей судьбе.
 
    Из рассказа мамы:
  «Я сразу заподозрила неладное, как только увидела их новую, как будто только со склада, форму. Да и не встречала я в армии солдат, которые бы не могли  почти совсем говорить по-русски. Но они предъявили Валентину какие-то документы, он стал с ними что-то обсуждать, и я успокоилась. Солдаты – украинцы сказали, что их часть стоит неподалеку отсюда, и у них есть мощный трактор, который запросто вытащит из болота нашу машину, и предложили отпустить с ними нашего шофера, чтобы он показал трактористу дорогу. Я снова  насторожилась и, вопреки всем правилам субординации, вступила в разговор, спросив, а почему они не могут показать дорогу сами. Солдаты спокойно ответили, что они находятся в разведке уже целые сутки, и им надо отдыхать. Валентин тут же согласился послать  с ними шофера, и они сразу ушли. Больше мы нашего водителя не видели».

   Видимо, пропажа шофера встревожила отца не на шутку. Утром, проснувшись, он сразу закурил и вышел из леса, чтобы посмотреть на машину. Та стояла на  месте, и отец, вернувшись, попросил маму вскипятить чай. На это ушло много времени, так как костер уже потух, а чтобы разжечь его заново, надо было собрать  дрова. Я помогал маме делать это, собирая мелкий хворост близ нашего лагеря, так как удаляться в лес боялся даже с мамой.  Было прекрасное, солнечное утро первого ноября тысяча девятьсот сорок второго года. После чая отец снова достал папиросу, но закуривать передумал и, протянув ее маме, сказал: «Подержи пока, я пойду, взгляну на машину». Он встал, одернул  гимнастерку и вышел из леса. В этот момент я видел его живым в последний раз. Мама сидела на пенечке у скатерти, расстеленной на земле, на которой лежали  остатки еды, держа в одной руке папиросу, а другой собирала припасы в сумку. Отец долго не возвращался, и она забеспокоилась. Положив папиросу на скатерть, она встала, сказав мне: «Я сейчас вернусь, только посмотрю, почему папа так долго не идет». Боясь остаться в лесу один, я заныл, и тогда мама почему-то взяла меня  на  руки и вышла на боковую дорогу. Она держала меня так, что я смотрел назад и не мог видеть то, что видела она.

   Из воспоминаний мамы:
 «Выйдя на дорогу, я сразу же увидела группу людей, человек десять – пятнадцать, стоявших кругом в метрах тридцати от машины, а в центре круга – Валентина. Он был выше их всех, и отличался цветом формы. Я поняла, что это немцы, но почему-то продолжала идти вперед, держа Борю на руках. Немец, стоявший ко мне лицом, был без оружия. Я увидела, как, заметив нас, он вскинул руку и что-то сказал солдату, который был к нам спиной. Тот быстро повернулся и, не целясь, дал по нам очередь из автомата. Я почувствовала резкую боль с левой стороны лба, над правой бровью, и сразу же на глаз набежала пелена крови. Я бросилась  в сторону, в лес, и, с трудом пробираясь через густой орешник, добралась до места нашего ночлега».

   Я хорошо слышал и помню ту автоматную очередь и сразу же увидел кровь на мамином лице, но что произошло, я так и не понял. Мама достала из наших вещей аптечку, быстро обработала рану, глядясь в маленькое зеркальце, и снова присела на пенек. Мне было страшно и непонятно, почему не приходит отец и кто стрелял по нам, и я всматривался в лицо мамы, надеясь, что она мне все объяснит. Но лицо ее было бесстрастно и спокойно, и я перестал бояться.

     Из воспоминаний мамы:
   «Прошло совсем немного после нашей вылазки, когда раздалась еще одна автоматная очередь. Я вздрогнула, и мне страшно захотелось закричать, потому что я поняла, что эта очередь была выпущена в Валентина. Но  я взяла себя в руки, видя, как напряженно смотрит на меня большими испуганными глазами Боря. Спустя некоторое время снова раздался выстрел. Теперь он был одиночным, из пистолета. Затем все затихло. Я выждала полчаса  и сказала Боре: «Я пойду посмотреть, где папа. А ты сиди здесь и нечего не бойся».

   На этот раз я не стал ныть, хотя по-прежнему мне было страшно. Видимо, мамино спокойствие благотворно подействовало на меня. Я прилег на расстеленное под орешником одеяло и стал дуть на затухающий костер. На краю одеяла лежала оставленная отцом папироса.

   Из воспоминаний мамы:
 « Я вышла из леса и быстро пошла к машине. Я очень спешила, потому что оставила Борю одного в лесу, и знала как ему сейчас страшно. Я подошла к тому месту, где стояли немцы. Земля была влажной, а на ней четко были виды следы, и среди  их множества я различила след Валентина, находивший посередине. Я  осмотрелась вокруг. Если выстрелы, которые мы слышали, были направлены в него, значит, где-то рядом должен быть труп. Но нигде его не было, и у меня отлегло от сердца: значит, он жив, наверное, его взяли в плен.  Потом я пошла к машине. Рентгеновская установка была разбита, вокруг валялись части от нее и наши вещи. Среди них я увидела Борину шапочку. Такие шапочки  в виде пилотки назывались «испанками». Они были очень популярны во время войны в Испании, когда к нам привозили тысячи испанских детей. Эту «испанку» Валентин привез Боре из Ленинграда, рассказав ему, как он встречал пароход с  испанскими детьми. Боря очень гордился этой шапочкой и любил щеголять в ней зимой и летом… От машины я снова подошла к месту, где стоял Валентин, окруженный немцами. Я была почему-то почти уверена, что его взяли в плен, и на душе у меня было не так тяжело. «Лишь бы он был жив», - повторяла я про себя, не думая о том, какие лишения и муки он может испытать в плену. Тут я снова вспомнила о Боре и заспешила к месту нашего ночлега. Сама не знаю почему, может, это было знамение свыше, но я направилась туда не по дороге, а по тропинке, которая шла рядом. Я не сделала и десяти шагов, как меня словно что-то толкнула под сердце. Я резко подняла голову и увидела Валентина, лежавшего поперек тропинки, лицом вверх. Лицо его было спокойно, глаза открыты и он, казалось, беззаботно отдыхал на траве, вглядываясь в голубое,  безоблачное небо. И только ярко-красная струйка крови у него на виске и необычайно бледное лицо  говорили о том, что он мертв. Я не заплакала и не  закричала, а подошла к нему и осмотрела труп, стараясь понять, что же произошло. Догадаться было совсем не трудно. Скорее всего, сразу после выстрела в нас он бросился бежать, надеясь укрыться в лесу. Немцы открыли по нему стрельбу, которую мы слышали, находясь уже в нашем укрытии. Сразу несколько пуль попали ему в бок, и он упал на тропинку. Немцы подошли к  нему и добили выстрелом в висок из пистолета. Этот выстрел тоже был услышан нами.  До него или после немцы сняли с него правый сапог. Сначала я удивилась  этому, но потом поняла, почему они это сделали: в сапоге у него были  топографические карты местности, по которой передвигался наш госпиталь. Видимо, найдя их не заслуживающими внимания, немцы бросили карты тут же, возле  трупа. Не помню, сколько я простояла возле Валентина, но меня снова остро кольнула мысль о Боре, и я быстро пошла к лесу…   «А где папа?», - было первое, что спросил Боря, глядя на меня испуганными огромными глазами.  «Мимо проходила армейская машина, - соврала я,  - он уехал на ней в госпиталь».   «А мы?» - почти закричал он и скривился, готовый заплакать.   «А мы тоже пойдем туда, а по пути нас может подобрать другая машина», - спокойно ответила я, и он сразу успокоился.   Но я совсем не знала, что мне теперь делать и стала бесцельно складывать вещи, лишь бы показать Боре, что ничего страшного не произошло и не происходит. Поэтому, когда я увидела вышедшего из чащобы леса штатского человека с винтовкой за спиной, я не испугалась. Он подошел к нам и поздоровался.
  «Это вашего …? – начал он спрашивать, но я быстро приложила палец к губам и показала глазами на сына. Мы отошли в сторону, и он уже продолжил шепотом:
  «Это вашего мужа немцы убили у речки?» 
 «Да», - ответила я, не добавив ни слова. 
  «Сволочи, - глухо сказал он. – Неужели они не видели, что он врач?»
  «А вы откуда это знаете? Кто вы такой?», - спросила я. 
  «А мы и сами не знаем, кто мы такие, - грустно улыбнулся мужчина, говоривший с небольшим горским акцентом. – Может, беженцы, а может, партизаны. Из Чиколы мы бежали от немцев в лес, начальство сказало, что будем партизанить, но оружия нам не дали. А следом за нами прибежали наши семьи, со стариками и детьми, так что мы теперь больше походи на цыганский табор, чем на партизан. Сегодня рано утром наши посты донесли нам, что сюда приближается  немецкая разведка, и мы стали следить за ними. Они первым делом обследовали вашу машину и собрались уже уходить, когда из леса вышел ваш муж. Дальше…» 
 «А дальше я все знаю сама. Он побежал,  стараясь отвлечь их внимание от нас, и они его пристрелили. Вы правильно сказали, это – сволочи, даже хуже, звери. Валентин вылечил столько их пленных, сделав им сложнейшие операции, а они должны были знать, что врачи не убивают, а лечат. Всех, своих и врагов»
  Я говорила все это так спокойно, что мужчина начал смотреть на меня удивленно и уважительно: неужели эта женщина только что потеряла мужа?
  После короткого раздумья он сказал: 
  «Сейчас я отведу вас в наш лагерь. Он находится в глубокой балке посреди леса. Там вы отдохнете, а мы похороним капитана неподалеку от того места, где  он погиб, чтобы вы, да и мы позже могли бы легко найти его могилу. Это единственная дорога к  Ахсарисару, к воротам в ущелье. Так что завтра, а, может, и сегодня вечером, здесь будет горячо. Мы разведали, что они стягивают к Ахсарисару тяжелую артиллерию. Его жители уже ушли в горы, а перед селом стоит наша  единственная пехотная часть. Сегодня ночью вы должны дойти до наших. Это недалеко, меньше десяти километров. Почему ночью? Дорога хорошо просматривается и простреливается с высот, и в дневное время вас  могут подстрелить». 
  Мы долго пробирались по лесу пока не спустились в большую котловину,  поросшую мелким кустарником и молодыми деревцами. То, что я увидела здесь, действительно напоминало цыганский табор. Здесь и там, рядом с палатками, шалашами и вырытыми на склоне землянками, горели многочисленные костры, у  которых сидели укутанные в одеяла и прочее тряпье старики и дети. Женщины здесь же, на кострах, варили в огромных казанах пищу. Мужчина подвел нас к  большому шалашу и познакомил меня со своей женой. Она хорошо, почти без акцента, говорила по-русски и сразу приняла кормить нас, достав из казана два  больших куска горячего мяса. Боря, видимо, сильно проголодался за утро, потому что начал с аппетитом есть нелюбимое им блюдо. Я же совсем не хотела есть и, присев рядом, стала наблюдать за жизнью беженцев, удивляясь, как они могут выживать в таких условиях. Вскоре появился наш знакомый мужчина с тремя  другими горцами. Скорее всего, он был главным в лагере, потому что я видела, как к нему постоянно обращались люди, и он отдавал какие-то приказания. Он  отозвал меня в сторону, и я тут только заметила, что они все были с лопатами.
  «Мы идем хоронить  вашего мужа, - сказал он. – Вы оставайтесь здесь. Вы  должны набраться сил перед долгим ночным переходом, и вам не надо сейчас расстраиваться. Вы должны думать о сыне. Перед уходом отсюда мы покажем  вам могилу. Она будет в очень приметном месте, вам легко будет найти ее, когда наши прогонят немцев. Тогда вы и решите, где будет место постоянного захоронения вашего мужа».
  Он говорил очень убедительно, и я осталась, хотя минутой раньше и представить себе не могла, как будут опускать в землю Валентина без меня.
  Женщина предложила нам отдохнуть в шалаше. Она отогнала от него многочисленных детей, которые играли в какие-то шумные игры, я уложила Борю, сказав, что вечером мы пойдем к папе, и нам надо выспаться.  Он послушался и вскоре заснул, а вслед за ним и я».

   Я тоже хорошо этот лагерь в лесу: пелена синего дыма над огромной ямой, сумрачные люди, неподвижно сидящие у склона горы, и неутомимые мальчишки, шныряющие по кустам.  Я запомнил даже вкус огромного куска мяса, которым нас угостили. Оно пахло дымом, и было совсем не соленым, и мама посыпала его солью из стоящей рядом полулитровой банки.  О том, что я спал в шалаше, не помню. Но очень явственно встает передо мной вечер того длинного дня.  Дня, когда погиб мой отец.
   Уже начало темнеть, когда к шалашу пришел тот самый мужчина, который привел нас сюда, и с ним трое молодых парней. Они позвали маму и долго говорили с ней в сторонке.

   Из воспоминаний мамы:
  «Я, наконец, узнала имя нашего покровителя. Его жена сказала, что его зовут Георгий. Он работал в Чиколе секретарем райкома партии. Она назвала и фамилию, но я ее, к сожалению, забыла.  Он пришел  за нами , и с ним – еще трое осетин. Мы стали быстро пробираться к дороге, к тому месту, где погиб Валентин. Идти по густому подлеску  было трудно, и один из мужчин взял Борю на руки.
   К могиле мы пошли вдвоем с Георгием.  Они  похоронили Валентина, близ того места, где он упал, раненый в бок.  Невысокий холмик укрыли ветками и листьями, так что он был почти незаметен. Но у прямо у могилы рос огромный бук, и не увидеть его даже с дороги было не невозможно. Рядом было пепелище от небольшого костра, и валялось несколько промасленных тряпок. Я хотела отбросить их подальше от могилы, но Георгий остановил меня: «Мы нарочно жгли здесь костер и оставили пропитанные маслом и бензином тряпки, чтобы звери не разрыли могилу» Мне хотелось упасть на  этот холмик, заплакать и попрощаться с Валентином, но Георгий вновь удержал меня: «Если вы сейчас впадете в отчаяние, вы не сможете добраться с сыном до наших. Возьмите  себя в руки. Вы обязательно вернетесь сюда и тогда попрощаетесь с мужем, не скрывая своих чувств». Я до сих пор очень благодарна ему за эти слова, благодаря которым смогла пережить все ужасы предстоящей ночи и сохранить себя и сына».
  Мы ждали маму на той самой лесной дороге, где нас обстреляли немцы. Потом я помню, как меня снова несли на руках по лесу, мне было стыдно, что меня несут, как маленького, и больно, от хлеставших по лицу веток. Но я не ныл, потому что чувство страха от пребывания в темном лесу было сильнее стыда и боли.

  Из воспоминаний мамы:
   «Примерно через полчаса мы вышли к дороге, но выжидали, когда окончательно  стемнеет.  Наконец, стало совсем темно, над полем справа появилась луна, и наши проводники попрощались с нами.
   «Идите по дороге  прямо, никуда не сворачивая, - сказал один из них. -  До Ахсарисара осталось около восьми километров. Прямо перед селом стоят наши посты.  Когда вас спросят, кто идет, сразу же отвечайте: «Свои». Иначе вас могут подстрелить». Я поблагодарила их, и мы с Борей вышли на дорогу. Она уходила прямо к видневшимся вдалеке горам и была покрыта булыжником. Боря постоянно спотыкался о них и даже иногда падал.  Но еще ужаснее для него было видеть вздувшиеся трупы лошадей,  валявшиеся на обочине почти через каждые сто метров.  Наконец он не выдержал всего этого и попросил: «Давай пойдем по тропинке». Как он углядел тропинку у самого леса, не знаю.  Не знаю я и того, почему  я не согласилась свернуть на нее. Наверное, я испугалась зловещей темноты леса, а, может быть, сам Бог хранил нас в тот день.  Когда мы вышли к нашим, те очень удивились, что мы остались живы, пройдя по этой дороге.  Оказывается, вся она от Чиколы до Ахсарисара  была минирована.   Но потом наши догадались, почему  мы прошли весь этот путь, и нас не разнесло в клочья. Дело в том, сама шоссейная дорога была заминирована противотанковыми минами, и нашего веса не хватало, чтобы они взорвались. А вот обочины и  придорожные тропы наши саперы заминировали противопехотными минами и, если бы мы свернули туда, нас бы не было в живых».

   Да, я хорошо помню и булыжное шоссе, блестевшее в свете луны, и дохлых лошадей на обочине. Каждый раз, увидев впереди вздувшуюся тушу, я вздрагивал и обязательно спотыкался об эти проклятые скользкие булыжники.  Прекрасно помню, как я просил маму свернуть на тропинку и как я обиделся,  когда она не согласилась. По-моему, я стал засыпать на ходу, когда услышал громкий окрик: «Стой! Кто идет?», и очень удивился, когда мама четко, по-военному ответила: «Свои!» Потом к нам подошел солдат в плащ-палатке и, разглядев меня, поразился: «А мальчонка-то откуда? Неужто  от  самой Чиколы дотопал?».  Он провел нас в блиндаж, где меня сразу стали поить сладким чаем, а мама в уголке вполголоса говорила о чем-то с красивым белокурым командиром.

   Из воспоминаний мамы:
   «Я рассказала командиру обо всем, что с нами случилось, и он смотрел на меня так, будто  я вернулась с того света. Иногда он бросал взгляд на спокойно пьющего чай Борю и горестно качал головой. Я объяснила ему, что сын  еще не знает о гибели отца, так как я объяснила ему, что Валентин уехал  в госпиталь с попутной машиной. Выслушав меня и проверив мои документы, офицер сказал: «Идите в село и переночуйте там. Жители ушли из него, так что можете заходить в любой дом. Все свои вещи они прихватили с собой, но мебель осталась. Можете застелить кровать шинелью и поспать немного: до утра осталось три с половиной часа.  Не знаю, будет ли завтра какой-либо подходящий транспорт в горы, но вы сразу же с рассветом уходите из села пешком. Завтра здесь будет жестокий бой. Немцы уже подтянули в Чиколу тяжелую артиллерию и пару раз побеспокоили нас выстрелами наугад.  Я думаю, что по пути вас все же подберет какая-нибудь машина».  Юркий маленький солдатик проводил нас в село, напевая модную в моей молодости песню «В парке Аир распускаются розы…»  Мы зашли в дом где-то  в центре села, солдат чиркнул спичкой и весело сказал: «Царские хоромы, да и только: кровать на панцирной сетке да и тумбочка при ней».  Я попросила у него хотя бы несколько спичек, но он с готовностью отдал  мне весь коробок, так же весело и беззаботно сказав: «Он у меня последний, но вам с мальцом он будет нужнее». Он ушел, а я расстелила на кровати шинель и уложила Борю. Он сразу уснул, что было не мудрено: пройти восемь километров по булыжной мостовой даже для меня было трудно.  Сначала мне не спалось. Я сидела на табуретке у маленького оконца, выходившего в сад, и думала о случившемся с нами несчастье. Потом я задремала. Не знаю,  сколько прошло времени, но разбудил меня страшный взрыв, раздавшийся, как мне показалось, совсем рядом с домом. Боря тут же подскочил на кровати, испуганно закричав:  «Мама, что это?»  Мне тоже было очень страшно, но я взяла себя в руки и спокойно ответила: «Наверное, шальной снаряд, не бойся». Но все равно, мне стало не по себе, и я сказала: «Давай пойдем дальше. Ты как, выспался?»  -  «Да, - ответил Боря сонным голосом. - Давай пойдем». Мы вышли из дома, когда было еще темно, но уже на выходе из села мы увидели, как над горами стало подниматься солнце. Было совсем тихо. Тот снаряд, видимо, был действительно шальным».

   Да, я помню, как мы шли по пустынной и темной улице, и веселый солдат, прерывая свое гундосое пение, спрашивал меня: «Устал, малец? Давай возьму на руки».  Я гордо отказывался.  Дом, в который мы  зашли, был небольшим, а комната, где стояла кровать -  узкой и маленькой.  Я очень устал, а после чая в блиндаже меня совсем разморило, и я не  помню, как заснул. Проснулся я от взрыва, который раздался совсем где-то рядом. Я очень испугался, поэтому сразу согласился, когда мама предложила идти дальше.  Мы в темноте вышли из села и пошагали по дороге. Булыжник, слава Богу, закончился,  под ногами был мелкий щебень и песок,  идти стало веселее. Но сразу за околицей села нас догнала машина. По-моему, это тоже был  «студебеккер», с высокими бортами и тремя парами колес. Мама проголосовала, и шофер затормозил и даже вышел из машины, чтобы помочь маме забраться наверх, а меня забрать к себе в кабину, где сидела толстая тетка в военной форме. Но я твердо сказал: «Я поеду с мамой», и шофер легко забросил меня в кузов. Там вдоль  бортов сидело несколько солдат с оружием, а у кабины расположился усатый, толстый старшина, обложенный мешками, ящиками и бидонами. Он занимался каким-то странным делом: подставлял большую кружку к струйке сахара, сыпавшегося из небольшой дырочки в мешке, и отправлял его в бидон с творогом.  «Шальная пуля». – объяснил он маме, с удивлением наблюдавшей за его действиями.  Мама достала из санитарной сумки, которая всегда висела у нее на боку, какой-то тампон   и заткнула дырку. Старшина поразился простоте решения проблемы  и в виде благодарности насыпал нам полную миску сладкого творога.  Мама есть не стала, и я прикончил его сам. Видимо, вчерашний поход и утренний горный воздух благотворно повлияли на мой аппетит.
   Между тем, лес по сторонам дороги закончился, и нам навстречу вышли горы, розовые от солнечного света и очень мирные. Над ними царила необычайная тишина, и даже натужный рев машины, поднимавшейся по  крутой, извилистой дороге, казалось растворялся в ней. Мы проезжали по узким мостам через бурлящие реки так высоко над ними, что нам не был даже слышен их дикий шум. Ущелье становилось все уже, верхушки скал над нами нельзя было разглядеть, даже до предела задрав голову, затем эта теснина раздвинулась, и мы въехали в Фаснал. Я уже упоминал об этом шахтерском поселке, в котором мы стояли до того,  как немцы заняли Северный Кавказ. Мне он был чем-то очень симпатичен: несколько двухэтажных зданий из красного кирпича, просторная площадь перед ними, вечно розовые верхушки гор и бушующая река в ущелье.
   Наш госпиталь, добравшийся сюда из Чиколы  еще вчера, не успел, однако, как следует обосноваться на новом месте: у зданий высились горы коек и ящиков с аппаратурой, некоторые машины еще только разгружались, но зато посреди площади вовсю дымила полевая кухня, и под ярким солнышком грелись, покуривая, раненые. Между ними, как обычно, сновали люди в белых халатах, и я сразу стал выискивать среди них отца. Тем временем машина остановилась у здания бывшей конторы рудника, и тут же из него стремительно выбежала моя опекунша, старшая медсестра госпиталя. Она подбежала к маме, только что спустившейся из кузова, схватила ее за руки и закричала: «А где Валентин Александрович?!»  И вот тут впервые за все это время, начиная с того момента, когда немцы пытались нас убить, маме изменили ее самообладание и сила воли. Нет, она не закричала и даже не заплакала. Побледнев, она медленно осела на землю, ничего уже не видя и не слыша.
  Помню, что закричал и заплакал я. Я упал на землю рядом с мамой и стал целовать ее холодные щеки, глаза, крича на все ущелье: «Ма-а-ма!»   





                Возвращение.

   Я вернулся в Цей спустя восемнадцать лет после той замечательной зимы, когда мы были там все вместе: отец, мама и я. Тогда шла  война, отобравшая у меня отца,  я видел в Цее тяжело раненых, страдающих людей, и мне было непонятно, почему среди такой красоты творится что-то страшное и злое.
  А теперь я был уже студентом, который уже почти привык к несправедливости  и вселенскому злу, но меня по прежнему влекла к себе красота гор, их высота и непокорность. Именно поэтому я выбрал для прохождения так называемой «пассивной» педагогической практики школу в совсем маленьком горном селе Унал. Там были совсем не рады моему появлению, так это было связано с моим посещением уроков у сельских учителей, которые отнюдь не блистали педагогическим мастерством. Поэтому я поселился у своих родственников в шахтерском поселке Мизур, отличавшимся городской застройкой и отличным снабжением, а в школу являлся от случая к случаю, лишь бы там не забывали, что я прохожу у них практику.  Из рассказов моего дяди, Алексея Александровича Федорова, всю жизнь проработавшего на рудниках Осетии, я знал, что в двенадцати километрах от Мизура находится горняцкий поселок Бурон, куда регулярно, дважды в день ходят автобусы, а от него до Цея всего девять километрах, которые надо пройти пешком. И у меня сразу же возникла сумасбродная идея отправиться туда, чтобы вновь увидеть то, что отпечаталось в моей  памяти восемнадцать лет тому назад. Причем, я почему-то выбрал не утренний автобус, а тот, что приходил в Бурон в три часа  дня, следовательно, в Цей я мог придти, по крайней мере, часов под шесть. Учитывая, что дело было поздней осенью я отправлялся в это рискованное путешествие, когда в горах уже темнело.   Но я почему-то об этом не думал.  Я вспомнил,  как мама мне часто рассказывала, что зимой Цейскую турбазу охраняет ее хороший  знакомый Бабу Абаев, который летом работает там же инструктором. Когда он приезжал по делам в город, то мама всегда предоставляла ему на центральной  республиканской турбазе, где она работала администратором, лучший номер, чтобы Бабу, почти безвыездно живший в Цее, мог вкусить плоды цивилизации.
  По дороге к остановке автобуса я зашел в магазин и купил бутылку водки, чтобы не приходить к Бабу без подарка. Автобус подошел строго по расписанию, мест в нем было предостаточно и я с комфортом покатил по дороге, которая тогда еще называлась Военно-Осетинской.  После поселка Нузал,  где по преданиям похоронен Давид Сослан, легендарный муж еще более легендарной царицы Тамары,  ущелье сузилось, дорога круто пошла в гору, и где-то далеко внизу узкой пенной полоской заблестел бурный Ардон.  И  тут же память подсказала мне, что я уже видел  это когда-то, и я вспомнил, как точно такие картины   открывались передо мной из кабины полуторки, где я сидел на коленях у отца. И даже страх, который я испытал, когда одно колесо автобуса буквально зависло  над пропастью, был сродни тому детскому ужасу, испытанному мною на горных дорогах во время войны.
  Но на мое счастье опасный участок дороги был не длинным, и вскоре мы въехали в Бурон. Он понравился мне своими разноцветными домами, разбросанными по широкой речной долине и горках вокруг нее. На крутом склоне горы виднелись темные отверстия шахт, издалека напоминавшие мне гнезда стрижей, к ним и от них беспрестанно сновали вагонетки канатной дороги, и было как-то радостно ощущать этот стремительный темп трудовой жизни. К тому же над поселком, из репродуктора, расположенного на самой высокой точке,  раздавалась  бодрящая музыка, перемежаемая известиями о наших успехах.
   И я весело зашагал по дороге к боковому ущелью, даже не спросив никого,    Цейское ли это ущелье .  Видимо, кроме памяти, есть в человеческом организме еще какая-то хитрая штука, которая ведет нас по когда-то пройденным дорогам, подобно путеводной звезде.
   Я пересек весь поселок, поднимаясь вверх, затем дорога пошла вниз, спускаясь к реке, и я догадался, что это уже Цейдон, и я сказал ему «Здравствуй!», с улыбкой припомнив, как когда-то пытался усмирить его. Дорога была хорошо накатана, еще без признаков снега, хотя горы  вокруг уже белели снежными шапками.  Миновал два лавиноопасных склона: широкие просеки среди густого леса, заваленные  камнями и бревнами.  Следы лавин и камнепадов были видны и на дороге: огромные валуны валялись прямо у обочины, и было заметно, что их сдвигали бульдозером. Иногда дорога  выходила на широкие поляны, и я представил себе, как здорово здесь бывает летом, когда они покроются ковром из травы и цветов. Еще дважды перешел Цейдон, и после второго раза вдруг почувствовал, что я в конце пути. Что-то знакомое показалось мне в очертаниях гор и леса, и даже  шум реки  реки    отозвался в ушах моих привычно и весело. Это было что-то невероятное!  Я словно вернулся в родной дом, в котором давно не был, а все вещи в нем остались на том же самом месте, и радостно приветствовали меня, своего хозяина и друга.
   Дорога круто вильнула влево, вновь выводя меня на мост, и я увидел наверху   постройки турбазы, окрашенные в голубой цвет. Я помнил, что во время войны, на том берегу Цейдона тоже были какие-то деревянные бараки, но ни разу туда не поднимался, потому что тогда дорога к ним была всегда  была занесена снегом.
  Над крышей одного из домиков я увидел дымок и страшно обрадовался этому, так как в конце пути стал беспокоиться, что Бабу может уйти, например на охоту и мне придется искать ночлег в другом месте. Но у меня не было сомнения в том, что я его найду: ведь мне было известно от мамы,, что в здании нашего госпиталя вновь функционирует дом отдыха, а кроме него есть еще несколько альплагерей и и студенческий лагерь Горно-металлургического института.  И хотя зимой они не действовали, но в каждом из них должен был быть сторож.
  Но удача вновь улыбнулась мне, хотя и с некоторыми сюрпризами.
  Взойдя на крыльцо, я постучался, но мне никто не ответил. Тогда я приоткрыл  дверь и заглянул в комнату. В ней было  полутемно и жарко. Топилась  печь, на которой стояла большая кастрюля с каким-то варевом, издававшим клокочущие звуки и очень неприятный запах. Я быстро закрыл дверь, спустился во двор  и огляделся. Вокруг не было ни души.  Тогда я позвал, как вы  догадываетесь, нетвердым, испуганным голосом:
  - Борис Михайлович!
  В ответ была тишина, да еще такая, что я невольно почувствовал себя на какой-то миг оглохшим. Я вновь поднялся на крыльцо и вновь заглянул в комнату. Варево клокотало еще сильнее, запах стал еще нестерпимее. И тогда мне в голову пришла дикая мысль, которая может появиться только у крайне напуганного человека, находящегося на грани помешательства. Я оценил эту обстановку  так: на турбазу пришли маньяки-разбойники, ни за что, ни про что убивающие людей, прикончили сторожа, расчленили  его труп и поставили вариться на печку. И я уже был готов бежать с этого места, когда из-за угла появился Бабу с охапкой дров в руках. Увидев меня, он ничуть не удивился и прошел мимо меня в комнату, словно я был сторожем с соседнего альплагеря. Но бросив дрова у печки, он не закрыл дверь, и я принял это за приглашение войти.
   Войдя, я назвал себя, первым делом упомянув, что я сын Полины Тихоновны Гусаковой, администратора центральной турбазы в Орджоникидзе. Услышав это, Бабу, наконец-то, оживился  и сказал слова, которые мне были приятны:
  - Полина - добрая женщина. У меня в городе нет ни дома, ни родственников, а она разрешает мне жить на турбазе, сколько захочу.
   Потом он предложил мне раздеться и выпить чаю, пока не сварится мясо дикого козла, которого он убил сегодня утром. И мне сразу стало понятно, что варилось в той огромной кастрюле, клокотавшей на печи. И тогда я впервые узнал, какой запах исходит от козлов, особенно диких.
   За чаем я рассказал ему,  что  пришел в Цей посмотреть на здание, где находился госпиталь отца и пройтись по тем местам, где мы с ним бывали.
  Историю гибели моего отца Бабу хорошо знал, но о том, что его госпиталь формировался в Цее, услышал  впервые от меня. Он пообещал мне сопроводить меня завтра к дому отдыха, так как сегодня уже темнеет, да и сторож может не пустить меня в здание, а, может быть, и подойти к нему,  выпустив  собак.
  Ужинать мы сели, когда стемнело, и Бабу зажег керосиновую лампу. Я выставил на стол свою бутылку водки, а он разложил по тарелкам огромные куски мяса, - увы! - не утратившие своего «аромата». Но я мужественно грыз его, боясь, что Бабу обидится на меня, если я откажусь.
  После ужина Бабу накормил собак все тем же козлиным мясом, и мы сразу же легли спать.
  Утро следующего дня было хмурым и холодным, и Бабу одел меня  в альпинистский пуховик, которые тогда были большой редкостью. Мы спустились вниз, перешли по мосту через Цейдон, и я сразу увидел знакомый шпиль на крыше дома отдыха, где размещался наш госпиталь. Сторож принял нас радушно и разрешил мне зайти в здание. Я поднялся наверх и без труда нашел бывший кабинет отца. Двери его были открыты и зашел в него, сразу заметив, что он по-прежнему служит кабинетом для начальства, но мебель в нем  полностью заменена. Зато вид из окна был тот же: близкий склон горы с осыпью камней и величавый сосновый лес. Я прошелся по обоим этажам и нашел только одну знакомую вещь: старый, еще дореволюционный рояль, стоявший в холле. Но больше всего меня интересовало, сохранился ли на заднем дворе подъемник, на котором я однажды чуть не прокатился на второй этаж. Увы! - подъемника не было, но лебедка  от него одиноко торчала среди кучи дров, невольно напоминая мне, что время неумолимо идет вперед....
  Потом мы спустились к реке, и я показал Бабу место, где мы с отцом умывались по утрам. Здесь же мы с ним и расстались. Я отдал ему его пуховик, который он никак не хотел брать, говоря, что это его подарок Полине Тихоновне,  и поблагодарил его за гостеприимство.
  На прощанье Борис Михайлович грустно сказал мне:
  - Это хорошо, что ты пришел сюда через столько лет. Отец твой это видит, и его душа радуется, что ты не забыл его. Даже помнишь, где он оставлял свою зубную щетку...
   Я понимал его грусть. Он был одинок на этом свете, и о нем никто не вспоминал, даже о живом...   

 
                Горный сюжет в книге судеб...

         Так я назвал главу в своей книге «Письма в никуда».

                «Горный сюжет в книге судеб...»

               Книга посвящена   Ленке Горбуновой,  которая была влюблена в Цей преданно и страстно.

 Она умерла первого апреля 2008 года.

Я не верил в это, как не верю и сейчас.

    И  я писал ей письма, письма в никуда. Одно из них посвящено нашим встречам в    Цее.

     Будучи студентом я побывал там дважды зимой и дважды летом. И Цей, словно признав во мне  своего старого знакомого, наградил меня незабываемыми впечатлениями о своей многообразной  красоте и выдал мне самые свои сокровенные тайны. И я решил привести здесь эту главу, чтобы показать, какую    роль сыграл  он во всей моей жизни, в моей судьбе...

       В своих письмах я  напоминаю своей Ленке о тех днях, обращаясь к ней, как к живой...

     Это все очень личное, и многим покажется не интересным. Но я хотел рассказать всем, что горы способны излечить и закалить не только наше тело, но и душу...

   Итак:
       
                Горный сюжет в книге судеб...

    По-моему,  это случилось на третьем курсе...
  Мы сдали зимнюю сессию,  дышали ветром свободы   и отдохновения от праведных трудов и неправедных шпаргалок, а я грустил, потому что теперь смогу видеть тебя гораздо реже, чем во время учебы.
   И вдруг ты подошла ко мне  и сказала:
   - Хочешь пойти с нами на неделю в Цей?
  Я не знал, с кем это с «нами» и почему пойти, а не поехать, но одна только мысль, что  целую неделю мы будем вместе, подняла меня над землей и опустила в такие  немыслимые дебри моего воображения, что мне даже стало немножко страшно.
  Но прежде, чем продолжить свое повествование на этой счастливой волне, я должен рассказать тем, кто этого не знает, что такое Цей.
  Если официально, это горный курорт и центр туризма-альпинизма  в Северной Осетии, в семидесяти километрах от столицы этой республики города Орджоникидзе (ныне Владикавказ). А если от души, то это самое красивое место на земле, с чудесным воздухом и горами.  И я хочу рассказать всем, почему ты вдруг предложила мне отправиться в этот поход
   Дело в том, что ровно год тому назад я организовал  поездку   в горы группы своих однокурсниц и тоже на зимних каникулах. Тогда мы были с тобой в жестокой ссоре, и я,  глупый и несчастный, во время перемены сел на парту и прокричал:
  - Девчонки, кто хочет в Цей?
  Сначала желающих нашлось много, почти вся группа, но потом, узнав, что придется девять километров тащить в гору на себе тяжелый рюкзак и  ночевать  на полу в спальных мешках, согласились самые мужественные. Естественно, тебя среди них не было. И быть не могло... Хотя я знал, что ты завидуешь им безумно...
 Насколько помню нас  было пятеро: Лида Федорова, Лида Рощина, Люся Андреева, Зоя Тотиева и я.
  И хотя  Федорова  занималась на курсах инструкторов по горному туризму и совершила несколько довольно сложных восхождений, зимой в горы она шла в первый раз, а потому безропотно отдала мне пальму первенства в руководстве группой.
 Благодаря тому, что моя мама работала на  центральной республиканской турбазе, мы хорошо экипировались  и  в прекрасном настроении сели в дневной автобус Орджоникидзе — шахтерский поселок Бурон, от которого нам и предстояло девять километров подниматься к Цею. Там  мы должны были остановиться на турбазе, которая работала только  летом, а зимой ее охранял замечательный человек, которого я самонадеянно считал своим старшим другом.
  Все окружающие его люди, от мала до велика, звали его Бабу, и он ни на кого не обижался за такую фамильярность. Полный русский    вариант его имени был Борис Михайлович Абаев, но это можно было слышать только на торжественных собраниях, когда его награждали,  в основном, почетными грамотами. Правда, потом, когда ему стукнуло восемьдесят, его наградили и орденом, хотя сделать это надо было гораздо раньше. Дело в том, что Бабу Абаев был первым инструктором Цейской турбазы, когда она только возникла в виде небольшого палаточного городка. И до глубокой старости он водил туристов по таким маршрутам, которые были не под силу многим молодым.
  Он всегда встречал меня на турбазе радушно и гостеприимно, а когда приезжал в город, обязательно заходил к нам домой с подарком. Это могли быть или ягоды горной  брусники, перетертые с сахаром, или баночка  соленых грибов, или мясо убитого им архара.
   Зимой  в горах темнеет рано, и мы вышли из автобуса, когда в шахтерском поселке зажегся свет, а впереди перед нами чернело мрачное Цейское ущелье. Я почувствовал, что мои девчонки не ожидали, что им придется путешествовать ночью в горных лесистых теснинах, над пропастью, где ревет грозный Цейдон.  Они приуныли и замолчали, хотя в автобусе всю дорогу щебетали, как птички.
  И тут мне на помощь пришло наше советское радио.
 Дело в том, что в центре Бурона находился мощный громкоговоритель, через который транслировали передачи Центрального радио. И тогда была очень хорошая музыкальная передача,  называвшаяся, по-моему, «Запомни песню» или «Разучим песню».
   И вот, когда мы уже прошли  последние дома этого шахтерского  поселка и вступили в темноту ущелья, за нашей спиной раздался бодрый голос: «Сегодня мы разучим с вами песню, которая звучит на радио в первый раз. Это песня  композитора  Эдуарда Колмановского на слова  поэта Евгения Евтушенко «Бежит река, в тумане тает...»
   И полилась замечательная музыка, сопровождаемая не менее чудесными стихами. Особенно меня тронули эти строки: «Ах, кавалеров мне вполне хватает, но нет любви хорошей у меня». Вокруг тебя, действительно, вилось тогда немало ухажеров, но я  был уверен, что  по-настоящему люблю тебя только я.
  Тут девчонки мои ожили, задвигались повеселее  и стали подпевать певице, которой была великая Людмила Зыкина. А так как песню разучивали по куплетам, повторяя их несколько раз, то мы прошли, наверное, километра два, а музыка продолжала звучать, благодаря прекрасной акустике в горах.
  Потом, через километр или два, на небо вылезла  огромная луна и осветила вокруг себя такое великолепие, что всем нам захотелось орать от восторга, что мы и сделали, распугав, я думаю, всех зверей в округе. И так как мы пребывали в этом состоянии очень долго, то не заметили, как прошагали оставшийся путь, ни разу не сделав привала, хотя рюкзаки у нас были отнюдь нелегкими.
  Вопреки моим опасениям, Борис Михайлович ничуть не удивился нашему приходу в столь поздний час. Он вышел на дорогу, как только услышал лай собаки, заслышавшей  нас, молча пожал мне руку и повел к дому, по-джентельменски сняв рюкзак с плеч Зои Тотиевой, показавшейся ему наиболее уставшей. Потом, показывая нам пример, он долго выбивал снег со своих ботинок, потому что терпеть не мог, чтобы полы в его домике были мокрыми, так как ходил там только в шерстяных носках. Открыв нам дверь в комнату рядом со своей, он произнес свои первые слова после встречи:
  - Можете располагаться. Здесь сейчас холодно,  а ночью будет еще холоднее. Но я буду всю ночь топить печку в своей комнате, поэтому вот эта стена скоро будет теплой. Ложитесь все возле нее. И возьмите у меня еще под одному спальному мешку. Постелите на пол. 
  Он ушел, и я заметил, что настроение у девчат резко упало, после того восторга, который они испытали в пути.
  Ворчливая Лида Федорова посетовала:
  - Хоть бы лампу какую-нибудь предложил...
  Зоя грустно  добавила:
  - Или чаю...
  А Люся Андреева так же грустно спросила:
  - А здесь, правда, станет теплее?
  Надо было спасать  положение, и я бодро скомандовал:
  - Разбирайте рюкзаки, доставайте продукты и спальные мешки. В моем рюкзаке — термос с чаем. На первых порах вам хватит. А лампа нам сто лет не нужна: в комнате от луны светло, как днем.
  Девчата огляделись и почти хором сказали:
  - И правда...   
  Короче говоря, душевное состояние моих подруг заметно улучшилось, но теперь у меня возникла другая задача: убедить их в том, что Бабу добрый и гостеприимный человек. Достав из рюкзака бутылку водки, которую я привез ему в подарок, я отправился в его комнату. Там вовсю пылала печка, и при свете ее Борис Михайлович собирал на столе для нас отличный ужин: дымящееся мясо архара, горячий осетинский чурек и большая тарелка  цахтона (засоленный  горький перец в сметане). На печке шумел, собираясь закипеть, огромный закопченный чайник.
  - Зови своих девчат, пусть перекусят с дороги, - сказал Бабу и зажег керосиновую лампу , отчего в комнате сразу стало уютно и тепло.
   Ужин прошел в очень дружеской обстановке. После выпитых сто грамм Бабу разговорился и рассказал девчатам о горах столько, сколько бы они не узнали за все оставшуюся жизнь. Особенно ему понравилась Лида Федорова, красавица, комсомолка и будущий инструктор по горному туризму. Он сразу стал приглашать ее  работать на Цейскую турбазу, доказав ей, что лучшей турбазы в Осетии не существует, и заверив, что вопрос с ее трудоустройством он решит в два счета. Все мои  девчата поголовно влюбились в него, о чем тут же сообщили мне, как только мы вернулись в свою комнату. Затем они дружно нырнули в свои спальники, сверху я укрыл их еще десятком одеял, которые нам  предоставил все тот же гостеприимный  Бабу, а сам вышел на крыльцо покурить.
  Если  и  есть  на   Земле  что-будь   красивее  Цея,   то это -  ... зимний Цей.  Ночью, при большой луне.
  Снег, подрагивающий лунными блестками,  грустные сосны — великаны в призрачном свете и горы, величавые и холодные, но манящие к себе именно своей неприступностью и красотой. По-моему, большего наслаждения , чем при виде всего  этого, человеку испытать не дано. Но тебя не было рядом, и я испытал тогда  только светлую грусть.
  Неожиданно рядом со мной очутилась Лида Рощина.
  - Борька, - сказала шепотом, - огромное тебе спасибо за все это: за горы, за луну, за снег и … за Бабу. В общем, за весь этот поход.
  Я знал, что у нее было слабое сердце и что она совершила подвиг, поднявшись сюда,  и мне было приятно, что именно она поблагодарила меня за Цей....

   … И когда ты предложила мне пойти в Цей вместе  с тобой, я вспомнил тот поход и взмолил Бога, чтобы все повторилось: и ночь, и снег, и луна, и ужин, приготовленный добрым Бабу. 
  Но было одно «но»...
   Незадолго до этого я упал с мотоцикла и повредил левое плечо. Что в нем повредилось, не могли мне объяснить даже опытные врачи. Некоторые из них говорили, что надломилась какая-то косточка, другие подозревали сильный вывих, третьи вообще утверждали, что у меня завтра может начаться гангрена. Наконец, все пришли к одному выводу: надо резать. Совсем немножко, лишь только посмотреть на эту косточку, что причиняла мне огромную боль.
  Операцию назначили за день до  твоего выхода в Цей. Но я знал, что любыми путями мы должны встретиться с тобой там, и мы договорились так:  через день после операции я приезжаю утренним автобусом в Бурон, а ты встречаешь меня на полпути к Цею, так как с больным плечом мне рюкзак не дотащить. Сначала ты попыталась отговорить меня от этой авантюры, но, увидев мои разом потухшие глаза, согласилась.
  Как проходила операция,  не помню. В памяти сохранилось  лишь обилие предписаний: что можно делать и чего делать нельзя. А я уже знал, что пошлю все эти предписания к черту и уже на следующее утро сбегу к тебе.
  Ночь я провел дома. Болело плечо, после наркоза кружилась голова, но в пять часов утра я я вышел из дома и первым трамваем поехал на автостанцию. Рюкзак нес «по-фраерски» - на правом плече. Автобус долго не подавали, стали даже поговаривать, что его отменят, но он все  же пришел, и мы покатили по сонному городу, по унылой дороге мимо притаившихся сел и поселков, но вдалеке уже розовели под лучами нового солнца верхушки гор, обещая хороший  день и радостную встречу с тобой.
  В Бурон приехали по расписанию. Вскинув рюкзак,  я пошел  по дороге, не замечая ни его тяжести, ни боли в плече.  Я поднимался наверх и с замиранием сердца ожидал каждого поворота дороги: а вдруг ты выйдешь встречать меня раньше, чем мы договорились, и я увижу тебя прямо сейчас, вот за этой скалой!      Но чуда не случилось.
  Где-то на полпути меня обогнал шустрый паренек, тоже с рюкзаком за плечами. Какое-то время мы шли рядом, и он успел рассказать мне, что отдыхает в спортивном лагере горно- металлургического института и бегал в Бурон за водкой. В рюкзаке у него действительно приятно позвякивали бутылки, а судя  по пригнувшимся плечам студента, там их было немало. Так быстро, как он, я идти не мог, и он убежал вперед, пожелав мне счастливого пути. И спустя полчаса после его ухода я увидел тебя...
  Ты шла мне навстречу, улыбаясь, и во мне все воспарило и запело...  Я ощутил себя самым счастливым человеком на свете, даже зная, что ты любишь другого, а я для тебя — то ли добрый человек из Сезуана, то ли рыцарь печального образа, которому нужна твоя поддержка и сердечное участие в его разбитой судьбе.
 Потом ты подошла ко мне поближе и перестала улыбаться, прочитав, вероятно, на моем лице, как нелегко мне дался этот пройденный отрезок пути. Ты сняла с моего плеча рюкзак и поморщилась, когда я вздрогнул от боли.
  Потом грустно сказала:
  -Тебе не надо было идти сюда.
 Я  понял ее слова как-то по-другому и спросил растерянно:
  - Почему?
 - Тебе же только вчера сделали операцию, я по тебе вижу, что тебе нехорошо, - сказала ты, и я по твоему голосу догадался, что ты казнишь себя за то, что выдернула меня сюда.
  - Ерунда, - ответил я. - Просто меня резали под общим наркозом, а это сразу не проходит.
  Я хотел немного порисоваться, но тут же пожалел об этом: после слов «меня резали» ты побледнела и по-моему была готова упасть в обморок. Пришлось мне забыть о геройстве и о желании, чтобы меня пожалели, и рассказать все как было: сделали малюсенький разрез, вправили косточку, зашили, обмотали бинтами и сказали: «Гуд бай!»
 Ты поверила мне и,  видя, как я цвету от  счастья, успокоилась и принялась рассказывать о цейских приключениях: как вы провели на турбазе ужасно холодную ночь,  как осваиваете лыжи и пытаетесь не умереть от голода, так как в группе оказались три очень прожорливых мужика.
  Мы шли, весело болтая, когда вдруг за поворотом перед нами открылась трагикомическая картина: мой знакомый студент стоял посреди дороги на коленях и выжимал из рюкзака какую-то зеленую жидкость.
   Как выяснилось из его сбивчивого рассказа, он так спешил принести своим друзьям вожделенный алкоголь, что споткнулся о камень и полетел по отвесной дороге вниз, перевернувшись несколько раз вокруг оси собственного тела. В результате в  его рюкзаке чудом осталась лишь одна целая бутылка, содержимое же других он пытался спасти путем отжима. Пожелав ему успеха в его нелегком и неблагодарном труде, мы с тобой пошли дальше и вскоре были на турбазе.               
    Твоя компания встретила меня снисходительно, но глядя мне в глаза сочувственно и понимающе:  видимо, ты рассказала им про мое плечо.
  Ты представила меня трем великолепным парням, о каких мой друг Юрка Баскаев говорил, что они гордятся даже тем, что не знают, кто такой Хемингуэй.
  Но у меня были совершенно другие взгляды на мир и на людей, живущих в нем рядом со мною, и поэтому я сделал все от меня зависящее, чтобы эти ребята понравились мне.
   И они мне действительно понравились. Все трое были студентами горно-металлургического института, а там, как говорится, дураков не держат. Володя Штоколов, скромный и стеснительный парень, был влюблен в Люсю Андрееву, нашу однокурсницу, которая была второй девушкой в вашей компании, и была участницей прошлого похода в Цей. Вова не отходил от нее ни на шаг и все время пытался сказать что-нибудь умное и веселое, что у него получалось весьма плохо, потому что рядом всегда находился его друг Лева, образец супермена, у которого получалось все. Он был красив и широкоплеч, остроумен и неунывающ,  и единственный из нас уверенно стоял на лыжах. Третьим был осетинский мальчик Феликс, который, как я понял, пытался ухаживать за тобой. А понял я это после того, когда он, протянув мне руку для знакомства, наградил меня взглядом, в котором я ясно прочитал: «А ты-то чего сюда приперся?»  Да и другим молодым людям было не совсем понятно, чего ради ты пошла меня встречать на полдороге и что за отношения связывают нас.
 Но в целом вся группа была настроена гуманно и демократично, к тому же парни была рады, что у меня оказался  большой запас сигарет, которые у них только что закончились.    
   Жили мы все в той же комнате, что и прошлый раз, и в ней было так же холодно и неуютно.
  Утром мы проснулись рано и, страдая от холода и от избытка разных чувств, попытались закурить, не вылезая из спальных мешков.. Но Лева тут же потребовал прекратить это. Я подумал, что он заботится о здоровье девушек, но  оказалось, что это вредно прежде всего для нас самих, так как мы пытаемся закурить натощак. Лева пустил по кругу по кусочку сахара и только  после того, как мы сгрызли его, разрешил нам попыхтеть сигареткой.
  Потом к нам заглянул Бабу, которого я еще не видел после своего прихода, Он подошел ко мне и пожал руку, чем вызвал у моих новых друзей чувство удивленного уважения. Для них он был истинным Богом горного туризма, легенды о котором  были известны любому мало-мальски посвященному восходителю Северного Кавказа.
  - Почему ко мне ночевать не пришел? - строго спросил он меня.
   - Да я тут... вместе с ребятами, - начал оправдываться я.
   - Вместе с ребятами ты здесь в табачном дыму задохнешься, - сказал Бабу и и дернул за ручку окна.
   Несмотря на то, что оно было заклеено на зиму, его створки с треском распахнулись и в комнату хлынул морозный воздух. В комнате стало нестерпимо холодно, так как температура воздуха снаружи была в то утро не более десяти градусов ниже нуля. Бабу с улыбкой посмотрел на девушек, сразу съежившихся от мороза,  и сказал:
  - Пусть проветривается, а вас всех приглашаю к себе на завтрак.
   В его комнате как всегда топилась печь, было чисто и уютно, и я заметил, как ты, а за тобой и Люся, оттаяли и принялись хозяйничать за столом, разливая чай и нарезая осетинский пирог с сыром, который Бабу испек сам. 
   За завтраком он разговаривал только со мной, расспрашивая меня о маме, о моих институтских делах и товарищах и я продолжал расти в глазах коллектива. Особенно  удивились они, да, признаюсь и я сам, когда Бабу сказал:
  - Сегодня обязательно сходи в Дом отдыха. После того, как мы с тобой там побывали,  я решил найти там что-нибудь, связанное с госпиталем твоего отца...
   - И нашли?! - не выдержал я.
  - Нашел, - улыбнулся он. - Например, я узнал, что 11-го января 1942-го года твой рост был восемьдесят  пять сантиметров...
   - Как!? - почти закричал я.
  - А ты, когда будешь там, зайди в кабинет директора и посмотри на левую притолоку двери. Там есть небольшая зарубочка и написано химическим карандашом: «Боря, 11.01.1942».
  - Так это же мой день рождения!               
   - Значит, я угадал, что это твой рост отметили родители. И скажи спасибо начальству дома отдыха, что они не закрасили эту надпись. Вернее, благодарить надо хозяина, который строил этот дом. Коробка двери дубовая  и вообще никогда не красилась.
    - А еще что вы там нашли?
 - А это ты сам отыщи. Подумай, чем занимались выздоравливающие раненые, когда им было скучно.
  Бабу не любил долго объяснять: сказал и отрезал, дальше думай сам.
   Разговор этот ребята слушали раскрыв рот: ведь из него выяснялось, что я являюсь чуть ли не участником Великой Отечественной Войны, а в Цее побывал задолго до них, о чем есть материальное свидетельство в виде зарубки на дверной коробке.
   Сразу же после завтрака я помчался в Дом отдыха. Когда я натягивал на себя задубевшую штормовку, ты подошла и спросила:
   - Можно я с тобой?
  Я опешил от этого вопроса и выругал себя за то, что сразу не пригласил тебя пойти туда, где пережил много счастливых минут.
   - Да, - ответил я. - Ты прости меня, что я забыл про тебя.. Бабу огорошил меня своими находками.
   Ты улыбнулась:
  - Я это заметила... На тебя словно ком счастья свалился.
   Эти слова я запомнил навсегда. Когда ты  написала мне из Норильска «Приезжай», я так и ответил тебе в своем письме: «На меня свалился ком счастья».
   Мы пошли с тобой по морозу, и, переходя по мосту через замерзший Цейдон, я показал тебе место, где мы с отцом умывались по утрам.
    Сторож Дома отдыха уже знал меня и без всякого впустил нас внутрь. Мы поднялись на второй этаж и действительно нашли на двери зарубку, сделанную  восемнадцать лет тому назад.
  Я помню, как ты погладила ее рукой и сказала:
  - Вот здесь торчала твоя макушка...
  - Сейчас она торчит не намного выше, - грустно ответил я , потому что вырос за это время лишь до полутора метров.
  - Ничего, - снова улыбнулась ты, - главное, что она умная.
 По-моему, это были самые хорошие слова, которые ты сказала мне за все время нашего знакомства, и я был готов расцеловать тебя. Но ответной готовности в твоих глазах я не прочел и ограничился смущенно-благодарным взглядом.
  Теперь нам надо было разгадать загадку, которую задал мне Бабу, и здесь очень помогла мне ты, потому что от испытанного волнения я мало чего соображал.
  - Чем могли заниматься раненые, когда они уже почти поправились? - спросила ты сама себя и тут же ответила: - Читать, играть в настольные игры, в карты, рисовать, писать письма...  Библиотека в госпитале была?
  - Не помню, - смятенно ответил я.
 - Можно, конечно, спросить у сторожа, но навряд ли Бабу заходил в библиотеку, даже если она есть. Значит, это должно быть на виду.               
   Мы прошли по коридору второго этажа, и ты внимательно рассмотрела все картины на стенах, заглянув даже на их обратную сторону.
  Потом мы спустились в вниз и ты сразу же сказала:
  - Стоп! Я догадалась! Они играли на пианино! Даже совсем незнакомые с инструментом люди  обязательно пробуют сыграть «собачий вальс» и не отходят от пианино, пока не научатся.
  Ты подняла крышку рояля, и в глаза сразу же бросилась надпись,  выцарапанная на обратной ее стороне: « Сержант Михаил Егоров,  лечился тут  с 24 дек. 1941 г. до 8 янв. 1942 г. Спасибо докторам и сестричкам!» 
  Я аккуратно переписал эту надпись на листочек бумаги, который дал мне сторож, и мы пошли к выходу. Жаль, что тогда я не вспомнил, что на турбазе в рюкзаке у меня лежит снаряженный для горных съемок фотоаппарат. Сделай бы я тогда бы этот снимок, он мог бы стать воистину историческим. А как бы была рада мама, получив запоздалую благодарность от раненого Егорова!         
   Когда мы вернулись на турбазу, там уже никого не было: все ушли кататься на лыжах. Найти их было нетрудно: по лесу разносился визг Люси, впервые вставшей на лыжи. Впрочем, по-настоящему мог кататься на них лишь один Лева, который и выполнял роль инструктора. Самым способным его учеником оказался Феликс, остальные же особых успехов в освоении лыж не показывали, что позволяло Леве проявить свои таланты спортсмена и и наставника одновременно и ярко. Стоило кому нибудь из обучающихся упасть, как он срывался с горки,  стремительно скользил по склону и, лихо затормозив возле упавшего, сначала читал ему гневную нотацию, а уже потом подавал руку и помогал спуститься вниз.
   Ты тоже надела лыжи и стала осваивать это искусство, но, как и твоя подруга, безуспешно. Единственным твоим преимуществом перед нею было то, что ты не визжала при падении.  Я стоял в стороне, и долго наблюдал за всем этим, пока меня не задело, что никто не предложил мне, хотя бы формально, прокатиться на лыжах тоже. Тогда я сам подошел к Леве и попросил его дать мне свободную пару  лыж. Он возражать не стал, но сказал как бы между прочим:
    - Только учти, они стоят  десять моих стипендий.
   В этом предупреждении мне особенно не понравилось слово «моих»: он как бы подчеркивал, что стипендия в ГМИ выше, чем а нашем занюханном «педе». Но я на него совсем не обиделся: на самом деле он был очень добрым человеком, но порой ему хотелось хоть как-то показать свое превосходство, особенно перед девушками.
  Я начал переобуваться в лыжные ботинки, сидя на поваленном бревне, когда ты подошла ко мне и тихо сказала:
  - Может, не надо?
  Я удивился:
  - Почему?
  - Ты можешь упасть и повредить больное плечо.
  Честно сказать, перед тем как совершить этот подвиг  я меньше всего    думал о плече, потому что не собирался падать. Мне казалось, что я сейчас скачусь вниз так же, как это делал Лева: ведь я мог лихо ездить на мотоцикле со скоростью более ста километров в час, а тут какие-то лыжи!
   - Ерунда, - успокоил я тебя, - снег мягкий и ничего с моим плечом не случится.      
    Сейчас я понимаю, что был юмор   идущего быть повешенным, но тогда я действительно  считал, что падать будет мягко, а, главное, необязательно.
    Я грохнулся ровно через три метра от линии старта, и сразу почувствовал, как мое плечо раздирает  дикая боль.  И тут же краешком глаза увидел, как  ты бежишь ко мне по склону, отбросив в сторону лыжи, которые ты держала в руке. Прежде всего я увидел твои глаза. Они были огромными  и напуганными до ужаса. Именно это, наверное, спасло меня от болевого шока и заставило  встать и даже улыбнуться.
  Ты  подбежала ко мне и почему-то начала  стряхивать  снег с моего плеча. Я взглянул  в твои глаза, но теперь в них была не боль. Там была просто досада...
   Вечером, когда все сели прямо на полу  играть в карты, я вышел на крыльцо и закурил... Мне страшно не хотелось, чтобы ты сейчас очутилась рядом со  мной,  и ты не пришла... Ты всегда тонко чувствовала состояние близких тебе людей и никогда не окружала их ненужным сочувствием и излишними утешениями...
   А у меня перед глазами был твой взгляд, за  какое-то мгновение сменившийся  с тревожного на  досадливый... Мне показалось, что ты очень  не хотела, чтобы твои друзья уличили тебя  в симпатии ко мне.  И что-то надломилось во мне, и все вокруг стало  тоскливым и непривлекательным: и Цей с его  тонкими соснами  в белых шапках, и отличные неунывающие ребята , полюбившие горы, и этот день, начавшийся так обещающе  и интересно... А ты вдруг отдалилась от меня и стала холодной и  чужой...  Болело плечо, и я ушел за домик,  снял штормовку  и рубашку, чтобы посмотреть, на месте ли повязка. При свете луны я увидел, что она пропиталась кровью и набухла.  Но мне было как-то все равно: прекратится кровотечение или нет... Мне даже представилась легкая смерть: лечь спать и истечь кровью...   Мы уезжали из Цея через три дня.  Это время прошло  весело и интересно. Ребята катались на лыжах, делая все новые  и новые успехи, а я осваивал цветную фотографию, представлявшую в то время весьма сложный  и длительный процесс. Я заставлял тебя и Феликса  одеваться  в красочные одежды, мы уходили  в чащу леса, чтобы  запечатлеть окружающую нас зелень, и я снимал  сцену из старинной жизни: рыжий Феликс в твоем клетчатом  пальто с подвернутыми полами, изображавшее фрак, стоял перед тобой на коленях, а ты в красных штанах и желтой  блузке  старалась выразить смущенность и смятение. Но это тебе плохо удавалось, ибо на твоем лице сияла широкая улыбка...  Все было прекрасно, кроме одного: между нами  словно прошел черный человек , взглянувший на  нас, как   на  двух случайных знакомых...

   … Через  три месяца, окончив курсы инструкторов по горному туризму, ты уехала работать на  Цейскую турбазу.   У меня были другие заботы и дела. Но до меня  долетали легенды о твоей работе, о которых я еще расскажу. Когда у меня выпадало  свободное время, я мчался в Цей, порою на день, порою  - на час. Ты встречала меня тепло и радостно и делилась со мной всеми своими секретами. Тебе хотелось, чтобы я был твоим советчиком и другом...
   Ты рассказала мне, как в тебя влюбился  простодушный и чистый паренек из туристической группы и обещал обязательно вернуться и увезти тебя на Урал. Не понимая, что ты рушишь  во мне все мечты и надежды, ты  рассказывала мне, как вы просиживали все ночи у костра, а поцеловать тебя он решился  только в последнюю ночь перед отъездом.
  Я убегал из Цея, спасаясь от смертельной тоски, но уже через день думал о том, как вернуться  к тебе...    


                Цей в период своего расцвета.

     В конце 1950-х годов туризм в СССР стал одним из самых популярных видов отдыха. Учитывая летнюю тягу людей к морю, по заданию ВЦСПС, то есть Всесоюзного Центрального Совета Профсоюзов, было организовано множество туристических горных маршрутов с выходом на Черноморское побережье Кавказа.  Два из них проходили через Цей. Путешествующие по этим маршрутам  люди со всех концов Советского Союза приезжали на центральную турбазу в Орджоникидзе, затем на автобусах, с остановкой в Алагире, добирались  по  Военно- Осетинской  дороге до Цея, жили там три дня, а затем уже шли пешком через Рокский и Мамисонский перевалы в Грузию, с конечным пунктом в Сухуми.
   Кроме   плановых туристов, покупавших путевки  у себя на работе, в основном, почти за бесценок,    были так называемые «дикари»,  отправлявшиеся в горы на свой страх и риск  с рюкзаком за плечами, в котором  не было ничего, кроме палатки, спального мешка   и смены одежды. Они заполоняли Цейское ущелье и лезли в горы с одержимостью людей, пожелавших покорить самые недоступные вершины.  Но одной одержимости было мало, им не хватало опыта и здравого ума,  чтобы осуществить задуманное, а потому вся эта оголтелая толпа «дикарей» была головной болью для инструкторов  турбазы  и особенно для горной контрольно-спасательной  службы.
   Лето 1961-го года было особенно напряженным . Маленькая и плохо оборудованная Цейская турбаза буквально задыхалась от нашествия туристов, и коллектив администраторов не справлялся со своей работой, так как  его набирали, в основном, из молодых женщин близлежащих сел, в большинстве своем, осетинок с неполным средним образованием.  Когда  положение стало  совсем аховским,  в Цей вызвали мою маму, Гусакову Полину Тихоновну, в то время работавшую администратором Центральной турбазы  в Орджоникидзе. Она была асом своего дела и, хотя  Цейская турбаза имела свою специфику, там вскоре воцарялись спокойствие и порядок.
   Иногда мама приезжала на день-два  в город и однажды предложила мне отдохнуть с недельку   в Цее. Дело в том, что,  покупая путевку в профсоюзе, многие пожилые люди  не учитывали, что едут отдыхать в высокогорье, и именно в Цее у них  начинали возникать проблемы со здоровьем. Они были вынуждены срочно уезжать с турбазы, оставляя  свои путевки  у администратора. Вот по одной из таких путевок я и поехал отдохнуть в Цей, не зная, что вскоре мой отдых превратиться в работу, да еще в какую!
   Но сначала о другом.
   Приехав в Цей, я с радостью обнаружил, что  на турбазе работают инструкторами две мои однокурсницы, Лида Федорова и Лена Горбунова, и еще одна замечательная девушка, Галя Манаенко, с которой мы вместе занимались в мотоциклетной секции при Станции Юных Техников, когда я еще учился в девятом классе. Она первая радушно встретила меня  на площадке посреди турбазовского двора, и  я был тоже рад увидеть ее здесь, так когда-то был в нее тайно влюблен. И сейчас, взглянув на  эту красивую, загоревшую девушку в заношенной штормовке, в альпинистских ботинках  с триконьями  и с ледорубом в руках, не влюбиться в нее было невозможно.  Наградив меня сотней ослепительных улыбок, она убежала  принимать группу, идущую на ледник, а я тут же был ошеломлен еще одним явлением: навстречу мне вышел сам Бабу, легенда  Цейской турбазы, на которого все туристы и работники турбазы смотрели  с одним единственным чувством, с чувством поклонения Богу.
   Но это был не тот Бабу, которого я привык видеть зимой.  Помолодевший и озорной, с блестящими глазами на черном от загара лице, он шел мне навстречу пружинящей походкой опытного восходителя и тоже улыбался. Для него это было совсем нетипично, но, видимо, он вспомнил что-то приятное и смешное из наших предыдущих встреч,  и не мог сдержаться.
   - Здравствуй, дорогой, - сказал он, крепко пожимая  мне руку. - А я думал, что ты в Цей только зимой ходишь. Чтобы на лыжах падать.
   Его прорезавшийся юмор тоже был мне в диковинку, и я ответил ему достойно:
  - Просто  я по маме соскучился и приехал посмотреть,  чем здесь вы ее кормите. Небось, кроме козлятины  у вас и поесть нечего
   Бабу даже всхохотнул:
  - Помнишь, однако, как  я тебя угощал мясом старого козла!  А мама твоя у нас сейчас главный начальник. Если бы не она, мы бы   от туристов в горы сбежали. Ты заметил, как она у нас помолодела?
   - Да я еще не видел ее, - признался я. - Первым человеком, которого я встретил здесь, была моя старая знакомая, Галя Манаенко, а вторым - Вы .
   Бабу погрустнел и присел на скамейку.
   - Девчата-инструкторы у нас боевые, но опыта у них маловато, и трудно им приходится  с нашими мужиками.
  Под мужиками он подразумевал инструкторов, которые работали на турбазе постоянно и считали себя асами туризма-альпинизма.
   Потом у меня была радостная встреча  с мамой, а вечером с девчатами однокурсницами, вернувшимися  с маршрута.
  Уже на следующий день я сходил с Лидой Федоровой на  Цейский ледник, а вечером она предложила подняться с ее группой на Пик Туриста. И вот тогда я понял, что такое так называемый плановый туризм и кто такой инструктор по горному туризму..
   Вершина пастбищного хребта Большого Кавказа Пик Туриста высотой чуть более 2500 метров над уровнем моря находится в четырех километрах от селения Верхний Цей, следовательно, километрах  в девяти от Цейской турбазы.  Подъем на него не слишком крутой, по хорошо пробитой тропе среди альпийских лугов  и островков низкорослого леса. Все группы, прибывающие в Цей совершали туда поход с ночевкой.
  Я с вечера снарядил свой рюкзак, положив туда спальник и теплую одежду, и пристегнув сверху палатку. Утром Лида построила группу на площадке и прошлась вдоль строя, проверяя каждый  рюкзак на вес.  Иногда она заставляла переложить  продукты из одного рюкзака в другой, что вызывало  у  некоторых туристов большое неудовольствие. Мой рюкзак она проверять не стала, но попросила сразу  взять у одной из девушек-туристок три буханки хлеба и две  банки тушонки, что я без ропота и сделал.  Но стоило нам миновать село Верхний. Цей, как  сразу  выяснилось, что большинство туристов  никогда не ходили в горы с  рюкзаками, вес которых был под двадцать килограммов, и мне пришлось прицепить к своему рюкзаку еще одну палатку.   Тем не менее подъем дался мне сравнительно легко, потому что у меня уже был опыт подобных восхождений, когда   я с группой мальчишек взошел на подобную высоту в четырнадцатилетнем  возрасте.
    Не доходя до  вершины  Пика Туриста  метров триста, мы  быстро разбили палатки среди кустарника и низкорослых деревьев и стали готовить ужин. И тут я понял, отчего мужчины гнулись под тяжестью рюкзаков:  у костра выстроился ряд  больших бутылок с самогоном, заткнутых кукурузными початками.
  - Как же они завтра будут подниматься на Пик Туриста? - с удивлением спросил я Лиду Федорову.
  - А он и не собирались туда подниматься, - равнодушно ответила она, водившая группы на Пик Туриста не в первый раз и, видимо, привыкшая  к тому, что я наблюдал впервые.
  Как только солнце ушло за гору, поляна загудела, раздались веселые песни, хитом которых была «Бабка  с ледорубом», и атмосфера неудержимого флирта разлилась по склонам  Цейского ущелья.  Вскоре парочки разбрелись по кустам, стало тихо, и мы с Лидой еще долго молча сидели у костра. Говорить не хотелось, потому что  обсуждать то что я увидел, да еще с Лидой, для которой вся эта кутерьма стала ее работой, было глупо.   Я разбил свою палатку, которую специально тащил на эту верхотуру, чтобы ни от кого не зависеть и выспаться  с удобствами, но тут выяснилось, что не хватает места для девушки, которая не принимала участия в этой вакханалии и отсиживалась у соседнего костра. К нам с Лидой она подойти постеснялась,  так как думала, что мы ведем амурные разговоры.
  И Федорова не нашла ничего лучшего, как засунуть эту скромницу в мою палатку. Сама она из-за тяжести инструкторского рюкзака палатку никогда не носила   и ночевала в спальном мешке на открытом воздухе.
  Когда я залез в палатку и посветил фонариком, то увидел, что бедная девушка забилась под самый полог, застегнула свой  спальник на все пуговицы (молний тогда не было) и я смог  разглядеть  только кончик ее носа и испуганные глаза. И тогда, зная, что мы  с ней не заснем всю ночь, я вытащил свой спальный мешок и пошел спать в кусты. (После каникул Лида  Федорова не преминула описать этот эпизод нашим однокурсницам, и  ее рассказ ходил по институту в виде анекдота под названием «Как Аксюзов от девки сбежал»)
   Ранним утром небольшая группа туристов начала восхождение на пик. Остальные счастливо дрыхли в палатках. Спасенная девушка шла со мной рядом и смотрела на меня благодарными глазами.  Но мне  до ее  благодарности было «до лампочки», потому что ночью я изрядно продрог.
   Мы встретили на вершине  рассвет, который приходит в горы позже, чем на равнине. Мне хотелось написать здесь: «Зрелище было бесподобным», но  я сейчас же   ужаснулся беспомощности этих слов и хочу  только сказать, что такого я не видел ни до  этого, ни после. И еще хочу привести здесь четверостишие, которое родилось у меня, как только мы вернулись  на турбазу:
                Мы   шли наверх...
                Замерзли и       устали,
                А горы спят в рассветной синеве,
                Туманом скрыло солнечные дали
                И все, что там осталось,
                на Земле...

     Действительно,  было ощущение Космоса,  его беспредельности и покинутости  нашей уютной планеты,  со всеми ее тревогами и бедами...
    Но то, что происходило после восхождения начисто стирало в тебе все эти светлые чувства.
   Кто-то из из туристов, перебравших вчера дозу араки, разрубил себе ногу во время приготовления  завтрака. Рану ему быстро обработала всеведущая инструктор, вырезали ему костыль из низкорослого дерева, одиноко росшего на его счастье на склоне  горы,  и теперь он мог как-то дошкандыбать до турбазы. Но нести тяжелый рюкзак он был не в состоянии. На призывный крики Лиды Федоровой с просьбой  растолкать его вещи по другим рюкзакам, здоровые парни дружно отвернулись, будто ничего не и не слышали. После второго призыва раздался чей-то сердитый голос:
  - А мы не обязаны чужие вещи таскать. Мы сюда отдыхать  приехали.   
    Пришлось Лидке повесить второй рюкзак у себя на груди, и  она стала похожа на парашютистку, какую можно было видеть на плакатах, призывающих в ступать в ДОСААФ.
  Дальше — хуже...
   При спуске  одна из туристок подвернула ногу. И по   странному совпадению ею оказалась именно та девушка, которую Федорова впустила в мою  палатку. Теперь уже чуть не плача, она обратилась к парням, взять  рюкзак  пострадавшей  и нести его поочередно по ее образцу.  Парни только весело заржали и почапали вниз, пренебрегая святыми правилами туризма: товарища не бросай,  без инструктора — ни шагу. Меня всего трясло от возмущения, я  прокричал    что-то   обидное вслед этим подонкам, но Лида остановила меня:
  - Не надо. Они же напишут завтра на меня жалобу, что я не соблюдала в походе технику безопасности...            
   Пришлось и мне нацепить впереди себя второй рюкзак и тоже почувствовать себя парашютистом.
  И я сейчас вспоминаю, насколько самоотверженнее   ведут себя  настоящие туристы, которые идут в горы  не по путевкам, а потому что их зовет туда  непоседливая душа. Взаимовыручка и спаяяность у них является нормой поведения в походах. В связи с этим хочу рассказать здесь случай, не имеющий отношения к Цею.
   При проведении слета  юных туристов Темрюкского района Краснодарского  края в Пшадском ущелье, в районе города Новороссийска смерч  поднял в воздух огромную массу воды, протянул  ее несколько десятков километров над сушей и вылил прямо на вершину горы Папай (818 м).
   Выйдя утром из палаток, чтобы  умыться, мы увидели , что река Пшада вышла из берегов, а вода в ней … соленая.
  Потом в горах начались ливневые дожди, и путь в поселок Пшада, где в тот день нас должны были ждать автобусы, чтобы вернуть  домой, был практически отрезан. Но мы должны были идти, так как у нас заканчивались продукты, и один из участников слета серьезно поранил себе ногу топором, и его следовало доставить в больницу.
   Мы пересекли   бурную реку 38 раз , пройдя до  поселка  20 километров, и весь этот  путь раненного мальчишку пронес на себе  Володя Асманов. Он, цыган по национальности, был руководителем одного из  туристических отрядов и не имел никакого отношения к  пострадавшему. Но он знал, что спасти его может только он, так как   занимался борьбой  и мог устоять с тяжелым грузом даже под напором стремительного  потока воды. И всегда вспоминаю этого человека  с благодарностью и восхищением...               
   … На второй или третий день моего пребывания  на турбазе заболел  заведующий пунктом  проката туристского снаряжения.  Это был пожилой мужчина по имени Казбек, с которым мы дружили. Он выдавал мне бесплатно  штормовки, ботинки с триконьями  и ледоруб, когда я уходил на ледник, а я ему  приносил  талоны на питание, которые остались от туристов, сбежавших из Цея по причинам, которые я уже указывал.
   Вечером мама  за ужином сказала:
  - Ты не смог бы заменить Казбека на время? Там ничего сложного нет: кладовая у него в порядке, все разложено по размерам: только выдавай  и записывай, кому что дал.  Перед возвращением в город заработаешь хоть какие-то деньги.
  Я согласился, и мое пребывание в Цее стало еще интереснее. Я увидел насколько многогранен по характеру, привычкам и языку наш народ, ибо в Цей съезжались люди со всего Советского Союза, всех возрастов и профессий.
  Первыми к пункту проката, еще до его открытия, приходили люди пожилого возраста с так называемого радиального маршрута,  то есть,  они все время жили на турбазе,  периодически совершая короткие походы в его окрестности.. Они  ехали на юг, а их никто не предупредил, что в горах бывает очень холодно, даже летом. Вот они и приходили в пункт проката, чтобы утеплиться, заполучив так называемые пуховки, которые тогда только начали появляться в снаряжении альпинистов. Поэтому пуховок было мало, а желающих получить их великое множество, и тогда я становился для них чуть ли не главным человеком на турбазе.
   - Боря, - говорила мне седая бабушка-туристка, дрожащая от холода  в своем стареньком шерстяном жакете  времен первых пятилеток, - я буду вам очень обязана, если  вы, наконец, утеплите меня. Вы знаете, это какой-то ужас! Холод достает меня даже в  комнате, а директор говорит, что отопление на турбазе вообще не предусмотрено.
  Следом за ней ко мне обращался пожилой профессор какого-нибудь университета, которого я раньше мог представить себе только за экзаменационным столом  с моей зачеткой в руке, в которую он только что влепил  жирный кол:
  - Молодой человек, я убедительно прошу  выдать мне хоть какую-нибудь теплую одежду, вплоть  до армейских кальсон, лишь бы у меня прекратилась течь  из носа.
   Я тяжело переживал их страдания и решился на решительный шаг: пошел к директору турбазы, милейшему Павлу Григорьевичу Шевлякову, с рискованной инициативой.
  - Павел Григорьевич! - смело обратился я к нему, забыв, что я всего-навсего врио заведующего пунктом проката. - Пожилые туристы-радиальники  собрались писать жалобу в  ВЦСПС. Они мерзнут, как негры на Северном полюсе, а пуховок у нас катастрофически не хватает. В то же время почти все инструкторы щеголяют в них просто для того, чтобы выглядеть настоящими альпинистами. В основном, ходят в них  лишь на танцы. Давайте вернем эти пуховки в пункт проката, и я уверен, что жалобы в Совет Профсоюзов не будет. Только не говорите инструкторам, что это я предложил. Они меня повесят на ближайшей ольхе.
  П. Г.  Шевляков  любил юмор и очень боялся жалоб, да еще в такие высочайшие инстанции. 
  - Повесят тебя не на ольхе, а на осине, - сказал он мне с обаятельнейшей улыбкой.  - Ибо на осине повесился сам Иуда, и с тех пор осина считается деревом предателей... А об инструкторских пуховках я подумаю.
   Думал он недолго. Уже на следующее утро все инструкторы дружно сдали свои пуховки в мой пункт проката, поминая недобрыми словами своего директора, которых он, конечно, не заслуживал.
  Павел Григорьевич был человеком добрым и, казалось, ничем не выдающимся. Но  как-то совсем незаметно турбаза в его бытность директором становилась центром массового туризма в Цейском ущелье, приобретая авторитет у истинных поклонников горных походов. Я был свидетелем, как он обходил территорию турбазы со своими подчиненными и, остановившись на каком-то пятачке среди леса, задумчиво говорил:
  - А вот здесь можно еще одну палаточку поставить...
  Или, сидя утром на  танцевальной площадке, служившей также местом сбора приходящих и уходящих групп туристов, мечтал:
  - Хорошо  бы за туркабинетом двухэтажный корпус соорудить. Мест этак на сто. 
   И,  словно по мановению волшебника, услышавшего его мечты, здесь возникали и новые палатки и начинал строиться новый корпус. Но чего это ему стоило, можно было только догадываться по его усталым глазам и больному сердцу.
  Я специально  приходил на плац, чтобы послушать его речь, которую он произносил перед туристами, впервые пришедшими  в Цей.
  Павел Григорьевич начинал с того, что Генеральный Секретарь ЦК КПСС товарищ Хрущев в своей речи на каком-то там съезде партии сказал: «Лучший отдых — это туризм!». Минут пять-десять он развивал эту мысль, не скупясь на эпитеты, потом говорил о целебных свойствах Цея, но затем переходил к такой прозе, что  заставлял туристов дружно улыбаться и даже хихикать.
  - Товарищи туристы! - произносил он в том же духе торжественности и важности момента. - Вы прибыли на Цейскую турбазу Северо-Осетинского Совета по туризму и экскурсиям. Душ и туалеты находятся справа, столовая - слева.  Распорядок дня вывешен в туркабинете.
  Я проработал в пункте проката уже  с полмесяца, когда директор  неожиданно вызвал меня в свой кабинет.
  - Ты знаешь о ЧП, которое случилось у нас? - спросил он, кидая себе в рот очередную таблетку валидола.
  - Нет, - ответил я, так как не вылазил из своей кладовки днями, проводя  там инвентаризацию перед возвращением Казбека, и действительно не мог знать ни о каком ЧП.
  - Ну, тогда еще узнаешь... Из газет..-  по-черному сьюморил директор. - А пока у меня есть предложение: поработай у нас с пару недель инструктором.
  - Я?  Инструктором? - удивленно вырвалось у меня, так я знал,  сколько  испытаний надо пройти, чтобы тебе доверили водить в горах группы  туристов.
  - Да, ты..  Инструктором, - спокойно  подтвердил Шевляков.. -  Я уже знаю, как ты ходил с Лидой Федоровой на  пик Туриста и здорово ее выручил. На первых порах сводишь туристов на Реком и на обзорную экскурсию по ущелью. Потом на Цейский ледник. А потом видно будет. Пиши заявление.
  Через несколько минут я вышел из его кабинета под яркое цейское солнышко и сразу  заметил группу инструкторов сидевших на скамейке, обрамлявшую танцевальную площадку. Лица у них были мрачнее ночи. На мой вопрос, что случилось на турбазе, они рассказали мне о ЧП, случившемся с их товарищем.
  Он был довольно опытным инструктором, каких называли на турбазе горными турами. Немного хвастливо, но справедливо. По горам они лазали действительно, как эти бойкие животные. Что  иногда приносило большие неприятности, ибо туристы  хотели подражать им.
  Например, крутой склон горы, начинавшийся прямо у территории турбазы был головной болью не только для ее директора, но и для  спасателей КСП. Инструкторы поднимались на этот склон рано утром ради тренировки, что-то вроде утренней зарядки альпиниста.  Они взбирались на солидную высоту и отдыхали там с полчаса, являя собой издалека живописную группу маленьких человечков в ярких спортивных костюмах иностранного происхождения, носить которые было для них особым шиком.
  Туристы, идя к умывальникам,  любовались ими, и, естественно, страшно завидовали этим смельчакам, поднявшимся по почти отвесному склону без всякого снаряжения. И... к обеду на этом склоне можно было заметить сразу несколько плановых туристов, карабкавшихся наверх с исступлением самоубийц.  И надо сказать, что многим из них удавалось подняться на ту площадку, где делали свой привал наши «горные туры».  Но...  Подниматься на гору гораздо легче, чем спускаться с нее. И когда доморощенные Абалаковы, взобравшись на гору, обращали свой взор  вниз, их охватывал ужас, ибо обратного пути к турбазе они не видели. Перед ними была пропасть...
   И вот тут начиналось самое интересное.
   В кабинет к директору заходила техслужащая и говорила:
   - Павел Григорьевич, там снова на горе турист кричит.      
  Шевляков спокойно поднимал трубку телефона и вызывал контрольно-спасательную службу. Узнав, зачем они понадобились, спасатели страшно ругались и обещали огородить эту проклятую гору высоким забором. Через полчаса они появлялись на турбазе и долго обозревали зависшего туриста, приветливо помахивая ему руками.. Потом, прихватив с собой с полкилометра веревок,  начинали подъем.   Шли не торопясь, рассказывая друг другу анекдоты про глупых туристов, которые зависший мог прекрасно слышать, благодаря отличной акустике Цейского ущелья. Поднявшись, они  считали ниже своего достоинства читать нотации нарушителю их спокойствия  и молча обматывали его веревками.  Отдохнув, они начинали спуск  незадачливого альпиниста, производя его тоже не спеша и с шуточками, отражавшимися  на психике пострадавшего не в лучшую сторону. Но самое главное  происходило, когда до вожделенного места приземления оставалось метров пятнадцать.
  - Сослан, - кричал спасатель, стоявший внизу, - почему веревку не травишь?               
  - А она закончилась, - отвечал верховой. - Сбегай на КСП, принеси еще одну бухту.
   Принимающий уходил за корпус и отсиживался там, покуривая, еще с полчаса, а пострадавший все это время болтался в воздухе, с тоской поглядывая на такую близкую землю. Наконец спасатель появлялся с веревками, которые были вовсе не нужны, и спуск благополучно завершался.
  Естественно, за всей этой позорной процедурой наблюдали все находившиеся на турбазе туристы. Но странно: после нее количество желающих штурмовать этот склон не убавлялось.  Я точно помню, что при мне с этой горы снимали не менее десяти человек.   
   А рассказал я об этом для того, чтобы вернуться к ЧП, о котором упомянул Павел Григорьевич перед тем, как предложил мне поработать у него инструктором. Причиной этого происшествия со смертельным исходом послужило тоже пренебрежительное отношение к опасностям, которые таят в себе горы.
    Группа туристов, которую вел из Бурона молодой, но довольно-таки опытный инструктор по имени Хазрет, остановилась на привал в одном из живописнейших мест Цейского ущелья.  Его теснина здесь сужается до предела, внизу пенится шумливый Цейдон, вдали уже ясно прорисовываются легендарные вершины Цея,  Адай-Хох и Уилпата, а у самой тропы  возвышается огромный камень, нависающий над рекой.
  И вся группа поочередно полезла на этот камень фотографироваться. И тут вместо того, чтобы предупредить туристов об опасности или организовать страховку, Хазрет просто рассказал  им старый анекдот, когда фотограф попросил  снимавшегося сделать шаг назад, чтобы тот поместился в кадр,  а тот уже стоял на краю пропасти.  Все дружно посмеялись, но никаких выводов из этого поучительного анекдота не извлекли.  Один из туристов и сделал тот роковой шаг назад, сорвавшись  с огромной высоты в Цейдон.   
   Его труп нашли на следующее утро в Буроне, где Цейдон вырывается наконец на простор, мелеет и слегка успокаивается. На туристе не было ни одного предмета одежды, и лишь на запястье сохранились замечательные советские часы  «Победа»...
   Это ЧП и послужило причиной того, что я стал носить гордое имя инструктора Цейской турбазы. На Хазрета завели дело по факту гибели туриста из-за допущенной инструктором  халатности, он пришел ко мне в пункт проката  сдавать снаряжение и сказал мне с грустной гордостью:
  - Никогда не думал, что ты будешь вместо меня группы водить...      
  Он ушел и мне тоже стало грустно: ведь по-существу погибло сразу два человека. Только одному из них предстояло еще долго мучиться на этой земле, переживая и смерть доверившегося ему человека и собственный позорный уход из той жизни, которую он любил. Другую жизнь  он уже не осмелился бы называть жизнью... Такие они,  эти гордые осетинские «горные туры»...   


              Инструктор Цейской турбазы   по прозвищу
                «Бабу номер два».

     Представить меня коллективу инструкторов как нового их коллегу мудрый Павел Григорьевич Шевляков поручил Борису Михайловичу Абаеву.
   Тот созвал их в туркабинете и произнес речь, которую я запомнил на всю жизнь.
  - Вы не смотрите, что он маленький и худой, - сказал он, стоя  рядом со мной у карты горного Кавказа. -  Кстати, мы с ним совершенно одинакового роста.
   И чтобы подтвердить это,  он подошел ко мне вплотную и провел ладонью по нашим макушкам, которые действительно были на одном уровне.
  - Он был в Цее, когда  вы   о нем еще даже не слышали, а его отец во время войны формировал здесь свой госпиталь. А потом он пришел ко мне ночью из Бурона, не зная, что его здесь  ждет. А как он с Лидой Федоровой на  Пик Туриств ходил и на себе два рюкзака пер, вы уже слышали и не раз.   А если бы не его мама, которую вы все прекрасно знаете, вы бы вообще без работы сидели. Так что принимайте  его в свой коллектив и не дай вам Бог его обидеть или слово плохое сказать о нем. Запомните: теперь для вас он Бабу номер два.
   После этих слов все засмеялись, но Бабу был серьезен, как никогда.
  - Завтра он ведет группу на Реком, - продолжил  почетный старожил Цейской турбазы, - так я советую свободным инструкторам  сходить вместе с ним. Вы научитесь, как надо  рассказывать об этом месте нашим гостям. А то вы только ходить можете, а язык у вас к зубам привязан: двух слов красиво сказать не можете.   Я краснел и хмурился, так как все эти дифирамбы были крайне преувеличены и не совсем справедливы. А то, что он призвал народ считать меня вторым Бабу, вообще не лезло ни в какие ворота.  Но потом я понял, что этим он как бы брал меня под свою защиту.     Но прозвище «Бабу номер два», как не странно, прижилось. Правда, с несколько ироничным оттенком, но я этого не замечал. С меня было довольно, что сам Бабу представил меня этим горным асам и сказал эти замечательные слова.      Экскурсию на Реком я действительно провел блестяще. Хотя слово «экскурсия» здесь не совсем подходит. Дело в том, что двухкилометровая  тропа к этому святилищу проходит  по  крутому и обрывистому берегу Цейдона и мне надо было следить, чтобы никто из моих подопечных не разделил участь того туриста, из-за которого я стал инструктором.  Группа моя состояла  из впечатлительных старичков и старушек радиального маршрута, и мне удалось так напугать их, что они жались к горному склону, боясь взглянуть вниз на бушующий Цейдон.  И чтобы компенсировать  эту неполноту их ощущений я сделал несколько остановок на безопасных площадках, с которых они могли насладиться прекрасным видом реки, стремительно бегущей по каменной теснине. 

  История Батрадза и его гибели вызвала у моих слушателей огромный интерес. Дотошные до подобных событий старушки беспрестанно   строчили что-то в свои блокнотики, а по возвращении на турбазу не давали мне проходу, пытаясь узнать несуществующие подробности о подвигах и смерти легендарного нарта. А как они переживали, что женщинам запрещено заходить за ограду святилища! Мужчины были более сдержаны в своих чувствах, но здесь я испытал удовлетворение от интереса другого рода, чисто научного: им непременно нужен был список литературы по данному вопросу.  Пришлось покопаться в библиотеке, но первым делом я посоветовал ученым мужам прочесть «Сказание о нартах», о котором они и слыхом не слыхали.
  Встретившись вечером с Павлом Григорьевичем, я заметил, что он смотрит на меня благосклонно, а, значит, доволен моей экскурсией. А в качестве похвалы он проворчал:
   - Пришлось в Орджоникидзе из-за тебя «Нартов» заказывать. Туристы говорят, инструктор посоветовал им обязательно прочитать эту книгу. А что будет, если им Бабу завтра посоветует на Адай-хох взобраться? Где тогда я столько ледорубов раздобуду?
   Я был на седьмом небе от счастья! Похвала Павла Григорьевича много чего стоила, даже в таком ворчливом виде. А он сухо добавил:
  - Послезавтра на ледник пойдешь. Остудишь там своих старичков — радиальников, чтобы они не вздумали подвиги нартов повторять.
     Заметим, что это  весьма своеобразное, мрачноватое  чувство юмора никогда не покидало директора Шевлякова.      
   К походу на ледник я готовился очень тщательно. Разумеется, взял на складе бухту веревки, ледоруб и ботинки с железными триконьями. Когда мои туристки,  выйдя утром на плац в своих  разноцветных сарафанах и босоножках, увидели меня в такой экипировке, они были несказанно удивлены. Одна из старушек даже  подошла ко мне и потрогала веревку, висевшую  у меня через плечо.
  - Зачем это, Боря? - спросила она кротко.
   Я был молод,  раскован и готов к подвигам, а потому пояснил всем, что веревка может пригодится нам,  чтобы вытаскивать провалившегося в ледниковую трещину   туриста.
   И тут мой народ пришел в ужас! Они собирались прогуляться к леднику, где снег лежит рядом с альпийскими цветочками, ярко светит горное солнце,  и они настроены загорать, сняв с себя все лишнее, а тут оказывается, что там можно провалиться в опасную трещину!         
  Я понял, что сморозил глупость, стараясь выглядеть настоящим горным асом и пришлось превращать все в шутку. Но сменить свои сарафанчики на штормовки, а босоножки — на кеды я их все-таки заставил.
  Несмотря на то, что я вел группу в щадящем режиме, часто делая привалы, мои старички и старушки вскоре стали уставать. Затем раздался вопрос, который я ожидал.
   - А мы к обеду на турбазу успеем? - спросила меня полноватая женщина, которую я про себя назвал «бухгалтершей»,  и задумчиво посмотрела на голубое небо  с ярким солнцем почти над  головой.               
  - Нет, - уверенно ответил я, - не успеем.
  - Предупреждать надо, - мрачно укорил меня дядя в очках, по моим расчетам управдом крупного ЖЭКа.
  - А зачем предупреждать? - беззаботно отозвался я. - Вы все люди грамотные, с высшим образованием, а вчера на инструктаже я сообщил вам, что до ледника девять километров, туда и обратно — восемнадцать. Средняя скорость в горах — три километра в час, вот и считайте, когда мы вернемся на турбазу. Но у меня в рюкзаке для всех вас прекрасный сухой паек, по калорийности ничем  не хуже, чем обед.
   Мы молча двинулись дальше, но прежнего энтузиазма у своих подопечных я уже не наблюдал. К тому же нас лихо обогнала группа туристов — пешеходников, у которых уже был опыт лазания по горам. Проходя мимо нас, они вскинули сжатые в кулак руки в торжественно-издевательском приветствии и скрылись за поворотом.
  - Вот они к обеду будут, - сказал я, чем вызвал у моей группы новый приступ грусти и разочарования.
 Они поняли, что  их только что обогнала сама молодость, безвозвратно  ушедшая от них, и им захотелось вернуться домой,  в среднюю полосу России, чтобы спокойно жить и передвигаться на ее равнине и забыть о горах, как о страшном сне.
  Но у меня в запасе было еще два способа вернуть их в рай, каким я считал Большой Кавказ, и я приступил к осуществлению первого из них, начав разучивать с  ними очень популярную среди туристов в то время песню о деде с бабкой и ледорубе. Дела пошли повеселей, а когда мы вышли к леднику, настроение моих подопечных было близко к телячьему восторгу. Мы отдохнули у границы альпийского луга и  снежного ледникового языка, я открыл свой рюкзак и достал оттуда второй свой  сюрприз: по банке сгущенки на брата.  И вся моя группа стала с энтузиазмом  готовить вкуснейшее в мире мороженое и поедать его в неимоверных количествах с галетами, которые я тоже тащилв своем рюкзаке.. Я, как уже опытный восходитель на многие ледники Кавказа, не раз переболевший после таких излишеств ангиной, заставил их перед началом пиршества лишь хорошенько помассировать свои гланды, чем снискал у них еще одну порцию уважения. И уже в прекраснейшем настроении моя группа взошла за мной на ледник, где начала дружно фотографироваться среди торосов и камней, забыв об обеде и  долгом пути назад. Мой ледоруб тут же пошел по рукам, чтобы быть запечатленным на снимке, ибо турист на леднике без ледоруба — это не турист.  Мужчины накидывали себе через плечо веревку и выглядели уже, как альпинисты, а я выбирал для них точку, с которой они смотрелись стоящими на вершине Казбека.
   Теперь мы были одной семьей,  которую посетила огромная радость, радость единения с горной  природой.
   Потом я показал им трещину, в которую они могли провалиться, если бы рядом с ними не было меня. Они не верили мне, что глубина этих трещин может достигать пол-километра, и что из одной из трещин однажды вымыло альпиниста, пролежавшего там с 1914-го года.
   Особенное впечатление произвел на них огромный грот, из которого выбегал будущий Цейдон. Кое-кто из туристов даже захотел слазить в него, но был вовремя остановлен мною.
  Вниз мы спускались с ветерком, порой даже обгоняя другие группы, и теперь уже мои воспрянувшие туристы вскидывали руки в торжествующем приветствии.
  На плацу турбазы нас встретил сам директор, держа в руках поднос с компотом. Обычно он доверял проводить эту традиционную торжественную процедуру своим заместителям или старшему инструктору, но сегодня он встречал молодого инструктора,  которому доверил вести группу на ледник на свой страх и риск. И по  приподнятому настроению Павла Григорьевича я догадался, что  я оправдал его доверие.
   А через два дня я повел уже группу «настоящих» туристов из Цея в Зарамаг, где находилась следующая турбаза на маршруте,  отстоявшая от Цея на расстоянии около двадцати пяти километров по непростой местности.   Переночевав в Зарамаге,  я доехал до Бурона, где принял с автобуса новую группу туристов и повел ее в Цей. Снова  была торжественная встреча с компотом, но на этот раз его вручал нам старший инструктор. Я понял это так: Павел Григорьевич удостоверился, что  я успешно вошел в курс дела и прекратил следить за моей работой и опекать меня.
   После возвращения из Зарамага у меня было три выходных, и я наслаждался покоем в окружающем меня мире и  в своей душе.
  Но через три дня я должен был вести группу на Пик Туриста, и этого похода я ожидал со страхом,  вспоминая свое прошлое восхождение с Лидой Федоровой, разгульную ночь и нас с нею в роли парашютистов.
   Но, по-моему, я оказался первым (!) инструктором Цейской турбазы 60-х годов прошлого столетия, который смог избежать пьянки на высоте более 2500 метров над уровнем  моря.
  И для этого надо было  всего навсего поговорить с Бабу.
  Мы сидели с ним под вечер на одной из скамеек, окружающих плац, курили и молчали. 
   - Ты куда завтра идешь? - спросил он.
   - На Пик Туриста, - обреченно ответил я.
   - Группа хорошая? - поинтересовался Бабу.
   - Они все хорошие, пока не напьются, - сказал я со злостью человека, который точно знает, что над ним завтра будут издеваться. - А потом инструктор должен тащить на себе два рюкзака. И сказать ничего нельзя... Тут же все хором орут: «Мы сюда отдыхать приехали!».
   Бабу посочувствовал мне молча.
  - Слушай, Борис Михайлович, - взмолился я, - а ничего нельзя сделать, чтобы эта пьянка не состоялась?
   - Надо подумать, - мудро ответил мне Бабу.
   Думал он совсем недолго.
     - Пошли в Дом отдыха, - сказал он через минуту, вставая со скамейки. - Надо повидаться с нашим знакомым сторожем.
  Наш знакомый сторож, который впускал меня в бывший госпиталь моего отца в любое время дня и ночи, сидел на лавочке у входа в Дом отдыха и выстругивал себе свисток из палочки ивы.
  - Слушай, Бибо, - сказал ему Бабу, - ты когда сменяешься?
  Бибо посмотрел на заходящее солнце и кратко ответил:
  - Через час.
 - Так вот ты пройди сегодня по домам в своем ауле,  - по каким, ты знаешь — и скажи, чтобы они завтра араку не продавали. Вместе с группой будет идти переодетый милиционер. Он засечет дворы, где торгуют самогоном, конфискует ваши аппараты и штраф наложит большой. Только я тебе ничего не говорил, ты понял?
  Дело в том, что туристы запасались «горючим», проходя по дороге на Пик Туриста через аул Верхний Цей,  жители которого имели с этого хороший доход. Они, завидев с высоты подходящую группу, просто ставили у забора свои бутыли с аракой,  а расплачивался с ними староста группы, который заранее собирал деньги на пьянку.
  Но на этот раз бутылей не было. И когда обеспокоенный староста группы, проинструктированный насчет «горючки» избранным руководителем предыдущей группы, начинал стучаться в калитки, из сакли выходил хозяин и  сердито спрашивал:
  - Ну, чего стучишь? Нету у меня шерстяных носков, кончились...
  Таким образом, «шерстяных носков» не нашлось ни в одном из дворов Верхнего Цея, и мы провели эту ночь на подходе к вершине спокойно. Туристы пели у костра хорошие песни о том, как их «ведут куда-то» по неизвестному маршруту, травили байки о  смешных приключениях вечных бродяг и невинно флиртовали с девушками. Утром мы благополучно взошли на Пик Туриста, полюбовались несказанным рассветом и вернулись на турбазу без головной боли, выпив по приходу там по стакану вожделенного  компота.   
  Этим достижением, которым я, в основном, обязан Борису Михайловичу, я прославился среди всех инструкторов близлежащих турбаз Северной Осетии. Когда я привел в Зарамаг очередную группу туристов меня окружили тамошние асы туризма, которых интересовал только один вопрос: правда ли, что я ввел сухой закон на Пике Туриста.
 Я несколько разочаровал их, потому что трезвое восхождение на пик оставалось единственным в истории его покорения. А второй раз сходить на него в качестве инструктора мне не удалось:  приближался август, меня ожидала другая интересная работа, гидом - переводчиком в Интуристе.
  Я предупредил об этом Шевлякова заранее, и добрейший Павел Григорьевич выпил по этому случаю еще один стаканчик корвалола и сказал сердито:
  - И что ты в этом Интуристе нашел? «Посмотрите налево, посмотрите  направо»?   Замок царицы Тамары им будешь показывать? Дохлая это работа — из автобуса рассказывать про то, что мимо мелькает. Другое дело — Цей!...
  Он выписал мне премию в размере месячного оклада, хотя я проработал инструктором  меньше месяца и разрешил маме проводить меня в Орджоникидзе, несмотря на то, что  работа у нее была  авральная.
  А ребята подарили мне на прощанье штормовку, на спине которой  было крупно написано: «БАБУ №2».  Но я не надевал ее ни в походы, ни в дождь .    Во-первых, я никоим образом не хотел равняться с Великим Бабу и понимал что в этом подарке кроется добрая дружеская издевка.  А, во-вторых, однажды на автостанции, когда я собрался поехать в Цей проведать маму и моих подруг, какой-то мужик спросил меня уже с настоящей,  не дружеской издевкой:
  - Ты что, парень, уже баб своих стал нумеровать? Не густо, однако,  их у тебя... И, по-моему, ты забыл добавить еще одно слово: ХОЧУ...   БАБУ №2

      
                Семейный  отдых в Цее               

   По  возвращению с Сахалина я посетил Цей три раза. Один раз я вырвался туда всего на  день с Алексеем Новиком, моим сахалинским знакомым, который переехав на постоянное место жительства в Орджоникидзе, видел горы лишь издалека. Но Цей не произвел на него сильного впечатления,  ибо он не принадлежал к разряду людей, любящих ходить пешком, так как работал шофером. Мы выпили с ним пива в забегаловке около Дома отдыха, а  потом целый день загорали на Цейдоне, который из-за долгой жары слегка утихомирился и обмелел.
  Я сбегал на турбазу, но всего на несколько минут, так как почти никого из знакомых мне людей на ней уже не было.
  Павел Григорьевич Шевляков  уже умер, Борис Михайлович, как всегда, повел группу по одному из маршрутов. Единственным человеком, кого я   знал ранее и встретил сейчас, была Наталья  Григорьевна Молчановская, проработавшая на турбазе старшим инструктором  много-много лет. Я бы назвал ее душой всего коллектива, его мотором и совестью. Она выполняла эту трудную и ответственную работу очень дотошно, но с таким вдохновением и огоньком, что невольно заражала своим энтузиазмом всех окружающих.
   Я помню, что подписывая приказ о приеме меня на работу инструктором, Павел Григорьевич Шевляков сказал:
  - Хорошо, что  Наташа об этом не знает... А то бы она мне уши  оборвала.
   Действительно: будучи  по своей натуре очень добрым человеком, Молчановская была страшным педантом, не терпящим отклонений от общих правил и инструкций.  Но в то лето, когда я пробился в когорту асов горного туризма, она, по-моему была в декретном отпуске и не смогла помешать этому.    
   У нее было двое прекрасно воспитанных детей, и я всегда удивлялся, когда она находит для них время. Маленькая Каринэ дружила со мной, когда я приезжал на турбазу, потому что я мог часами таскать ее по ягодным склонам и рассказывать ей страшные сказки.
  Молчановская дружила с моей мамой, знала историю гибели моего отца и относилась ко мне с заботливым и чутким вниманием. Но думаю, это не не помешало бы ей воспрепятствовать моему назначению на должность инструктора. Что было бы вполне справедливо. 
   На этот раз я увидел ее лишь мельком. Она, как обычно куда-то бежала, что-то тащила, кого-то ругала. На меня она взглянула мимоходом и, видимо, не узнала, что было немудрено: ведь прошло столько лет.
   Директором турбазы в  этот мой приезд был ее муж, Г. М. Багдасаров, человек жесткий и принципиальный. Он был отличным, я бы даже сказал, выдающимся туристом, и именно это, на мой взгляд, позволяло ему смотреть на окружающих его людей слегка свысока. 
  О моем конфликте с ним я уже упоминал, но подробно расскажу о нем чуть ниже.
   А пока я сидел на скамейке в центре турбазовского двора и грустил. Мне казалось, что бурная жизнь, кипевшая здесь в бытность моей работы инструктором, как-то замедлилась и поскучнела, хотя туристов стало гораздо больше, а условия их проживания лучше. Появилась новая большая столовая, два спальных корпуса, а, главное,  из Бурона пролегла асфальтированая дорога, и теперь дважды в день ходил прямой рейсовый автобус Орджоникидзе — Цей, а туристов подвозили прямо к воротам турбазы.  Все инструкторы щеголяли в итальянских пуховках, забыты были тяжелые  ботинки с металлическими триконьями.  А я вспомнил, что раньше было особым шиком станцевать вальс с симпатичной туристочкой именно в этой совсем неприспособленной для танцев   обуви.  И теперь  я бы  не назвал уже инструкторов горными турами, потому что их работа стала похожа на конвейер: Реком — ледник — Пик Туриста. Не было длинных переходов Бурон — Цей и Цей — Зарамаг, исчезла традиция в качестве зарядки взбираться на отвесный склон возле турбазы, и туристы перестали лазить туда, так как никто больше не подавал им примера.
  Но больше всего я грустил оттого, что не встретил здесь своих друзей:  Лену Горбунову,  Лиду Федорову, Галю Манаенко, Леву и Феликса. Без них Цей для меня не был Цеем.
   Я вспомнил, как на этом деревянном плацу, каждое утро строились группы, уходя на маршрут. У  ног туристов стояли снаряженные рюкзаки, а инструкторы, проходя вдоль строя, приподнимали и встряхивали их: они должны были быть равными по весу и в них ничего не должно было греметь.
   Потом Павел Григорьевич говорил краткую речь и звучала команда «Под рюкзаки!». Из старого, хриплого  громкоговорителя   раздавался  марш «Прощание славянки» и  цепочка туристов скрывалась за поворотом, направляясь в Зарамаг.
   И еще припомнился мне случай, ставший достопримечательностью турбазы, ее легендой.
   Лена Горбунова путем долгих тренировок достигла небывалого мастерства в искусстве выполнения команды «Под рюкзаки!». Она надевала на себя рюкзак  одним движением: брала его за лямку, вскидывала в воздух, и он оказывался у нее на спине, а обе лямки на плечах. Туристы ахали от восхищения, горные асы мрачнели.  Я знал, что почти каждый инструктор пытался повторить этот трюк, но тщетно. И вполне понятно, что большинство из них завидовали Ленке черной завистью. Кому пришла мысль наказать ее за это «фраерство», я не знаю, но план этого подлого наказания был разработан   и осуществлен ее же коллегами. Но наказанными оказались сами зачинщики.
   Когда Лена по команде Шевлякова взялась за лямку и дернула ее на себя, рюкзак даже не пошевелился: он был полон камней. И надо было обладать огромным самообладанием, чтобы не повторить эту попытку дважды. Что Лена и сделала. Она скомандовала «Нале — напра — во!», так как группа стояла двумя шеренгами лицом друг к другу, и повела ее за собой. Ее рюкзак остался одиноко стоять посреди танцплощадки.  А там были все документы на маршрут, путевки  туристов, аптечка  и наиболее ценные продукты питания, как то: чай, шоколад, сухая колбаса, так как  по дороге в Зарамаг группа питалась сухим пайком.
   Такого  никто не ожидал. Организаторы этой акции ожидали,    что Горбунова начнет сейчас развязывать тесемки рюкзака, а они завязали  их по-мужски туго, смочив даже водой,  потом будет выбрасывать из него камни, а группа будет стоять и насмехаться над нею. Но теперь все это пришлось делать им самим. Мне рассказали потом, что они догнали группу километрах в трех от турбазы, потому что налегке Ленка могла ходить очень быстро. Затем еще на протяжении километра они уговаривали ее взять рюкзак и извинялись.
   После этого случая ее авторитет на турбазе возрос до невиданных высот, а ее кавалером не мечтал стать разве что пень... 
   … Я сидел на одной их скамеек, окружавших ту самую «стартовую»  площадку,  и мне было грустно и неуютно в тех местах, где я провел столько счастливых часов...

   Через несколько лет я приехал в Орджоникидзе  с сыном Тимуром, встретился с Леной, у которой уже тоже было двое сыновей, и она сама подсказала мне: «Поезжай в Цей, покажи сыну горы». И печально добавила: «Потом мне расскажешь, как там поживает мой любимый седой Адай-Хох».
   Адай-Хох, один из  самых высоких пиков Цейского ущелья  (4408 м.), герой многих осетинских  преданий  и легенд, был для нее не  просто горой, а какой-то высшей силой, которой она доверяла  свои радости и печали. Помню я тоже научился у нее, встав утром, первым делом посмотреть в сторону Адай-Хоха: какое у него сегодня настроение? Если закутался в облака, значит, грустит. Значит, и ты сегодня особо не нарадуешься.  Если в черных тучах он, выходит, гневается Адай-Хох, чем-то ты его рассердил, проси прощенья. Когда блестят ярко его снега на фоне голубого неба, то будет день для тебя радостным и счастливым.               
 
   Ленка приехала в отпуск из Москвы с двумя своими сыновьями, младшему из которых было несколько месяцев, и вырваться в Цей,  к своему любимому Адай-Хоху, никак не могла.
   Вдохновленный ее напутствием, я  не стал долго рассуждать о том,  где мы с Тимкой будем ночевать и питаться в Цее, и рано утром выехали туда рейсовым автобусом. Теперь это был прямой рейс прямо до места назначения, и, когда мы, миновав Бурон, стали подниматься по прекрасной асфальтированной дороге к Цею, я сразу припомнил, с каким трудом я добирался сюда раньше.
  Автобус остановился прямо у моста у закусочной, в которой мы когда-то веселой инструкторской компанией пили пиво. В Цее это был страшный дефицит, и, чтобы отведать этот божественный напиток,   надо было точно знать день и время его  завоза. Для инструкторов Цейской  турбазы это не представляло труда, так как дважды в день кто-либо из нас  обязательно был в Буроне,  откуда к нам его и привозили. Поэтому мы всегда оказывались в закусочной первыми перед самым  появлением машины с пивными бочками.
   Но сейчас, зайдя с Тимуром  в это заведение, я заметил, что положение разительно изменилось: пива было много, посетителей — мало, и все это потому, что  чуть выше альплагеря «Торпедо» открылся ресторан « У Монаха», названный в честь одной из главных достопримечательностей  Цейского ущелья: одинокой скалы, в очертаниях которого  угадывался старец в монашеском капюшоне.

    Пообедав подогретыми котлетами, мы прошлись по территории  дома отдыха, и я рассказал Тимуру, что здесь в годы войны формировался госпиталь его деда, а его отец мечтал подняться на второй этаж старинного здания на  ручном подъемнике.
  Затем мы направились на турбазу, так как приближался вечер и пора было подумать о ночлеге. И  тут я совершил оплошность, о которой уже упоминал здесь: я не обратил внимание, что на каждом шагу стоят огромные щиты, предупреждающие приезжих о новом статусе Цейского ущелья: отныне оно является государственным заповедником и любое нарушение правил заповедной зоны карается огромными штрафами. Запрещались: охота и рыбалка, сбор ягод и грибов. А мы с Тимуром поднявшись к турбазе увидели прямо перед окнами кабинета директора огромный куст малины, усеянный ягодами, и я, ничтоже сумняшеся, принялся  рвать их кормить  ими сына. Я даже не подумал, как могли эти ягоды уцелеть на территории турбазы, когда мимо этого куста каждый проходило по полтысячи людей.
  И поэтому я появился в кабинете Багдасарова в полной уверенности, что он предоставит нам с Тимкой место на турбазе. В памяти у меня еще были свежи рассказы мамы, как  Гриша (так запросто она называла молодого директора) чуть  ли не на коленях упрашивал ее хотя бы с месяц поработать в Цее, что бы подучить персонал,  менявшийся на турбазе каждый год.
  И для меня стало полной неожиданностью, когда Гриша, глядя куда-то в сторону,  пробурчал:
  - Мест нет.
  - Мы согласны переночевать в палатке, нам только на одну ночь, - попросил я.
  - В палатках тоже ничего нет, - в той же неприступной манере  ответил Багдасаров.               
   Я вышел из его кабинета в полной растерянности: наступала ночь, последний автобус в город уже ушел, и  и у меня не было никакого понятия, где переночевать с ребенком.
   Мы присели на скамейку около танцплощадки, и тут мой взор остановился на хорошо знакомом мне домике. Это был пункт проката туристского снаряжения, в котором я когда-то проработал около двух недель. Сейчас им заведовал, конечно же, не хорошо знакомый мне Казбек, но женщина, которая уже собиралась закрывать   это богоугодное заведение, выдала мне два спальных мешка под залог моего паспорта.
  Тимка был в восторге, когда узнал, что будет ночевать в спальном мешке прямо над бушующим  Цейдоном.  О том, что в этих местах ночами бывает очень холодно, он не знал. Правда, я, знавший об этом  не понаслышке, прихватил с собой теплые свитера, но опасался, что их будет недостаточно. А потому я сразу занялся заготовкой дров, намереваясь всю ночь поддерживать костер на месте нашего ночлега.
  Тимка, не дожидаясь ночи, залез в спальник,  застегнулся и высунул в оставшееся отверстие свою радостную мордочку. Я сфотографировал его, и начал раскладывать свой спальник и доставать из сумки теплые вещи. Это не осталось не замеченным младшим обслуживающим персоналом турбазы, называемых нами техничками. Одна из них, знавшая, что я сын Полины Тихоновны Гусаковой, подошла к нам и спросила,   почему мы собираемся здесь заночевать, да еще без палатки. Узнав, в чем дело, она помянула директора тихим недобрым словом и предположила, что он имеет не меня  какой-то «зуб», так как места на турбазе были, тем более на одну ночь. И долго не раздумывая, она тут же забрала нас в корпус для персонала, поместив в небольшой каморке с одной кроватью. Я был очень доволен, что вопрос с нашей ночевкой  разрешился так благополучно.  В противном случае  намеченный мною на следующий день поход на ледник неминуемо срывался, так как после бессонной ночи я был бы не в состоянии пройти девять километров до ледника и девять обратно. 
  Оставив  вещи в каморке, мы с Тимуром пошли прогуляться по ущелью, а  при выходе с турбазы я наконец-то решил прочитать, что же написано на этом огромном,  красивом щите рядом с кабинетом директора. А, прочитав, понял все!
   Когда я стал обирать  развесистый куст малины прямо под этим щитом, непосредственно под окнами Багдасарова, получившего не одну премию и даже медаль ВДНХ за  экологические мероприятия, он, конечно, же узнал меня  и воспринял мой поступок как чрезвычайное нахальство и вызов ему, директору турбазы. Он не выбежал из кабинета, не обругал и не надрал мне уши, а просто-напросто  отказал мне в ночлеге, несмотря на то, что я был с ребенком.
  Скорее всего именно по этой причине он не здоровался со мной, когда через четыре года я вновь приехал в Цей уже с двумя сыновьями  и женой. Зато Наташа  Молчановская, его жена и старший инструктор турбазы, приняла нас восторженно и гостеприимно, насколько позволяло ей это  ее постоянная занятость и неуемная энергия в освоении новых маршрутов.
  На это раз мы отдыхали в Цее по путевкам, которые нам организовала моя мама, работавшая теперь  на турбазе весь сезон. Отдых получился отличный, так как  в горах стояла прекрасная погода,  а на турбазе царила  атмосфера  безудержного веселья  и сплоченности  путешествующего люда.
  Каждое утро над турбазой раздавался  одна и та же мелодия песни «В воскресенье, радостный день...», и туристы высыпали на зарядку.  После завтрака  на площадке строились уходящие группы, звучала команда «Под рюкзаки!», и  под  бессменный марш «Прощание славянки» туристы уходили на маршрут.  А  я  вспоминал, как совсем, казалось недавно,  эта бодрая музыка звучала вослед мне, молодому и гордому тем, что я веду в горы  людей, порой впервые увидевших их.
  Мы уходили с детьми на прогулки по Цейскому ущелью, к Рекому и на поляну у Дома отдыха,  загорали на горных речках и рвали ягоды на склонах, несмотря на экологические запреты. На ледник с детьми подняться было трудно, поэтому мы сходили туда с Лилей поочередно.  Тимур  же был горд тем, что он поднялся на ледник в прошлый раз, когда ему было всего семь лет. Причем он проделал это в таком темпе, в каком туда не поднимались даже взрослые,  так как на вторую ночь оставаться  на турбазе нам было нельзя и мы должны были успеть на автобус, который отправлялся в два часа.
  Теперь же все было прекрасно, я  вместе со всеми наслаждался  чудесным отдыхом в любимых мной местах, знакомых мне с раннего детства. Но вечерами накатывала грусть... Рядом не было тех, кто любили  Цей так же преданно  и глубоко, кто был здесь когда-то рядом...
   ...Затем был огромный перерыв  в моих посещениях Цея. И, вероятно, именно по той же причине:  я чувствовал себя там сиротой, я не мог восхищаться этой красотой один.
  Я поехал туда только в 2012-м году вместе с о своей внучкой Настей и ее мамой Наташей.
   Но это уже   другая глава. И называться она будет:


                Упадок и оскудение    Цея.

   Я готовился к этой поездке долго и тщательно. Я готовился вернуться в юность. Из своих семьдесят семи лет в свои семнадцать.
   Судя по Интернету жизнь в Цее била ключом: работали  пять или шесть гостиниц, летняя турбаза «Цей», как я догадался моя, родная, (значилась, правда, в ремонте), турбаза ГМИ, круглогодичная  турбаза «Осетия», (тоже в ремонте) альплагерь «Цей»,  две линии канатной дороги к Сказскому леднику, ресторан «У Монаха».
  Я заранее, почти за месяц до отъезда, связался  по  телефону с гостиницей  «Вертикаль», так  как она  больше другим подходила нам по цене и находилась рядом с автобусной остановкой (вернее, с тем местом, где была автобусная остановка   прежде).
  И уже после первого звонка я насторожился: мое предложение о бронировании номеров было воспринято хозяином гостиницы как-то очень холодно: «Позвоните дня за три до приезда и мы вам предоставим нужное жилье». Я понял, что былого  наплыва туристов  Цей уже нет.  Когда я позвонил в этот отель (так он значился на рекламном сайте цейских гостиниц), чтобы предупредить, что мы едем, дежурный пошел искать с мобильным телефоном хозяина и  пропал. Я догадался, что они еще сами не знают, будут ли принимать в этом году гостей, и связался с гостиницей «Сказка», где мне тоже сказали, что мы можем смело приезжать в любое время и нас  разместят  по нашему желанию. Это можно было объяснить только опять-таки  малым количеством туристов и большим количеством мест их размещения.      
   Отель «Сказка» поначалу не привлекал моего внимания по следующим причинам: он был  очень далеко от автобусной остановки и там были очень дорогие номера, правда,  с  питанием.  Правда,  из всех других  мест проживания мне удалось еще связаться с турбазой ГМИ, где  мне пообещали предоставить жилье по смехотворно низким ценам, но только  после отъезда  отдыхающих по путевкам студентов, то есть, через  день, как мы приедем туда.   
  Благосклонно отозвался на мой звонок пансионат «Орбита», бывший рекреационный центр для космонавтов, но  стоимость проживания в нем была запредельной.
   Не отзывалась на мои звонки лишь гостиница «Виктория» и, как я понял позднее, совсем не случайно.
  В общем, как я понял в результате  телефонных переговоров, бронировать места в гостиницах было  не обязательно, и наша группа в составе меня, моей внучки Насти  и ее мамы  Наташи выехали поездом «Новороссийск — Владикавказ» без риска ночевать на Цейской поляне в спальных мешках.
  А остановились мы в гостинице «Сказка» по воле случая, так как  конечную остановку автобуса перенесли теперь к  бывшему альплагерю «Торпедо», на территории которого  и располагается этот самый фешенебельный отель  Цея.
  Автобус подкатил к самым его воротам, и я решительно повел моих спутников к современному светлому зданию, так как знал, что выше  находятся лишь пансионат «Орбита», который был нам не по карману, и альплагерь «Цей», где не было удобств для проживания.
  В молодости это обстоятельство не смутило бы меня, но теперь я был  не бесшабашным туристом, готовым  спать в палатке на камнях и мыться в холодном горном ручье, а  одним из чинных отдыхающих, которых Бабу презрительно называл «матрасниками».
  Кстати, во Владикавказе, где мы провели  один день, состоялась знаменательная встреча с моим  туристическим прошлым: я увиделся с Борисом Бероевым.
  Я уже рассказывал о том, как будучи студентом географического факультета СОГПИ, он прививал  нам любовь к горным путешествиям.  В одном из таких походов под его руководством посчастливилось  участвовать и мне.  Не помню точно  его маршрута и длительности,  но   этот поход был знаменателен рождением  анекдота, а точнее всего одной   фразы, которая затем повторялась при каждом удобном случае многими инструкторами.
   Дело в том, что совершенно случайно   наша группа туристов  состояла исключительно из людей небольшого  роста, и, когда Бероев, обернувшись к нам во время движения по тропе, обнаружил это, то не преминул пошутить, использовав вопрос из известного осетинского анекдота: «Чи бахорта, детский сад?»  (Кто покушал, детский  сад!).
  И мы, прекрасно зная этот анекдот, дружно ответили:  «Дирехтр,  дирехтр» (В переводе не нуждается).
  Затем некоторое время я следил за его карьерой       которая неразрывно была связана  с туризмом:  сразу после окончания института Борис Бероев возглавил  Республиканскую Станцию юных туристов (СЮТур), через несколько лет стал руководителем всего  туристического движения Северо- Осетинской республики. Приехав в отпуск с Сахалина, я увидел среди маминых фотографий снимок, где она была запечатлена  рядом с Бероевым. Она с гордостью сказала мне, что снимок был сделан после того, как руководитель Северо-Осетинского Совета по туризму и экскурсиям вручил ей Почетную грамоту как лучшей работнице Центральной  турбазы.
    Затем появились книги Бероева, которые я считаю непревзойденным образцом литературы  для путешествующего люда. Его путеводители по горной Осетии, Приэлбрусью,  Цейскому ущелью  - это увлекательные, яркие  описания горных маршрутов, где точность фактов и топографического материала сочетается  с романтическим  повествованием  о покорителях гор. А его научный труд «Горы Северной Осетии: экология и ресурсы» я прочел, как увлекательный роман.
   Позже, уже из Интернета, я узнал,  что Борис Мацкоевич Бероев стал профессором и возглавил  кафедру  географии Северо-Осетинского университета.
  И, задумав посетить Цей в 2012-ом году, я решил позвонить профессору Бероеву на кафедру, номер телефона которой я тоже нашел в Интернете и попросить его встретиться со мной.
   Во-первых,  для меня, да я думаю, и для него, эта встреча должна была стать возвращением в  нашу юность, а это в наши годы (мы с Бероевым ровесники) много чего стоит. Во-вторых,  я тогда уже начал писать эту книгу и хотел проконсультироваться у него по  некоторым вопросам, связанным с историей Цея, в частности , о формировании  на его территории госпиталя, которым командовал мой отец.  И, конечно, я решил набраться нахальства  и просить Бориса Мацкоевича  подарить мне одну из его книг.
  Не надеясь особенно на удачу, я набрал номер геофака СОГУ, и  к моей неописуемой радости трубку взял сам Бероев. Я представился ему его бывшим однокашником, так как мы обучались с ним в институте в  одно и то же время, хотя  и на разных факультетах,  и напомнил  о походах, в которые он нас водил. Профессор, услышав  об этом, заметно оживился, и отнесся к моему предложению встретиться весьма радушно.  На всякий случай я  добавил, что  я  -  сын Полины Тихоновны Гусаковой, работавшей на Центральной республиканской турбазе, и был несказанно удивлен, когда Бероев сказал, что он хорошо помнит  ее как одну из лучших администраторов. Мы договорились, что  по прибытии во Владикавказ я позвоню ему, и  мы встретимся в удобное для нас время в удобном месте.
   И как только мы обосновались во Владикавказской гостинице Plazma, которая, кстати находится совсем рядом с моей родной школой №6, я сразу  позвонил Бероеву и удивился, когда услышал, что он  прямо сейчас подъедет ко мне в гостиницу.
   Мы говорили с ним около двух  часов, потому что нам  действительно было о чем вспоминать.
   Борис Мацкоевич рассказал мне  много интересного  о себе и о наших общих знакомых:  Б.М. Абаеве, Н.Г. Молчановской, П.Г. Шевлякове и других.
   Оказывается, Бабу был награжден орденом по инициативе Б.М. Бероева, более того, этот орден  предназначался  поначалу самому Бероеву,   но тот  отказался принять  его в пользу человека, который стоял у истоков  северо-осетинского туризма.
   Очень тепло профессор отозвался о Молчановской, которая после ухода на пенсию сделала то, что должна была сделать: написала книгу о Цее.
  Но особенно поразило меня то, что Бероев хорошо помнил Лиду Федорову и Лену Горбунову, работавших на Цейской турбазе в бытность его председателем Северо-Осетинского Совета по туризму. Он даже вспомнил, что  он встречался с Ленкой, когда она приезжала в отпуск из Москвы.
   Сообщил он мне несколько интересных сведений и о своих родственниках: некогда знаменитом актере Вадиме  Бероеве и его внуке Егоре. Оказывается, что с Вадимом  Бероевым, исполнителем роли легендарного  майора  Вихря, мы какое-то время учились вместе в одной и той же мужской школе №6 в Орджоникидзе, а Егор носит фамилию  Бероев только   в память о своих осетинских предках и знаменитом деде, так как отец у него В. Михеенко,  русский актер.
  Но основной темой нашего разговора, разумеется, было состояние туристической индустрии Северной  Осетии.  Мы вспоминали, что было  раньше и как стало сейчас. Нет это не было ворчанием двух стариков, для которых прошлое было радостным  и отрадным, а в настоящем все мрачно и «не так».
У Бероева,  как непосредственного   основоположника  многих важных дел в развитии туризма, до сих пор сохранился ясный и объективный взгляд  на    ситуацию, позволяющий ему дать точную оценку  обрушения мощной индустрии горного туризма не только в Осетии, но и на всем Северном Кавказе.
  Он вспомнил, как в спешном порядке строился по его инициативе палаточный городок в Орджоникидзе, за стадионом «Торпедо», так как довольно таки вместительная  Центральная республиканская турбаза была не в состоянии принять мощный поток людей,  пожелавших совершить путешествие по горам Кавказа.  И этот палаточный городок почти на тысячу мест каждое лето был забит до отказа.
   О планах развития Цея я уже говорил , но им не было суждено сбыться, так как  профсоюзный или, как его называли, плановый туризм исчез как явление.   Турбазы превратились в коммерческие  предприятия, да и те вытесняются  дорогими фешенебельными гостиницами, принимающими на отдых «избранных», а альплагеря влачат  жалкое существование за счет  случайных самодеятельных туристов. Альпинисты появляются на них очень редко:  один-два раза в году на сборы, да на восхождение соберется  группы  три в сезон.
   Проехав по Осетии в 2010 году я  нашел там одну  лишь действующую турбазу, да и то детскую,  в Дзинаге. Инструктор этой турбазы, отзывчивый и добрый человек, по-настоящему болеющий за детский туризм,  Коста Туриев.  с грустью сказал, что скоро и в Дзинаге все заглохнет и подарил мне туристическую карту Дигории, как последнее напоминание о расцвете туризма в этих местах. ( В автографе, оставленном на карте, он сделал в своем имени ударение на первом слоге, хотя  мы  привыкли говорить, например, КостА Хетагуров).
  Вот об этом самом мы говорили  гостинице с Борисом Бероевым,  и я видел, как трудно ему   вспоминать прошлое и наблюдать нынешнее положение дел.
Беседа с профессором Б.М. Бероевым в гостинице Plazma.                Владикавказ, 20.08. 2012 г.
   Я подарил ему  свою книгу «Моя родословная», где  я  несколько строк уделил воспоминаниям  о наших совместных походах и поместил его фотографию  с моей мамой.
   На следующий день мы встретились с ним на автостанции, откуда он отправлялся на свою дачу в  селение Зильга. Борис Мацкоевич принес мне в подарок две свои книги: «Цей» и «Горы Северной Осетии» с  краткой дарственной надписью «Борису от Бориса. 21. 08. 2012.», чем доставил мне огромную радость, так как никто не описывал мои любимые горы так, как он.   В свою очередь, он очень тепло отозвался о тех главах моей родословной, которые успел прочесть, и пообещал написать рецензию на мою книгу.
  Расставаясь, мы вновь вспомнили о Цее и его верном рыцаре в женском обличье, Молчановской, чья книга  об этом   заповедном месте должна была вскоре появиться в продаже.
   На следующее утро мы выехали в Цей. Сначала я обрадовался, когда автобус оказался полон пассажиров: значит, едут туда еще люди, даже в будние дни, значит, жив и популярен горный курорт даже в наше трудное время, когда простой народ не может позволить себе достойный отдых!
   Но оказалось, что большинство людей ехало... на дачи, которые начинались сразу за городом. Просто ранний цейский автобус был для них самым удобным видом транспорта, чтобы доехать до дач. И вскоре в салоне осталось всего несколько человек, из которых я сразу выделил тех, кто направлялся в Цей. Среди них была пожилая пара с лукошками в руках: они уж точно ехали в Цей за грибами и ягодами, и  крепкого телосложения мужчина в костюме горноспасателя.   
  За окном автобуса пошли хорошо знакомые мне, но почти неузнаваемые места и села: Гизель, Майрамадаг, Дзуарикау и совсем родной мне Хаталдон. Все что выхватывал глаз вдоль дороги стало каким-то пестрым и уродливым, хотя люди, как им казалось, стремились украсить  окружающий их мир. И только горы вдалеке, слава Богу, остались нетронутыми ими: они были так же величественны и сказочно красивы. Долго стояли в Алагире, а затем въехали на Военно-Осетинскую дорогу или, как теперь ее называют, Транскам. Не скажу, что  после  ее переименования она стала намного лучше, но где-то дорогу выпрямили, где-то расширили, и передвигались мы по ней быстрее, чем в прежние времена. Здесь тоже стало заметно стремление местных властей и предпринимателей помпезно «украсить» дорогу: прямо из скалы выросла и нависла над проезжающими   огромная металлическая фигура святого Георгия (Уастырджи), а вдоль шоссе появились вездесущие ларечки с шашлыком и осетинскими пирогами. 
  А поселения вдоль дороги были унылы и малолюдны: и некогда известный на всю страну своим санаторием Тамиск, и Унал, издавна прославившийся  своими фруктами, и Нузал со знаменитой гробницей Давида Сослана, и Бурон с вечно мельтешившими  когда-то над головой вагонетками с рудой и круглосуточно гремевший музыкой. А шахтерскую столицу Северной Осетии, поселок Мизур, зачем-то отгородили  от дороги огромными и яркоокрашенными пластиковыми щитами. Говорят, что это спасает жителей от неумолчного шума ТРАНСКАМа. Но мне показалось, что движение  на этой магистрали не такое уж оживленное, как вероятно ожидалось проектировщиками. А вот что поселок они изуродовали этими щитами, сомнению не подлежит. Из-за них я даже ни увидел дома из которого когда-то отправился в свое первое самостоятельное и очень рискованное путешествие в Цей.
  Мои спутницы ахнули, когда сразу за Буроном  наш автобус, свернув с ТРАНСКАМа, уперся вдруг в отвесную стену, по которой был проложен серпантин  дороги, ведущей в Цей. А потом мы словно взлетели на самолете над горами, и дома Бурона показались нам сверху игрушечными, вершины лесистых склонов проплывали на уровне наших глаз, а где-то далеко внизу тоненькой  белой ниточкой извивался пенный Цейдон. Именно по дну этого ущелья, вдоль бурной реки  и пролегала старая дорога, по которой мы  проделывали 9-километровый путь от Бурона до Цея.
  Несмотря на то, что теперь мы проезжали совсем близко от высокогорных аулов, их не было видно  из-за крутизны склона,  и лишь тропинки, убегавшие от дороги, говорили нам, что рядом находится жилье. А то, что оно еще не покинуто  людьми, подсказало нам появление на тропинке   молодой женщины, которая проголосовала перед нашим автобусом. Она заговорила с водителем по-осетински, и я понял, что она живет в ауле Нижний Цей,  (который кстати находится гораздо выше Верхнего, так как название  зависит от того,  выше или ниже стоит село по течению реки), а работает в курортном поселке.
  Еще в мою бытность эти два аула, как говорится дышали на ладан, так как почти вся молодежь уезжала на работу в город, а старики постепенно умирали. И даже существовал проект переселения   этих  сел на равнинную часть Осетии, где  их жители могли заняться сельским хозяйством. Практика такого переселения уже была, и я с грустью представлял себе, как со склона Цейского хребта исчезнут эти два старинных живописных аула, по улицам которых даже пройтись без священного трепета было нельзя.
   И когда эта миловидная молодая женщина вошла в автобус, я испытал огромное облегчение: значит, живы еще Цейские аулы, и сидят там по вечерам у развалившихся каменных заборчиков, опираясь на узловатые палки, осетинские аксакалы, а, может быть, и аракой продолжают приторговывать.
   Потом автобус пошел на спуск, и я ожидал мгновения, когда за поворотом покажется камень с портретом Сталина: это были неофициальные ворота Цея. Неподалеку от него сходятся верхняя и нижняя дороги, отсюда хорошо видны оба аула, и здесь я любил отдыхать, возвращаясь в Цей или уходя из него. И вот теперь я возвращался в очень памятные для меня места, возвращался  спустя  почти сорок лет после последнего приезда сюда с семьей, и будь я один, я обязательно остановил бы автобус и посидел на заветном месте, вспоминая прошлое...
   Автобус не остановился на старой остановке возле дома отдыха, миновав до нее и гостиницу «Вертикаль» и полез в гору мимо нашей турбазы и и базы отдыха ГМИ. Я особенно  не волновался, зная, что впереди  находятся  гостиница  «Сказка», пансионат «Орбита» и альплагерь «Цей», в котором  нам рекомендовал остановиться Б. М, Бероев.  Директором  альплагеря был его друг Игорь Абаев и нам было достаточно назвать имя профессора, чтобы быть гостеприимно принятыми здесь на любой срок.  Кстати,  И. Абаев был каким-то близким родственником Бабу, по-моему, даже внуком, и я собирался  в беседе с ним собрать материал  о легендарном инструкторе Цейской турбазы для этой книги.
   Автобус развернулся на пятачке прямо у роскошных ворот  отеля «Сказка». Наш попутчик в костюме горноспасателя направился по тропинке вверх, и я спросил его, как пройти к альплагерю и далеко ли до него. Он ответил, что это тропа и есть кратчайшая  дорога в альплагерь и до него приблизительно полтора километра.
  Все варианты я рассчитал очень быстро.  Альплагерь был самым дешевым местом для проживания, но все удобства там были, как говорится «на этаже», да и возвращаться туда после прогулок по Цею было далековато и высоковато, что в моем возрасте было немаловажно. А «Сказка» была в двух щагах от нас,  и совсем рядом с нею — конечная остановка автобуса, что значительно облегчало наш отъезд. А  парнокресельная канатная дорога австрийского производства к Сказскому леднику леднику находилась прямо на территории отеля и принадлежала ему же.
  И я решительно повел свой «отряд»  к роскошному зданию отеля, возле которого стояла группа его работников, с надеждой взирающая на нас как на потенциальных постояльцев. Администратор гостиницы, приветливая и улыбчивая осетинка средних лет вспомнила мой звонок из Краснодарского края, во время которого она сказала мне, что бронировать номер в ее отеле не обязательно, и быстро поселила нас в прекрасном двухкомнатном номере на троих со всеми удобствами.   Несмотря на то, что время завтрака уже прошло, для нас была быстро приготовлена сносная еда, и мы поняли,  что эта гостиница не «хухры-мухры», как любил говаривать мой дед Тихон Андреевич Гусаков, и что обслуживание туристов в ней приближается к высшему уровню. Единственно огорчило  то, что канатная дорога на Сказский ледник  работает только по субботам. Но наш отъезд планировался как раз на вторую половину дня в субботу, и мы надеялись обязательно прокатиться на «канатке» к леднику.
  После завтрака мы решаем не терять время на отдых и отправляемся  на экскурсию к Рекому.  Мы спускаемся к дому отдыха, близ которого и начинается хорошо знакомая мне тропа к святилищу.  Ее слегка благоустроили, огородили опасные обрывы над Цейдоном перилами, сделали мостки над промоинами, на крутых склонах положили ступени из плоских камней. Сам Реком тоже отреставрировали, заново покрасили, поэтому он выглядит не как древнее святилище, а напоминает какой-то аттракцион в парке культуры и отдыха. Но все равно  взглянуть на него через сорок лет и постоять рядом  очень волнительно. Вспоминаю, как вдохновенно я рассказывал о его истории туристам, как благоговейно они взирали на него, слушая меня, и мне не верится, что я вновь в Цее, на том самом месте, где я утверждал себя как человек и покоритель гор.
  После осмотра достопримечательностей Рекома продолжаем движение по той тропе и, перейдя через верхний мост, оказываемся   рядом со своей гостиницей, совершив таким образом «кругосветку»:  отель «Сказка» - б\о ГМИ — нижний мост — Реком — верхний мост — магазин — отель «Сказка».
  Впечатления — незабываемые, от воспоминаний, свежего воздуха и  прекрасных видов Цея прибавилось сил и убавилось  лет: весь маршрут  прохожу  без длительных остановок, как говорится, на одном дыхании.
  Отдыхаем во дворе гостиницы. Она, как я, кажется, уже упоминал располагается на территории  бывшего альплагеря «Торпедо», где я часто бывал во время своей работы на турбазе. Мы ходили туда … на танцы и  на  концерты художественной самодеятельности. Звучит довольно странно: на турбазе танцы проводились  тоже каждый вечер, да и художественная самодеятельность у нас  была на высоте.  Каждая группа, прибывшая на турбазу должна была подготовить несколько номеров самых разных жанров для конкурсного концерта, которые оценивались строгим и компетентным жюри в составе директора, старшего инструктора и независимого деятеля  искусства, которого всегда можно было найти среди туристов — радиальников. Эти концерты пользовались огромным успехом, и порой попасть на них  было невозможно, ибо турбазовский клуб был небольшой, а желающих — уйма.
  Но раз в неделю мы обязательно ходили в альплагерь на танцы. В отношении меня это было особенно странно,  так как я вообще не танцевал. Но  ходил туда посмотреть зрелище, которое сравнимо лишь с испанской корридой. И проходило это зрелище, когда  группы альпинистов возвращались в лагерь после восхождения.  Они строились на танцплощадке, приветствовали друг друга бодрыми криками на альпийском слэнге, после чего из репродуктора раздавались звуки вальсы. И этот вальс суровые покорители гор должны  были станцевать в полном альпинистском снаряжении: в огромных ботинках с железными «кошками», в  пуховках, с  бухтой капроновой веревки  через плечо и связкой стальных карабинов  на поясе.  И как особенный шик — на  запястье руки, которой кавалер держал руку своей партнерши,  свисал на темляке ледоруб.  А если эта дама тоже собиралась поразить зрителей, то ледоруб раскачивался в такт вальсу и на ее руке. Это было что-то непостижимое!
  Танец тоже оценивался жюри, и особенно строго судились грациозность и легкость его исполнения. А ты попробуй добиться этой грациозности, если на тебе два пуда снаряжения, ботинки весом три килограмма каждый,  а  на руке мотается ледоруб с острым наконечником. Но участники этой корриды, видимо,  готовились к  соревнованию  упорно и тщательно, и я любовался их непринужденным скольжением по деревянному настилу танцплощадки. Но была еще одна особенность в этом танце: грациозность — грациозностью, но шума при этом надо было произвести как можно больше, причем грохот этот должен быть ритмичным и музыкальным. Именно за счет этого шума и выигрывали танцоры, которым было впору танцевать в  Большом театре в балете «Спартак».
  Художественная самодеятельность здесь тоже была на порядок выше, чем у туристов: юмор тоньше и умней, песни  мужественней и душевней, почти все исполнители прекрасно владели гитарой, часто звучали авторские песни, которые в то время были большой редкостью.
  К сожалению,  на этот раз я не нашел никаких следов  танцплощадки, как и  спальных корпусов альплагеря. Единственной приметой а\л «Торпедо» осталось круглое здание столовой, преобразованное потом в ресторан «У Монаха», и две обезображенные статуи: альпинист и альпинистка. У девушки не хватало обеих рук, и я назвал ее  Венерой Цейской, а юношу Апполоном Адай-Хохским. Я спросил у кого-то из работников отеля, почему не уберут с его территории эти развалины, который портят вид ухоженного двора, и выслушал неожиданно  удивительный ответ. Не знаю, насколько он соответствует действительности, но мне сказали, что хозяин  отеля Валерий Басиев, когда-то работал  завхозом то ли в альплагере, то ли на базе отдыха ГМИ  и тоже испытывает ностальгию по тем временам. А потому и решил сохранить эти две изломанные скульптуры.
   После внимательного осмотра других зданий я нашел еще одно памятное для меня строение, в котором находился когда-то пост горной КСС (контрольно-спасательной службы ). Я случайно забрел в тот домик, когда отдыхал в Цее с семьей, и нос к носу столкнулся с Феликсом, который некогда приударял за Ленкой и был объектом моих опытов цветной фотографии. Оказывается, что скромный осетинский паренек продвинулся  на горной стезе и стал начальником Цейского КСП (контрольно-спасательного пункта), хотя и временным.  У него в подчинении было пятеро спасателей и одна уборщица.  Спасатели явно скучали без работы,  чего не скажешь, конечно,  об уборщице, так как парни оставляли после себя комнату полную окурков и пивных бутылок.   А работы у них не было по двум причинам: во-первых, к тому времени туристы перестали штурмовать крутой склон у турбазы, так как инструкторы больше не показывали им пример, а, во-вторых,  «дикарей» стали пускать в горы только по маршрутным книжкам. К приходу автобуса один из спасателей отправлялся на остановку и проверял маршрутные книжки у всех людей с рюкзаками.  Тех, у кого их не было, он отправлял тем же автобусом в город. А «дикари», то есть, самодеятельные туристы, были основным источником несчастных случаев в горах.
  Феликс был очень рад нашей встрече, как, впрочем, и я.
Мы вспоминали наши студенческие годы, зимний Цей и  лыжные страдания.
  Потом Феликс рассказал мне о своей службе, продемонстрировав мне работу так называемого «тревожного» телефона. По-моему, это было самым замечательным изобретением наших бюрократов от туристско-альпинистской  службы чрезвычайных ситуаций.
  Чтобы предотвратить  незаконное использование спаспакетов, куда входили такие продукты как шоколад, галеты, сушеное мясо и, главное, спирт, начальство КСС вмонтировало в телефон записывающее устройство.   Теперь использовать спаспакет работники КСП могли только после поступления тревожного вызова. Таким образом количество использованных пакетов должно было соответствовать количеству вызовов. А так как вызовов почти не было, ребята скучали без деликатесов, а, главное, без спирта.
  Особенно Феликс загрустил, когда понял, что ему даже нечем отметить нашу встречу. Но я не зря считал, что интеллект студентов СОГПИ был всегда выше, чем у студентов СОГМИ.
   - Я сейчас спущусь на турбазу, - сказал я - и позвоню вам, сообщив, что на стене зависли два туриста. И у вас будет основание вскрыть спаспакет.
   Спасатели заорали «Ура!, и признали меня «своим  парнем».
  Бухгалтерия на турбазе уже закончила работу. Я взял у мамы ключ и передал на КСП согласованный текст тревожного сообщения. В ответ я услышал строгий  приказ Феликса немедленно подняться на КСП, так у парней уже «горят трубы». Но я хорошо знал натуру этих парней и догадывался, что одной бутылки спирта нам не хватит. Поэтому я отыскал среди болельщиков волейбольного матча своего друга Казбека из  пункта проката турснаряжения и попросил его ровно через два часа позвонить на КСП и сказать, что три туриста ушли утром загорать на Цейдон и не вернулись к обеду. На вопрос простодушного Казбека, зачем это надо, я объяснил ему, что хочу разыграть своего знакомого из КСП. А чтобы совсем развеять его подозрительность, я сказал, что он может назваться моим именем. Я знал, что моей фамилии на КСП никто не знает.
  Я вернулся в уютную избушку спасателей, где был уже приготовлен обед, состоящий, в основном, из содержимого спаспакета. Спирт оказался на славу, но, как я и подозревал, его нам не хватило.
  Но мой друг Казбек был очень пунктуальным человеком и ровно через два часа от него поступил звонок с вышеуказанным сообщением. Дисциплинированные спасатели тут же  кинулись надевать свое спасательное снаряжение, не забыв прихватить из сейфа новый спаспакет, но я попросил их не дергаться, объяснив им суть дела. Теперь они  зауважали меня еще больше, и наш банкет продолжился до полуночи.
… Теперь я узнал избушку КСП только по ее очертаниям и местоположению относительно  к ресторану «У МОНАХА», который  в то время был шумной и веселой столовой альпинистов. Сейчас домик покрасили приятной светлой краской и он живописно вписался в ландшафт гостиничного дворика. Видимо, в нем тоже были номера для отдыхающих.
 Почему-то мне стало грустно...
   
                Но еще больше печалиться мне пришлось на следующий день, когда мы совершили прогулку к самому памятному для меня месту в Цее — бывшему Дому отдыха,  где размещался когда-то госпиталь моего отца. 
   Вышли мы снова после завтрака, утро было солнечным  и тихим, дорога совершенно безлюдной, и мне, привыкшему к бурной жизни  Цея, стало как-то не по себе.  В это время в ущелье обычно гремела музыка,  группы оживленных туристов одна за другой уходили к Рекому и на ледник, радиальники  спускались к Цейдону позагорать, а из ворот альплагерей неторопливо  и с достоинством шли на восхождение мужественные покорители гор. И, взглянув вечером на белоснежные склоны, можно было заметить на них  несколько черных цепочек, сотканных из миниатюрных пунктиров. И было странно, что совсем недавно ты видел этих людей рядом с собой, а сейчас они идут по снегу в десятках километров отсюда, приближаясь к вершине.
  Я вспоминал все это, шагая по притихшему, совсем незнакомому мне Цею, и мне казалось, что он грустит вместе со мною по той незабываемой поре его расцвета и славы.
 Я помню, как по всей стране гремело имя  инструктора -альпиниста  из альплагеря  «Торпедо» Бориса Ряжского, который участвовал в первом восхождении на высочайшую вершину СССР — пик Коммунизма. Он же, возглавляя команду Северной Осетии на первом чемпионате страны по скалолазанию в 1961-ом году, привел ее к победе.
  Я был свидетелем  первого восхождения на Монах по северной стене, которое тоже совершили инструкторы альплагеря «Торпедо»  И. Акритов и Р. Абдурахманов.
  О Цее писала центральная  пресса, отмечая не только его красоты, но и людей,  сделавших его любимым местом отдыха миллионов туристов со всей страны. Уже работая в Краснодарском крае, я прочел в «Правде» статью, где отмечались заслуги в становлении  этого курорта моего доброго гения,  Бориса Магометовича Абаева. Кстати, только из этой статьи я впервые узнал, что настоящее отчество Бабу было «Магометович», а не «Михайлович», как мы привыкли его звать.  Но имя в газете переделали наоборот, видимо, для благозвучия, потому что я знал точно: настоящее осетинское имя Абаева было Бабу, и так было записано в паспорте, о чем сам знаменитый инструктор говорил мне с гордостью. Правда, сам я паспорта не видел, так что всякое может быть...У моста дорога разветвлялась: налево, через Цейдон, к Дому отдыха, направо -  на турбазу. Зная из официального интернета, что «летняя турбаза «Цей» находится на реконструкции», я приготовился к встрече со сторожем, думая, как упросить его, чтобы  он разрешил нам пройтись по ее территории.
 Но то, что я увидел за поворотом дороги повергло меня в шок: впереди стояла стена травы и уже высокого, в рост человека, подлеска.  Пройдя немного я увидел развалины кирпичного здания, которое узнать было невозможно: здесь был кабинет директора и туркабинет.


 Я хотел заглянуть туда, чтобы отыскать хоть какую маленькую реликвию: обрывок туристической карты, буклет или фотографию, но сделать это было опасно: ступени крыльца уже были разрушены, а само здание было готово вот-вот развалиться. И первым делом при виде этого разорения мне вспомнилась Наталья Григорьевна Молчановская. Туркабинет был ее детищем, она буквально по крохам собирала  материал о Цее, сама ночами любовно оформляла его, а потом с гордостью демонстрировала туристам, рассказывая о достопримечательностях Цейского ущелья красочно и увлеченно...
  Я оглянулся, зная, что за моей спиной должно находится здание бухгалтерии,  где была и зимняя квартира Бабу, в которой я провел самые чудесные дни моей юности... От этого дома осталось всего три стены. Примыкавшее к нему здание клуба вообще не угадывалось в зарослях крапивы. А вот умывальники и туалеты выстояли: видимо, они были «реконструированы» позже других построек.
  Деревянные здания вообще не сохранились, даже следов не осталось ни от спальных корпусов, ни от великолепной столовой, ни  от хорошо мне знакомого пункта проката турснаряжения. 
  Я долго думал  о том, почему же в Интернете официально заявлено сначала о ремонте турбазы, о затем  о ее реконструкции, и пришел к выводу, что она была приватизирована в те времена, когда  имевшая деньги бывшая советская номенклатура хватала все попадавшее ей под руку, а потом новый хозяин турбазы  обнаружил, что сюда надо вложить большие средства, дабы поддерживать ее а рабочем состоянии, да и народ не больно едет в Цей, частично из-за своего обнищания, частично из-за  криминальной обстановки на Северном Кавказе. Вот он и «ремонтирует» ее уже  десяток лет.
   Почти такая же картина и с круглогодичной турбазой «Осетия» бывшим Домом отдыха, здание которого является архитектурным памятником. Хозяин гостиницы «Вертикаль» сказал мне, что ее приватизировал сам художественный руководитель Мариинского театра Валерий Гергиев, который хочет превратить этот объект в элитное место отдыха высшей категории . Видно, что  здание действительно ремонтируется:  вокруг насыпаны кучи песка и щебня, стоят бетономешалки и другие строительные механизмы, но за все время моего пребывания в Цее я не видел, чтобы они работали,  а возле  дома появился хотя бы один человек.  И это в разгар  лета, а что будет зимой? Архитектурный памятник будет медленно  разрушаться, несмотря на то, что там уже вставлены  пеластиковые   окна  и  балконные двери покрашены в неподобающий для  этого старинного здания цвет.  Интересно, видел ли сам  Гергиев, великий мастер культуры, во что превращается  архитектурное чудо Цейского ущелья?     Я уже не говорю о другой его собственности: шестиэтажной коробке новой турбазы по дороге на Цейский ледник. Местные старожилы  рассказали нам,   что здание заражено грибком и восстановлению не подлежит, а это значит, что оно еще долго будет уродовать своим видом прекрасный горный пейзаж, пробуждая у туристов мысли о запустении и  гибели Цея.   
   Этот второй день  приезда в дорогие для меня места я назвал Днем траура по Цею.
  Мне говорят: да ты посмотри, какие фешенебельные гостиницы построены здесь — с комфортабельными номерами, бассейнами, с прекрасным питанием! Канатные дороги поднимают туристов прямо к ледниками,  а зимой  - к горнолыжным трассам!       А ты скорбишь по какой-то занюханной турбазе с палаточным городком и  грязными туалетами  на отшибе, прямо над обрывом. Ночью в палатках и  деревянных домиках было холодно, а днем — жарко: отдохнуть после тяжелого  перехода не приляжешь. А сейчас в номерах кондиционеры, ванные комнаты и туалеты с   джакузи — живи не хочу.
  Нет, не хотят почему-то!  Я по настроению обслуживающего персонала видел, что Цей приходит в упадок. Сквозь их гостеприимное радушие и показную бодрость духа проглядывают уныние и безразличие к делам текущим.
  Старый сторож у кованых ворот указывает посетителям, желающим осмотреть австрийскую  канатную дорогу, которая работает только в субботу и воскресенье, на вывеску с русским и английским текстом: «Частная территория, проход запрещен».  И сам же говорит мне доверительно: «Что, съедят они твою территорию? Детям же интересно  хотя бы взглянуть на канатку, если  прокатиться на ней  невозможно. А в субботу подъедут высокопоставленные гости,  так сюда вообще будет нельзя подойти». 
  Так, может быть, и держится Цей только за счет высокопоставленных  гостей?  Но разве они позаботятся об экологии Цея, о его реликвиях и красоте? Круг их интересов и денежных вложений замкнется на фешенебельном отеле, где они будут отдыхать, и других персональных интересах, как  то: охота,  поляна для пикника с шашлыком и горные средства передвижения. Я сам видел, как по горным склонам носятся юркие гусеничные монстрики,  отравляя  черными выхлопами целебный воздух Цея.    Если бы беспощадный защитник экологии  ущелья Гриша Багдасаров увидел, как эти машины взрывают гусеницами заповедную землю Цея, он бы  купил пушку для уничтожения этих танкеток или  сразу ушел на пенсию.
   Я помню, как каждую субботу директор П. Г. Шевляков  выгонял весь персонал турбазы на очистку близлежащей территории от мусора и приходил в негодование от его количества. Интересно, что бы он сказал сейчас, увидев горы пластиковых бутылок и прочих современных отходов вдоль экологической (!) тропы  на Цейский ледник.
        В бытность моих прежних посещений Цея я наблюдал повседневные  обходы лесных угодий егерями,  экологические патрули, а поздней осенью появлялись лесники, которые проводили санитарную вырубку леса, боролись с его загущением сорной древесиной.  Сейчас же мы с трудом прошли по лесу от бывшего альплагеря «Торпедо» до базы отдыха  СКГМИ через густые заросли ольхи и бучины. И вековые сосны и буки как бы уступают  им место, и Цейский лес становится совсем не таким, каким я знал его в молодости.   
   В 1993-м году профессор Б. М. Бероев выступил с идеей «срочного ограничения  доступа в Цей столь большому количеству рекреантов», так как действительно экологическая ситуация    стала здесь критической. К этому выводу он пришел, тщательно изучив положение дел в каждом из рекреационных учреждений Цея, и я с ним полностью согласен. В те годы прибыль стала основным стимулом для  наших курортов, и в Цее  исчезли и егери, и КСС, и «зеленые» патрули.
   Но вот в наши дни количество рекреантов сократилось в сотни раз, а экологическая обстановка в Цее только ухудшилась. Территории отелей  и пансионатов вылизаны до совершенства, а то что мы видим за их пределами приводит нас в ужас.  Места, отведенные для биваков, захламлены так, что вновь пришедшие туристы разбивают их на новых местах, и количество таких мест растет неимоверно. А ведь теперь в Цее появился новый орган власти, о котором раньше и не мечтали: администрация курорта. Интересно, а что делает она для улучшения экологической обстановки в Цейском ущелье?...
   Вечером этого траурного для меня дня Цей словно почувствовал  мое настроения, и  Монах окутался седыми косматыми тучами, которые вскоре спустились к нам, и все вокруг скрылось скрылось в густом тумане.  Нахохлившиеся «рекреанты»  в зимних одеждах прогуливались по площадке пред отелем или читали, сидя в пластиковых креслах, в ожидании ужина.  Венера  Цейская  и Аполлон Адай- Хохский с грустью смотрели на них, словно говоря: «Скучно жить вам  на этом свете, господа. Уж мы бы показали  вам, что такое отдых в горах! Даже в плохую погоду!»
  И я вспомнил, как  возвращаясь с ледника точно в таком промозглом тумане, когда хочется как можно скорее добраться до турбазы и залезть под теплое  одеяло, мы вдруг услышали над  рекой песню, а затем, прямо как из небытия,  перед нами открылась чудесная картина: у большого костра  сидела группа альпинистов,  пятеро парней и две девушки, только что спустившаяся с гор. Было заметно, как чертовски они устали, но они отмечали победу, и никакая усталость не могла помешать им делать это. Под высокой сосной они соорудили пирамиду из рюкзаков, которая служила как бы троном для невзрачных девчушек с облезшими носами,   в данный момент являвшимися королевами бала. У основания пирамиды стояли на коленях два парня в тельняшках (своими пуховками они естественно утеплили девчат)  и пели серенады собственного сочинения: о горах, перевалах и, конечно же, о любви. («Горные» песни Ю. Визбора, в том числе «Домбайский вальс»  появятся через год, и тогда будут петь преимущественно их).
  Знакомый инструктор из альплагеря «Торпедо» закричал мне:
  - Давай, веди своих туристов к нам! Мы вчера два перевала прошли и один траверс сделали!
  - Да погода вроде  не располагает к торжествам, - сказал я, ежась. - Холодно что-то...
  Ребята грохнули:
   - Ты на четыре тыщи поднимись, а потом спустись сюда , вот тогда поймешь. где холодно...
   - Ну что? - обратился я к своей группе. - Будем пить чай с альпинистами за их два перевала и один траверс?
    - Будем! - закричали мои туристы.
  Мы просидели у костра почти четыре часа, пили душистый, сладкий и бодрящий  чай, секрет которого знают  только альпинисты, горланили песни, и мои девушки млели от ухаживания суровых покорителей гор, которым было по семнадцать лет.  Мы  едва не опоздали на ужин и хорошо еще, что я передал с проходящей группой сообщение на турбазу, что с нами все в порядке и что мы задержались в лесу для репетиции номера художественной  самодеятельности. А иначе  стоять бы мне на ковре перед грозным директором Шевляковым за нарушение техники безопасности во время похода...
… Но здесь я ловлю себя на старческом ворчании. Вряд ли сейчас я согласился бы петь песни в холодный и промозглый вечер у реки, даже с горячим чаем, вместо того, чтобы добраться до теплой постели в уютном номере или просто посидеть в шезлонге, укрывшись пледом. Обидно, конечно, что молодежь не больно стремится в горы, но на то она и молодежь... Она разная в разные времена и эпохи, и интересы ее меняются, удивляя и чаще всего огорчая нас...
   Я посмотрел, как стройная осетинская девушка на очень высоких «шпильках» любовно вытерла изморось со своей черной «Тойоты», и понял, что я прав... Разные времена — разные люди.  Мы лезли в горы,  а они осваивают  передовую технику мира. Что лучше — покажет время...
  … Утро следующего дня было прекрасным: ярко светило солнце, голубели небеса, тишина владела миром. И мы решили посмотреть, как живут в Цее альпинисты, так как  за все это время не встретили здесь ни одного человека с ледорубом в руках и рюкзаком за плечами. Для этого мы отправились в альлагерь «Цей», который находится в семистах метрах выше отеля «Сказка». Я уже говорил, что нам рекомендовали остановиться именно в альплагере, так как  там самые низкая плата за проживание и питание (800 руб. в сутки за все).   
  Мы прошли по  извилистой дороге, и пред нами открылась огромная поляна на склоне горы, прямо под Монахом, с разноцветными домиками и каменными башенками среди соснового леса.



 На двухэтажном здании администрации мы увидели эмблему альпинистов: ледоруб  с бухтой веревки, и надпись: «ЭТОТ ЛАГЕРЬ ОСНОВАЛ В 1934 г.  ФРАНЦ ЗАУБЕРЕР  (FRANZ UZEF SAUBERER), ПЕРВОВОСХОДИТЕЛЬ НА ХАН-ТЕНГРИ (6985 м)   
  На фоне Монаха это смотрится прямо здорово!      
 И еще было приятно увидеть в здании администрации портрет Б. М. Бероева, который заслужил такую почесть своей непрестанной заботой о Цее.
   Но...
   Огромный  альплагерь был практически безлюден...
Только у большого склада турснаряжения сидели два грустных работника лагеря, не зная, чем бы им заняться. Один из них был нашим автобусным попутчиком из Владикавказа, который показывал мне дорогу до альплагеря. Я обратился к нему и попросил дать нам на прокат два ледоруба. Он охотно согласился и только спросил: «Вам ВЦСПСовский или современный?»  Другой, может быть, и не понял, но я был из тех времен, когда вся спортивно — рекреативная система в стране была ВЦСПСовская, то есть профсоюзная. Вот и ледорубы  той поры тоже получили это гордое название, вызвавшее у меня новый приступ ностальгии, и я попросил выдать нам  именно их. 
  Моим спутницам было невдомек, зачем нам понадобились ледорубы, и они даже начали опасаться, не полезем ли мы с ними штурмовать Сказский ледник, но  дело обстояло проще: разве можно было не запечатлеть себя в Цее, да еще рядом с Монахом, без ледоруба в руках и бухтой веревки через плечо?
  Но веревки в альплагере не оказалось! Когда же я спросил, как  обходятся без нее альпинисты, мне разъяснили, что альпинисты бывают здесь крайне редко, а когда приезжают, то привозят все снаряжение с собой. Это был еще один удар по моим  представлениям о современном Цее, как  центре туризма-альпинизма.
   Мы прошли к Сказдону, не встретив по дороге ни одного человека, и только ишаки, бараны  и гуси радостно приветствовали нас, охотно позируя в процессе фотосессии.
  Мы тоже  с внучкой попозировали с ледорубами в руках, а я был беспредельно счастлив, когда  директор альплагеря Абаев, с которым я связался по телефону, решил подарить мне один из них. Теперь этот ледоруб с веревкой и карабинами венчает мою фотокомпозицию о Цее на стене моей гостиной.
   И еще нам несказанно повезло, когда мы увидели, что заработала однокресельная канатная дорога к Сказскому  леднику, которая, естественно, не выдерживает конкуренции с австрийской, но когда та стоит,  туристы, пусть и немногочисленные,  охотно пользуются нашей, чтобы взглянуть с высоты на красоты Цея.
   Мы тоже поднялись к леднику, попасть на который в это время года невозможно, так как путь к нему прегражден множеством бурных речушек, вытекающих из-под ледника.  Но прогулка  получилась увлекательной, полной ярких впечатлений. Очень хорошо были видны Адай-Хох и Уилпата, но как-то было даже непривычно не увидеть на их склонах ни одной группы альпинистов. 
   На следующий день мы вновь спустились вниз, теперь уже для конной прогулки моих спутниц. Эту услугу представляет гостиница «Вертикаль», находящаяся прямо у дороги на въезде в Цей.  По пути туда остановились  у бывшего Дома отдыха. Присел вблизи, долго всматривался в знакомые очертания здания, которые, однако, меняются на глазах в связи с ремонтом. Все остальное, на мой взгляд, осталось прежним.   Мне показалось, что я даже узнал  ту дорожку,  по которой  мы с отцом бегали на Цейдон умываться.
   Очень хотелось заглянуть на задний двор Дома отдыха и посмотреть: не сохранилось ли что-нибудь от того подъемника, на котором меня хотели прокатить солдаты.  Но я отказался от этого намерения, чтобы еще более не разочароваться: вокруг здания был настоящий раззор, характерный для ремонтных работ.
  А конная прогулка принесла разочарование моим спутницам, но только по другой причине:  во время нее они постоянно испытывали чувство страха.
   А я прогулялся по территории гостиницы, осмотрел ее внутри, поговорил с хозяином и еще раз убедился, что Цей испытывает период застоя и упадка: прекрасная, уютная  гостиница была   практически пуста в самое оживленное время отпусков.  Я рассказал хозяину, почему мне не удалось остановиться в его владениях, и сразу догадался, что у него будет сегодня очень крутой разговор со своим администратором, который не  смог со мной созвониться. Когда же я спросил его, почему мне не отвечала гостиница «Виктория», он грустно улыбнулся и ответил мне почему- то по-осетински: «Виктория» фаси («Виктории» конец). Потом спохватился и сказал, что  эта гостиница  на время закрылась, не объяснив причин этого. 
  В разговоре с ним я предположил, что зимой здесь бывает оживленнее, но он мне все так же грустно ответил: «Не намного. А иногда бывает даже хуже.  Дорога нас подводит: ее надо постоянно чистить от снега и часто сходят лавины».
  И я вспомнил, что в своей книге «Цей» Б. М. Бероев писал об ошибочности идеи проложить дорогу по левому берегу Цейдона.  Полностью поддерживаю его, ибо я понял это тогда, когда строительство только начиналось. Первый  же крутой серпантин сразу при выезде из Бурона был изначально обречен на постоянные ремонтные работы: асфальт с него смывается весенними водами  каждый год, почти вертикальные склоны нуждаются в постоянном укреплении. А далее, где дорога проходит по склону пастбищного хребта, как пишет Б. М. Бероев,  «... часты  сели, лавины, заносы, из-за которых порой прекращается дорожная связь с Цеем». И далее он предлагает реконструировать старую дорогу, проходившую по дну ущелья, основным недостатком которой было то, что каждое половодье повреждало и даже сносило мосты. Но этот недостаток легче устранить, чем те, которые имеет верхняя дорога.
  И вообще Бероевым была разработана программа  преобразования Цея  «в один самых благоустроенных горных  курортов». Она рациональна и выполнима, но — увы! - уже не выполнима после крушения всей системы туристской индустрии.            
    Я покидал Цей, довольный своим отдыхом, но не состоянием души. Было отрадно вновь вернуться в эту красоту,  к воспоминаниям о прекрасных днях, проведенных здесь в юности,  но все перемены в этих местах больше огорчили, чем обрадовали меня. И больше всего огорчений принесли  люди. Нет, они такие же гостеприимные и радушные как прежде, но мне кажется,  что-то надломилось в них, и даже самые удачливые из них, имеющие здесь свои гостиницы и канатные дороги, смотрят в будущее с грустью и неуверенностью. А,  главное, они  равнодушно относятся к Цею. Лишь только, как к источнику своего богатства. А он этого не заслуживает. И не прощает..
.
Глава- отступление.
  С Улафом по Северному Кавказу.

  Улаф Лундквист — шведский горнолыжник-любитель, с которым я  работал переводчиком в течение трех сезонов.  Мы дважды побывали в Чегете и один раз в Домбае. И все это время я не переставал  расписывать ему красоты Цея, надеясь побывать там еще раз. Но как только я собирался предложить  ему такую поездку,  Улаф доставал из бардачка своего великолепного «Вольво»  какой-то хитрый всеобъемлющий справочник и говорил мне:
 - Тsei in summer is impossible. There is no snow there. (Цей летом — это невозможно. Там нет снега).
  Красоты и целебный воздух его не интересовали. Ему нужен был снег.
   Когда же я посоветовал приехать туда зимой, он снова заглянул в свой «гроссбух» и сказал совсем уж коротко:
  - No roads. (Нет дорог).
   Этот разговор состоялся, когда обстановка на Северном Кавказе была взрывоопасной,  а в республике, куда я хотел его пригласить, еще свежи были воспоминания о кровавом осетино-ингушском конфликте, о котором швед, конечно же,  знал. Но заметьте: он и словом не обмолвился о возможных  опасностях,  а сказал, как истинный европеец, о существующих причинах: нет снега,  нет дорог. 
  Почему я решил рассказать о своих поездках со шведом по Северному Кавказу? А потому что в беседах с ним я выяснил: что же надо сделать, чтобы люди поехали в горы. Причем, не только наше население, а люди со всего мира.
  - Улаф, - спросил я его однажды, - почему ты с таким постоянством приезжаешь покататься на горных лыжах именно в Россию? Неужели лыжные склоны в Альпах, например, хуже, чем у нас?  Или у нас дешевле, чем там? Неужели тебе не надоело в наших гостиницах ругаться из-за мокрого постельного белья  и по полдня ждать, когда отремонтируют сломанный подъемник?
  Так как шведы да, я думаю,  и прочие датчане  ( прошу прощения за невольную перефразировку Маяковского) хорошо знают, зачем и за сколько они едут в Россию, Улаф ответил мне, не задумываясь:
  -  Во-первых, мне нравятся ваши склоны.  Они интересны и не многолюдны. В Альпах катаешься, как с детской горки, а людей там, как в супермаркете  после рабочего дня. И все они знакомы тебе до боли. Я, например,  наткнулся там на своего соседа, с которым нахожусь уже давно в непримиримой ссоре, потому что его собака не дает мне спать по ночам.
  Во-вторых, мне очень нравятся русские люди и русская еда. Люди у вас  добры и отзывчивы, словно  я для них близкий родственник. И кабардинка-горничная, которую я выругал за  влажное белье,  потому что на нем невозможно спать, через час после этого  улыбается мне спрашивает: «Устал, наверное, кататься?   Я тебе чай с травами заварю, все как рукой снимет». Такой еды, как у вас, в Европе уже давно нет. Мясо, рыба, сыр — все у нас  на один вкус, вкус пластмассы.  Когда я попробовал ваш шашлык, я почувствовал себя  мужчиной.  Что такое слива, я впервые понял, когда купил фрукты у бабушки, торговавшей у дороги.
   Ты спрашиваешь, где дешевле?  В конечном счете, оказывается у вас. Здесь нет ничего лишнего, что хочется купить, потому что  это рекламируется на каждом шагу. Если бы ты знал, сколько всякого барахла я привожу из Австрии или Турции. Потом сам удивляюсь: зачем я это купил? А в Приэльбрусье я  приобрел себе теплый свитер, в котором хожу дома всю зиму. Во-первых, тепло, во-вторых, напоминает мне о радостных днях, пережитых у вас.
  Помнишь, как, встретив меня в первый мой приезд, ты предупредил меня, что у вас  поднимает голову воинствующий ислам?    Так вот, у нас он ее уже поднял. И я не удивлюсь, если мои внуки увидят однажды над нашей кирхой не крест, а полумесяц. А вот мы с тобой  проехали столько кавказских городов и селений, и всюду я вижу, как православные церкви и мечети соседствуют друг с другом.
  Да у вас есть много такого, чего я не могу понять.  Ваши инспекторы дорожного движения останавливают меня за то, что я нарушил правила, но не выписывают штраф, а полчаса смотрят в мои документы, где все в порядке. Я стою в очереди на подъемник,  и вдруг мимо меня прошмыгивают какие-то личности, которых запросто пропускает контролер,  грубо оттолкнув меня в сторону. Помнишь, что ты ответил мне, когда я спросил, что это за люди?   Ты сказал: «Или большое начальство, или дали на лапу». Такого в Европе быть не может, это — дикость .
 А в Цей мы еще поедем. Я же вижу, что ты без него жить не можешь. Я сейчас усиленно учу русский язык, и мы поедем туда не как работодатель и его переводчик, а просто как друзья... Хочешь я скажу тебе по русски: «Я думаю,  Цей — это хорошо...»         

                Эпилог.
   До свиданья, Цей!
Ты чувствуешь,  насколько я самоуверен, говоря тебе «до свидания» в свои семьдесят семь лет?
  Но эту самоуверенность  воспитал во мне ты и люди, которые любили тебя и отдали тебе свою жизнь. Они были подстать тебе — красивые, гордые и не прощающие ошибок и предательства.  Я не буду повторять их имена, я рассказал о них в этой книге... Как мог...
  Спасибо им, живым и ушедшим в мир иной...
   И если неблагодарный мир со временем забудет их имена, то я уверен: ты их никогда не забудешь...
   А я еще надеюсь сказать тебе заветные слова:
   - Здравствуй, Цей!   
               
               
 


















 

















































 





















































































































                Борис Аксюзов







                Воспоминание   о  Цее.















                Темрюк
              Самиздат
              2013










































































                Воспоминания о Цее.

                Пролог

   Впервые в этом удивительном по своей красоте и истории  месте я побывал в возрасте пяти лет.
    Шел первый год Великой Отечественной войны, уже началась кровопролитная, героическая битва за Кавказ , и мой отец, капитан медицинской службы Оксюзов Валентин Александрович формировал здесь госпиталь, с которым пройдет по Осетии вплоть до своей гибели.
   Я помню, что вначале в Цее было довольно тепло, светило солнце и я любил играть на широкой поляне возле Дома отдыха, в здании которого располагался госпиталь. Но вскоре выпал глубокий снег, из чего я делаю сейчас вывод, что мы стояли в Цее в ноябре — декабре 1941-го года.   
   Вновь я оказался в этих местах почти двадцать лет спустя, осенью 1961-го года, когда гостил  у своих родственников в  Мизуре.  Однажды утром мне пришла в голову мысль: а что если посетить те места, где я побывал во время войны? Я вспомнил старинное двухэтажное  здание,  где размещался госпиталь, ручной подъемник, на котором солдаты доставляли  продукты  на второй этаж, дорожку,  по которой мы бегали с отцом умываться на бурливую горную речку,  и мне вдруг страшно захотелось увидеть все это снова.
   Я знал, что автобусы  в Цей не ходят,  и надо доехать до шахтерского поселка Бурон, а оттуда пройти девять километров пешком  до турбазы, где после окончания туристского  сезона работал сторожем  хороший мамин знакомый, Абаев Борис Михайлович, которого все звали просто Бабу.
   Скажу прямо, что моя затея отправиться в Цей, да еще под вечер, была авантюрной, а, проще сказать, опасной. Ведь Бабу мог не оказаться на месте, и тогда бы,  не найдя приюта в горах,  я бы там просто замерз. Но тогда я об этом не думал.
  Купив в  мизурском магазине бутылку водки, которую я намеревался вручить Бабу в качестве подарка, я вскочил в буронский автобус, и через час вышел из него в центре  поселка, от которого отходило два ущелья.
   Странно, но я даже никого не спросил, какое из них Цейское, а указателей тогда никаких не было, и, повернув направо, отправился в путь по приличной грунтовой дороге...    Впрочем, здесь следует остановиться и рассказать моим читателям, а что же это за место на Земле, которое зовется коротким словом: ЦЕЙ...




        Историко — географическая справка  о Цее.

  История — историей, а я начну с легенды. В легендах есть все, что ищет в этой жизни человек:  знания о людях,  живших до нас,  законы  морали, о которых мы часто забываем, а,  главное, надежда на то, что Добро , наконец, одолеет  вселенское Зло.
   Осетины чтут свое легендарное прошлое. В глухом ауле со смешным названием Дунта я видел  совсем недавно книгу «Сказание  о нартах» выпуска, если не ошибаюсь. 1948-го года. Она лежала  на тумбочке рядом с Кораном и медалями давно уже умершего хозяина, полученными им  во время Великой Отечественной войны.
   Я прочел эту книгу в том же году, когда она вышла. Стоила он довольно дорого, но мне дала   деньги на нее моя тетя Вера, тоже большая любительница чтения. В нашем дворе в городе Орджоникидзе (тогда Дзауджикау), по улице Ростовской, 37, население которого наполовину состояло из осетин, это был единственный экземпляр этой замечательной книги, и после работы ко мне приходили уже взрослые, а иногда и пожилые люди и просили меня почитать им ее. Во дворе для меня ставили табурет, во двор  выходили со своими стульями  его жители, и я читал им «Сказание  о нартах», пока не темнело.   
  Одним из героев этой книги был Батрадз, или как произносят осетины, Батырадз.  Вы видите в этом имени слово  «Батыр»?  Это уже говорит обо всем. Он был могучим богатырем, который приходил в трудные минуты на помощь нартам.  Сын Хамыца и девушки из рода Бицента. Я долго искал в книгах, что за люди были в этом роду, а когда нашел, поразился мудрости осетинского эпоса.
   Великан Хамыц берет себе в жены девушку из рода очень низкорослых людей, чуть ли не изгоев среди нартов, бывших здоровяками. Почему?  А потому, что  у этих людей было то, чего порой не хватало нартам: честность, благородство и доброта.  Нарты даже приглашали старцев из рода Бицента для решения своих споров.
   Подвиги Батрадза удивительны, но не всегда человечны, что тоже понятно: суровое то было время, и люди порой жертвовали благородством, чтобы одолеть коварного врага. Гибнет отец Батрадза, и только мачеха может указать его убийц. И наш герой прижигает ей руки  ( по другому источнику — грудь), чтобы она назвала их имена.
  Батрадз отомстил нартам и небожителям за смерть Хамыца, но и сам погиб в неравной  борьбе. И Бог, скорбя о великом богатыре,   обронил на Землю три слезы. Там, где упали эти слезы возникли три осетинских святилища, и одно из них — цейский Реком, который до сих пор привлекает сюда тысячи паломников.
   Странно, но я, сам того не зная, побывал  на местах всех трех святилищ, словно чья-то рука направляла меня к ним.  Ущелье Трусо, которое которое ведет из Грузии в Осетию и где находится святилище     Таранджелоз, я прошел в 1961-ом году с другом Виктором Левашовым.  Касарское ущелье, местонахождение  святилища Мыкалгабырта,  между шахтерским поселком Буроном и селением Зарамаг,  я проходил не раз.  А Реком я посещаю каждый раз, когда благосклонная судьба забрасывает меня в Цей.  Любопытно, что все  три святилища  названы так в честь божеств, отвечавших за плодородие.
 Но так случилось, что святилище Реком помогло осетинскому народу в лечении одного из самых страшных тогда заболеваний: туберкулеза легких.
   Чахотка, как тогда называли эту болезнь, была настоящим бичом для осетин, и этому есть две причины. Во-первых, в предгорных районах  северного Кавказа, где расположено основное количество населенных пунктов  Осетии, очень влажный  климат. Когда я жил во Владикавказе, постоянные дожди убивали меня своей сыростью и холодом. Проходила неделя затяжных дождей, и я замечал, как на ступеньках нашего дома появлялся мох, а в лужах начинали квакать лягушки. Во-вторых,  большинство осетин питались очень скудно.    Кукурузный хлеб, чурек, сыр и  сахтон — квашенный горький перец - были основной пищей моих  друзей - осетин.  Почему-то их родители никогда не держали коров и свиней, хотя они  и не были мусульманами.   
   Конечно же, люди из равнинной части Осетии поднимались в Цей, чтобы поклониться своему божеству и просить его об избавлении от всех житейских невзгод, в том числе, и болезней. И улучшение своего самочувствия после пребывания в горах он приписывали прежде всего божественному промыслу, и молва о чудесной силе Рекома распространялась по Осетии и не только по ней. Началось настоящее паломничество в эти  благодатные места.
   Я позволю себе процитировать здесь  Бориса Мацкоевича  Бероева, профессора Северо-Осетинского университета. О нем я буду еще много рассказывать в этой книге, но сразу хочу сказать:  этот великий турист и ученый воспел свою родину в своих географических эссе так же талантливо, как Коста Хетагуров в поэзии. Чтобы не быть голословным,  я  докажу вам это на множестве примеров, которые буду приводить здесь в дальнейшем. А пока  познакомьтесь, что он пишет в своей книге «Цей» о первых шагах в развитии этого горного курорта:
   «В те времена  путь в Цейское ущелье был очень трудным. Те, кто отправлялся сюда, порой рисковал жизнью. Воды стремительного Цейдона постоянно разрушали узкую горную тропу.  Приходилось ценой колоссального труда укреплять тропу, строить висячие мосты  и другие  приспособления для прохода на самобытный  народный курорт. Но трудности не останавливали желающих получить исцеление».
   И они получали его, это исцеление, что не могло привлечь внимания  ученых, прежде всего медиков. И в конце Х1Х века начинается серьезное изучение  тех факторов Цейского ущелья, которые благотворно влияли на здоровье человека. Я прочел несколько несколько работ, посвященных Цею и заметил в них одну очень интересную и общую для всех них особенность: прежде чем приступить к серьезному научному анализу и изложению, их авторы буквально выплескивали на бумагу свое восхищение этими местами, видимо, не в силах его сдержать.
   Ученый лесовод В. В. Маркович, посетивший в 1899 году с научными целями верховья рек Ардон и Цейдон,  пишет :
   «Как бы труден ни был подъем, но, поднимаясь все выше, как бы забываешь, что затратил массу энергии, чтобы взобраться на него. Но зато как там хорошо дышится, как льется вода бесчисленными струями по желобам и трещинам! Кажется, пил бы бы эту голубую кристаллически чистую воду без конца. Грандиозные скалы кругом , чистое голубое небо вверху и подступающий к самому леднику лес делают обстановку чарующей...»   
   Я представляю,  в каких условиях жили первые «курортники», рискнувшие пойти курс исцеления от своих болезней  в Цее.  Но наплыв их в эти места был так велик, что планы о превращении Цея в курорт и горнолыжный центр  мирового значения растут, как грибы. Но их воплощению в жизнь мешают, войны, революции и казнокрадство. И тогда Цейский курорт начинает возникать мало-помалу, благодаря энтузиазму и огромной душе всего одного человека. И именно этому человеку я бы поставил  памятник у въезда на Цейскую поляну, там, где вправо круто  поднимается дорога к селению Нижний Цей.
   Этот памятник я представляю себе так. Человек с посохом в руке уходит в мир иной, поднимаясь к небесам. И на прощанье он оглянулся назад, чтобы взглянуть на дело  рук своих, и улыбнулся: Цей живет! Но улыбка эта не слишком радостная, да и брови его сошлись недовольно, ибо не все люди берегут богатство, врученное им Богом.
   Этот человек — Бабу Зангиев, простой сельский учитель, посвятивший всю свою жизнь  становлению Цейского курорта. О нем написано достаточно много, и здесь я вновь отошлю  вас к трудам  профессора  Б. М. Бероева. А сам я лишь скажу, что благодаря стараниям Б. Зангиева, который принимал больных в собственном доме и построил для них еще несколько помещений для проживания,  люди могли лечиться  и отдыхать здесь вполне в сносных условиях.
  Итак, Б. М. Бероев пишет о нем:
  « Бабу Касаевич Зангиев  родился в 1969 году в Мизуре. Мать его — Гоша Уазденовна Басиева была уроженкой селения Цей, и Бабу, часто бывая у родственников матери , полюбил природу этих мест. Наблюдая за жизнью и лечением больных, он от всей души сочувствовал их неустроенности.  И, может быть, уже тогда у него возникла мечта благоустроить курорт».
  Зангиев получил не плохое по тем временам образование, окончив Кутаисскую учительскую гимназию. Его переводы на осетинский язык     произведений Толстого, Горького, Свифта показывают, что он был  высокообразованным и талантливым человеком.
  Но показательно другое: первым делом он берется за переводы медицинской литературы о легочных болезнях. Это говорит о том, что  Бабу Зангиев не забывает о своих намерениях преобразовать Цей. Он даже едет в Сибирь, чтобы заработать деньги для строительства в Цее жилья для больных.  Его инициатива получила поддержку общественности и властей, в 1909 году в Цее появляется первый народный курорт: дом из девяти комнат с верандой, кухней и столовой. В 1911 году Зангиев строит еще один трехкомнатный дом, предназначавшийся для тяжелобольных.
    К сожалению, не нашел сведений о  постройке еще одного дореволюционного здания, в котором, как мне говорили, и размещался первый настоящий санаторий для «слабогрудых». По некоторым данным Зангиев работал  там завхозом с 1924 года.  Затем в нем  был дом отдыха, а сейчас там решили сделать турбазу. С этим зданием у меня связаны первые впечатления о Цее, радостные и грустные. Здесь я, будучи пятилетним ребенком,  впервые увидел и полюбил горы, здесь я впервые узнал отца как врача и начальника госпиталя. И как не странно именно в Цее мы с ним общались чаще, чем  когда-либо раньше. А после этого я помню, лишь то, как он погиб. Об этом я напишу позже, а пока вернемся к истории.
   Стать крупным туристическим центром и курортом всесоюзного значения Цею, конечно же, позволила дорога, проложенная сюда в 1925-ом году. Она определила его будущее хотя бы потому, что по ней в Цей стали приезжать видные руководители партии и правительства, некогда побывавшие в Швейцарии, Италии и Австрии, где горный туризм и курортное дело были на высоте. Они видели, с одной стороны, что Цей ничем не хуже, а в некотором отношении и лучше, чем  альпийские здравницы, а, с другой стороны,  огорчались, что  здесь нет таких условий, как там. 
  Самые непритязательные любители гор — это альпинисты, в  тридцатых годах прошлого века в Цее, как грибы после дождя,  начинают расти спортивные базы для восходителей. На многих из них я побывал, причем в разное время, и воочию видел, как высоко вознесся  и как низко упал в нашей стране альпинизм.
   Возле роскошного отеля «Сказка» построенного  уже в наше время «новым русским»,  а, точнее, осетином, сохранилась скульптура альпинистки, какие раньше можно было видеть повсюду: в парках, на турбазах и просто  на обочинах горных дорог.  Видимо, у хозяина этого отеля тоже  живет в душе ностальгия по тем временам, когда здесь кипела иная жизнь: постоянно уходили в горы и возвращались группы альпинистов, по вечерам гремела  музыка, и на танцплощадках с деревянным  настилом танцевали  жизнерадостные парни  и девушки, для которых высшим шиком было «сбацать» вальс в огромных ботинках с железными триконьями, приспособленных лишь для подъема по  ледяному насту.  В любой день, утром, днем и вечером, взглянув на склоны Адай-Хоха, можно было увидеть там группы альпинистов.
   Сейчас на  заборе, окружающем территорию бывшего альплагеря «Торпедо»,  висит табличка с надписью «Частная собственность» и отдыхают здесь респектабельные и богатые люди, которым, однако, не по карману Куршавель.  А у терренкура, по которому они совершают моцион, стоит грустная гипсовая альпинистка с отбитыми руками   и пустыми глазами, где после дождя дрожат капельки слез... Я назвал ее «Цейская  Венера», и молил Бога, чтобы хозяину не взбрело в голову убрать ее. Я уверен, что лет  через сто, ее будут почитать так же, как Венеру  Милосскую. 
   Вторая категория людей, которая способна оживить любой заброшенный и дикий уголок планеты — это туристы.  Цейская турбаза, строительство которой началось в тридцатые годы прошлого столетия, вначале была маленькой и неблагоустренной, но именно здесь, как  пишет профессор Б.М. Бероев, началось создание материальной базы туристской индустрии всего Северного Кавказа. И одним из первых, кто повел к Цейским вершинам  и ледникам неискушенных в горных путешествиях людей, был Борис Магометович Абаев.
   Помню, как зимним вечером у раскаленной печки в своей сторожке он рассказывал мне о  годах своей молодости, когда его, совсем молодого комсомольца, послали в Цей поднимать эту самую индустрию туризма.
   - Тогда было трудно работать,  - говорил он, ворочая поленья в огне, при свете которого можно было видеть, как молодо блестят его глаза. -  Горного снаряжения почти не было, люди к нам в босоножках приезжали, думая, что они едут на курорт, а мы их даже штормовками обеспечить не могли, не говоря уже о горной обуви . Палатки брезентовые протекали, а ты ведь знаешь, какие у нас дожди бывают. Но,  представь себе, народ не унывал, и никто жалоб в вышестоящие органы писать не собирался.  И, несмотря на все  эти трудности, жили мы весело и интересно. Ты не подумай, что это я так говорю, потому что молодым был, а сейчас старый. Нет, сейчас у нас тоже есть молодые инструкторы, и туристы — в основном, молодежь. А послушаешь их, так можно подумать, что они глубокие старики, которые сюда за комфортом приехали. Палатки их не устраивают, домики им теплые подавай, питание им не нравится, а в горы идут, как по принуждению.
    Я возражал ему, что не все туристы такие, и он соглашался со мной. Просто ему, как  пожилому человеку, хотелось рассказать о том, что волновало и тревожило его в этой   новой действительности, и во мне он всегда находил благодарного собеседника. А с такими случаями, о которых он мне говорил, мне вскоре  пришлось столкнуться самому, и я понял, что во многом он был прав. Впрочем, об этом я расскажу позже.
  А пока я продолжу повествование об истории Цея, уже о той, которой я был свидетелем.
  На моих глазах произошел настоящий бум в развитии этого курорта, который принес в эти места не только комфорт и благосостояние, но и некоторые отрицательные черты, такие как, загрязнение окружающей среды и вырубку леса. Но, благодаря  дальновидности тогдашнего  руководства, чего не скажешь о нынешнем, спохватились быстро.  Окрестности Цейского ущелья были объявлены заповедником и началась нешуточная борьба за сохранение  его  сказочной первозданности. Впрочем, насколько я помню,  эти места всегда были заповедными. Но, во-первых,  их заповедность существовала лишь на бумаге, а, во-вторых, не было  тогда такого наплыва отдыхающих  в Цей,  как в пятидесятые — шестидесятые  годы прошлого столетия.
  Теперь же, начиная с въезда в ущелье и возле каждого места отдыха стояли щиты с грозными предупреждениями, запрещающими собирать на этой территории ягоды и грибы,охотиться и ловить рыбу,  рубить деревья и мусорить. И как не странно, люди относились к этим  запретам  с послушанием и без хулы.
   Помню, как в 1973 году я приехал в Цей с сыном Тимуром и прямо у окон кабинета директора турбазы увидел огромный куст малины, усыпанный ягодами. Ничтоже сумняшеся, я принялся  кормить ими  сына, не заметив, что прямо над этим кустом нависает щит с текстом постановления Совета министров Северной Осетии об  объявлении Цея заповедником и перечислением всех запретов и штрафов за их нарушение. Правда, меня поразило другое: почему проходящие мимо люди смотрят на меня с таким осуждением, словно я эту малину у них ворую. Я  изучил содержание щита лишь после того, как вышел из кабинета директора, который отказался принять нас на турбазе,  ссылаясь на отсутствие мест. Но я думаю, что дело было в другом: он был поражен моим нахальством и пренебрежением строгими правилами, установленными самим Советом министров СОАССР и потому отказал нам в гостеприимстве,  хотя знал, что когда-то   я работал на этой самой  турбазе инструктором, а моя мама, Гусакова Полина Тихоновна, работавшая администратором республиканской турбазы в Орджоникидзе, специально приезжала сюда, чтобы вытащить их из прорыва.    
   Летняя турбаза «Цей» с ее палаточным городком и деревянными домиками тогда буквально трещала по швам, принимая и выпуская на маршруты до  десяти групп туристов в день. И маршруты эти были  увлекательнейшими: туристы шли через Кавказские перевалы  в Грузию, посещая места, богатые  уникальными  природными богатствами и многовековой культурой, ее чудесные старинные города и живописные села, а потом оказывались на берегу  теплого Черного моря, отдыхая после горных переходов на его  замечательных пляжах.
   Считаю, что Цею, как и всем туристическим объектам Северной Осетии сильно повезло, когда  в 1964-ом году руководителем  Областного Совета по туризму и экскурсиям был назначен  Б. М. Бероев.
  Этот человек, как мне кажется,  стал  туристом, сделав  свой первый шаг по земле, а, с другой  стороны, он любит свою землю, ее горы, реки и леса так, как не мешало бы их любить  многим нашим руководителям из высшего эшелона  власти.
    Мы с ним учились вместе в одном институте: он  - на географическом факультете, а я - на  филологическом.  И насколько я  знаю, он  каждый выходной водил в горы группы студентов, собирая их по человеку со всех факультетов в течение недели. Помню, как мои однокурсницы, выходя в коридор во время перемены, говорили: «Ну вот, снова Бероев появился. Сейчас будет соблазнять нас красотами Кавказских гор».   
  А соблазнять горными красотами и приключениями он был мастер! И вскоре половина моих однокурсниц мечтала поступить на курсы инструкторов по горному туристу, которые были открыты опять же благодаря энтузиазму Бероева.
   Турбаза «Цей» росла на моих глазах, не хватало инструкторов, и по этой причине сложился интересный конгломерат руководителей походов. Продолжала еще работать старая гвардия восходителей, среди которых был и 85-летний Бабу Абаев. Среди инструкторов нужно обязательно отметить жителей ближайших к Цею аулов, у которых не было специального образования, но зато был неоценимый опыт поведения в горах, выработанный у них в течение всей жизни. Была группа самоуверенных и дерзких ребят из бывших альпинистов, которые называла себя «асами» туризма или «горными архарами».  И, наконец, с огромным энтузиазмом  и старанием водили туристов по сложным маршрутам Цейского ущелья наши девчата. Непродолжительное время проработал инструктором Цейской турбазы и я, благодаря несчастному случаю, о котором расскажу позже.
  Чуть выше турбазы выросли корпуса, пусть совсем небольшие и не слишком комфортабельные, базы отдыха  Северо-Осетинского горно-металлургического института, благодаря чему, на Цейской поляне зимой и летом стало людно и весело.
   Прибавилось  число альпинистских баз и лагерей. К старожилам альпинизма, таким как «Торпедо»,  ВЦСПС, «Буревестник», присоединились «Салют» и «Медик», о трагической судьбе которого я тоже постараюсь рассказать далее.
   В один из моих приездов в Цей я пошел к Сказскому леднику вместе с группой туристов, которую вел мой старый знакомый Бабу Абаев. Поднявшись чуть выше  альплагеря  «Торпедо».  я вдруг заметил внизу недалеко от «Рекома» огромное, еще недостроенное здание.
   - Что это? - удивленно спросил я нашего проводника.
   Бабу остановился,  посмотрел вниз с какой-то непонятной мне грустью и ответил тоже без энтузиазма:
   - Новая турбаза. В ней будет шесть этажей, номера с ванными и ресторан. Она будет принимать в три раза больше туристов, чем мы сейчас.
    - Здорово, - обрадовался я. - Столько людей смогут побывать в наших горах!
    Потом я посмотрел в безучастное лицо инструктора и спросил:
   - А ты, Бабу, как-будто не рад этому. В чем дело?
   - Понимаешь, - ответил он  мне, - когда я веду людей в горы, я хочу, чтобы они научились здесь  выживать. Чтобы они стали сильными и смелыми, и,  валлаги,  я уверен, что это им обязательно пригодится. А чему могут научиться  «матрасники», которые сбегают после сытного завтрака на ледник, а после этого будут принимать ванну и пить водку в ресторане.
    И я не мог сказать ему, что он был неправ. И не только потому, что он был намного старше, опытнее и мудрее меня. Просто в его словах была какая-то большая правда,  которую было      трудно  оспорить.
  И увидев совсем недавно это здание вблизи, которое в связи с «перестройкой» так и не было достроено  и сейчас медленно разрушается, я не испытал никакого сожаления и подумал, что Бабу тоже не горевал бы  по по этому поводу.
  А вот Центр реабилитации космонавтов был построен  в Цее, и этим можно   гордиться. К сожалению, сейчас в нем отдыхают  обыкновенные «матрасники», о которых говорил Бабу, да и тех здесь  раз-два и обчелся.
    Я уверен, что с постройкой канатной дороги Цей стал бы не менее привлекательным международным горнолыжным центром, чем  Приэльбрусье, так как в нем есть какая-то своя неповторимая особенность, какую я бы назвал «горным уютом», чего нет ни в Терсколе, ни в Чегете, ни на поляне Азау.  Но сейчас люди боятся ехать кататься на лыжах как в Кабардино-Балкарию, так и в Северную Осетию из-за сложной обстановки, связанной с терроризмом. В короткой  главе этой книги  «С шведом по Кавказу» я расскажу о том, как относятся зарубежные горнолыжники к этой проблеме и вообще ко всей ситуации на Северном Кавказе.
   И завершение  строительства современной канатной дороги совпало как раз с террористическими актами в Северной Осетии, в том числе с трагедией в Беслане (2004-й год).  А потому на сегодняшний день мы имеем то, что имеем: очень слабую курортную инфраструктуру,  пустующие отели, альплагеря  и базы отдыха,  не говоря уже о турбазах , которых в Цее нет ни одной! Правда, в здании бывшего дома отдыха  его нынешний хозяин  намерен открыть  турбазу высшей категории, но ремонтные работы идут не шатко, не валко, и неизвестно, когда они закончатся.   Великолепная австрийская двукресельная  канатная дорога, построенная в  2002-м  году в основном простаивает, так как  все  обслуживание в Цее  сейчас  сводится к абсурдной формуле: «Нет народа — нет сервиса, нет сервиса — нет народа».    
    А сколько интересного и познавательного могли бы увидеть сотни тысяч людей, если бы  Цей принимал сейчас хотя бы то количество туристов, которые приезжали сюда  в период его становления и расцвета!  Для нынешнего поколения людей мало одной красоты, им подавай еще и комфорт. И я их понимаю. Но...
   Но я вспоминаю свое приобщение к этой красоте и готов спать на голых камнях и питаться сухарями , лишь бы еще раз  увидеть сиянье Цейских ледников,  услышать тишину  его леса  и вдохнуть хотя один глоток его волшебного воздуха!

















Здание бывшего Дома отдыха в Цее, в котором размещался наш  госпиталь



                Первое знакомство.

    Мое первое воспоминание о Цее: я хожу по длинным коридорам какого-то здания,  двери его комнат распахнуты, и там происходит какая-то непонятная для меня жизнь: людей в этих светлых и больших комнатах очень много, и все они почему-то лежат на кроватях застланных ослепительно белым  бельем, и, вероятно, поэтому  эти комнаты и кажутся мне такими светлыми. Эти люди тоже ведут себя очень странно: они могут просто разговаривать друг с другом, даже шутить и смеяться, но иногда оттуда вдруг доносится дикий крик, и я понимаю, что кому-то в этой комнате очень больно.
   Мне пять лет, и, когда я спрашиваю отца, где мы находимся, он растолковывает мне, что это госпиталь, которым он командует, и где мама тоже служит медсестрой, а потому им сейчас некогда заниматься мною, и мне следует не слоняться по госпиталю и не заглядывать в палаты, а сидеть в нашей комнате и читать книжки.  Наша комната — это папин кабинет на втором этаже, где стоит большой стол, шкаф с книгами и документами и кожаный диван. Мы с мамой спим на этом диване, а отец — на раскладушке. Она едва помещается в этой комнате, поэтому папина голова  находится под столом, и он оттуда подмигивает мне, когда мы укладываемся спать.
   Утром я просыпаюсь вместе с родителями, потому что дольше спать невозможно: гремит  убираемая раскладушка,  мне становится холодно на кожаном диване, потому что мама вскакивает и начинает одевать свою военную форму, а в дверь кто-то кричит из коридора: «Товарищ капитан, раненых из Бурона привезли!».
   Я тоже встаю, хотя мне этого очень не хочется,  и принимаюсь натягивать чулки, которые ненавижу всеми фибрами  своей  чистой души, потому что они крепятся к моим трусам какими-то хитрыми застежками. Еще до войны, когда мы жили в городе  Прохладном, я с друзьями пошел на речку купаться, и они жестоко посмеялись надо мной, сказав, что эти застежки девчачьи. И тогда я, помню, отвоевал у мамы право не надевать эти ненавистные чулки с застежками, но сейчас зима, кругом полно снега, и отец просто-напросто приказал мне носить их.
   Мама убегает из комнаты первой: она говорит, что надо подготовить инструменты к операциям. И у меня в голове возникает первая взрослая ассоциация: привезли раненых, значит, им будут делать операции, а мама у меня — операционная медсестра.
   Как ни странно, но отец, напротив, никуда не спешит. Он даже не  надевает свою гимнастерку со «шпалами» на воротнике, а накидывает прямо на  нижнюю рубаху шинель, и говорит мне: «Айда умываться!»   
   Я тоже накидываю свое теплое, очень тяжелое пальто, и бегу за ним по коридору, а потом вниз по лестнице. Отец распахивает дверь, и я задыхаюсь от холодного воздуха, ворвавшегося в мои легкие. На улице еще не рассвело, но темноты не ощущается, потому что весь окружающий мир состоит из белого — белого  снега.
  Часовой у дверей в шапке с завязанными ушами отдает нам честь, и мы с отцом бежим вниз по склону, по совсем недавно протоптанной дорожке. Чуть ниже, на основной дороге стоит «полуторка»  -  фургон с огромным красным крестом на боку.  Возле машины толпятся санитары с носилками, медсестры и врач, которого я зову «Славович». Имя я его почему-то вообще не помню, а отчество у него было очень длинное и трудное : то ли Вячеславович, то ли Станиславович.  Поэтому я сократил его, и он за это на  меня не обижался.
  Отец подходит к ним, быстро читает какую-то бумагу, перекидывается со Славовичем парой слов и машет мне рукой: «Айда!»  Отсюда до речки уже совсем близко, и я ясно слышу ее шум. Наступает самый интересный момент: мы спускаемся с крутого берега и у наших ног  бежит взбесившаяся вода, побелевшая от ярости! Отец  первым делом  зачерпывает  горсть воды и проводит ладонью по моему лицу, отчего оно сразу становится холодным, как лед, а затем  - горячим, как круглая железная печка в папином кабинете. Я выхватываю из его рук полотенце и начинаю лихорадочно  тереть им щеки, отчего они становятся еще горячее.  Но отец уже не обращает на меня никакого внимания: он скидывает со своих плеч шинель и начинает чистить зубы,  а потом умываться, горстями бросая ледяную воду в свое лицо.  Я смотрел на него, и мне хотелось делать то же самое. Но  я мерз даже в своем теплом пальто и успокаивался от мысли, что обязательно буду умываться так, когда вырасту.
   Потом возвращались в госпиталь,  снова бегом, и мне становилось жарко и хотелось вернуться к речке, чтобы хотя бы посидеть рядом с нею. И словно угадав мое желание, отец говорил мне после того, как мы заходили в комнату:
   - Ты знаешь, я забыл на берегу зубную щетку. Сбегай за ней, пожалуйста.
   Гордясь, что мне дали хоть какое-то поручение, я бежал вниз, путаясь в полах своего тяжелого пальто. Но, сунув забытую зубную щетку в карман, я вдруг ощущал, что я свободен и могу делать здесь все, что хочу. А хотелось мне хоть как-то побороться с этим бешеным потоком, и я принимался забрасывать его камнями. Если подсчитать количество булыжников, брошенных мною в речку, то получится, вероятно, огромная куча высотой с дом. Но течение уносило камни вниз, и меня это злило. И тогда я  пытался сталкивать в реку  большие валуны,  в изобилии лежавшие прямо по урезу воды, но это было мне не под силу. И только один раз, огромный валун, который был уже подмыт водою, рухнул с берега в бурный поток, и тот забурлил еще сильнее, наткнувшись на эту преграду, и взметнул вверх белые фонтанчики.  И я  закричал от радости  и принялся прыгать  по снегу, взметая его ногами.
   Естественно, в госпиталь я возвращался грязный, озябший и с промокшими ногами. Но  отец с мамой теперь до вечера была заняты на операциях, и я  наверняка заболел бы или умер с голода, если бы не старшая медсестра госпиталя, имя и отчество которой я, к сожалению, забыл. Помню лишь, что оно было каким-то необычным, и как бы  я сказал сейчас, аристократическим.  Она обладала красивейшим грудным голосом, в котором всегда преобладали строгие нотки, и она единственная в госпитале носила косынку на манер  сестер милосердия времен Первой мировой.
   Моя опекунша приказывала мне раздеться и залезть под одеяло, а рядом на стуле тотчас же появлялся горячий чай с малиновым вареньем и сдобные булочки. После завтрака я тут же засыпал, отогревшийся под теплым одеялом и утомленный швырянием камней в воду.
   Будила меня перед самым обедом та же медсестра, сама надевала на меня высохшую одежду и вела в столовую, где я мог снова увидеть своих родителей. Отец сажал меня на колени и мы хлебали с ним  суп из одной тарелки. Я видел, что он очень устал, но это не мешало ему расспрашивать меня, что я делал после того, как мы с ним расстались. Я, конечно, умалчивал о своих приключениях, боясь, однако, что медсестра выдаст меня. Но она молчала, сидя напротив нас с совершенно прямой спиной и глядя только в тарелку.
   Уже будучи студентом, я часто задавал себе вопрос: как это отец мог так рисковать, посылая меня к бурной речке за зубной щеткой  и в течение часа, а то и более не зная, где я и чем занимаюсь. И однажды я  не вытерпел и спросил об этом маму. Она улыбнулась и сказала мне правду, которую утаивала, чтобы не рушить мои воспоминания о чудесных минутах моей детской самостоятельности. Все оказалось просто.  Прямо у того места, куда мы бегали с отцом умываться, стоял шлагбаум, рядом с ним будочка в которой всегда сидел  часовой. В основном, все солдаты в госпитале были людьми пожилыми и очень исполнительными, поэтому сидевший в будке служивый  строго следовал приказу  начальника  «присмотреть за мальцом». Все время, когда я, опьяневший от свободы  и необычной обстановки,  старался усмирить бурный Цейдон, за  мной следили глаза добросовестного  и прилежного    солдата, готового придти мне на помощь в случае опасности.  Многие из них были призваны уже на вторую войну,  а может быть и третью, если считать финскую.   
  О том, что отец заботился о моей безопасности в горах, говорит еще один случай, произошедший в Цее.    С тыльной стороны здания госпиталя находился  ручной подъемник,  с помощью которого  доставляли на второй этаж  различное медицинское оборудование, а, может быть,  и продукты. Точно не помню, но, по-моему, столовая и кухня находились почему-то наверху.  Гуляя вокруг дома, я часами мог смотреть, как два солдата грузят на платформу  какие-то ящики и бидоны, а потом крутят ручку лебедки, поднимая груз на второй этаж.  Солдаты знали, что я сын начальника госпиталя и часто  разговаривали со мной в перекурах, расспрашивая, где мы жили в мирное время и какой у меня папка, строгий или  добрый. И вот однажды один из солдат, как сейчас помню, маленький и круглолицый,  в длинной  шинели не по росту, предложил мне: «А хочешь прокатиться на подъемнике наверх? Прямо в папкин кабинет? Доставим тебя прям сейчас».
   Подниматься на открытой платформе, где даже не было за что держаться, да еще на такую высоту, было очень страшно, но я, вопреки своей довольно таки трусливой  натуре, согласился. Не знаю, как бы окончилась эта авантюра, но в тот момент, когда я уже стоял на платформе, а солдат давал мне совет во время подъема не смотреть вниз, из-за угла здания  вышел отец.  Увидев меня, уже готовым к взлету, он не возмутился и не забил тревогу, а просто  протянул мне руку и сказал: «Слазь!».  А потом занялся делом, ради которого и пришел сюда:  приказал солдатам срочно поднять наверх какое-то очень нужное оборудование. Затем  снова взял меня за руку и повел в столовую, где мама сразу стал   ругать меня за то что, что я весь день не появляюсь в госпитале и брожу по снегу с мокрыми ногами.
   О том, что моим благодетелям крепко досталось от отца за попытку покатать меня  на подъемнике, я догадался на следующий день, когда по обыкновению отправился на задворки полюбоваться на их работу. Оба  солдата не разговаривали со мной и даже старались не смотреть в мою сторону,  а круглолицый  сказал мне с непонятной для меня злостью: «Шел бы ты, малец, к папке вместо того, чтобы под ногами путаться!»   
   Уже став студентом и побывав в Цее, я прочел  немало литературы о целебных свойствах  этих мест и тогда только понял, почему отец так упорно заставлял меня как можно больше времени проводить на свежем воздухе, гулять по чудесному хвойному  лесу и взбираться  на горки.
    Он, он, конечно же,  слышал легенды Цея и  прекрасно знал, как благодатно сказывается  пребывание здесь на здоровье человека,   и хотел, чтобы я рос  здоровым и крепким.
   И, вернувшись сюда в возрасте семидесяти шести лет, я понял, насколько он был прав.  Я словно скинул с себя половину этого возраста и, не уступая моим молодым спутникам , прошел по многим горным маршрутам  Цея,  наслаждаясь его красотой и целебным воздухом.
  … Когда и как мы уезжали из Цея, не помню. Потом, уже взрослым я узнал от мамы, что наш госпиталь переезжал с места на место, в основном, ночью. Опасались бомбежек, так как немцы  с воздуха атаковали все, что двигается по дороге, не глядя на красные кресты, которые были нарисованы на крышах наших «полуторок». Поэтому, вероятно, я спал, когда   мы покинули Цей.
  А следующим местом дислокации нашего госпиталя был Садон, где, как  хорошо мне запомнилось, я затосковал по Цею.  Из окна папиного кабинета, тоже располагавшегося на втором этаже, передо мной открывалась безрадостная картина: крутые голые склоны гор  с черными дырами шахт,  серая улица,  и грязная, жалкая речушка внизу.
   Отец видел, как я  страдаю от того, что здесь даже некуда выйти погулять и впервые стал нагружать меня работой. Усадив меня на балконе, чтобы  я все же дышал свежим  воздухом, он просил медсестру, мою опекуншу, принести мне тазик выстиранных бинтов, и я  сматывал их в рулончики. Работы мне хватало до вечера. Чтобы эта монотонная работа не утомила меня, отец придумал, как развлечь меня. Однажды в кабинете появился невысокий человек  в очках, с повязкой на голове.  Он представился мне, как взрослому, даже пожав мною руку, но я не запомнил  ни  его имени-отчества, ни фамилии. За в памяти остались  такие слова: «Я, Борис Валентинович,  как и  Ваш папа, врач, но на досуге я пишу книги  для детей. Хотите, почитаю?»
  Я, конечно же, хотел, и он, достав из кармана госпитального халата, затрепанный блокнот,  стал мне читать очень смешные стихи. Сейчас, вспоминая эти чудесные рифмованные шутки,  я нахожу из очень похожими на произведения Бориса Заходера,  и однажды у меня даже мелькнула мысль, что это был он.  Но, заглянув в его биографию, я узнал, что Заходеру в  1942-ом году было всего 24 года и  врачом он никогда не был.
   Раненый военврач — писатель стал появляться  на балконе каждый раз, как только мне приносили бинты,  и принимался читать мне свои произведения с начала, видимо, забывая, где он остановился в прошлый раз.  Тем не менее, стихи вскоре закончились, и он начал сочинять новые. Он ходил по комнате, оставив открытой балконную дверь, и громко  проговаривал первую строчку, а затем начинал искать рифму к последнему слову, порой произнося такие слова или сочетания , над которыми я хохотал, типа: «крыльцо — вареное яйцо», «ураган — очень злостный хулиган» и т. п. Это было мое первое знакомство с процессом создания литературного произведения, и думаю, что оно пошло мне на пользу. Признаюсь, что я  иногда слагаю свои стихи точно как он, хотя знаю, что настоящие поэты так их не пишут.
  Но больше всего этот человек запомнился мне тем, что тоже, как и я, страшно скучал по Цею.
  Однажды, когда мы все вместе пили  чай в папином кабинете, который, как   и прежде, был нашей квартирой,  он сказал:
  -  В Цее я выздоровел бы в в раза быстрее.
   После этих слов отец почему-то сначала взглянул на меня, а потом ответил своему коллеге:
   - Непременно, если бы вы болели чахоткой. А дырка в голове от свежего хвойного воздуха вряд ли заживет быстрее. А положительные эмоции вы можете найти  и здесь. В лице моего сына вы получили благодарного и восторженного слушателя.
   Подробности этой сцены и  подлинные слова отца мне передала мама, когда я уже учился в школе и моя учительница литературы на родительском собрании похвалила меня за то, что я пишу стихи.
   А сам я запомнил лишь печальное воспоминание раненого военврача о Цее и мимолетный взгляд отца, брошенный на меня с тревогой: как бы я не загрустил о нем еще сильнее... 
   Потом мы вообще спустились гор  на равнину, и первым селом, где  расположился наш госпиталь была Чикола,  районный центр Ирафского района.  Она запомнилась мне  огромным количеством яблок в садах и страшной бомбардировкой, первой в моей жизни...
  А через два дня после нее погиб отец...
   Как это я произошло,  я рассказал в своей книге «Моя родословная». Поэтому я просто воспроизведу здесь главу из нее под названием:


                Отец. Гибель.
   Очень хорошо помню наше пребывание в селении Чикола.  Госпиталь размещался в двухэтажной школе из красного кирпича, а мы жили на постое в осетинской семье. Дом был небольшой, и мы занимали одну крохотную комнатку из трех таких же. Семья была многодетная, и я быстро нашел себе товарищей – осетин. Здесь меня никто не опекал, и я был предоставлен сам себе. Завтракали мы все вместе дома, потом родители уходили в госпиталь, а мы веселой ватагой носились по дворам. Это, можно сказать, и спасло нас во время мощной бомбардировки села немецкой авиацией. Впрочем, об этом я расскажу по порядку.
    В полдень я  самостоятельно шел в госпиталь на обед, а ужинали мы снова вместе в нашей комнатушке. В конце октября я  приболел, уже не припомню чем и как. В памяти сохранился день, когда я выздоровел и в первый  раз после  болезни вышел во двор. Было чудесное солнечное утро, совсем не напоминавшее об осени. Я стоял у крыльца дома, а мама чистила щеткой пальто, надетое на мне. Рядом играли хозяйские дети, а их мама стирала тут же белье. Процедура чистки моего пальто была долгая, мне было скучно и невтерпеж встретиться со  своими друзьями, поэтому я вертелся, оглядываясь вокруг. Мама строго отчитывала меня за то, что я мешал ей заниматься делом, она спешила в госпиталь,  я был вынужден ей подчиняться, на минуту застывая по стойке «смирно». Но  потом я замер надолго: в небе появилась целая армада самолетов. Сначала я рассматривал их, а потом начал пересчитывать. Но тут же сбился, так как в  небе рядом с самолетами стали появляться другие фигуры, которые я тоже принял за самолеты.
   Я обратил на это внимание мамы, но она только махнула рукой. Мы оба поняли, что это было, когда совсем рядом, в соседнем дворе, рвануло так, что в нашем доме разом вылетели все оконные стекла. Все, кто были во дворе, бросились в  дом. Нам казалось, что это самое надежное спасение от бомб. Хозяйка даже уцепилась за дверную ручку, чтобы сделать это убежище еще более надежным, но  после очередного разрыва бомбы ее вышвырнуло взрывной волной во двор вместе с дверью. Она вползла обратно в дом и заголосила. Вслед за ней завыли дети.  Но я держался мужественно.
  «Мам! – закричал я. – В соседнем саду есть щель от бомбежек. Я видел ее, когда мы там играли». Мама подхватила на руки самого маленького из хозяйских детей, махнула рукой хозяйке и закричала мне: «Беги впереди, показывай, где эта щель». Мы добежали туда за полминуты. В убежище было пусто и темно, но на земляной полочке лежали свечи, и мама сразу же зажгла одну из них. Стало уютно и спокойно, потому что взрывы звучали гораздо глуше,  чем на поверхности.
  Мы были первыми в убежище, но через несколько минут оно было набито людьми под завязку, в основном женщинами и детьми. После каждого взрыва, которые становились все ближе и ближе, они дружно начинали выть, что  действовало на меня не лучшим образом. Заметив, что я скривился, готовый тоже  заплакать, мама строго посмотрела на меня и, ничего не говоря, больно сдавила  мою руку. Я сжал губы, боясь, как бы мама не отпустила мне оплеуху за мой рев.
  Минут через десять бомбежка прекратилась. Первое, что я увидел, выйдя из убежища, был желтый ковер из яблок, которые усеяли все пространство сада. Мама подняла одно из них, надкусила и, взяв меня за руку, пошла к дому.
 «Так как же все-таки вы нашли это бомбоубежище?»,  - спросила она меня.
«Мы играли в  саду в казаков – разбойников и прятались в нем от врагов»,  - объяснил я.
  «А как ты узнал, что оно называется щелью?»
«Дедушка из этого двора прогнал нас и сказал, что эта щель вовсе не для игры, а вырыта  в военных целях, чтобы прятаться от бомб».
  Перелезая через плетень в наш двор, мы увидели отца, который быстрым шагом, почти бегом направлялся к нашему дому.
  «Как вы?» - тяжело дыша, спросил он.
   «С нами все в порядке. Благодаря Боре. Это он вспомнил, что по соседству с нами, оказывается, есть щель. А иначе нам пришлось бы туго. Посмотри на дом», – сказала мама.
  Действительно, трудно представить, что бы случилось с нами, оставшись мы в доме. В нем не  было не одного целого окна, стены были испещрены следами от осколков, во дворе валялись двери и груда кирпичей от печки, стоявшей близ дома.
 Ночевали мы в госпитале, а утром, которое было ярким и солнечным, отец сказал, что госпиталь переезжает в горы. Бои  с немцами уже шли на подступах к Чиколе, и даже   в здании была ясно слышна  непрекращающаяся канонада. За завтраком обсуждали, почему  немцы бомбили именно окраину села. Кто-то из врачей высказал предположение, что они приняли местное кладбище,  находившееся в трех дворах от нас, за какие-то укрепления или скопление техники. 
  Как бы то ни было, но на следующее утро, мы с мамой стали грузиться в огромный «студебеккер», в фургоне которого находилась рентгеновская установка.  Отец, как известно, был один в трех лицах: начальник госпиталя, хирург и рентгенолог. Грузить наши вещи в машину нам помогали шофер и рентгенотехник, судьба которых после гибели отца осталась неизвестна.
  Отец был занят отправкой в горы раненых и оборудования госпиталя. Только  после того, как длинный обоз из машин и подвод скрылся за поворотом улицы, он подошел к нам, присел на подножку машины и закурил. Он уронил не землю спички и не заметил этого. Я поднял их и протянул ему. Он устало улыбнулся и погладил меня по голове. По-моему, это было его последнее прикосновение ко мне,  ласковое и теплое.   Почти сразу на выезде из села дорога повернула влево, и я, сидевший в кабине  на коленях у отца, увидел огромное скопление машин и прочей техники. Мы остановились, и отец с шофером пошли выяснять, что случилось. Оказалось, что впереди идущие машины так размесили русло небольшой речушки, что там образовалось глубокое болото. В этом болоте застряли не менее пяти машин, полностью перегородив собой дорогу. По берегу суетливо  бегал полноватый майор и  криками давал советы хмурым, раздраженным водителям. Увидев среди них единственного офицера в чине капитана, он подошел к отцу и разъяснил ему обстановку. Я хорошо запомнил его слова, сказанные с тоской и обреченностью: «Здесь только немецкой авиации не хватает».  Сразу после этой фразы отец поднял  голову и посмотрел на небо. Но майор тут же поспешил успокоить отца: «Я уже послал за трактором. Он будет с минуты на минуту, и тогда все образуется».
  Трактор пришел действительно очень скоро. Он был маленьким и грязным, но в то же время сильным и юрким.  Машины, сидевшие в болоте, были вытащены на берег, и майор, командовавший парадом, сразу же подошел к отцу, предложил ему переправляться первым. «Студебеккер» был очень мощной машиной, причем с двумя ведущими мостами, поэтому майор надеялся, что мы  быстро проскочим брод, не задерживая другой транспорт. Но случилось все наоборот, так как наша машина была к тому же самой тяжелой из всех. На моих глазах, сдав назад и разогнавшись изо всех сил, она достигла лишь середины  огромной лужи и ушла под воду по самые подножки кабины. Когда шофер прибавил газу, под колесами забурлила желтая вода, но машина даже не  дернулась. Майор тут же приказал цеплять ее трактором, но когда порвался второй трос, и водители, стоявшие гурьбой на берегу, недовольно загудели, он  принял решение начинать переправу других машин. Вскоре все они, с помощью трактора и без, успешно пересекли речушку, лишь наш «студебеккер» одиноко  торчал среди болота. Были сделаны еще несколько попыток вытащить его трактором, но безуспешно: трос явно не был рассчитан на вес американского монстра. Смущенный майор исчез, пообещав прислать трактор с новым, более мощным тросом, а мы остались на дороге одни: отец, мама, я, шофер и рентгенотехник. Впрочем, тот вскоре тоже исчез, сказав, что будет добираться до госпиталя самостоятельно. Позже выяснилось, что он до него не добрался…
  Солнце садилось, и надо было где-то устраиваться на ночлег. Конечно, самым удобным местом для него был фургон, но добираться до него  по болоту было весьма трудно, и отец повел нас в лес, поручив достать из машины  необходимые для ночлега вещи: одеяла, теплую одежду и прочее.  Было тридцать первое октября  тысяча девятьсот сорок второго года. Заканчивался необычно теплый для осени день, солнце медленно уходило за лес. Старая дорога, уже заросшая травкой, уходила направо от шоссе, и прямо возле нее, в густом орешнике мы разбили наш лагерь: расстелили матрацы, накрыв их теплыми одеялами, принесли посуду для приготовления пищи и разожгли костер.   Поужинали вкусной тушенкой и сладким чаем. Утомленный богатыми впечатлениями, я уже почти засыпал, прикорнув на матраце, когда к нам пожаловали гости. Открыв глаза, я увидел, что возле костра стоят два солдата и  рядом с ними отец, показывавший им что-то на карте. Меня удивило, а, может быть просто, привлекло мое внимание, что оба солдата были в новехонькой  форме и говорили по-русски со страшным акцентом, то и дело, переходя на  украинский язык. Заинтересованный их щегольской формой и необычным языком, совсем непохожим на говор моего деда Тихона, я не старался вникнуть в суть их разговора с отцом. А, между прочим, они решали вопрос, который совсем  скоро отразится на нашей судьбе.
 
    Из рассказа мамы:
  «Я сразу заподозрила неладное, как только увидела их новую, как будто только со склада, форму. Да и не встречала я в армии солдат, которые бы не могли  почти совсем говорить по-русски. Но они предъявили Валентину какие-то документы, он стал с ними что-то обсуждать, и я успокоилась. Солдаты – украинцы сказали, что их часть стоит неподалеку отсюда, и у них есть мощный трактор, который запросто вытащит из болота нашу машину, и предложили отпустить с ними нашего шофера, чтобы он показал трактористу дорогу. Я снова  насторожилась и, вопреки всем правилам субординации, вступила в разговор, спросив, а почему они не могут показать дорогу сами. Солдаты спокойно ответили, что они находятся в разведке уже целые сутки, и им надо отдыхать. Валентин тут же согласился послать  с ними шофера, и они сразу ушли. Больше мы нашего водителя не видели».

   Видимо, пропажа шофера встревожила отца не на шутку. Утром, проснувшись, он сразу закурил и вышел из леса, чтобы посмотреть на машину. Та стояла на  месте, и отец, вернувшись, попросил маму вскипятить чай. На это ушло много времени, так как костер уже потух, а чтобы разжечь его заново, надо было собрать  дрова. Я помогал маме делать это, собирая мелкий хворост близ нашего лагеря, так как удаляться в лес боялся даже с мамой.  Было прекрасное, солнечное утро первого ноября тысяча девятьсот сорок второго года. После чая отец снова достал папиросу, но закуривать передумал и, протянув ее маме, сказал: «Подержи пока, я пойду, взгляну на машину». Он встал, одернул  гимнастерку и вышел из леса. В этот момент я видел его живым в последний раз. Мама сидела на пенечке у скатерти, расстеленной на земле, на которой лежали  остатки еды, держа в одной руке папиросу, а другой собирала припасы в сумку. Отец долго не возвращался, и она забеспокоилась. Положив папиросу на скатерть, она встала, сказав мне: «Я сейчас вернусь, только посмотрю, почему папа так долго не идет». Боясь остаться в лесу один, я заныл, и тогда мама почему-то взяла меня  на  руки и вышла на боковую дорогу. Она держала меня так, что я смотрел назад и не мог видеть то, что видела она.

   Из воспоминаний мамы:
 «Выйдя на дорогу, я сразу же увидела группу людей, человек десять – пятнадцать, стоявших кругом в метрах тридцати от машины, а в центре круга – Валентина. Он был выше их всех, и отличался цветом формы. Я поняла, что это немцы, но почему-то продолжала идти вперед, держа Борю на руках. Немец, стоявший ко мне лицом, был без оружия. Я увидела, как, заметив нас, он вскинул руку и что-то сказал солдату, который был к нам спиной. Тот быстро повернулся и, не целясь, дал по нам очередь из автомата. Я почувствовала резкую боль с левой стороны лба, над правой бровью, и сразу же на глаз набежала пелена крови. Я бросилась  в сторону, в лес, и, с трудом пробираясь через густой орешник, добралась до места нашего ночлега».

   Я хорошо слышал и помню ту автоматную очередь и сразу же увидел кровь на мамином лице, но что произошло, я так и не понял. Мама достала из наших вещей аптечку, быстро обработала рану, глядясь в маленькое зеркальце, и снова присела на пенек. Мне было страшно и непонятно, почему не приходит отец и кто стрелял по нам, и я всматривался в лицо мамы, надеясь, что она мне все объяснит. Но лицо ее было бесстрастно и спокойно, и я перестал бояться.

     Из воспоминаний мамы:
   «Прошло совсем немного после нашей вылазки, когда раздалась еще одна автоматная очередь. Я вздрогнула, и мне страшно захотелось закричать, потому что я поняла, что эта очередь была выпущена в Валентина. Но  я взяла себя в руки, видя, как напряженно смотрит на меня большими испуганными глазами Боря. Спустя некоторое время снова раздался выстрел. Теперь он был одиночным, из пистолета. Затем все затихло. Я выждала полчаса  и сказала Боре: «Я пойду посмотреть, где папа. А ты сиди здесь и нечего не бойся».

   На этот раз я не стал ныть, хотя по-прежнему мне было страшно. Видимо, мамино спокойствие благотворно подействовало на меня. Я прилег на расстеленное под орешником одеяло и стал дуть на затухающий костер. На краю одеяла лежала оставленная отцом папироса.

   Из воспоминаний мамы:
 « Я вышла из леса и быстро пошла к машине. Я очень спешила, потому что оставила Борю одного в лесу, и знала как ему сейчас страшно. Я подошла к тому месту, где стояли немцы. Земля была влажной, а на ней четко были виды следы, и среди  их множества я различила след Валентина, находивший посередине. Я  осмотрелась вокруг. Если выстрелы, которые мы слышали, были направлены в него, значит, где-то рядом должен быть труп. Но нигде его не было, и у меня отлегло от сердца: значит, он жив, наверное, его взяли в плен.  Потом я пошла к машине. Рентгеновская установка была разбита, вокруг валялись части от нее и наши вещи. Среди них я увидела Борину шапочку. Такие шапочки  в виде пилотки назывались «испанками». Они были очень популярны во время войны в Испании, когда к нам привозили тысячи испанских детей. Эту «испанку» Валентин привез Боре из Ленинграда, рассказав ему, как он встречал пароход с  испанскими детьми. Боря очень гордился этой шапочкой и любил щеголять в ней зимой и летом… От машины я снова подошла к месту, где стоял Валентин, окруженный немцами. Я была почему-то почти уверена, что его взяли в плен, и на душе у меня было не так тяжело. «Лишь бы он был жив», - повторяла я про себя, не думая о том, какие лишения и муки он может испытать в плену. Тут я снова вспомнила о Боре и заспешила к месту нашего ночлега. Сама не знаю почему, может, это было знамение свыше, но я направилась туда не по дороге, а по тропинке, которая шла рядом. Я не сделала и десяти шагов, как меня словно что-то толкнула под сердце. Я резко подняла голову и увидела Валентина, лежавшего поперек тропинки, лицом вверх. Лицо его было спокойно, глаза открыты и он, казалось, беззаботно отдыхал на траве, вглядываясь в голубое,  безоблачное небо. И только ярко-красная струйка крови у него на виске и необычайно бледное лицо  говорили о том, что он мертв. Я не заплакала и не  закричала, а подошла к нему и осмотрела труп, стараясь понять, что же произошло. Догадаться было совсем не трудно. Скорее всего, сразу после выстрела в нас он бросился бежать, надеясь укрыться в лесу. Немцы открыли по нему стрельбу, которую мы слышали, находясь уже в нашем укрытии. Сразу несколько пуль попали ему в бок, и он упал на тропинку. Немцы подошли к  нему и добили выстрелом в висок из пистолета. Этот выстрел тоже был услышан нами.  До него или после немцы сняли с него правый сапог. Сначала я удивилась  этому, но потом поняла, почему они это сделали: в сапоге у него были  топографические карты местности, по которой передвигался наш госпиталь. Видимо, найдя их не заслуживающими внимания, немцы бросили карты тут же, возле  трупа. Не помню, сколько я простояла возле Валентина, но меня снова остро кольнула мысль о Боре, и я быстро пошла к лесу…   «А где папа?», - было первое, что спросил Боря, глядя на меня испуганными огромными глазами.  «Мимо проходила армейская машина, - соврала я,  - он уехал на ней в госпиталь».   «А мы?» - почти закричал он и скривился, готовый заплакать.   «А мы тоже пойдем туда, а по пути нас может подобрать другая машина», - спокойно ответила я, и он сразу успокоился.   Но я совсем не знала, что мне теперь делать и стала бесцельно складывать вещи, лишь бы показать Боре, что ничего страшного не произошло и не происходит. Поэтому, когда я увидела вышедшего из чащобы леса штатского человека с винтовкой за спиной, я не испугалась. Он подошел к нам и поздоровался.
  «Это вашего …? – начал он спрашивать, но я быстро приложила палец к губам и показала глазами на сына. Мы отошли в сторону, и он уже продолжил шепотом:
  «Это вашего мужа немцы убили у речки?» 
 «Да», - ответила я, не добавив ни слова. 
  «Сволочи, - глухо сказал он. – Неужели они не видели, что он врач?»
  «А вы откуда это знаете? Кто вы такой?», - спросила я. 
  «А мы и сами не знаем, кто мы такие, - грустно улыбнулся мужчина, говоривший с небольшим горским акцентом. – Может, беженцы, а может, партизаны. Из Чиколы мы бежали от немцев в лес, начальство сказало, что будем партизанить, но оружия нам не дали. А следом за нами прибежали наши семьи, со стариками и детьми, так что мы теперь больше походи на цыганский табор, чем на партизан. Сегодня рано утром наши посты донесли нам, что сюда приближается  немецкая разведка, и мы стали следить за ними. Они первым делом обследовали вашу машину и собрались уже уходить, когда из леса вышел ваш муж. Дальше…» 
 «А дальше я все знаю сама. Он побежал,  стараясь отвлечь их внимание от нас, и они его пристрелили. Вы правильно сказали, это – сволочи, даже хуже, звери. Валентин вылечил столько их пленных, сделав им сложнейшие операции, а они должны были знать, что врачи не убивают, а лечат. Всех, своих и врагов»
  Я говорила все это так спокойно, что мужчина начал смотреть на меня удивленно и уважительно: неужели эта женщина только что потеряла мужа?
  После короткого раздумья он сказал: 
  «Сейчас я отведу вас в наш лагерь. Он находится в глубокой балке посреди леса. Там вы отдохнете, а мы похороним капитана неподалеку от того места, где  он погиб, чтобы вы, да и мы позже могли бы легко найти его могилу. Это единственная дорога к  Ахсарисару, к воротам в ущелье. Так что завтра, а, может, и сегодня вечером, здесь будет горячо. Мы разведали, что они стягивают к Ахсарисару тяжелую артиллерию. Его жители уже ушли в горы, а перед селом стоит наша  единственная пехотная часть. Сегодня ночью вы должны дойти до наших. Это недалеко, меньше десяти километров. Почему ночью? Дорога хорошо просматривается и простреливается с высот, и в дневное время вас  могут подстрелить». 
  Мы долго пробирались по лесу пока не спустились в большую котловину,  поросшую мелким кустарником и молодыми деревцами. То, что я увидела здесь, действительно напоминало цыганский табор. Здесь и там, рядом с палатками, шалашами и вырытыми на склоне землянками, горели многочисленные костры, у  которых сидели укутанные в одеяла и прочее тряпье старики и дети. Женщины здесь же, на кострах, варили в огромных казанах пищу. Мужчина подвел нас к  большому шалашу и познакомил меня со своей женой. Она хорошо, почти без акцента, говорила по-русски и сразу приняла кормить нас, достав из казана два  больших куска горячего мяса. Боря, видимо, сильно проголодался за утро, потому что начал с аппетитом есть нелюбимое им блюдо. Я же совсем не хотела есть и, присев рядом, стала наблюдать за жизнью беженцев, удивляясь, как они могут выживать в таких условиях. Вскоре появился наш знакомый мужчина с тремя  другими горцами. Скорее всего, он был главным в лагере, потому что я видела, как к нему постоянно обращались люди, и он отдавал какие-то приказания. Он  отозвал меня в сторону, и я тут только заметила, что они все были с лопатами.
  «Мы идем хоронить  вашего мужа, - сказал он. – Вы оставайтесь здесь. Вы  должны набраться сил перед долгим ночным переходом, и вам не надо сейчас расстраиваться. Вы должны думать о сыне. Перед уходом отсюда мы покажем  вам могилу. Она будет в очень приметном месте, вам легко будет найти ее, когда наши прогонят немцев. Тогда вы и решите, где будет место постоянного захоронения вашего мужа».
  Он говорил очень убедительно, и я осталась, хотя минутой раньше и представить себе не могла, как будут опускать в землю Валентина без меня.
  Женщина предложила нам отдохнуть в шалаше. Она отогнала от него многочисленных детей, которые играли в какие-то шумные игры, я уложила Борю, сказав, что вечером мы пойдем к папе, и нам надо выспаться.  Он послушался и вскоре заснул, а вслед за ним и я».

   Я тоже хорошо этот лагерь в лесу: пелена синего дыма над огромной ямой, сумрачные люди, неподвижно сидящие у склона горы, и неутомимые мальчишки, шныряющие по кустам.  Я запомнил даже вкус огромного куска мяса, которым нас угостили. Оно пахло дымом, и было совсем не соленым, и мама посыпала его солью из стоящей рядом полулитровой банки.  О том, что я спал в шалаше, не помню. Но очень явственно встает передо мной вечер того длинного дня.  Дня, когда погиб мой отец.
   Уже начало темнеть, когда к шалашу пришел тот самый мужчина, который привел нас сюда, и с ним трое молодых парней. Они позвали маму и долго говорили с ней в сторонке.

   Из воспоминаний мамы:
  «Я, наконец, узнала имя нашего покровителя. Его жена сказала, что его зовут Георгий. Он работал в Чиколе секретарем райкома партии. Она назвала и фамилию, но я ее, к сожалению, забыла.  Он пришел  за нами , и с ним – еще трое осетин. Мы стали быстро пробираться к дороге, к тому месту, где погиб Валентин. Идти по густому подлеску  было трудно, и один из мужчин взял Борю на руки.
   К могиле мы пошли вдвоем с Георгием.  Они  похоронили Валентина, близ того места, где он упал, раненый в бок.  Невысокий холмик укрыли ветками и листьями, так что он был почти незаметен. Но у прямо у могилы рос огромный бук, и не увидеть его даже с дороги было не невозможно. Рядом было пепелище от небольшого костра, и валялось несколько промасленных тряпок. Я хотела отбросить их подальше от могилы, но Георгий остановил меня: «Мы нарочно жгли здесь костер и оставили пропитанные маслом и бензином тряпки, чтобы звери не разрыли могилу» Мне хотелось упасть на  этот холмик, заплакать и попрощаться с Валентином, но Георгий вновь удержал меня: «Если вы сейчас впадете в отчаяние, вы не сможете добраться с сыном до наших. Возьмите  себя в руки. Вы обязательно вернетесь сюда и тогда попрощаетесь с мужем, не скрывая своих чувств». Я до сих пор очень благодарна ему за эти слова, благодаря которым смогла пережить все ужасы предстоящей ночи и сохранить себя и сына».
  Мы ждали маму на той самой лесной дороге, где нас обстреляли немцы. Потом я помню, как меня снова несли на руках по лесу, мне было стыдно, что меня несут, как маленького, и больно, от хлеставших по лицу веток. Но я не ныл, потому что чувство страха от пребывания в темном лесу было сильнее стыда и боли.

  Из воспоминаний мамы:
   «Примерно через полчаса мы вышли к дороге, но выжидали, когда окончательно  стемнеет.  Наконец, стало совсем темно, над полем справа появилась луна, и наши проводники попрощались с нами.
   «Идите по дороге  прямо, никуда не сворачивая, - сказал один из них. -  До Ахсарисара осталось около восьми километров. Прямо перед селом стоят наши посты.  Когда вас спросят, кто идет, сразу же отвечайте: «Свои». Иначе вас могут подстрелить». Я поблагодарила их, и мы с Борей вышли на дорогу. Она уходила прямо к видневшимся вдалеке горам и была покрыта булыжником. Боря постоянно спотыкался о них и даже иногда падал.  Но еще ужаснее для него было видеть вздувшиеся трупы лошадей,  валявшиеся на обочине почти через каждые сто метров.  Наконец он не выдержал всего этого и попросил: «Давай пойдем по тропинке». Как он углядел тропинку у самого леса, не знаю.  Не знаю я и того, почему  я не согласилась свернуть на нее. Наверное, я испугалась зловещей темноты леса, а, может быть, сам Бог хранил нас в тот день.  Когда мы вышли к нашим, те очень удивились, что мы остались живы, пройдя по этой дороге.  Оказывается, вся она от Чиколы до Ахсарисара  была минирована.   Но потом наши догадались, почему  мы прошли весь этот путь, и нас не разнесло в клочья. Дело в том, сама шоссейная дорога была заминирована противотанковыми минами, и нашего веса не хватало, чтобы они взорвались. А вот обочины и  придорожные тропы наши саперы заминировали противопехотными минами и, если бы мы свернули туда, нас бы не было в живых».

   Да, я хорошо помню и булыжное шоссе, блестевшее в свете луны, и дохлых лошадей на обочине. Каждый раз, увидев впереди вздувшуюся тушу, я вздрагивал и обязательно спотыкался об эти проклятые скользкие булыжники.  Прекрасно помню, как я просил маму свернуть на тропинку и как я обиделся,  когда она не согласилась. По-моему, я стал засыпать на ходу, когда услышал громкий окрик: «Стой! Кто идет?», и очень удивился, когда мама четко, по-военному ответила: «Свои!» Потом к нам подошел солдат в плащ-палатке и, разглядев меня, поразился: «А мальчонка-то откуда? Неужто  от  самой Чиколы дотопал?».  Он провел нас в блиндаж, где меня сразу стали поить сладким чаем, а мама в уголке вполголоса говорила о чем-то с красивым белокурым командиром.

   Из воспоминаний мамы:
   «Я рассказала командиру обо всем, что с нами случилось, и он смотрел на меня так, будто  я вернулась с того света. Иногда он бросал взгляд на спокойно пьющего чай Борю и горестно качал головой. Я объяснила ему, что сын  еще не знает о гибели отца, так как я объяснила ему, что Валентин уехал  в госпиталь с попутной машиной. Выслушав меня и проверив мои документы, офицер сказал: «Идите в село и переночуйте там. Жители ушли из него, так что можете заходить в любой дом. Все свои вещи они прихватили с собой, но мебель осталась. Можете застелить кровать шинелью и поспать немного: до утра осталось три с половиной часа.  Не знаю, будет ли завтра какой-либо подходящий транспорт в горы, но вы сразу же с рассветом уходите из села пешком. Завтра здесь будет жестокий бой. Немцы уже подтянули в Чиколу тяжелую артиллерию и пару раз побеспокоили нас выстрелами наугад.  Я думаю, что по пути вас все же подберет какая-нибудь машина».  Юркий маленький солдатик проводил нас в село, напевая модную в моей молодости песню «В парке Аир распускаются розы…»  Мы зашли в дом где-то  в центре села, солдат чиркнул спичкой и весело сказал: «Царские хоромы, да и только: кровать на панцирной сетке да и тумбочка при ней».  Я попросила у него хотя бы несколько спичек, но он с готовностью отдал  мне весь коробок, так же весело и беззаботно сказав: «Он у меня последний, но вам с мальцом он будет нужнее». Он ушел, а я расстелила на кровати шинель и уложила Борю. Он сразу уснул, что было не мудрено: пройти восемь километров по булыжной мостовой даже для меня было трудно.  Сначала мне не спалось. Я сидела на табуретке у маленького оконца, выходившего в сад, и думала о случившемся с нами несчастье. Потом я задремала. Не знаю,  сколько прошло времени, но разбудил меня страшный взрыв, раздавшийся, как мне показалось, совсем рядом с домом. Боря тут же подскочил на кровати, испуганно закричав:  «Мама, что это?»  Мне тоже было очень страшно, но я взяла себя в руки и спокойно ответила: «Наверное, шальной снаряд, не бойся». Но все равно, мне стало не по себе, и я сказала: «Давай пойдем дальше. Ты как, выспался?»  -  «Да, - ответил Боря сонным голосом. - Давай пойдем». Мы вышли из дома, когда было еще темно, но уже на выходе из села мы увидели, как над горами стало подниматься солнце. Было совсем тихо. Тот снаряд, видимо, был действительно шальным».

   Да, я помню, как мы шли по пустынной и темной улице, и веселый солдат, прерывая свое гундосое пение, спрашивал меня: «Устал, малец? Давай возьму на руки».  Я гордо отказывался.  Дом, в который мы  зашли, был небольшим, а комната, где стояла кровать -  узкой и маленькой.  Я очень устал, а после чая в блиндаже меня совсем разморило, и я не  помню, как заснул. Проснулся я от взрыва, который раздался совсем где-то рядом. Я очень испугался, поэтому сразу согласился, когда мама предложила идти дальше.  Мы в темноте вышли из села и пошагали по дороге. Булыжник, слава Богу, закончился,  под ногами был мелкий щебень и песок,  идти стало веселее. Но сразу за околицей села нас догнала машина. По-моему, это тоже был  «студебеккер», с высокими бортами и тремя парами колес. Мама проголосовала, и шофер затормозил и даже вышел из машины, чтобы помочь маме забраться наверх, а меня забрать к себе в кабину, где сидела толстая тетка в военной форме. Но я твердо сказал: «Я поеду с мамой», и шофер легко забросил меня в кузов. Там вдоль  бортов сидело несколько солдат с оружием, а у кабины расположился усатый, толстый старшина, обложенный мешками, ящиками и бидонами. Он занимался каким-то странным делом: подставлял большую кружку к струйке сахара, сыпавшегося из небольшой дырочки в мешке, и отправлял его в бидон с творогом.  «Шальная пуля». – объяснил он маме, с удивлением наблюдавшей за его действиями.  Мама достала из санитарной сумки, которая всегда висела у нее на боку, какой-то тампон   и заткнула дырку. Старшина поразился простоте решения проблемы  и в виде благодарности насыпал нам полную миску сладкого творога.  Мама есть не стала, и я прикончил его сам. Видимо, вчерашний поход и утренний горный воздух благотворно повлияли на мой аппетит.
   Между тем, лес по сторонам дороги закончился, и нам навстречу вышли горы, розовые от солнечного света и очень мирные. Над ними царила необычайная тишина, и даже натужный рев машины, поднимавшейся по  крутой, извилистой дороге, казалось растворялся в ней. Мы проезжали по узким мостам через бурлящие реки так высоко над ними, что нам не был даже слышен их дикий шум. Ущелье становилось все уже, верхушки скал над нами нельзя было разглядеть, даже до предела задрав голову, затем эта теснина раздвинулась, и мы въехали в Фаснал. Я уже упоминал об этом шахтерском поселке, в котором мы стояли до того,  как немцы заняли Северный Кавказ. Мне он был чем-то очень симпатичен: несколько двухэтажных зданий из красного кирпича, просторная площадь перед ними, вечно розовые верхушки гор и бушующая река в ущелье.
   Наш госпиталь, добравшийся сюда из Чиколы  еще вчера, не успел, однако, как следует обосноваться на новом месте: у зданий высились горы коек и ящиков с аппаратурой, некоторые машины еще только разгружались, но зато посреди площади вовсю дымила полевая кухня, и под ярким солнышком грелись, покуривая, раненые. Между ними, как обычно, сновали люди в белых халатах, и я сразу стал выискивать среди них отца. Тем временем машина остановилась у здания бывшей конторы рудника, и тут же из него стремительно выбежала моя опекунша, старшая медсестра госпиталя. Она подбежала к маме, только что спустившейся из кузова, схватила ее за руки и закричала: «А где Валентин Александрович?!»  И вот тут впервые за все это время, начиная с того момента, когда немцы пытались нас убить, маме изменили ее самообладание и сила воли. Нет, она не закричала и даже не заплакала. Побледнев, она медленно осела на землю, ничего уже не видя и не слыша.
  Помню, что закричал и заплакал я. Я упал на землю рядом с мамой и стал целовать ее холодные щеки, глаза, крича на все ущелье: «Ма-а-ма!»   





                Возвращение.

   Я вернулся в Цей спустя восемнадцать лет после той замечательной зимы, когда мы были там все вместе: отец, мама и я. Тогда шла  война, отобравшая у меня отца,  я видел в Цее тяжело раненых, страдающих людей, и мне было непонятно, почему среди такой красоты творится что-то страшное и злое.
  А теперь я был уже студентом, который уже почти привык к несправедливости  и вселенскому злу, но меня по прежнему влекла к себе красота гор, их высота и непокорность. Именно поэтому я выбрал для прохождения так называемой «пассивной» педагогической практики школу в совсем маленьком горном селе Унал. Там были совсем не рады моему появлению, так это было связано с моим посещением уроков у сельских учителей, которые отнюдь не блистали педагогическим мастерством. Поэтому я поселился у своих родственников в шахтерском поселке Мизур, отличавшимся городской застройкой и отличным снабжением, а в школу являлся от случая к случаю, лишь бы там не забывали, что я прохожу у них практику.  Из рассказов моего дяди, Алексея Александровича Федорова, всю жизнь проработавшего на рудниках Осетии, я знал, что в двенадцати километрах от Мизура находится горняцкий поселок Бурон, куда регулярно, дважды в день ходят автобусы, а от него до Цея всего девять километрах, которые надо пройти пешком. И у меня сразу же возникла сумасбродная идея отправиться туда, чтобы вновь увидеть то, что отпечаталось в моей  памяти восемнадцать лет тому назад. Причем, я почему-то выбрал не утренний автобус, а тот, что приходил в Бурон в три часа  дня, следовательно, в Цей я мог придти, по крайней мере, часов под шесть. Учитывая, что дело было поздней осенью я отправлялся в это рискованное путешествие, когда в горах уже темнело.   Но я почему-то об этом не думал.  Я вспомнил,  как мама мне часто рассказывала, что зимой Цейскую турбазу охраняет ее хороший  знакомый Бабу Абаев, который летом работает там же инструктором. Когда он приезжал по делам в город, то мама всегда предоставляла ему на центральной  республиканской турбазе, где она работала администратором, лучший номер, чтобы Бабу, почти безвыездно живший в Цее, мог вкусить плоды цивилизации.
  По дороге к остановке автобуса я зашел в магазин и купил бутылку водки, чтобы не приходить к Бабу без подарка. Автобус подошел строго по расписанию, мест в нем было предостаточно и я с комфортом покатил по дороге, которая тогда еще называлась Военно-Осетинской.  После поселка Нузал,  где по преданиям похоронен Давид Сослан, легендарный муж еще более легендарной царицы Тамары,  ущелье сузилось, дорога круто пошла в гору, и где-то далеко внизу узкой пенной полоской заблестел бурный Ардон.  И  тут же память подсказала мне, что я уже видел  это когда-то, и я вспомнил, как точно такие картины   открывались передо мной из кабины полуторки, где я сидел на коленях у отца. И даже страх, который я испытал, когда одно колесо автобуса буквально зависло  над пропастью, был сродни тому детскому ужасу, испытанному мною на горных дорогах во время войны.
  Но на мое счастье опасный участок дороги был не длинным, и вскоре мы въехали в Бурон. Он понравился мне своими разноцветными домами, разбросанными по широкой речной долине и горках вокруг нее. На крутом склоне горы виднелись темные отверстия шахт, издалека напоминавшие мне гнезда стрижей, к ним и от них беспрестанно сновали вагонетки канатной дороги, и было как-то радостно ощущать этот стремительный темп трудовой жизни. К тому же над поселком, из репродуктора, расположенного на самой высокой точке,  раздавалась  бодрящая музыка, перемежаемая известиями о наших успехах.
   И я весело зашагал по дороге к боковому ущелью, даже не спросив никого,    Цейское ли это ущелье .  Видимо, кроме памяти, есть в человеческом организме еще какая-то хитрая штука, которая ведет нас по когда-то пройденным дорогам, подобно путеводной звезде.
   Я пересек весь поселок, поднимаясь вверх, затем дорога пошла вниз, спускаясь к реке, и я догадался, что это уже Цейдон, и я сказал ему «Здравствуй!», с улыбкой припомнив, как когда-то пытался усмирить его. Дорога была хорошо накатана, еще без признаков снега, хотя горы  вокруг уже белели снежными шапками.  Миновал два лавиноопасных склона: широкие просеки среди густого леса, заваленные  камнями и бревнами.  Следы лавин и камнепадов были видны и на дороге: огромные валуны валялись прямо у обочины, и было заметно, что их сдвигали бульдозером. Иногда дорога  выходила на широкие поляны, и я представил себе, как здорово здесь бывает летом, когда они покроются ковром из травы и цветов. Еще дважды перешел Цейдон, и после второго раза вдруг почувствовал, что я в конце пути. Что-то знакомое показалось мне в очертаниях гор и леса, и даже  шум реки  реки    отозвался в ушах моих привычно и весело. Это было что-то невероятное!  Я словно вернулся в родной дом, в котором давно не был, а все вещи в нем остались на том же самом месте, и радостно приветствовали меня, своего хозяина и друга.
   Дорога круто вильнула влево, вновь выводя меня на мост, и я увидел наверху   постройки турбазы, окрашенные в голубой цвет. Я помнил, что во время войны, на том берегу Цейдона тоже были какие-то деревянные бараки, но ни разу туда не поднимался, потому что тогда дорога к ним была всегда  была занесена снегом.
  Над крышей одного из домиков я увидел дымок и страшно обрадовался этому, так как в конце пути стал беспокоиться, что Бабу может уйти, например на охоту и мне придется искать ночлег в другом месте. Но у меня не было сомнения в том, что я его найду: ведь мне было известно от мамы,, что в здании нашего госпиталя вновь функционирует дом отдыха, а кроме него есть еще несколько альплагерей и и студенческий лагерь Горно-металлургического института.  И хотя зимой они не действовали, но в каждом из них должен был быть сторож.
  Но удача вновь улыбнулась мне, хотя и с некоторыми сюрпризами.
  Взойдя на крыльцо, я постучался, но мне никто не ответил. Тогда я приоткрыл  дверь и заглянул в комнату. В ней было  полутемно и жарко. Топилась  печь, на которой стояла большая кастрюля с каким-то варевом, издававшим клокочущие звуки и очень неприятный запах. Я быстро закрыл дверь, спустился во двор  и огляделся. Вокруг не было ни души.  Тогда я позвал, как вы  догадываетесь, нетвердым, испуганным голосом:
  - Борис Михайлович!
  В ответ была тишина, да еще такая, что я невольно почувствовал себя на какой-то миг оглохшим. Я вновь поднялся на крыльцо и вновь заглянул в комнату. Варево клокотало еще сильнее, запах стал еще нестерпимее. И тогда мне в голову пришла дикая мысль, которая может появиться только у крайне напуганного человека, находящегося на грани помешательства. Я оценил эту обстановку  так: на турбазу пришли маньяки-разбойники, ни за что, ни про что убивающие людей, прикончили сторожа, расчленили  его труп и поставили вариться на печку. И я уже был готов бежать с этого места, когда из-за угла появился Бабу с охапкой дров в руках. Увидев меня, он ничуть не удивился и прошел мимо меня в комнату, словно я был сторожем с соседнего альплагеря. Но бросив дрова у печки, он не закрыл дверь, и я принял это за приглашение войти.
   Войдя, я назвал себя, первым делом упомянув, что я сын Полины Тихоновны Гусаковой, администратора центральной турбазы в Орджоникидзе. Услышав это, Бабу, наконец-то, оживился  и сказал слова, которые мне были приятны:
  - Полина - добрая женщина. У меня в городе нет ни дома, ни родственников, а она разрешает мне жить на турбазе, сколько захочу.
   Потом он предложил мне раздеться и выпить чаю, пока не сварится мясо дикого козла, которого он убил сегодня утром. И мне сразу стало понятно, что варилось в той огромной кастрюле, клокотавшей на печи. И тогда я впервые узнал, какой запах исходит от козлов, особенно диких.
   За чаем я рассказал ему,  что  пришел в Цей посмотреть на здание, где находился госпиталь отца и пройтись по тем местам, где мы с ним бывали.
  Историю гибели моего отца Бабу хорошо знал, но о том, что его госпиталь формировался в Цее, услышал  впервые от меня. Он пообещал мне сопроводить меня завтра к дому отдыха, так как сегодня уже темнеет, да и сторож может не пустить меня в здание, а, может быть, и подойти к нему,  выпустив  собак.
  Ужинать мы сели, когда стемнело, и Бабу зажег керосиновую лампу. Я выставил на стол свою бутылку водки, а он разложил по тарелкам огромные куски мяса, - увы! - не утратившие своего «аромата». Но я мужественно грыз его, боясь, что Бабу обидится на меня, если я откажусь.
  После ужина Бабу накормил собак все тем же козлиным мясом, и мы сразу же легли спать.
  Утро следующего дня было хмурым и холодным, и Бабу одел меня  в альпинистский пуховик, которые тогда были большой редкостью. Мы спустились вниз, перешли по мосту через Цейдон, и я сразу увидел знакомый шпиль на крыше дома отдыха, где размещался наш госпиталь. Сторож принял нас радушно и разрешил мне зайти в здание. Я поднялся наверх и без труда нашел бывший кабинет отца. Двери его были открыты и зашел в него, сразу заметив, что он по-прежнему служит кабинетом для начальства, но мебель в нем  полностью заменена. Зато вид из окна был тот же: близкий склон горы с осыпью камней и величавый сосновый лес. Я прошелся по обоим этажам и нашел только одну знакомую вещь: старый, еще дореволюционный рояль, стоявший в холле. Но больше всего меня интересовало, сохранился ли на заднем дворе подъемник, на котором я однажды чуть не прокатился на второй этаж. Увы! - подъемника не было, но лебедка  от него одиноко торчала среди кучи дров, невольно напоминая мне, что время неумолимо идет вперед....
  Потом мы спустились к реке, и я показал Бабу место, где мы с отцом умывались по утрам. Здесь же мы с ним и расстались. Я отдал ему его пуховик, который он никак не хотел брать, говоря, что это его подарок Полине Тихоновне,  и поблагодарил его за гостеприимство.
  На прощанье Борис Михайлович грустно сказал мне:
  - Это хорошо, что ты пришел сюда через столько лет. Отец твой это видит, и его душа радуется, что ты не забыл его. Даже помнишь, где он оставлял свою зубную щетку...
   Я понимал его грусть. Он был одинок на этом свете, и о нем никто не вспоминал, даже о живом...   

 
                Горный сюжет в книге судеб...

         Так я назвал главу в своей книге «Письма в никуда».

                «Горный сюжет в книге судеб...»

               Книга посвящена   Ленке Горбуновой,  которая была влюблена в Цей преданно и страстно.

 Она умерла первого апреля 2008 года.

Я не верил в это, как не верю и сейчас.

    И  я писал ей письма, письма в никуда. Одно из них посвящено нашим встречам в    Цее.

     Будучи студентом я побывал там дважды зимой и дважды летом. И Цей, словно признав во мне  своего старого знакомого, наградил меня незабываемыми впечатлениями о своей многообразной  красоте и выдал мне самые свои сокровенные тайны. И я решил привести здесь эту главу, чтобы показать, какую    роль сыграл  он во всей моей жизни, в моей судьбе...

       В своих письмах я  напоминаю своей Ленке о тех днях, обращаясь к ней, как к живой...

     Это все очень личное, и многим покажется не интересным. Но я хотел рассказать всем, что горы способны излечить и закалить не только наше тело, но и душу...

   Итак:
       
                Горный сюжет в книге судеб...

    По-моему,  это случилось на третьем курсе...
  Мы сдали зимнюю сессию,  дышали ветром свободы   и отдохновения от праведных трудов и неправедных шпаргалок, а я грустил, потому что теперь смогу видеть тебя гораздо реже, чем во время учебы.
   И вдруг ты подошла ко мне  и сказала:
   - Хочешь пойти с нами на неделю в Цей?
  Я не знал, с кем это с «нами» и почему пойти, а не поехать, но одна только мысль, что  целую неделю мы будем вместе, подняла меня над землей и опустила в такие  немыслимые дебри моего воображения, что мне даже стало немножко страшно.
  Но прежде, чем продолжить свое повествование на этой счастливой волне, я должен рассказать тем, кто этого не знает, что такое Цей.
  Если официально, это горный курорт и центр туризма-альпинизма  в Северной Осетии, в семидесяти километрах от столицы этой республики города Орджоникидзе (ныне Владикавказ). А если от души, то это самое красивое место на земле, с чудесным воздухом и горами.  И я хочу рассказать всем, почему ты вдруг предложила мне отправиться в этот поход
   Дело в том, что ровно год тому назад я организовал  поездку   в горы группы своих однокурсниц и тоже на зимних каникулах. Тогда мы были с тобой в жестокой ссоре, и я,  глупый и несчастный, во время перемены сел на парту и прокричал:
  - Девчонки, кто хочет в Цей?
  Сначала желающих нашлось много, почти вся группа, но потом, узнав, что придется девять километров тащить в гору на себе тяжелый рюкзак и  ночевать  на полу в спальных мешках, согласились самые мужественные. Естественно, тебя среди них не было. И быть не могло... Хотя я знал, что ты завидуешь им безумно...
 Насколько помню нас  было пятеро: Лида Федорова, Лида Рощина, Люся Андреева, Зоя Тотиева и я.
  И хотя  Федорова  занималась на курсах инструкторов по горному туризму и совершила несколько довольно сложных восхождений, зимой в горы она шла в первый раз, а потому безропотно отдала мне пальму первенства в руководстве группой.
 Благодаря тому, что моя мама работала на  центральной республиканской турбазе, мы хорошо экипировались  и  в прекрасном настроении сели в дневной автобус Орджоникидзе — шахтерский поселок Бурон, от которого нам и предстояло девять километров подниматься к Цею. Там  мы должны были остановиться на турбазе, которая работала только  летом, а зимой ее охранял замечательный человек, которого я самонадеянно считал своим старшим другом.
  Все окружающие его люди, от мала до велика, звали его Бабу, и он ни на кого не обижался за такую фамильярность. Полный русский    вариант его имени был Борис Михайлович Абаев, но это можно было слышать только на торжественных собраниях, когда его награждали,  в основном, почетными грамотами. Правда, потом, когда ему стукнуло восемьдесят, его наградили и орденом, хотя сделать это надо было гораздо раньше. Дело в том, что Бабу Абаев был первым инструктором Цейской турбазы, когда она только возникла в виде небольшого палаточного городка. И до глубокой старости он водил туристов по таким маршрутам, которые были не под силу многим молодым.
  Он всегда встречал меня на турбазе радушно и гостеприимно, а когда приезжал в город, обязательно заходил к нам домой с подарком. Это могли быть или ягоды горной  брусники, перетертые с сахаром, или баночка  соленых грибов, или мясо убитого им архара.
   Зимой  в горах темнеет рано, и мы вышли из автобуса, когда в шахтерском поселке зажегся свет, а впереди перед нами чернело мрачное Цейское ущелье. Я почувствовал, что мои девчонки не ожидали, что им придется путешествовать ночью в горных лесистых теснинах, над пропастью, где ревет грозный Цейдон.  Они приуныли и замолчали, хотя в автобусе всю дорогу щебетали, как птички.
  И тут мне на помощь пришло наше советское радио.
 Дело в том, что в центре Бурона находился мощный громкоговоритель, через который транслировали передачи Центрального радио. И тогда была очень хорошая музыкальная передача,  называвшаяся, по-моему, «Запомни песню» или «Разучим песню».
   И вот, когда мы уже прошли  последние дома этого шахтерского  поселка и вступили в темноту ущелья, за нашей спиной раздался бодрый голос: «Сегодня мы разучим с вами песню, которая звучит на радио в первый раз. Это песня  композитора  Эдуарда Колмановского на слова  поэта Евгения Евтушенко «Бежит река, в тумане тает...»
   И полилась замечательная музыка, сопровождаемая не менее чудесными стихами. Особенно меня тронули эти строки: «Ах, кавалеров мне вполне хватает, но нет любви хорошей у меня». Вокруг тебя, действительно, вилось тогда немало ухажеров, но я  был уверен, что  по-настоящему люблю тебя только я.
  Тут девчонки мои ожили, задвигались повеселее  и стали подпевать певице, которой была великая Людмила Зыкина. А так как песню разучивали по куплетам, повторяя их несколько раз, то мы прошли, наверное, километра два, а музыка продолжала звучать, благодаря прекрасной акустике в горах.
  Потом, через километр или два, на небо вылезла  огромная луна и осветила вокруг себя такое великолепие, что всем нам захотелось орать от восторга, что мы и сделали, распугав, я думаю, всех зверей в округе. И так как мы пребывали в этом состоянии очень долго, то не заметили, как прошагали оставшийся путь, ни разу не сделав привала, хотя рюкзаки у нас были отнюдь нелегкими.
  Вопреки моим опасениям, Борис Михайлович ничуть не удивился нашему приходу в столь поздний час. Он вышел на дорогу, как только услышал лай собаки, заслышавшей  нас, молча пожал мне руку и повел к дому, по-джентельменски сняв рюкзак с плеч Зои Тотиевой, показавшейся ему наиболее уставшей. Потом, показывая нам пример, он долго выбивал снег со своих ботинок, потому что терпеть не мог, чтобы полы в его домике были мокрыми, так как ходил там только в шерстяных носках. Открыв нам дверь в комнату рядом со своей, он произнес свои первые слова после встречи:
  - Можете располагаться. Здесь сейчас холодно,  а ночью будет еще холоднее. Но я буду всю ночь топить печку в своей комнате, поэтому вот эта стена скоро будет теплой. Ложитесь все возле нее. И возьмите у меня еще под одному спальному мешку. Постелите на пол. 
  Он ушел, и я заметил, что настроение у девчат резко упало, после того восторга, который они испытали в пути.
  Ворчливая Лида Федорова посетовала:
  - Хоть бы лампу какую-нибудь предложил...
  Зоя грустно  добавила:
  - Или чаю...
  А Люся Андреева так же грустно спросила:
  - А здесь, правда, станет теплее?
  Надо было спасать  положение, и я бодро скомандовал:
  - Разбирайте рюкзаки, доставайте продукты и спальные мешки. В моем рюкзаке — термос с чаем. На первых порах вам хватит. А лампа нам сто лет не нужна: в комнате от луны светло, как днем.
  Девчата огляделись и почти хором сказали:
  - И правда...   
  Короче говоря, душевное состояние моих подруг заметно улучшилось, но теперь у меня возникла другая задача: убедить их в том, что Бабу добрый и гостеприимный человек. Достав из рюкзака бутылку водки, которую я привез ему в подарок, я отправился в его комнату. Там вовсю пылала печка, и при свете ее Борис Михайлович собирал на столе для нас отличный ужин: дымящееся мясо архара, горячий осетинский чурек и большая тарелка  цахтона (засоленный  горький перец в сметане). На печке шумел, собираясь закипеть, огромный закопченный чайник.
  - Зови своих девчат, пусть перекусят с дороги, - сказал Бабу и зажег керосиновую лампу , отчего в комнате сразу стало уютно и тепло.
   Ужин прошел в очень дружеской обстановке. После выпитых сто грамм Бабу разговорился и рассказал девчатам о горах столько, сколько бы они не узнали за все оставшуюся жизнь. Особенно ему понравилась Лида Федорова, красавица, комсомолка и будущий инструктор по горному туризму. Он сразу стал приглашать ее  работать на Цейскую турбазу, доказав ей, что лучшей турбазы в Осетии не существует, и заверив, что вопрос с ее трудоустройством он решит в два счета. Все мои  девчата поголовно влюбились в него, о чем тут же сообщили мне, как только мы вернулись в свою комнату. Затем они дружно нырнули в свои спальники, сверху я укрыл их еще десятком одеял, которые нам  предоставил все тот же гостеприимный  Бабу, а сам вышел на крыльцо покурить.
  Если  и  есть  на   Земле  что-будь   красивее  Цея,   то это -  ... зимний Цей.  Ночью, при большой луне.
  Снег, подрагивающий лунными блестками,  грустные сосны — великаны в призрачном свете и горы, величавые и холодные, но манящие к себе именно своей неприступностью и красотой. По-моему, большего наслаждения , чем при виде всего  этого, человеку испытать не дано. Но тебя не было рядом, и я испытал тогда  только светлую грусть.
  Неожиданно рядом со мной очутилась Лида Рощина.
  - Борька, - сказала шепотом, - огромное тебе спасибо за все это: за горы, за луну, за снег и … за Бабу. В общем, за весь этот поход.
  Я знал, что у нее было слабое сердце и что она совершила подвиг, поднявшись сюда,  и мне было приятно, что именно она поблагодарила меня за Цей....

   … И когда ты предложила мне пойти в Цей вместе  с тобой, я вспомнил тот поход и взмолил Бога, чтобы все повторилось: и ночь, и снег, и луна, и ужин, приготовленный добрым Бабу. 
  Но было одно «но»...
   Незадолго до этого я упал с мотоцикла и повредил левое плечо. Что в нем повредилось, не могли мне объяснить даже опытные врачи. Некоторые из них говорили, что надломилась какая-то косточка, другие подозревали сильный вывих, третьи вообще утверждали, что у меня завтра может начаться гангрена. Наконец, все пришли к одному выводу: надо резать. Совсем немножко, лишь только посмотреть на эту косточку, что причиняла мне огромную боль.
  Операцию назначили за день до  твоего выхода в Цей. Но я знал, что любыми путями мы должны встретиться с тобой там, и мы договорились так:  через день после операции я приезжаю утренним автобусом в Бурон, а ты встречаешь меня на полпути к Цею, так как с больным плечом мне рюкзак не дотащить. Сначала ты попыталась отговорить меня от этой авантюры, но, увидев мои разом потухшие глаза, согласилась.
  Как проходила операция,  не помню. В памяти сохранилось  лишь обилие предписаний: что можно делать и чего делать нельзя. А я уже знал, что пошлю все эти предписания к черту и уже на следующее утро сбегу к тебе.
  Ночь я провел дома. Болело плечо, после наркоза кружилась голова, но в пять часов утра я я вышел из дома и первым трамваем поехал на автостанцию. Рюкзак нес «по-фраерски» - на правом плече. Автобус долго не подавали, стали даже поговаривать, что его отменят, но он все  же пришел, и мы покатили по сонному городу, по унылой дороге мимо притаившихся сел и поселков, но вдалеке уже розовели под лучами нового солнца верхушки гор, обещая хороший  день и радостную встречу с тобой.
  В Бурон приехали по расписанию. Вскинув рюкзак,  я пошел  по дороге, не замечая ни его тяжести, ни боли в плече.  Я поднимался наверх и с замиранием сердца ожидал каждого поворота дороги: а вдруг ты выйдешь встречать меня раньше, чем мы договорились, и я увижу тебя прямо сейчас, вот за этой скалой!      Но чуда не случилось.
  Где-то на полпути меня обогнал шустрый паренек, тоже с рюкзаком за плечами. Какое-то время мы шли рядом, и он успел рассказать мне, что отдыхает в спортивном лагере горно- металлургического института и бегал в Бурон за водкой. В рюкзаке у него действительно приятно позвякивали бутылки, а судя  по пригнувшимся плечам студента, там их было немало. Так быстро, как он, я идти не мог, и он убежал вперед, пожелав мне счастливого пути. И спустя полчаса после его ухода я увидел тебя...
  Ты шла мне навстречу, улыбаясь, и во мне все воспарило и запело...  Я ощутил себя самым счастливым человеком на свете, даже зная, что ты любишь другого, а я для тебя — то ли добрый человек из Сезуана, то ли рыцарь печального образа, которому нужна твоя поддержка и сердечное участие в его разбитой судьбе.
 Потом ты подошла ко мне поближе и перестала улыбаться, прочитав, вероятно, на моем лице, как нелегко мне дался этот пройденный отрезок пути. Ты сняла с моего плеча рюкзак и поморщилась, когда я вздрогнул от боли.
  Потом грустно сказала:
  -Тебе не надо было идти сюда.
 Я  понял ее слова как-то по-другому и спросил растерянно:
  - Почему?
 - Тебе же только вчера сделали операцию, я по тебе вижу, что тебе нехорошо, - сказала ты, и я по твоему голосу догадался, что ты казнишь себя за то, что выдернула меня сюда.
  - Ерунда, - ответил я. - Просто меня резали под общим наркозом, а это сразу не проходит.
  Я хотел немного порисоваться, но тут же пожалел об этом: после слов «меня резали» ты побледнела и по-моему была готова упасть в обморок. Пришлось мне забыть о геройстве и о желании, чтобы меня пожалели, и рассказать все как было: сделали малюсенький разрез, вправили косточку, зашили, обмотали бинтами и сказали: «Гуд бай!»
 Ты поверила мне и,  видя, как я цвету от  счастья, успокоилась и принялась рассказывать о цейских приключениях: как вы провели на турбазе ужасно холодную ночь,  как осваиваете лыжи и пытаетесь не умереть от голода, так как в группе оказались три очень прожорливых мужика.
  Мы шли, весело болтая, когда вдруг за поворотом перед нами открылась трагикомическая картина: мой знакомый студент стоял посреди дороги на коленях и выжимал из рюкзака какую-то зеленую жидкость.
   Как выяснилось из его сбивчивого рассказа, он так спешил принести своим друзьям вожделенный алкоголь, что споткнулся о камень и полетел по отвесной дороге вниз, перевернувшись несколько раз вокруг оси собственного тела. В результате в  его рюкзаке чудом осталась лишь одна целая бутылка, содержимое же других он пытался спасти путем отжима. Пожелав ему успеха в его нелегком и неблагодарном труде, мы с тобой пошли дальше и вскоре были на турбазе.               
    Твоя компания встретила меня снисходительно, но глядя мне в глаза сочувственно и понимающе:  видимо, ты рассказала им про мое плечо.
  Ты представила меня трем великолепным парням, о каких мой друг Юрка Баскаев говорил, что они гордятся даже тем, что не знают, кто такой Хемингуэй.
  Но у меня были совершенно другие взгляды на мир и на людей, живущих в нем рядом со мною, и поэтому я сделал все от меня зависящее, чтобы эти ребята понравились мне.
   И они мне действительно понравились. Все трое были студентами горно-металлургического института, а там, как говорится, дураков не держат. Володя Штоколов, скромный и стеснительный парень, был влюблен в Люсю Андрееву, нашу однокурсницу, которая была второй девушкой в вашей компании, и была участницей прошлого похода в Цей. Вова не отходил от нее ни на шаг и все время пытался сказать что-нибудь умное и веселое, что у него получалось весьма плохо, потому что рядом всегда находился его друг Лева, образец супермена, у которого получалось все. Он был красив и широкоплеч, остроумен и неунывающ,  и единственный из нас уверенно стоял на лыжах. Третьим был осетинский мальчик Феликс, который, как я понял, пытался ухаживать за тобой. А понял я это после того, когда он, протянув мне руку для знакомства, наградил меня взглядом, в котором я ясно прочитал: «А ты-то чего сюда приперся?»  Да и другим молодым людям было не совсем понятно, чего ради ты пошла меня встречать на полдороге и что за отношения связывают нас.
 Но в целом вся группа была настроена гуманно и демократично, к тому же парни была рады, что у меня оказался  большой запас сигарет, которые у них только что закончились.    
   Жили мы все в той же комнате, что и прошлый раз, и в ней было так же холодно и неуютно.
  Утром мы проснулись рано и, страдая от холода и от избытка разных чувств, попытались закурить, не вылезая из спальных мешков.. Но Лева тут же потребовал прекратить это. Я подумал, что он заботится о здоровье девушек, но  оказалось, что это вредно прежде всего для нас самих, так как мы пытаемся закурить натощак. Лева пустил по кругу по кусочку сахара и только  после того, как мы сгрызли его, разрешил нам попыхтеть сигареткой.
  Потом к нам заглянул Бабу, которого я еще не видел после своего прихода, Он подошел ко мне и пожал руку, чем вызвал у моих новых друзей чувство удивленного уважения. Для них он был истинным Богом горного туризма, легенды о котором  были известны любому мало-мальски посвященному восходителю Северного Кавказа.
  - Почему ко мне ночевать не пришел? - строго спросил он меня.
   - Да я тут... вместе с ребятами, - начал оправдываться я.
   - Вместе с ребятами ты здесь в табачном дыму задохнешься, - сказал Бабу и и дернул за ручку окна.
   Несмотря на то, что оно было заклеено на зиму, его створки с треском распахнулись и в комнату хлынул морозный воздух. В комнате стало нестерпимо холодно, так как температура воздуха снаружи была в то утро не более десяти градусов ниже нуля. Бабу с улыбкой посмотрел на девушек, сразу съежившихся от мороза,  и сказал:
  - Пусть проветривается, а вас всех приглашаю к себе на завтрак.
   В его комнате как всегда топилась печь, было чисто и уютно, и я заметил, как ты, а за тобой и Люся, оттаяли и принялись хозяйничать за столом, разливая чай и нарезая осетинский пирог с сыром, который Бабу испек сам. 
   За завтраком он разговаривал только со мной, расспрашивая меня о маме, о моих институтских делах и товарищах и я продолжал расти в глазах коллектива. Особенно  удивились они, да, признаюсь и я сам, когда Бабу сказал:
  - Сегодня обязательно сходи в Дом отдыха. После того, как мы с тобой там побывали,  я решил найти там что-нибудь, связанное с госпиталем твоего отца...
   - И нашли?! - не выдержал я.
  - Нашел, - улыбнулся он. - Например, я узнал, что 11-го января 1942-го года твой рост был восемьдесят  пять сантиметров...
   - Как!? - почти закричал я.
  - А ты, когда будешь там, зайди в кабинет директора и посмотри на левую притолоку двери. Там есть небольшая зарубочка и написано химическим карандашом: «Боря, 11.01.1942».
  - Так это же мой день рождения!               
   - Значит, я угадал, что это твой рост отметили родители. И скажи спасибо начальству дома отдыха, что они не закрасили эту надпись. Вернее, благодарить надо хозяина, который строил этот дом. Коробка двери дубовая  и вообще никогда не красилась.
    - А еще что вы там нашли?
 - А это ты сам отыщи. Подумай, чем занимались выздоравливающие раненые, когда им было скучно.
  Бабу не любил долго объяснять: сказал и отрезал, дальше думай сам.
   Разговор этот ребята слушали раскрыв рот: ведь из него выяснялось, что я являюсь чуть ли не участником Великой Отечественной Войны, а в Цее побывал задолго до них, о чем есть материальное свидетельство в виде зарубки на дверной коробке.
   Сразу же после завтрака я помчался в Дом отдыха. Когда я натягивал на себя задубевшую штормовку, ты подошла и спросила:
   - Можно я с тобой?
  Я опешил от этого вопроса и выругал себя за то, что сразу не пригласил тебя пойти туда, где пережил много счастливых минут.
   - Да, - ответил я. - Ты прости меня, что я забыл про тебя.. Бабу огорошил меня своими находками.
   Ты улыбнулась:
  - Я это заметила... На тебя словно ком счастья свалился.
   Эти слова я запомнил навсегда. Когда ты  написала мне из Норильска «Приезжай», я так и ответил тебе в своем письме: «На меня свалился ком счастья».
   Мы пошли с тобой по морозу, и, переходя по мосту через замерзший Цейдон, я показал тебе место, где мы с отцом умывались по утрам.
    Сторож Дома отдыха уже знал меня и без всякого впустил нас внутрь. Мы поднялись на второй этаж и действительно нашли на двери зарубку, сделанную  восемнадцать лет тому назад.
  Я помню, как ты погладила ее рукой и сказала:
  - Вот здесь торчала твоя макушка...
  - Сейчас она торчит не намного выше, - грустно ответил я , потому что вырос за это время лишь до полутора метров.
  - Ничего, - снова улыбнулась ты, - главное, что она умная.
 По-моему, это были самые хорошие слова, которые ты сказала мне за все время нашего знакомства, и я был готов расцеловать тебя. Но ответной готовности в твоих глазах я не прочел и ограничился смущенно-благодарным взглядом.
  Теперь нам надо было разгадать загадку, которую задал мне Бабу, и здесь очень помогла мне ты, потому что от испытанного волнения я мало чего соображал.
  - Чем могли заниматься раненые, когда они уже почти поправились? - спросила ты сама себя и тут же ответила: - Читать, играть в настольные игры, в карты, рисовать, писать письма...  Библиотека в госпитале была?
  - Не помню, - смятенно ответил я.
 - Можно, конечно, спросить у сторожа, но навряд ли Бабу заходил в библиотеку, даже если она есть. Значит, это должно быть на виду.               
   Мы прошли по коридору второго этажа, и ты внимательно рассмотрела все картины на стенах, заглянув даже на их обратную сторону.
  Потом мы спустились в вниз и ты сразу же сказала:
  - Стоп! Я догадалась! Они играли на пианино! Даже совсем незнакомые с инструментом люди  обязательно пробуют сыграть «собачий вальс» и не отходят от пианино, пока не научатся.
  Ты подняла крышку рояля, и в глаза сразу же бросилась надпись,  выцарапанная на обратной ее стороне: « Сержант Михаил Егоров,  лечился тут  с 24 дек. 1941 г. до 8 янв. 1942 г. Спасибо докторам и сестричкам!» 
  Я аккуратно переписал эту надпись на листочек бумаги, который дал мне сторож, и мы пошли к выходу. Жаль, что тогда я не вспомнил, что на турбазе в рюкзаке у меня лежит снаряженный для горных съемок фотоаппарат. Сделай бы я тогда бы этот снимок, он мог бы стать воистину историческим. А как бы была рада мама, получив запоздалую благодарность от раненого Егорова!         
   Когда мы вернулись на турбазу, там уже никого не было: все ушли кататься на лыжах. Найти их было нетрудно: по лесу разносился визг Люси, впервые вставшей на лыжи. Впрочем, по-настоящему мог кататься на них лишь один Лева, который и выполнял роль инструктора. Самым способным его учеником оказался Феликс, остальные же особых успехов в освоении лыж не показывали, что позволяло Леве проявить свои таланты спортсмена и и наставника одновременно и ярко. Стоило кому нибудь из обучающихся упасть, как он срывался с горки,  стремительно скользил по склону и, лихо затормозив возле упавшего, сначала читал ему гневную нотацию, а уже потом подавал руку и помогал спуститься вниз.
   Ты тоже надела лыжи и стала осваивать это искусство, но, как и твоя подруга, безуспешно. Единственным твоим преимуществом перед нею было то, что ты не визжала при падении.  Я стоял в стороне, и долго наблюдал за всем этим, пока меня не задело, что никто не предложил мне, хотя бы формально, прокатиться на лыжах тоже. Тогда я сам подошел к Леве и попросил его дать мне свободную пару  лыж. Он возражать не стал, но сказал как бы между прочим:
    - Только учти, они стоят  десять моих стипендий.
   В этом предупреждении мне особенно не понравилось слово «моих»: он как бы подчеркивал, что стипендия в ГМИ выше, чем а нашем занюханном «педе». Но я на него совсем не обиделся: на самом деле он был очень добрым человеком, но порой ему хотелось хоть как-то показать свое превосходство, особенно перед девушками.
  Я начал переобуваться в лыжные ботинки, сидя на поваленном бревне, когда ты подошла ко мне и тихо сказала:
  - Может, не надо?
  Я удивился:
  - Почему?
  - Ты можешь упасть и повредить больное плечо.
  Честно сказать, перед тем как совершить этот подвиг  я меньше всего    думал о плече, потому что не собирался падать. Мне казалось, что я сейчас скачусь вниз так же, как это делал Лева: ведь я мог лихо ездить на мотоцикле со скоростью более ста километров в час, а тут какие-то лыжи!
   - Ерунда, - успокоил я тебя, - снег мягкий и ничего с моим плечом не случится.      
    Сейчас я понимаю, что был юмор   идущего быть повешенным, но тогда я действительно  считал, что падать будет мягко, а, главное, необязательно.
    Я грохнулся ровно через три метра от линии старта, и сразу почувствовал, как мое плечо раздирает  дикая боль.  И тут же краешком глаза увидел, как  ты бежишь ко мне по склону, отбросив в сторону лыжи, которые ты держала в руке. Прежде всего я увидел твои глаза. Они были огромными  и напуганными до ужаса. Именно это, наверное, спасло меня от болевого шока и заставило  встать и даже улыбнуться.
  Ты  подбежала ко мне и почему-то начала  стряхивать  снег с моего плеча. Я взглянул  в твои глаза, но теперь в них была не боль. Там была просто досада...
   Вечером, когда все сели прямо на полу  играть в карты, я вышел на крыльцо и закурил... Мне страшно не хотелось, чтобы ты сейчас очутилась рядом со  мной,  и ты не пришла... Ты всегда тонко чувствовала состояние близких тебе людей и никогда не окружала их ненужным сочувствием и излишними утешениями...
   А у меня перед глазами был твой взгляд, за  какое-то мгновение сменившийся  с тревожного на  досадливый... Мне показалось, что ты очень  не хотела, чтобы твои друзья уличили тебя  в симпатии ко мне.  И что-то надломилось во мне, и все вокруг стало  тоскливым и непривлекательным: и Цей с его  тонкими соснами  в белых шапках, и отличные неунывающие ребята , полюбившие горы, и этот день, начавшийся так обещающе  и интересно... А ты вдруг отдалилась от меня и стала холодной и  чужой...  Болело плечо, и я ушел за домик,  снял штормовку  и рубашку, чтобы посмотреть, на месте ли повязка. При свете луны я увидел, что она пропиталась кровью и набухла.  Но мне было как-то все равно: прекратится кровотечение или нет... Мне даже представилась легкая смерть: лечь спать и истечь кровью...   Мы уезжали из Цея через три дня.  Это время прошло  весело и интересно. Ребята катались на лыжах, делая все новые  и новые успехи, а я осваивал цветную фотографию, представлявшую в то время весьма сложный  и длительный процесс. Я заставлял тебя и Феликса  одеваться  в красочные одежды, мы уходили  в чащу леса, чтобы  запечатлеть окружающую нас зелень, и я снимал  сцену из старинной жизни: рыжий Феликс в твоем клетчатом  пальто с подвернутыми полами, изображавшее фрак, стоял перед тобой на коленях, а ты в красных штанах и желтой  блузке  старалась выразить смущенность и смятение. Но это тебе плохо удавалось, ибо на твоем лице сияла широкая улыбка...  Все было прекрасно, кроме одного: между нами  словно прошел черный человек , взглянувший на  нас, как   на  двух случайных знакомых...

   … Через  три месяца, окончив курсы инструкторов по горному туризму, ты уехала работать на  Цейскую турбазу.   У меня были другие заботы и дела. Но до меня  долетали легенды о твоей работе, о которых я еще расскажу. Когда у меня выпадало  свободное время, я мчался в Цей, порою на день, порою  - на час. Ты встречала меня тепло и радостно и делилась со мной всеми своими секретами. Тебе хотелось, чтобы я был твоим советчиком и другом...
   Ты рассказала мне, как в тебя влюбился  простодушный и чистый паренек из туристической группы и обещал обязательно вернуться и увезти тебя на Урал. Не понимая, что ты рушишь  во мне все мечты и надежды, ты  рассказывала мне, как вы просиживали все ночи у костра, а поцеловать тебя он решился  только в последнюю ночь перед отъездом.
  Я убегал из Цея, спасаясь от смертельной тоски, но уже через день думал о том, как вернуться  к тебе...    


                Цей в период своего расцвета.

     В конце 1950-х годов туризм в СССР стал одним из самых популярных видов отдыха. Учитывая летнюю тягу людей к морю, по заданию ВЦСПС, то есть Всесоюзного Центрального Совета Профсоюзов, было организовано множество туристических горных маршрутов с выходом на Черноморское побережье Кавказа.  Два из них проходили через Цей. Путешествующие по этим маршрутам  люди со всех концов Советского Союза приезжали на центральную турбазу в Орджоникидзе, затем на автобусах, с остановкой в Алагире, добирались  по  Военно- Осетинской  дороге до Цея, жили там три дня, а затем уже шли пешком через Рокский и Мамисонский перевалы в Грузию, с конечным пунктом в Сухуми.
   Кроме   плановых туристов, покупавших путевки  у себя на работе, в основном, почти за бесценок,    были так называемые «дикари»,  отправлявшиеся в горы на свой страх и риск  с рюкзаком за плечами, в котором  не было ничего, кроме палатки, спального мешка   и смены одежды. Они заполоняли Цейское ущелье и лезли в горы с одержимостью людей, пожелавших покорить самые недоступные вершины.  Но одной одержимости было мало, им не хватало опыта и здравого ума,  чтобы осуществить задуманное, а потому вся эта оголтелая толпа «дикарей» была головной болью для инструкторов  турбазы  и особенно для горной контрольно-спасательной  службы.
   Лето 1961-го года было особенно напряженным . Маленькая и плохо оборудованная Цейская турбаза буквально задыхалась от нашествия туристов, и коллектив администраторов не справлялся со своей работой, так как  его набирали, в основном, из молодых женщин близлежащих сел, в большинстве своем, осетинок с неполным средним образованием.  Когда  положение стало  совсем аховским,  в Цей вызвали мою маму, Гусакову Полину Тихоновну, в то время работавшую администратором Центральной турбазы  в Орджоникидзе. Она была асом своего дела и, хотя  Цейская турбаза имела свою специфику, там вскоре воцарялись спокойствие и порядок.
   Иногда мама приезжала на день-два  в город и однажды предложила мне отдохнуть с недельку   в Цее. Дело в том, что,  покупая путевку в профсоюзе, многие пожилые люди  не учитывали, что едут отдыхать в высокогорье, и именно в Цее у них  начинали возникать проблемы со здоровьем. Они были вынуждены срочно уезжать с турбазы, оставляя  свои путевки  у администратора. Вот по одной из таких путевок я и поехал отдохнуть в Цей, не зная, что вскоре мой отдых превратиться в работу, да еще в какую!
   Но сначала о другом.
   Приехав в Цей, я с радостью обнаружил, что  на турбазе работают инструкторами две мои однокурсницы, Лида Федорова и Лена Горбунова, и еще одна замечательная девушка, Галя Манаенко, с которой мы вместе занимались в мотоциклетной секции при Станции Юных Техников, когда я еще учился в девятом классе. Она первая радушно встретила меня  на площадке посреди турбазовского двора, и  я был тоже рад увидеть ее здесь, так когда-то был в нее тайно влюблен. И сейчас, взглянув на  эту красивую, загоревшую девушку в заношенной штормовке, в альпинистских ботинках  с триконьями  и с ледорубом в руках, не влюбиться в нее было невозможно.  Наградив меня сотней ослепительных улыбок, она убежала  принимать группу, идущую на ледник, а я тут же был ошеломлен еще одним явлением: навстречу мне вышел сам Бабу, легенда  Цейской турбазы, на которого все туристы и работники турбазы смотрели  с одним единственным чувством, с чувством поклонения Богу.
   Но это был не тот Бабу, которого я привык видеть зимой.  Помолодевший и озорной, с блестящими глазами на черном от загара лице, он шел мне навстречу пружинящей походкой опытного восходителя и тоже улыбался. Для него это было совсем нетипично, но, видимо, он вспомнил что-то приятное и смешное из наших предыдущих встреч,  и не мог сдержаться.
   - Здравствуй, дорогой, - сказал он, крепко пожимая  мне руку. - А я думал, что ты в Цей только зимой ходишь. Чтобы на лыжах падать.
   Его прорезавшийся юмор тоже был мне в диковинку, и я ответил ему достойно:
  - Просто  я по маме соскучился и приехал посмотреть,  чем здесь вы ее кормите. Небось, кроме козлятины  у вас и поесть нечего
   Бабу даже всхохотнул:
  - Помнишь, однако, как  я тебя угощал мясом старого козла!  А мама твоя у нас сейчас главный начальник. Если бы не она, мы бы   от туристов в горы сбежали. Ты заметил, как она у нас помолодела?
   - Да я еще не видел ее, - признался я. - Первым человеком, которого я встретил здесь, была моя старая знакомая, Галя Манаенко, а вторым - Вы .
   Бабу погрустнел и присел на скамейку.
   - Девчата-инструкторы у нас боевые, но опыта у них маловато, и трудно им приходится  с нашими мужиками.
  Под мужиками он подразумевал инструкторов, которые работали на турбазе постоянно и считали себя асами туризма-альпинизма.
   Потом у меня была радостная встреча  с мамой, а вечером с девчатами однокурсницами, вернувшимися  с маршрута.
  Уже на следующий день я сходил с Лидой Федоровой на  Цейский ледник, а вечером она предложила подняться с ее группой на Пик Туриста. И вот тогда я понял, что такое так называемый плановый туризм и кто такой инструктор по горному туризму..
   Вершина пастбищного хребта Большого Кавказа Пик Туриста высотой чуть более 2500 метров над уровнем моря находится в четырех километрах от селения Верхний Цей, следовательно, километрах  в девяти от Цейской турбазы.  Подъем на него не слишком крутой, по хорошо пробитой тропе среди альпийских лугов  и островков низкорослого леса. Все группы, прибывающие в Цей совершали туда поход с ночевкой.
  Я с вечера снарядил свой рюкзак, положив туда спальник и теплую одежду, и пристегнув сверху палатку. Утром Лида построила группу на площадке и прошлась вдоль строя, проверяя каждый  рюкзак на вес.  Иногда она заставляла переложить  продукты из одного рюкзака в другой, что вызывало  у  некоторых туристов большое неудовольствие. Мой рюкзак она проверять не стала, но попросила сразу  взять у одной из девушек-туристок три буханки хлеба и две  банки тушонки, что я без ропота и сделал.  Но стоило нам миновать село Верхний. Цей, как  сразу  выяснилось, что большинство туристов  никогда не ходили в горы с  рюкзаками, вес которых был под двадцать килограммов, и мне пришлось прицепить к своему рюкзаку еще одну палатку.   Тем не менее подъем дался мне сравнительно легко, потому что у меня уже был опыт подобных восхождений, когда   я с группой мальчишек взошел на подобную высоту в четырнадцатилетнем  возрасте.
    Не доходя до  вершины  Пика Туриста  метров триста, мы  быстро разбили палатки среди кустарника и низкорослых деревьев и стали готовить ужин. И тут я понял, отчего мужчины гнулись под тяжестью рюкзаков:  у костра выстроился ряд  больших бутылок с самогоном, заткнутых кукурузными початками.
  - Как же они завтра будут подниматься на Пик Туриста? - с удивлением спросил я Лиду Федорову.
  - А он и не собирались туда подниматься, - равнодушно ответила она, водившая группы на Пик Туриста не в первый раз и, видимо, привыкшая  к тому, что я наблюдал впервые.
  Как только солнце ушло за гору, поляна загудела, раздались веселые песни, хитом которых была «Бабка  с ледорубом», и атмосфера неудержимого флирта разлилась по склонам  Цейского ущелья.  Вскоре парочки разбрелись по кустам, стало тихо, и мы с Лидой еще долго молча сидели у костра. Говорить не хотелось, потому что  обсуждать то что я увидел, да еще с Лидой, для которой вся эта кутерьма стала ее работой, было глупо.   Я разбил свою палатку, которую специально тащил на эту верхотуру, чтобы ни от кого не зависеть и выспаться  с удобствами, но тут выяснилось, что не хватает места для девушки, которая не принимала участия в этой вакханалии и отсиживалась у соседнего костра. К нам с Лидой она подойти постеснялась,  так как думала, что мы ведем амурные разговоры.
  И Федорова не нашла ничего лучшего, как засунуть эту скромницу в мою палатку. Сама она из-за тяжести инструкторского рюкзака палатку никогда не носила   и ночевала в спальном мешке на открытом воздухе.
  Когда я залез в палатку и посветил фонариком, то увидел, что бедная девушка забилась под самый полог, застегнула свой  спальник на все пуговицы (молний тогда не было) и я смог  разглядеть  только кончик ее носа и испуганные глаза. И тогда, зная, что мы  с ней не заснем всю ночь, я вытащил свой спальный мешок и пошел спать в кусты. (После каникул Лида  Федорова не преминула описать этот эпизод нашим однокурсницам, и  ее рассказ ходил по институту в виде анекдота под названием «Как Аксюзов от девки сбежал»)
   Ранним утром небольшая группа туристов начала восхождение на пик. Остальные счастливо дрыхли в палатках. Спасенная девушка шла со мной рядом и смотрела на меня благодарными глазами.  Но мне  до ее  благодарности было «до лампочки», потому что ночью я изрядно продрог.
   Мы встретили на вершине  рассвет, который приходит в горы позже, чем на равнине. Мне хотелось написать здесь: «Зрелище было бесподобным», но  я сейчас же   ужаснулся беспомощности этих слов и хочу  только сказать, что такого я не видел ни до  этого, ни после. И еще хочу привести здесь четверостишие, которое родилось у меня, как только мы вернулись  на турбазу:
                Мы   шли наверх...
                Замерзли и устали,
                А горы спят в рассветной синеве,
                Туманом скрыло солнечные дали
                И все, что там осталось,
                на Земле...

     Действительно,  было ощущение Космоса,  его беспредельности и покинутости  нашей уютной планеты,  со всеми ее тревогами и бедами...
    Но то, что происходило после восхождения начисто стирало в тебе все эти светлые чувства.
   Кто-то из из туристов, перебравших вчера дозу араки, разрубил себе ногу во время приготовления  завтрака. Рану ему быстро обработала всеведущая инструктор, вырезали ему костыль из низкорослого дерева, одиноко росшего на его счастье на склоне  горы,  и теперь он мог как-то дошкандыбать до турбазы. Но нести тяжелый рюкзак он был не в состоянии. На призывный крики Лиды Федоровой с просьбой  растолкать его вещи по другим рюкзакам, здоровые парни дружно отвернулись, будто ничего не и не слышали. После второго призыва раздался чей-то сердитый голос:
  - А мы не обязаны чужие вещи таскать. Мы сюда отдыхать  приехали.   
    Пришлось Лидке повесить второй рюкзак у себя на груди, и  она стала похожа на парашютистку, какую можно было видеть на плакатах, призывающих в ступать в ДОСААФ.
  Дальше — хуже...
   При спуске  одна из туристок подвернула ногу. И по   странному совпадению ею оказалась именно та девушка, которую Федорова впустила в мою  палатку. Теперь уже чуть не плача, она обратилась к парням, взять  рюкзак  пострадавшей  и нести его поочередно по ее образцу.  Парни только весело заржали и почапали вниз, пренебрегая святыми правилами туризма: товарища не бросай,  без инструктора — ни шагу. Меня всего трясло от возмущения, я  прокричал    что-то   обидное вслед этим подонкам, но Лида остановила меня:
  - Не надо. Они же напишут завтра на меня жалобу, что я не соблюдала в походе технику безопасности...            
   Пришлось и мне нацепить впереди себя второй рюкзак и тоже почувствовать себя парашютистом.
  И я сейчас вспоминаю, насколько самоотверженнее   ведут себя  настоящие туристы, которые идут в горы  не по путевкам, а потому что их зовет туда  непоседливая душа. Взаимовыручка и спаяяность у них является нормой поведения в походах. В связи с этим хочу рассказать здесь случай, не имеющий отношения к Цею.
   При проведении слета  юных туристов Темрюкского района Краснодарского  края в Пшадском ущелье, в районе города Новороссийска смерч  поднял в воздух огромную массу воды, протянул  ее несколько десятков километров над сушей и вылил прямо на вершину горы Папай (818 м).
   Выйдя утром из палаток, чтобы  умыться, мы увидели , что река Пшада вышла из берегов, а вода в ней … соленая.
  Потом в горах начались ливневые дожди, и путь в поселок Пшада, где в тот день нас должны были ждать автобусы, чтобы вернуть  домой, был практически отрезан. Но мы должны были идти, так как у нас заканчивались продукты, и один из участников слета серьезно поранил себе ногу топором, и его следовало доставить в больницу.
   Мы пересекли   бурную реку 38 раз , пройдя до  поселка  20 километров, и весь этот  путь раненного мальчишку пронес на себе  Володя Асманов. Он, цыган по национальности, был руководителем одного из  туристических отрядов и не имел никакого отношения к  пострадавшему. Но он знал, что спасти его может только он, так как   занимался борьбой  и мог устоять с тяжелым грузом даже под напором стремительного  потока воды. И всегда вспоминаю этого человека  с благодарностью и восхищением...               
   … На второй или третий день моего пребывания  на турбазе заболел  заведующий пунктом  проката туристского снаряжения.  Это был пожилой мужчина по имени Казбек, с которым мы дружили. Он выдавал мне бесплатно  штормовки, ботинки с триконьями  и ледоруб, когда я уходил на ледник, а я ему  приносил  талоны на питание, которые остались от туристов, сбежавших из Цея по причинам, которые я уже указывал.
   Вечером мама  за ужином сказала:
  - Ты не смог бы заменить Казбека на время? Там ничего сложного нет: кладовая у него в порядке, все разложено по размерам: только выдавай  и записывай, кому что дал.  Перед возвращением в город заработаешь хоть какие-то деньги.
  Я согласился, и мое пребывание в Цее стало еще интереснее. Я увидел насколько многогранен по характеру, привычкам и языку наш народ, ибо в Цей съезжались люди со всего Советского Союза, всех возрастов и профессий.
  Первыми к пункту проката, еще до его открытия, приходили люди пожилого возраста с так называемого радиального маршрута,  то есть,  они все время жили на турбазе,  периодически совершая короткие походы в его окрестности.. Они  ехали на юг, а их никто не предупредил, что в горах бывает очень холодно, даже летом. Вот они и приходили в пункт проката, чтобы утеплиться, заполучив так называемые пуховки, которые тогда только начали появляться в снаряжении альпинистов. Поэтому пуховок было мало, а желающих получить их великое множество, и тогда я становился для них чуть ли не главным человеком на турбазе.
   - Боря, - говорила мне седая бабушка-туристка, дрожащая от холода  в своем стареньком шерстяном жакете  времен первых пятилеток, - я буду вам очень обязана, если  вы, наконец, утеплите меня. Вы знаете, это какой-то ужас! Холод достает меня даже в  комнате, а директор говорит, что отопление на турбазе вообще не предусмотрено.
  Следом за ней ко мне обращался пожилой профессор какого-нибудь университета, которого я раньше мог представить себе только за экзаменационным столом  с моей зачеткой в руке, в которую он только что влепил  жирный кол:
  - Молодой человек, я убедительно прошу  выдать мне хоть какую-нибудь теплую одежду, вплоть  до армейских кальсон, лишь бы у меня прекратилась течь  из носа.
   Я тяжело переживал их страдания и решился на решительный шаг: пошел к директору турбазы, милейшему Павлу Григорьевичу Шевлякову, с рискованной инициативой.
  - Павел Григорьевич! - смело обратился я к нему, забыв, что я всего-навсего врио заведующего пунктом проката. - Пожилые туристы-радиальники  собрались писать жалобу в  ВЦСПС. Они мерзнут, как негры на Северном полюсе, а пуховок у нас катастрофически не хватает. В то же время почти все инструкторы щеголяют в них просто для того, чтобы выглядеть настоящими альпинистами. В основном, ходят в них  лишь на танцы. Давайте вернем эти пуховки в пункт проката, и я уверен, что жалобы в Совет Профсоюзов не будет. Только не говорите инструкторам, что это я предложил. Они меня повесят на ближайшей ольхе.
  П. Г.  Шевляков  любил юмор и очень боялся жалоб, да еще в такие высочайшие инстанции. 
  - Повесят тебя не на ольхе, а на осине, - сказал он мне с обаятельнейшей улыбкой.  - Ибо на осине повесился сам Иуда, и с тех пор осина считается деревом предателей... А об инструкторских пуховках я подумаю.
   Думал он недолго. Уже на следующее утро все инструкторы дружно сдали свои пуховки в мой пункт проката, поминая недобрыми словами своего директора, которых он, конечно, не заслуживал.
  Павел Григорьевич был человеком добрым и, казалось, ничем не выдающимся. Но  как-то совсем незаметно турбаза в его бытность директором становилась центром массового туризма в Цейском ущелье, приобретая авторитет у истинных поклонников горных походов. Я был свидетелем, как он обходил территорию турбазы со своими подчиненными и, остановившись на каком-то пятачке среди леса, задумчиво говорил:
  - А вот здесь можно еще одну палаточку поставить...
  Или, сидя утром на  танцевальной площадке, служившей также местом сбора приходящих и уходящих групп туристов, мечтал:
  - Хорошо  бы за туркабинетом двухэтажный корпус соорудить. Мест этак на сто. 
   И,  словно по мановению волшебника, услышавшего его мечты, здесь возникали и новые палатки и начинал строиться новый корпус. Но чего это ему стоило, можно было только догадываться по его усталым глазам и больному сердцу.
  Я специально  приходил на плац, чтобы послушать его речь, которую он произносил перед туристами, впервые пришедшими  в Цей.
  Павел Григорьевич начинал с того, что Генеральный Секретарь ЦК КПСС товарищ Хрущев в своей речи на каком-то там съезде партии сказал: «Лучший отдых — это туризм!». Минут пять-десять он развивал эту мысль, не скупясь на эпитеты, потом говорил о целебных свойствах Цея, но затем переходил к такой прозе, что  заставлял туристов дружно улыбаться и даже хихикать.
  - Товарищи туристы! - произносил он в том же духе торжественности и важности момента. - Вы прибыли на Цейскую турбазу Северо-Осетинского Совета по туризму и экскурсиям. Душ и туалеты находятся справа, столовая - слева.  Распорядок дня вывешен в туркабинете.
  Я проработал в пункте проката уже  с полмесяца, когда директор  неожиданно вызвал меня в свой кабинет.
  - Ты знаешь о ЧП, которое случилось у нас? - спросил он, кидая себе в рот очередную таблетку валидола.
  - Нет, - ответил я, так как не вылазил из своей кладовки днями, проводя  там инвентаризацию перед возвращением Казбека, и действительно не мог знать ни о каком ЧП.
  - Ну, тогда еще узнаешь... Из газет..-  по-черному сьюморил директор. - А пока у меня есть предложение: поработай у нас с пару недель инструктором.
  - Я?  Инструктором? - удивленно вырвалось у меня, так я знал,  сколько  испытаний надо пройти, чтобы тебе доверили водить в горах группы  туристов.
  - Да, ты..  Инструктором, - спокойно  подтвердил Шевляков.. -  Я уже знаю, как ты ходил с Лидой Федоровой на  пик Туриста и здорово ее выручил. На первых порах сводишь туристов на Реком и на обзорную экскурсию по ущелью. Потом на Цейский ледник. А потом видно будет. Пиши заявление.
  Через несколько минут я вышел из его кабинета под яркое цейское солнышко и сразу  заметил группу инструкторов сидевших на скамейке, обрамлявшую танцевальную площадку. Лица у них были мрачнее ночи. На мой вопрос, что случилось на турбазе, они рассказали мне о ЧП, случившемся с их товарищем.
  Он был довольно опытным инструктором, каких называли на турбазе горными турами. Немного хвастливо, но справедливо. По горам они лазали действительно, как эти бойкие животные. Что  иногда приносило большие неприятности, ибо туристы  хотели подражать им.
  Например, крутой склон горы, начинавшийся прямо у территории турбазы был головной болью не только для ее директора, но и для  спасателей КСП. Инструкторы поднимались на этот склон рано утром ради тренировки, что-то вроде утренней зарядки альпиниста.  Они взбирались на солидную высоту и отдыхали там с полчаса, являя собой издалека живописную группу маленьких человечков в ярких спортивных костюмах иностранного происхождения, носить которые было для них особым шиком.
  Туристы, идя к умывальникам,  любовались ими, и, естественно, страшно завидовали этим смельчакам, поднявшимся по почти отвесному склону без всякого снаряжения. И... к обеду на этом склоне можно было заметить сразу несколько плановых туристов, карабкавшихся наверх с исступлением самоубийц.  И надо сказать, что многим из них удавалось подняться на ту площадку, где делали свой привал наши «горные туры».  Но...  Подниматься на гору гораздо легче, чем спускаться с нее. И когда доморощенные Абалаковы, взобравшись на гору, обращали свой взор  вниз, их охватывал ужас, ибо обратного пути к турбазе они не видели. Перед ними была пропасть...
   И вот тут начиналось самое интересное.
   В кабинет к директору заходила техслужащая и говорила:
   - Павел Григорьевич, там снова на горе турист кричит.      
  Шевляков спокойно поднимал трубку телефона и вызывал контрольно-спасательную службу. Узнав, зачем они понадобились, спасатели страшно ругались и обещали огородить эту проклятую гору высоким забором. Через полчаса они появлялись на турбазе и долго обозревали зависшего туриста, приветливо помахивая ему руками.. Потом, прихватив с собой с полкилометра веревок,  начинали подъем.   Шли не торопясь, рассказывая друг другу анекдоты про глупых туристов, которые зависший мог прекрасно слышать, благодаря отличной акустике Цейского ущелья. Поднявшись, они  считали ниже своего достоинства читать нотации нарушителю их спокойствия  и молча обматывали его веревками.  Отдохнув, они начинали спуск  незадачливого альпиниста, производя его тоже не спеша и с шуточками, отражавшимися  на психике пострадавшего не в лучшую сторону. Но самое главное  происходило, когда до вожделенного места приземления оставалось метров пятнадцать.
  - Сослан, - кричал спасатель, стоявший внизу, - почему веревку не травишь?               
  - А она закончилась, - отвечал верховой. - Сбегай на КСП, принеси еще одну бухту.
   Принимающий уходил за корпус и отсиживался там, покуривая, еще с полчаса, а пострадавший все это время болтался в воздухе, с тоской поглядывая на такую близкую землю. Наконец спасатель появлялся с веревками, которые были вовсе не нужны, и спуск благополучно завершался.
  Естественно, за всей этой позорной процедурой наблюдали все находившиеся на турбазе туристы. Но странно: после нее количество желающих штурмовать этот склон не убавлялось.  Я точно помню, что при мне с этой горы снимали не менее десяти человек.   
   А рассказал я об этом для того, чтобы вернуться к ЧП, о котором упомянул Павел Григорьевич перед тем, как предложил мне поработать у него инструктором. Причиной этого происшествия со смертельным исходом послужило тоже пренебрежительное отношение к опасностям, которые таят в себе горы.
    Группа туристов, которую вел из Бурона молодой, но довольно-таки опытный инструктор по имени Хазрет, остановилась на привал в одном из живописнейших мест Цейского ущелья.  Его теснина здесь сужается до предела, внизу пенится шумливый Цейдон, вдали уже ясно прорисовываются легендарные вершины Цея,  Адай-Хох и Уилпата, а у самой тропы  возвышается огромный камень, нависающий над рекой.
  И вся группа поочередно полезла на этот камень фотографироваться. И тут вместо того, чтобы предупредить туристов об опасности или организовать страховку, Хазрет просто рассказал  им старый анекдот, когда фотограф попросил  снимавшегося сделать шаг назад, чтобы тот поместился в кадр,  а тот уже стоял на краю пропасти.  Все дружно посмеялись, но никаких выводов из этого поучительного анекдота не извлекли.  Один из туристов и сделал тот роковой шаг назад, сорвавшись  с огромной высоты в Цейдон.   
   Его труп нашли на следующее утро в Буроне, где Цейдон вырывается наконец на простор, мелеет и слегка успокаивается. На туристе не было ни одного предмета одежды, и лишь на запястье сохранились замечательные советские часы  «Победа»...
   Это ЧП и послужило причиной того, что я стал носить гордое имя инструктора Цейской турбазы. На Хазрета завели дело по факту гибели туриста из-за допущенной инструктором  халатности, он пришел ко мне в пункт проката  сдавать снаряжение и сказал мне с грустной гордостью:
  - Никогда не думал, что ты будешь вместо меня группы водить...      
  Он ушел и мне тоже стало грустно: ведь по-существу погибло сразу два человека. Только одному из них предстояло еще долго мучиться на этой земле, переживая и смерть доверившегося ему человека и собственный позорный уход из той жизни, которую он любил. Другую жизнь  он уже не осмелился бы называть жизнью... Такие они,  эти гордые осетинские «горные туры»... 













     На снимке: Цейский ледник, лето 1961-го года. По краям: инструкторы Цейской турбазы Лида Федорова и Борис Аксюзов, в центре — наша однокурсница Люся Андреева.


              Инструктор Цейской турбазы   по прозвищу
                «Бабу номер два».

     Представить меня коллективу инструкторов как нового их коллегу мудрый Павел Григорьевич Шевляков поручил Борису Михайловичу Абаеву.
   Тот созвал их в туркабинете и произнес речь, которую я запомнил на всю жизнь.
  - Вы не смотрите, что он маленький и худой, - сказал он, стоя  рядом со мной у карты горного Кавказа. -  Кстати, мы с ним совершенно одинакового роста.
   И чтобы подтвердить это,  он подошел ко мне вплотную и провел ладонью по нашим макушкам, которые действительно были на одном уровне.
  - Он был в Цее, когда  вы   о нем еще даже не слышали, а его отец во время войны формировал здесь свой госпиталь. А потом он пришел ко мне ночью из Бурона, не зная, что его здесь  ждет. А как он с Лидой Федоровой на  Пик Туриств ходил и на себе два рюкзака пер, вы уже слышали и не раз.   А если бы не его мама, которую вы все прекрасно знаете, вы бы вообще без работы сидели. Так что принимайте  его в свой коллектив и не дай вам Бог его обидеть или слово плохое сказать о нем. Запомните: теперь для вас он Бабу номер два.
   После этих слов все засмеялись, но Бабу был серьезен, как никогда.
  - Завтра он ведет группу на Реком, - продолжил  почетный старожил Цейской турбазы, - так я советую свободным инструкторам  сходить вместе с ним. Вы научитесь, как надо  рассказывать об этом месте нашим гостям. А то вы только ходить можете, а язык у вас к зубам привязан: двух слов красиво сказать не можете.   Я краснел и хмурился, так как все эти дифирамбы были крайне преувеличены и не совсем справедливы. А то, что он призвал народ считать меня вторым Бабу, вообще не лезло ни в какие ворота.  Но потом я понял, что этим он как бы брал меня под свою защиту.     Но прозвище «Бабу номер два», как не странно, прижилось. Правда, с несколько ироничным оттенком, но я этого не замечал. С меня было довольно, что сам Бабу представил меня этим горным асам и сказал эти замечательные слова.      Экскурсию на Реком я действительно провел блестяще. Хотя слово «экскурсия» здесь не совсем подходит. Дело в том, что двухкилометровая  тропа к этому святилищу проходит  по  крутому и обрывистому берегу Цейдона и мне надо было следить, чтобы никто из моих подопечных не разделил участь того туриста, из-за которого я стал инструктором.  Группа моя состояла  из впечатлительных старичков и старушек радиального маршрута, и мне удалось так напугать их, что они жались к горному склону, боясь взглянуть вниз на бушующий Цейдон.  И чтобы компенсировать  эту неполноту их ощущений я сделал несколько остановок на безопасных площадках, с которых они могли насладиться прекрасным видом реки, стремительно бегущей по каменной теснине. 

  История Батрадза и его гибели вызвала у моих слушателей огромный интерес. Дотошные до подобных событий старушки беспрестанно   строчили что-то в свои блокнотики, а по возвращении на турбазу не давали мне проходу, пытаясь узнать несуществующие подробности о подвигах и смерти легендарного нарта. А как они переживали, что женщинам запрещено заходить за ограду святилища! Мужчины были более сдержаны в своих чувствах, но здесь я испытал удовлетворение от интереса другого рода, чисто научного: им непременно нужен был список литературы по данному вопросу.  Пришлось покопаться в библиотеке, но первым делом я посоветовал ученым мужам прочесть «Сказание о нартах», о котором они и слыхом не слыхали.
  Встретившись вечером с Павлом Григорьевичем, я заметил, что он смотрит на меня благосклонно, а, значит, доволен моей экскурсией. А в качестве похвалы он проворчал:
   - Пришлось в Орджоникидзе из-за тебя «Нартов» заказывать. Туристы говорят, инструктор посоветовал им обязательно прочитать эту книгу. А что будет, если им Бабу завтра посоветует на Адай-хох взобраться? Где тогда я столько ледорубов раздобуду?
   Я был на седьмом небе от счастья! Похвала Павла Григорьевича много чего стоила, даже в таком ворчливом виде. А он сухо добавил:
  - Послезавтра на ледник пойдешь. Остудишь там своих старичков — радиальников, чтобы они не вздумали подвиги нартов повторять.
     Заметим, что это  весьма своеобразное, мрачноватое  чувство юмора никогда не покидало директора Шевлякова.      
   К походу на ледник я готовился очень тщательно. Разумеется, взял на складе бухту веревки, ледоруб и ботинки с железными триконьями. Когда мои туристки,  выйдя утром на плац в своих  разноцветных сарафанах и босоножках, увидели меня в такой экипировке, они были несказанно удивлены. Одна из старушек даже  подошла ко мне и потрогала веревку, висевшую  у меня через плечо.
  - Зачем это, Боря? - спросила она кротко.
   Я был молод,  раскован и готов к подвигам, а потому пояснил всем, что веревка может пригодится нам,  чтобы вытаскивать провалившегося в ледниковую трещину   туриста.
   И тут мой народ пришел в ужас! Они собирались прогуляться к леднику, где снег лежит рядом с альпийскими цветочками, ярко светит горное солнце,  и они настроены загорать, сняв с себя все лишнее, а тут оказывается, что там можно провалиться в опасную трещину!         
  Я понял, что сморозил глупость, стараясь выглядеть настоящим горным асом и пришлось превращать все в шутку. Но сменить свои сарафанчики на штормовки, а босоножки — на кеды я их все-таки заставил.
  Несмотря на то, что я вел группу в щадящем режиме, часто делая привалы, мои старички и старушки вскоре стали уставать. Затем раздался вопрос, который я ожидал.
   - А мы к обеду на турбазу успеем? - спросила меня полноватая женщина, которую я про себя назвал «бухгалтершей»,  и задумчиво посмотрела на голубое небо  с ярким солнцем почти над  головой.               
  - Нет, - уверенно ответил я, - не успеем.
  - Предупреждать надо, - мрачно укорил меня дядя в очках, по моим расчетам управдом крупного ЖЭКа.
  - А зачем предупреждать? - беззаботно отозвался я. - Вы все люди грамотные, с высшим образованием, а вчера на инструктаже я сообщил вам, что до ледника девять километров, туда и обратно — восемнадцать. Средняя скорость в горах — три километра в час, вот и считайте, когда мы вернемся на турбазу. Но у меня в рюкзаке для всех вас прекрасный сухой паек, по калорийности ничем  не хуже, чем обед.
   Мы молча двинулись дальше, но прежнего энтузиазма у своих подопечных я уже не наблюдал. К тому же нас лихо обогнала группа туристов — пешеходников, у которых уже был опыт лазания по горам. Проходя мимо нас, они вскинули сжатые в кулак руки в торжественно-издевательском приветствии и скрылись за поворотом.
  - Вот они к обеду будут, - сказал я, чем вызвал у моей группы новый приступ грусти и разочарования.
 Они поняли, что  их только что обогнала сама молодость, безвозвратно  ушедшая от них, и им захотелось вернуться домой,  в среднюю полосу России, чтобы спокойно жить и передвигаться на ее равнине и забыть о горах, как о страшном сне.
  Но у меня в запасе было еще два способа вернуть их в рай, каким я считал Большой Кавказ, и я приступил к осуществлению первого из них, начав разучивать с  ними очень популярную среди туристов в то время песню о деде с бабкой и ледорубе. Дела пошли повеселей, а когда мы вышли к леднику, настроение моих подопечных было близко к телячьему восторгу. Мы отдохнули у границы альпийского луга и  снежного ледникового языка, я открыл свой рюкзак и достал оттуда второй свой  сюрприз: по банке сгущенки на брата.  И вся моя группа стала с энтузиазмом  готовить вкуснейшее в мире мороженое и поедать его в неимоверных количествах с галетами, которые я тоже тащилв своем рюкзаке.. Я, как уже опытный восходитель на многие ледники Кавказа, не раз переболевший после таких излишеств ангиной, заставил их перед началом пиршества лишь хорошенько помассировать свои гланды, чем снискал у них еще одну порцию уважения. И уже в прекраснейшем настроении моя группа взошла за мной на ледник, где начала дружно фотографироваться среди торосов и камней, забыв об обеде и  долгом пути назад. Мой ледоруб тут же пошел по рукам, чтобы быть запечатленным на снимке, ибо турист на леднике без ледоруба — это не турист.  Мужчины накидывали себе через плечо веревку и выглядели уже, как альпинисты, а я выбирал для них точку, с которой они смотрелись стоящими на вершине Казбека.
   Теперь мы были одной семьей,  которую посетила огромная радость, радость единения с горной  природой.
   Потом я показал им трещину, в которую они могли провалиться, если бы рядом с ними не было меня. Они не верили мне, что глубина этих трещин может достигать пол-километра, и что из одной из трещин однажды вымыло альпиниста, пролежавшего там с 1914-го года.
   Особенное впечатление произвел на них огромный грот, из которого выбегал будущий Цейдон. Кое-кто из туристов даже захотел слазить в него, но был вовремя остановлен мною.
  Вниз мы спускались с ветерком, порой даже обгоняя другие группы, и теперь уже мои воспрянувшие туристы вскидывали руки в торжествующем приветствии.
  На плацу турбазы нас встретил сам директор, держа в руках поднос с компотом. Обычно он доверял проводить эту традиционную торжественную процедуру своим заместителям или старшему инструктору, но сегодня он встречал молодого инструктора,  которому доверил вести группу на ледник на свой страх и риск. И по  приподнятому настроению Павла Григорьевича я догадался, что  я оправдал его доверие.
   А через два дня я повел уже группу «настоящих» туристов из Цея в Зарамаг, где находилась следующая турбаза на маршруте,  отстоявшая от Цея на расстоянии около двадцати пяти километров по непростой местности.   Переночевав в Зарамаге,  я доехал до Бурона, где принял с автобуса новую группу туристов и повел ее в Цей. Снова  была торжественная встреча с компотом, но на этот раз его вручал нам старший инструктор. Я понял это так: Павел Григорьевич удостоверился, что  я успешно вошел в курс дела и прекратил следить за моей работой и опекать меня.
   После возвращения из Зарамага у меня было три выходных, и я наслаждался покоем в окружающем меня мире и  в своей душе.
  Но через три дня я должен был вести группу на Пик Туриста, и этого похода я ожидал со страхом,  вспоминая свое прошлое восхождение с Лидой Федоровой, разгульную ночь и нас с нею в роли парашютистов.
   Но, по-моему, я оказался первым (!) инструктором Цейской турбазы 60-х годов прошлого столетия, который смог избежать пьянки на высоте более 2500 метров над уровнем  моря.
  И для этого надо было  всего навсего поговорить с Бабу.
  Мы сидели с ним под вечер на одной из скамеек, окружающих плац, курили и молчали. 
   - Ты куда завтра идешь? - спросил он.
   - На Пик Туриста, - обреченно ответил я.
   - Группа хорошая? - поинтересовался Бабу.
   - Они все хорошие, пока не напьются, - сказал я со злостью человека, который точно знает, что над ним завтра будут издеваться. - А потом инструктор должен тащить на себе два рюкзака. И сказать ничего нельзя... Тут же все хором орут: «Мы сюда отдыхать приехали!».
   Бабу посочувствовал мне молча.
  - Слушай, Борис Михайлович, - взмолился я, - а ничего нельзя сделать, чтобы эта пьянка не состоялась?
   - Надо подумать, - мудро ответил мне Бабу.
   Думал он совсем недолго.
     - Пошли в Дом отдыха, - сказал он через минуту, вставая со скамейки. - Надо повидаться с нашим знакомым сторожем.
  Наш знакомый сторож, который впускал меня в бывший госпиталь моего отца в любое время дня и ночи, сидел на лавочке у входа в Дом отдыха и выстругивал себе свисток из палочки ивы.
  - Слушай, Бибо, - сказал ему Бабу, - ты когда сменяешься?
  Бибо посмотрел на заходящее солнце и кратко ответил:
  - Через час.
 - Так вот ты пройди сегодня по домам в своем ауле,  - по каким, ты знаешь — и скажи, чтобы они завтра араку не продавали. Вместе с группой будет идти переодетый милиционер. Он засечет дворы, где торгуют самогоном, конфискует ваши аппараты и штраф наложит большой. Только я тебе ничего не говорил, ты понял?
  Дело в том, что туристы запасались «горючим», проходя по дороге на Пик Туриста через аул Верхний Цей,  жители которого имели с этого хороший доход. Они, завидев с высоты подходящую группу, просто ставили у забора свои бутыли с аракой,  а расплачивался с ними староста группы, который заранее собирал деньги на пьянку.
  Но на этот раз бутылей не было. И когда обеспокоенный староста группы, проинструктированный насчет «горючки» избранным руководителем предыдущей группы, начинал стучаться в калитки, из сакли выходил хозяин и  сердито спрашивал:
  - Ну, чего стучишь? Нету у меня шерстяных носков, кончились...
  Таким образом, «шерстяных носков» не нашлось ни в одном из дворов Верхнего Цея, и мы провели эту ночь на подходе к вершине спокойно. Туристы пели у костра хорошие песни о том, как их «ведут куда-то» по неизвестному маршруту, травили байки о  смешных приключениях вечных бродяг и невинно флиртовали с девушками. Утром мы благополучно взошли на Пик Туриста, полюбовались несказанным рассветом и вернулись на турбазу без головной боли, выпив по приходу там по стакану вожделенного  компота.   
  Этим достижением, которым я, в основном, обязан Борису Михайловичу, я прославился среди всех инструкторов близлежащих турбаз Северной Осетии. Когда я привел в Зарамаг очередную группу туристов меня окружили тамошние асы туризма, которых интересовал только один вопрос: правда ли, что я ввел сухой закон на Пике Туриста.
 Я несколько разочаровал их, потому что трезвое восхождение на пик оставалось единственным в истории его покорения. А второй раз сходить на него в качестве инструктора мне не удалось:  приближался август, меня ожидала другая интересная работа, гидом - переводчиком в Интуристе.
  Я предупредил об этом Шевлякова заранее, и добрейший Павел Григорьевич выпил по этому случаю еще один стаканчик корвалола и сказал сердито:
  - И что ты в этом Интуристе нашел? «Посмотрите налево, посмотрите  направо»?   Замок царицы Тамары им будешь показывать? Дохлая это работа — из автобуса рассказывать про то, что мимо мелькает. Другое дело — Цей!...
  Он выписал мне премию в размере месячного оклада, хотя я проработал инструктором  меньше месяца и разрешил маме проводить меня в Орджоникидзе, несмотря на то, что  работа у нее была  авральная.
  А ребята подарили мне на прощанье штормовку, на спине которой  было крупно написано: «БАБУ №2».  Но я не надевал ее ни в походы, ни в дождь .    Во-первых, я никоим образом не хотел равняться с Великим Бабу и понимал что в этом подарке кроется добрая дружеская издевка.  А, во-вторых, однажды на автостанции, когда я собрался поехать в Цей проведать маму и моих подруг, какой-то мужик спросил меня уже с настоящей,  не дружеской издевкой:
  - Ты что, парень, уже баб своих стал нумеровать? Не густо, однако,  их у тебя... И, по-моему, ты забыл добавить еще одно слово: ХОЧУ...   БАБУ №2

      
                Семейный  отдых в Цее               

   По  возвращению с Сахалина я посетил Цей три раза. Один раз я вырвался туда всего на  день с Алексеем Новиком, моим сахалинским знакомым, который переехав на постоянное место жительства в Орджоникидзе, видел горы лишь издалека. Но Цей не произвел на него сильного впечатления,  ибо он не принадлежал к разряду людей, любящих ходить пешком, так как работал шофером. Мы выпили с ним пива в забегаловке около Дома отдыха, а  потом целый день загорали на Цейдоне, который из-за долгой жары слегка утихомирился и обмелел.
  Я сбегал на турбазу, но всего на несколько минут, так как почти никого из знакомых мне людей на ней уже не было.
  Павел Григорьевич Шевляков  уже умер, Борис Михайлович, как всегда, повел группу по одному из маршрутов. Единственным человеком, кого я   знал ранее и встретил сейчас, была Наталья  Григорьевна Молчановская, проработавшая на турбазе старшим инструктором  много-много лет. Я бы назвал ее душой всего коллектива, его мотором и совестью. Она выполняла эту трудную и ответственную работу очень дотошно, но с таким вдохновением и огоньком, что невольно заражала своим энтузиазмом всех окружающих.
   Я помню, что подписывая приказ о приеме меня на работу инструктором, Павел Григорьевич Шевляков сказал:
  - Хорошо, что  Наташа об этом не знает... А то бы она мне уши  оборвала.
   Действительно: будучи  по своей натуре очень добрым человеком, Молчановская была страшным педантом, не терпящим отклонений от общих правил и инструкций.  Но в то лето, когда я пробился в когорту асов горного туризма, она, по-моему была в декретном отпуске и не смогла помешать этому.    
   У нее было двое прекрасно воспитанных детей, и я всегда удивлялся, когда она находит для них время. Маленькая Каринэ дружила со мной, когда я приезжал на турбазу, потому что я мог часами таскать ее по ягодным склонам и рассказывать ей страшные сказки.
  Молчановская дружила с моей мамой, знала историю гибели моего отца и относилась ко мне с заботливым и чутким вниманием. Но думаю, это не не помешало бы ей воспрепятствовать моему назначению на должность инструктора. Что было бы вполне справедливо. 
   На этот раз я увидел ее лишь мельком. Она, как обычно куда-то бежала, что-то тащила, кого-то ругала. На меня она взглянула мимоходом и, видимо, не узнала, что было немудрено: ведь прошло столько лет.
   Директором турбазы в  этот мой приезд был ее муж, Г. М. Багдасаров, человек жесткий и принципиальный. Он был отличным, я бы даже сказал, выдающимся туристом, и именно это, на мой взгляд, позволяло ему смотреть на окружающих его людей слегка свысока. 
  О моем конфликте с ним я уже упоминал, но подробно расскажу о нем чуть ниже.
   А пока я сидел на скамейке в центре турбазовского двора и грустил. Мне казалось, что бурная жизнь, кипевшая здесь в бытность моей работы инструктором, как-то замедлилась и поскучнела, хотя туристов стало гораздо больше, а условия их проживания лучше. Появилась новая большая столовая, два спальных корпуса, а, главное,  из Бурона пролегла асфальтированая дорога, и теперь дважды в день ходил прямой рейсовый автобус Орджоникидзе — Цей, а туристов подвозили прямо к воротам турбазы.  Все инструкторы щеголяли в итальянских пуховках, забыты были тяжелые  ботинки с металлическими триконьями.  А я вспомнил, что раньше было особым шиком станцевать вальс с симпатичной туристочкой именно в этой совсем неприспособленной для танцев   обуви.  И теперь  я бы  не назвал уже инструкторов горными турами, потому что их работа стала похожа на конвейер: Реком — ледник — Пик Туриста. Не было длинных переходов Бурон — Цей и Цей — Зарамаг, исчезла традиция в качестве зарядки взбираться на отвесный склон возле турбазы, и туристы перестали лазить туда, так как никто больше не подавал им примера.
  Но больше всего я грустил оттого, что не встретил здесь своих друзей:  Лену Горбунову,  Лиду Федорову, Галю Манаенко, Леву и Феликса. Без них Цей для меня не был Цеем.
   Я вспомнил, как на этом деревянном плацу, каждое утро строились группы, уходя на маршрут. У  ног туристов стояли снаряженные рюкзаки, а инструкторы, проходя вдоль строя, приподнимали и встряхивали их: они должны были быть равными по весу и в них ничего не должно было греметь.
   Потом Павел Григорьевич говорил краткую речь и звучала команда «Под рюкзаки!». Из старого, хриплого  громкоговорителя   раздавался  марш «Прощание славянки» и  цепочка туристов скрывалась за поворотом, направляясь в Зарамаг.
   И еще припомнился мне случай, ставший достопримечательностью турбазы, ее легендой.
   Лена Горбунова путем долгих тренировок достигла небывалого мастерства в искусстве выполнения команды «Под рюкзаки!». Она надевала на себя рюкзак  одним движением: брала его за лямку, вскидывала в воздух, и он оказывался у нее на спине, а обе лямки на плечах. Туристы ахали от восхищения, горные асы мрачнели.  Я знал, что почти каждый инструктор пытался повторить этот трюк, но тщетно. И вполне понятно, что большинство из них завидовали Ленке черной завистью. Кому пришла мысль наказать ее за это «фраерство», я не знаю, но план этого подлого наказания был разработан   и осуществлен ее же коллегами. Но наказанными оказались сами зачинщики.
   Когда Лена по команде Шевлякова взялась за лямку и дернула ее на себя, рюкзак даже не пошевелился: он был полон камней. И надо было обладать огромным самообладанием, чтобы не повторить эту попытку дважды. Что Лена и сделала. Она скомандовала «Нале — напра — во!», так как группа стояла двумя шеренгами лицом друг к другу, и повела ее за собой. Ее рюкзак остался одиноко стоять посреди танцплощадки.  А там были все документы на маршрут, путевки  туристов, аптечка  и наиболее ценные продукты питания, как то: чай, шоколад, сухая колбаса, так как  по дороге в Зарамаг группа питалась сухим пайком.
   Такого  никто не ожидал. Организаторы этой акции ожидали,    что Горбунова начнет сейчас развязывать тесемки рюкзака, а они завязали  их по-мужски туго, смочив даже водой,  потом будет выбрасывать из него камни, а группа будет стоять и насмехаться над нею. Но теперь все это пришлось делать им самим. Мне рассказали потом, что они догнали группу километрах в трех от турбазы, потому что налегке Ленка могла ходить очень быстро. Затем еще на протяжении километра они уговаривали ее взять рюкзак и извинялись.
   После этого случая ее авторитет на турбазе возрос до невиданных высот, а ее кавалером не мечтал стать разве что пень... 
   … Я сидел на одной их скамеек, окружавших ту самую «стартовую»  площадку,  и мне было грустно и неуютно в тех местах, где я провел столько счастливых часов...

   Через несколько лет я приехал в Орджоникидзе  с сыном Тимуром, встретился с Леной, у которой уже тоже было двое сыновей, и она сама подсказала мне: «Поезжай в Цей, покажи сыну горы». И печально добавила: «Потом мне расскажешь, как там поживает мой любимый седой Адай-Хох».
   Адай-Хох, один из  самых высоких пиков Цейского ущелья  (4408 м.), герой многих осетинских  преданий  и легенд, был для нее не  просто горой, а какой-то высшей силой, которой она доверяла  свои радости и печали. Помню я тоже научился у нее, встав утром, первым делом посмотреть в сторону Адай-Хоха: какое у него сегодня настроение? Если закутался в облака, значит, грустит. Значит, и ты сегодня особо не нарадуешься.  Если в черных тучах он, выходит, гневается Адай-Хох, чем-то ты его рассердил, проси прощенья. Когда блестят ярко его снега на фоне голубого неба, то будет день для тебя радостным и счастливым.      
   
   
               

                Вид на Адай-Хох с Военно- Осетинской дороги.
                Снимок из Интернета.

   Ленка приехала в отпуск из Москвы с двумя своими сыновьями, младшему из которых было несколько месяцев, и вырваться в Цей,  к своему любимому Адай-Хоху, никак не могла.
   Вдохновленный ее напутствием, я  не стал долго рассуждать о том,  где мы с Тимкой будем ночевать и питаться в Цее, и рано утром выехали туда рейсовым автобусом. Теперь это был прямой рейс прямо до места назначения, и, когда мы, миновав Бурон, стали подниматься по прекрасной асфальтированной дороге к Цею, я сразу припомнил, с каким трудом я добирался сюда раньше.
  Автобус остановился прямо у моста у закусочной, в которой мы когда-то веселой инструкторской компанией пили пиво. В Цее это был страшный дефицит, и, чтобы отведать этот божественный напиток,   надо было точно знать день и время его  завоза. Для инструкторов Цейской  турбазы это не представляло труда, так как дважды в день кто-либо из нас  обязательно был в Буроне,  откуда к нам его и привозили. Поэтому мы всегда оказывались в закусочной первыми перед самым  появлением машины с пивными бочками.
   Но сейчас, зайдя с Тимуром  в это заведение, я заметил, что положение разительно изменилось: пива было много, посетителей — мало, и все это потому, что  чуть выше альплагеря «Торпедо» открылся ресторан « У Монаха», названный в честь одной из главных достопримечательностей  Цейского ущелья: одинокой скалы, в очертаниях которого  угадывался старец в монашеском капюшоне.

Цей.  Скала Монах и ресторан «У Монаха» 
 
   Пообедав подогретыми котлетами, мы прошлись по территории  дома отдыха, и я рассказал Тимуру, что здесь в годы войны формировался госпиталь его деда, а его отец мечтал подняться на второй этаж старинного здания на  ручном подъемнике.
  Затем мы направились на турбазу, так как приближался вечер и пора было подумать о ночлеге. И  тут я совершил оплошность, о которой уже упоминал здесь: я не обратил внимание, что на каждом шагу стоят огромные щиты, предупреждающие приезжих о новом статусе Цейского ущелья: отныне оно является государственным заповедником и любое нарушение правил заповедной зоны карается огромными штрафами. Запрещались: охота и рыбалка, сбор ягод и грибов. А мы с Тимуром поднявшись к турбазе увидели прямо перед окнами кабинета директора огромный куст малины, усеянный ягодами, и я, ничтоже сумняшеся, принялся  рвать их кормить  ими сына. Я даже не подумал, как могли эти ягоды уцелеть на территории турбазы, когда мимо этого куста каждый проходило по полтысячи людей.
  И поэтому я появился в кабинете Багдасарова в полной уверенности, что он предоставит нам с Тимкой место на турбазе. В памяти у меня еще были свежи рассказы мамы, как  Гриша (так запросто она называла молодого директора) чуть  ли не на коленях упрашивал ее хотя бы с месяц поработать в Цее, что бы подучить персонал,  менявшийся на турбазе каждый год.
  И для меня стало полной неожиданностью, когда Гриша, глядя куда-то в сторону,  пробурчал:
  - Мест нет.
  - Мы согласны переночевать в палатке, нам только на одну ночь, - попросил я.
  - В палатках тоже ничего нет, - в той же неприступной манере  ответил Багдасаров.               
   Я вышел из его кабинета в полной растерянности: наступала ночь, последний автобус в город уже ушел, и  и у меня не было никакого понятия, где переночевать с ребенком.
   Мы присели на скамейку около танцплощадки, и тут мой взор остановился на хорошо знакомом мне домике. Это был пункт проката туристского снаряжения, в котором я когда-то проработал около двух недель. Сейчас им заведовал, конечно же, не хорошо знакомый мне Казбек, но женщина, которая уже собиралась закрывать   это богоугодное заведение, выдала мне два спальных мешка под залог моего паспорта.
  Тимка был в восторге, когда узнал, что будет ночевать в спальном мешке прямо над бушующим  Цейдоном.  О том, что в этих местах ночами бывает очень холодно, он не знал. Правда, я, знавший об этом  не понаслышке, прихватил с собой теплые свитера, но опасался, что их будет недостаточно. А потому я сразу занялся заготовкой дров, намереваясь всю ночь поддерживать костер на месте нашего ночлега.
  Тимка, не дожидаясь ночи, залез в спальник,  застегнулся и высунул в оставшееся отверстие свою радостную мордочку. Я сфотографировал его, и начал раскладывать свой спальник и доставать из сумки теплые вещи. Это не осталось не замеченным младшим обслуживающим персоналом турбазы, называемых нами техничками. Одна из них, знавшая, что я сын Полины Тихоновны Гусаковой, подошла к нам и спросила,   почему мы собираемся здесь заночевать, да еще без палатки. Узнав, в чем дело, она помянула директора тихим недобрым словом и предположила, что он имеет не меня  какой-то «зуб», так как места на турбазе были, тем более на одну ночь. И долго не раздумывая, она тут же забрала нас в корпус для персонала, поместив в небольшой каморке с одной кроватью. Я был очень доволен, что вопрос с нашей ночевкой  разрешился так благополучно.  В противном случае  намеченный мною на следующий день поход на ледник неминуемо срывался, так как после бессонной ночи я был бы не в состоянии пройти девять километров до ледника и девять обратно. 
  Оставив  вещи в каморке, мы с Тимуром пошли прогуляться по ущелью, а  при выходе с турбазы я наконец-то решил прочитать, что же написано на этом огромном,  красивом щите рядом с кабинетом директора. А, прочитав, понял все!
   Когда я стал обирать  развесистый куст малины прямо под этим щитом, непосредственно под окнами Багдасарова, получившего не одну премию и даже медаль ВДНХ за  экологические мероприятия, он, конечно, же узнал меня  и воспринял мой поступок как чрезвычайное нахальство и вызов ему, директору турбазы. Он не выбежал из кабинета, не обругал и не надрал мне уши, а просто-напросто  отказал мне в ночлеге, несмотря на то, что я был с ребенком.
  Скорее всего именно по этой причине он не здоровался со мной, когда через четыре года я вновь приехал в Цей уже с двумя сыновьями  и женой. Зато Наташа  Молчановская, его жена и старший инструктор турбазы, приняла нас восторженно и гостеприимно, насколько позволяло ей это  ее постоянная занятость и неуемная энергия в освоении новых маршрутов.
  На это раз мы отдыхали в Цее по путевкам, которые нам организовала моя мама, работавшая теперь  на турбазе весь сезон. Отдых получился отличный, так как  в горах стояла прекрасная погода,  а на турбазе царила  атмосфера  безудержного веселья  и сплоченности  путешествующего люда.
  Каждое утро над турбазой раздавался  одна и та же мелодия песни «В воскресенье, радостный день...», и туристы высыпали на зарядку.  После завтрака  на площадке строились уходящие группы, звучала команда «Под рюкзаки!», и  под  бессменный марш «Прощание славянки» туристы уходили на маршрут.  А  я  вспоминал, как совсем, казалось недавно,  эта бодрая музыка звучала вослед мне, молодому и гордому тем, что я веду в горы  людей, порой впервые увидевших их.
  Мы уходили с детьми на прогулки по Цейскому ущелью, к Рекому и на поляну у Дома отдыха,  загорали на горных речках и рвали ягоды на склонах, несмотря на экологические запреты. На ледник с детьми подняться было трудно, поэтому мы сходили туда с Лилей поочередно.  Тимур  же был горд тем, что он поднялся на ледник в прошлый раз, когда ему было всего семь лет. Причем он проделал это в таком темпе, в каком туда не поднимались даже взрослые,  так как на вторую ночь оставаться  на турбазе нам было нельзя и мы должны были успеть на автобус, который отправлялся в два часа.
  Теперь же все было прекрасно, я  вместе со всеми наслаждался  чудесным отдыхом в любимых мной местах, знакомых мне с раннего детства. Но вечерами накатывала грусть... Рядом не было тех, кто любили  Цей так же преданно  и глубоко, кто был здесь когда-то рядом...
   ...Затем был огромный перерыв  в моих посещениях Цея. И, вероятно, именно по той же причине:  я чувствовал себя там сиротой, я не мог восхищаться этой красотой один.
  Я поехал туда только в 2012-м году вместе с о своей внучкой Настей и ее мамой Наташей.
   Но это уже   другая глава. И называться она будет:


                Упадок и оскудение    Цея.

   Я готовился к этой поездке долго и тщательно. Я готовился вернуться в юность. Из своих семьдесят семи лет в свои семнадцать.
   Судя по Интернету жизнь в Цее била ключом: работали  пять или шесть гостиниц, летняя турбаза «Цей», как я догадался моя, родная, (значилась, правда, в ремонте), турбаза ГМИ, круглогодичная  турбаза «Осетия», (тоже в ремонте) альплагерь «Цей»,  две линии канатной дороги к Сказскому леднику, ресторан «У Монаха».
  Я заранее, почти за месяц до отъезда, связался  по  телефону с гостиницей  «Вертикаль», так  как она  больше другим подходила нам по цене и находилась рядом с автобусной остановкой (вернее, с тем местом, где была автобусная остановка   прежде).
  И уже после первого звонка я насторожился: мое предложение о бронировании номеров было воспринято хозяином гостиницы как-то очень холодно: «Позвоните дня за три до приезда и мы вам предоставим нужное жилье». Я понял, что былого  наплыва туристов  Цей уже нет.  Когда я позвонил в этот отель (так он значился на рекламном сайте цейских гостиниц), чтобы предупредить, что мы едем, дежурный пошел искать с мобильным телефоном хозяина и  пропал. Я догадался, что они еще сами не знают, будут ли принимать в этом году гостей, и связался с гостиницей «Сказка», где мне тоже сказали, что мы можем смело приезжать в любое время и нас  разместят  по нашему желанию. Это можно было объяснить только опять-таки  малым количеством туристов и большим количеством мест их размещения.      
   Отель «Сказка» поначалу не привлекал моего внимания по следующим причинам: он был  очень далеко от автобусной остановки и там были очень дорогие номера, правда,  с  питанием.  Правда,  из всех других  мест проживания мне удалось еще связаться с турбазой ГМИ, где  мне пообещали предоставить жилье по смехотворно низким ценам, но только  после отъезда  отдыхающих по путевкам студентов, то есть, через  день, как мы приедем туда.   
  Благосклонно отозвался на мой звонок пансионат «Орбита», бывший рекреационный центр для космонавтов, но  стоимость проживания в нем была запредельной.
   Не отзывалась на мои звонки лишь гостиница «Виктория» и, как я понял позднее, совсем не случайно.
  В общем, как я понял в результате  телефонных переговоров, бронировать места в гостиницах было  не обязательно, и наша группа в составе меня, моей внучки Насти  и ее мамы  Наташи выехали поездом «Новороссийск — Владикавказ» без риска ночевать на Цейской поляне в спальных мешках.
  А остановились мы в гостинице «Сказка» по воле случая, так как  конечную остановку автобуса перенесли теперь к  бывшему альплагерю «Торпедо», на территории которого  и располагается этот самый фешенебельный отель  Цея.
  Автобус подкатил к самым его воротам, и я решительно повел моих спутников к современному светлому зданию, так как знал, что выше  находятся лишь пансионат «Орбита», который был нам не по карману, и альплагерь «Цей», где не было удобств для проживания.
  В молодости это обстоятельство не смутило бы меня, но теперь я был  не бесшабашным туристом, готовым  спать в палатке на камнях и мыться в холодном горном ручье, а  одним из чинных отдыхающих, которых Бабу презрительно называл «матрасниками».
  Кстати, во Владикавказе, где мы провели  один день, состоялась знаменательная встреча с моим  туристическим прошлым: я увиделся с Борисом Бероевым.
  Я уже рассказывал о том, как будучи студентом географического факультета СОГПИ, он прививал  нам любовь к горным путешествиям.  В одном из таких походов под его руководством посчастливилось  участвовать и мне.  Не помню точно  его маршрута и длительности,  но   этот поход был знаменателен рождением  анекдота, а точнее всего одной   фразы, которая затем повторялась при каждом удобном случае многими инструкторами.
   Дело в том, что совершенно случайно   наша группа туристов  состояла исключительно из людей небольшого  роста, и, когда Бероев, обернувшись к нам во время движения по тропе, обнаружил это, то не преминул пошутить, использовав вопрос из известного осетинского анекдота: «Чи бахорта, детский сад?»  (Кто покушал, детский  сад!).
  И мы, прекрасно зная этот анекдот, дружно ответили:  «Дирехтр,  дирехтр» (В переводе не нуждается).
  Затем некоторое время я следил за его карьерой       которая неразрывно была связана  с туризмом:  сразу после окончания института Борис Бероев возглавил  Республиканскую Станцию юных туристов (СЮТур), через несколько лет стал руководителем всего  туристического движения Северо- Осетинской республики. Приехав в отпуск с Сахалина, я увидел среди маминых фотографий снимок, где она была запечатлена  рядом с Бероевым. Она с гордостью сказала мне, что снимок был сделан после того, как руководитель Северо-Осетинского Совета по туризму и экскурсиям вручил ей Почетную грамоту как лучшей работнице Центральной  турбазы.
    Затем появились книги Бероева, которые я считаю непревзойденным образцом литературы  для путешествующего люда. Его путеводители по горной Осетии, Приэлбрусью,  Цейскому ущелью  - это увлекательные, яркие  описания горных маршрутов, где точность фактов и топографического материала сочетается  с романтическим  повествованием  о покорителях гор. А его научный труд «Горы Северной Осетии: экология и ресурсы» я прочел, как увлекательный роман.
   Позже, уже из Интернета, я узнал,  что Борис Мацкоевич Бероев стал профессором и возглавил  кафедру  географии Северо-Осетинского университета.
  И, задумав посетить Цей в 2012-ом году, я решил позвонить профессору Бероеву на кафедру, номер телефона которой я тоже нашел в Интернете и попросить его встретиться со мной.
   Во-первых,  для меня, да я думаю, и для него, эта встреча должна была стать возвращением в  нашу юность, а это в наши годы (мы с Бероевым ровесники) много чего стоит. Во-вторых,  я тогда уже начал писать эту книгу и хотел проконсультироваться у него по  некоторым вопросам, связанным с историей Цея, в частности , о формировании  на его территории госпиталя, которым командовал мой отец.  И, конечно, я решил набраться нахальства  и просить Бориса Мацкоевича  подарить мне одну из его книг.
  Не надеясь особенно на удачу, я набрал номер геофака СОГУ, и  к моей неописуемой радости трубку взял сам Бероев. Я представился ему его бывшим однокашником, так как мы обучались с ним в институте в  одно и то же время, хотя  и на разных факультетах,  и напомнил  о походах, в которые он нас водил. Профессор, услышав  об этом, заметно оживился, и отнесся к моему предложению встретиться весьма радушно.  На всякий случай я  добавил, что  я  -  сын Полины Тихоновны Гусаковой, работавшей на Центральной республиканской турбазе, и был несказанно удивлен, когда Бероев сказал, что он хорошо помнит  ее как одну из лучших администраторов. Мы договорились, что  по прибытии во Владикавказ я позвоню ему, и  мы встретимся в удобное для нас время в удобном месте.
   И как только мы обосновались во Владикавказской гостинице Plazma, которая, кстати находится совсем рядом с моей родной школой №6, я сразу  позвонил Бероеву и удивился, когда услышал, что он  прямо сейчас подъедет ко мне в гостиницу.
   Мы говорили с ним около двух  часов, потому что нам  действительно было о чем вспоминать.
   Борис Мацкоевич рассказал мне  много интересного  о себе и о наших общих знакомых:  Б.М. Абаеве, Н.Г. Молчановской, П.Г. Шевлякове и других.
   Оказывается, Бабу был награжден орденом по инициативе Б.М. Бероева, более того, этот орден  предназначался  поначалу самому Бероеву,   но тот  отказался принять  его в пользу человека, который стоял у истоков  северо-осетинского туризма.
   Очень тепло профессор отозвался о Молчановской, которая после ухода на пенсию сделала то, что должна была сделать: написала книгу о Цее.
  Но особенно поразило меня то, что Бероев хорошо помнил Лиду Федорову и Лену Горбунову, работавших на Цейской турбазе в бытность его председателем Северо-Осетинского Совета по туризму. Он даже вспомнил, что  он встречался с Ленкой, когда она приезжала в отпуск из Москвы.
   Сообщил он мне несколько интересных сведений и о своих родственниках: некогда знаменитом актере Вадиме  Бероеве и его внуке Егоре. Оказывается, что с Вадимом  Бероевым, исполнителем роли легендарного  майора  Вихря, мы какое-то время учились вместе в одной и той же мужской школе №6 в Орджоникидзе, а Егор носит фамилию  Бероев только   в память о своих осетинских предках и знаменитом деде, так как отец у него В. Михеенко,  русский актер.
  Но основной темой нашего разговора, разумеется, было состояние туристической индустрии Северной  Осетии.  Мы вспоминали, что было  раньше и как стало сейчас. Нет это не было ворчанием двух стариков, для которых прошлое было радостным  и отрадным, а в настоящем все мрачно и «не так».
У Бероева,  как непосредственного   основоположника  многих важных дел в развитии туризма, до сих пор сохранился ясный и объективный взгляд  на    ситуацию, позволяющий ему дать точную оценку  обрушения мощной индустрии горного туризма не только в Осетии, но и на всем Северном Кавказе.
  Он вспомнил, как в спешном порядке строился по его инициативе палаточный городок в Орджоникидзе, за стадионом «Торпедо», так как довольно таки вместительная  Центральная республиканская турбаза была не в состоянии принять мощный поток людей,  пожелавших совершить путешествие по горам Кавказа.  И этот палаточный городок почти на тысячу мест каждое лето был забит до отказа.
   О планах развития Цея я уже говорил , но им не было суждено сбыться, так как  профсоюзный или, как его называли, плановый туризм исчез как явление.   Турбазы превратились в коммерческие  предприятия, да и те вытесняются  дорогими фешенебельными гостиницами, принимающими на отдых «избранных», а альплагеря влачат  жалкое существование за счет  случайных самодеятельных туристов. Альпинисты появляются на них очень редко:  один-два раза в году на сборы, да на восхождение соберется  группы  три в сезон.
   Проехав по Осетии в 2010 году я  нашел там одну  лишь действующую турбазу, да и то детскую,  в Дзинаге. Инструктор этой турбазы, отзывчивый и добрый человек, по-настоящему болеющий за детский туризм,  Коста Туриев.  с грустью сказал, что скоро и в Дзинаге все заглохнет и подарил мне туристическую карту Дигории, как последнее напоминание о расцвете туризма в этих местах. ( В автографе, оставленном на карте, он сделал в своем имени ударение на первом слоге, хотя  мы  привыкли говорить, например, КостА Хетагуров).
  Вот об этом самом мы говорили  гостинице с Борисом Бероевым,  и я видел, как трудно ему   вспоминать прошлое и наблюдать нынешнее положение дел.
Беседа с профессором Б.М. Бероевым в гостинице Plazma.                Владикавказ, 20.08. 2012 г.
   Я подарил ему  свою книгу «Моя родословная», где  я  несколько строк уделил воспоминаниям  о наших совместных походах и поместил его фотографию  с моей мамой.
   На следующий день мы встретились с ним на автостанции, откуда он отправлялся на свою дачу в  селение Зильга. Борис Мацкоевич принес мне в подарок две свои книги: «Цей» и «Горы Северной Осетии» с  краткой дарственной надписью «Борису от Бориса. 21. 08. 2012.», чем доставил мне огромную радость, так как никто не описывал мои любимые горы так, как он.   В свою очередь, он очень тепло отозвался о тех главах моей родословной, которые успел прочесть, и пообещал написать рецензию на мою книгу.
  Расставаясь, мы вновь вспомнили о Цее и его верном рыцаре в женском обличье, Молчановской, чья книга  об этом   заповедном месте должна была вскоре появиться в продаже.
   На следующее утро мы выехали в Цей. Сначала я обрадовался, когда автобус оказался полон пассажиров: значит, едут туда еще люди, даже в будние дни, значит, жив и популярен горный курорт даже в наше трудное время, когда простой народ не может позволить себе достойный отдых!
   Но оказалось, что большинство людей ехало... на дачи, которые начинались сразу за городом. Просто ранний цейский автобус был для них самым удобным видом транспорта, чтобы доехать до дач. И вскоре в салоне осталось всего несколько человек, из которых я сразу выделил тех, кто направлялся в Цей. Среди них была пожилая пара с лукошками в руках: они уж точно ехали в Цей за грибами и ягодами, и  крепкого телосложения мужчина в костюме горноспасателя.   
  За окном автобуса пошли хорошо знакомые мне, но почти неузнаваемые места и села: Гизель, Майрамадаг, Дзуарикау и совсем родной мне Хаталдон. Все что выхватывал глаз вдоль дороги стало каким-то пестрым и уродливым, хотя люди, как им казалось, стремились украсить  окружающий их мир. И только горы вдалеке, слава Богу, остались нетронутыми ими: они были так же величественны и сказочно красивы. Долго стояли в Алагире, а затем въехали на Военно-Осетинскую дорогу или, как теперь ее называют, Транскам. Не скажу, что  после  ее переименования она стала намного лучше, но где-то дорогу выпрямили, где-то расширили, и передвигались мы по ней быстрее, чем в прежние времена. Здесь тоже стало заметно стремление местных властей и предпринимателей помпезно «украсить» дорогу: прямо из скалы выросла и нависла над проезжающими   огромная металлическая фигура святого Георгия (Уастырджи), а вдоль шоссе появились вездесущие ларечки с шашлыком и осетинскими пирогами. 
  А поселения вдоль дороги были унылы и малолюдны: и некогда известный на всю страну своим санаторием Тамиск, и Унал, издавна прославившийся  своими фруктами, и Нузал со знаменитой гробницей Давида Сослана, и Бурон с вечно мельтешившими  когда-то над головой вагонетками с рудой и круглосуточно гремевший музыкой. А шахтерскую столицу Северной Осетии, поселок Мизур, зачем-то отгородили  от дороги огромными и яркоокрашенными пластиковыми щитами. Говорят, что это спасает жителей от неумолчного шума ТРАНСКАМа. Но мне показалось, что движение  на этой магистрали не такое уж оживленное, как вероятно ожидалось проектировщиками. А вот что поселок они изуродовали этими щитами, сомнению не подлежит. Из-за них я даже ни увидел дома из которого когда-то отправился в свое первое самостоятельное и очень рискованное путешествие в Цей.
  Мои спутницы ахнули, когда сразу за Буроном  наш автобус, свернув с ТРАНСКАМа, уперся вдруг в отвесную стену, по которой был проложен серпантин  дороги, ведущей в Цей. А потом мы словно взлетели на самолете над горами, и дома Бурона показались нам сверху игрушечными, вершины лесистых склонов проплывали на уровне наших глаз, а где-то далеко внизу тоненькой  белой ниточкой извивался пенный Цейдон. Именно по дну этого ущелья, вдоль бурной реки  и пролегала старая дорога, по которой мы  проделывали 9-километровый путь от Бурона до Цея.
  Несмотря на то, что теперь мы проезжали совсем близко от высокогорных аулов, их не было видно  из-за крутизны склона,  и лишь тропинки, убегавшие от дороги, говорили нам, что рядом находится жилье. А то, что оно еще не покинуто  людьми, подсказало нам появление на тропинке   молодой женщины, которая проголосовала перед нашим автобусом. Она заговорила с водителем по-осетински, и я понял, что она живет в ауле Нижний Цей,  (который кстати находится гораздо выше Верхнего, так как название  зависит от того,  выше или ниже стоит село по течению реки), а работает в курортном поселке.
  Еще в мою бытность эти два аула, как говорится дышали на ладан, так как почти вся молодежь уезжала на работу в город, а старики постепенно умирали. И даже существовал проект переселения   этих  сел на равнинную часть Осетии, где  их жители могли заняться сельским хозяйством. Практика такого переселения уже была, и я с грустью представлял себе, как со склона Цейского хребта исчезнут эти два старинных живописных аула, по улицам которых даже пройтись без священного трепета было нельзя.
   И когда эта миловидная молодая женщина вошла в автобус, я испытал огромное облегчение: значит, живы еще Цейские аулы, и сидят там по вечерам у развалившихся каменных заборчиков, опираясь на узловатые палки, осетинские аксакалы, а, может быть, и аракой продолжают приторговывать.
   Потом автобус пошел на спуск, и я ожидал мгновения, когда за поворотом покажется камень с портретом Сталина: это были неофициальные ворота Цея. Неподалеку от него сходятся верхняя и нижняя дороги, отсюда хорошо видны оба аула, и здесь я любил отдыхать, возвращаясь в Цей или уходя из него. И вот теперь я возвращался в очень памятные для меня места, возвращался  спустя  почти сорок лет после последнего приезда сюда с семьей, и будь я один, я обязательно остановил бы автобус и посидел на заветном месте, вспоминая прошлое...
   Автобус не остановился на старой остановке возле дома отдыха, миновав до нее и гостиницу «Вертикаль» и полез в гору мимо нашей турбазы и и базы отдыха ГМИ. Я особенно  не волновался, зная, что впереди  находятся  гостиница  «Сказка», пансионат «Орбита» и альплагерь «Цей», в котором  нам рекомендовал остановиться Б. М, Бероев.  Директором  альплагеря был его друг Игорь Абаев и нам было достаточно назвать имя профессора, чтобы быть гостеприимно принятыми здесь на любой срок.  Кстати,  И. Абаев был каким-то близким родственником Бабу, по-моему, даже внуком, и я собирался  в беседе с ним собрать материал  о легендарном инструкторе Цейской турбазы для этой книги.
   Автобус развернулся на пятачке прямо у роскошных ворот  отеля «Сказка». Наш попутчик в костюме горноспасателя направился по тропинке вверх, и я спросил его, как пройти к альплагерю и далеко ли до него. Он ответил, что это тропа и есть кратчайшая  дорога в альплагерь и до него приблизительно полтора километра.
  Все варианты я рассчитал очень быстро.  Альплагерь был самым дешевым местом для проживания, но все удобства там были, как говорится «на этаже», да и возвращаться туда после прогулок по Цею было далековато и высоковато, что в моем возрасте было немаловажно. А «Сказка» была в двух щагах от нас,  и совсем рядом с нею — конечная остановка автобуса, что значительно облегчало наш отъезд. А  парнокресельная канатная дорога австрийского производства к Сказскому леднику леднику находилась прямо на территории отеля и принадлежала ему же.
  И я решительно повел свой «отряд»  к роскошному зданию отеля, возле которого стояла группа его работников, с надеждой взирающая на нас как на потенциальных постояльцев. Администратор гостиницы, приветливая и улыбчивая осетинка средних лет вспомнила мой звонок из Краснодарского края, во время которого она сказала мне, что бронировать номер в ее отеле не обязательно, и быстро поселила нас в прекрасном двухкомнатном номере на троих со всеми удобствами.   Несмотря на то, что время завтрака уже прошло, для нас была быстро приготовлена сносная еда, и мы поняли,  что эта гостиница не «хухры-мухры», как любил говаривать мой дед Тихон Андреевич Гусаков, и что обслуживание туристов в ней приближается к высшему уровню. Единственно огорчило  то, что канатная дорога на Сказский ледник  работает только по субботам. Но наш отъезд планировался как раз на вторую половину дня в субботу, и мы надеялись обязательно прокатиться на «канатке» к леднику.
  После завтрака мы решаем не терять время на отдых и отправляемся  на экскурсию к Рекому.  Мы спускаемся к дому отдыха, близ которого и начинается хорошо знакомая мне тропа к святилищу.  Ее слегка благоустроили, огородили опасные обрывы над Цейдоном перилами, сделали мостки над промоинами, на крутых склонах положили ступени из плоских камней. Сам Реком тоже отреставрировали, заново покрасили, поэтому он выглядит не как древнее святилище, а напоминает какой-то аттракцион в парке культуры и отдыха. Но все равно  взглянуть на него через сорок лет и постоять рядом  очень волнительно. Вспоминаю, как вдохновенно я рассказывал о его истории туристам, как благоговейно они взирали на него, слушая меня, и мне не верится, что я вновь в Цее, на том самом месте, где я утверждал себя как человек и покоритель гор.
  После осмотра достопримечательностей Рекома продолжаем движение по той тропе и, перейдя через верхний мост, оказываемся   рядом со своей гостиницей, совершив таким образом «кругосветку»:  отель «Сказка» - б\о ГМИ — нижний мост — Реком — верхний мост — магазин — отель «Сказка».
  Впечатления — незабываемые, от воспоминаний, свежего воздуха и  прекрасных видов Цея прибавилось сил и убавилось  лет: весь маршрут  прохожу  без длительных остановок, как говорится, на одном дыхании.
  Отдыхаем во дворе гостиницы. Она, как я, кажется, уже упоминал располагается на территории  бывшего альплагеря «Торпедо», где я часто бывал во время своей работы на турбазе. Мы ходили туда … на танцы и  на  концерты художественной самодеятельности. Звучит довольно странно: на турбазе танцы проводились  тоже каждый вечер, да и художественная самодеятельность у нас  была на высоте.  Каждая группа, прибывшая на турбазу должна была подготовить несколько номеров самых разных жанров для конкурсного концерта, которые оценивались строгим и компетентным жюри в составе директора, старшего инструктора и независимого деятеля  искусства, которого всегда можно было найти среди туристов — радиальников. Эти концерты пользовались огромным успехом, и порой попасть на них  было невозможно, ибо турбазовский клуб был небольшой, а желающих — уйма.
  Но раз в неделю мы обязательно ходили в альплагерь на танцы. В отношении меня это было особенно странно,  так как я вообще не танцевал. Но  ходил туда посмотреть зрелище, которое сравнимо лишь с испанской корридой. И проходило это зрелище, когда  группы альпинистов возвращались в лагерь после восхождения.  Они строились на танцплощадке, приветствовали друг друга бодрыми криками на альпийском слэнге, после чего из репродуктора раздавались звуки вальсы. И этот вальс суровые покорители гор должны  были станцевать в полном альпинистском снаряжении: в огромных ботинках с железными «кошками», в  пуховках, с  бухтой капроновой веревки  через плечо и связкой стальных карабинов  на поясе.  И как особенный шик — на  запястье руки, которой кавалер держал руку своей партнерши,  свисал на темляке ледоруб.  А если эта дама тоже собиралась поразить зрителей, то ледоруб раскачивался в такт вальсу и на ее руке. Это было что-то непостижимое!
  Танец тоже оценивался жюри, и особенно строго судились грациозность и легкость его исполнения. А ты попробуй добиться этой грациозности, если на тебе два пуда снаряжения, ботинки весом три килограмма каждый,  а  на руке мотается ледоруб с острым наконечником. Но участники этой корриды, видимо,  готовились к  соревнованию  упорно и тщательно, и я любовался их непринужденным скольжением по деревянному настилу танцплощадки. Но была еще одна особенность в этом танце: грациозность — грациозностью, но шума при этом надо было произвести как можно больше, причем грохот этот должен быть ритмичным и музыкальным. Именно за счет этого шума и выигрывали танцоры, которым было впору танцевать в  Большом театре в балете «Спартак».
  Художественная самодеятельность здесь тоже была на порядок выше, чем у туристов: юмор тоньше и умней, песни  мужественней и душевней, почти все исполнители прекрасно владели гитарой, часто звучали авторские песни, которые в то время были большой редкостью.
  К сожалению,  на этот раз я не нашел никаких следов  танцплощадки, как и  спальных корпусов альплагеря. Единственной приметой а\л «Торпедо» осталось круглое здание столовой, преобразованное потом в ресторан «У Монаха», и две обезображенные статуи: альпинист и альпинистка. У девушки не хватало обеих рук, и я назвал ее  Венерой Цейской, а юношу Апполоном Адай-Хохским. Я спросил у кого-то из работников отеля, почему не уберут с его территории эти развалины, который портят вид ухоженного двора, и выслушал неожиданно  удивительный ответ. Не знаю, насколько он соответствует действительности, но мне сказали, что хозяин  отеля Валерий Басиев, когда-то работал  завхозом то ли в альплагере, то ли на базе отдыха ГМИ  и тоже испытывает ностальгию по тем временам. А потому и решил сохранить эти две изломанные скульптуры.
   После внимательного осмотра других зданий я нашел еще одно памятное для меня строение, в котором находился когда-то пост горной КСС (контрольно-спасательной службы ). Я случайно забрел в тот домик, когда отдыхал в Цее с семьей, и нос к носу столкнулся с Феликсом, который некогда приударял за Ленкой и был объектом моих опытов цветной фотографии. Оказывается, что скромный осетинский паренек продвинулся  на горной стезе и стал начальником Цейского КСП (контрольно-спасательного пункта), хотя и временным.  У него в подчинении было пятеро спасателей и одна уборщица.  Спасатели явно скучали без работы,  чего не скажешь, конечно,  об уборщице, так как парни оставляли после себя комнату полную окурков и пивных бутылок.   А работы у них не было по двум причинам: во-первых, к тому времени туристы перестали штурмовать крутой склон у турбазы, так как инструкторы больше не показывали им пример, а, во-вторых,  «дикарей» стали пускать в горы только по маршрутным книжкам. К приходу автобуса один из спасателей отправлялся на остановку и проверял маршрутные книжки у всех людей с рюкзаками.  Тех, у кого их не было, он отправлял тем же автобусом в город. А «дикари», то есть, самодеятельные туристы, были основным источником несчастных случаев в горах.
  Феликс был очень рад нашей встрече, как, впрочем, и я.
Мы вспоминали наши студенческие годы, зимний Цей и  лыжные страдания.
  Потом Феликс рассказал мне о своей службе, продемонстрировав мне работу так называемого «тревожного» телефона. По-моему, это было самым замечательным изобретением наших бюрократов от туристско-альпинистской  службы чрезвычайных ситуаций.
  Чтобы предотвратить  незаконное использование спаспакетов, куда входили такие продукты как шоколад, галеты, сушеное мясо и, главное, спирт, начальство КСС вмонтировало в телефон записывающее устройство.   Теперь использовать спаспакет работники КСП могли только после поступления тревожного вызова. Таким образом количество использованных пакетов должно было соответствовать количеству вызовов. А так как вызовов почти не было, ребята скучали без деликатесов, а, главное, без спирта.
  Особенно Феликс загрустил, когда понял, что ему даже нечем отметить нашу встречу. Но я не зря считал, что интеллект студентов СОГПИ был всегда выше, чем у студентов СОГМИ.
   - Я сейчас спущусь на турбазу, - сказал я - и позвоню вам, сообщив, что на стене зависли два туриста. И у вас будет основание вскрыть спаспакет.
   Спасатели заорали «Ура!, и признали меня «своим  парнем».
  Бухгалтерия на турбазе уже закончила работу. Я взял у мамы ключ и передал на КСП согласованный текст тревожного сообщения. В ответ я услышал строгий  приказ Феликса немедленно подняться на КСП, так у парней уже «горят трубы». Но я хорошо знал натуру этих парней и догадывался, что одной бутылки спирта нам не хватит. Поэтому я отыскал среди болельщиков волейбольного матча своего друга Казбека из  пункта проката турснаряжения и попросил его ровно через два часа позвонить на КСП и сказать, что три туриста ушли утром загорать на Цейдон и не вернулись к обеду. На вопрос простодушного Казбека, зачем это надо, я объяснил ему, что хочу разыграть своего знакомого из КСП. А чтобы совсем развеять его подозрительность, я сказал, что он может назваться моим именем. Я знал, что моей фамилии на КСП никто не знает.
  Я вернулся в уютную избушку спасателей, где был уже приготовлен обед, состоящий, в основном, из содержимого спаспакета. Спирт оказался на славу, но, как я и подозревал, его нам не хватило.
  Но мой друг Казбек был очень пунктуальным человеком и ровно через два часа от него поступил звонок с вышеуказанным сообщением. Дисциплинированные спасатели тут же  кинулись надевать свое спасательное снаряжение, не забыв прихватить из сейфа новый спаспакет, но я попросил их не дергаться, объяснив им суть дела. Теперь они  зауважали меня еще больше, и наш банкет продолжился до полуночи.
… Теперь я узнал избушку КСП только по ее очертаниям и местоположению относительно  к ресторану «У МОНАХА», который  в то время был шумной и веселой столовой альпинистов. Сейчас домик покрасили приятной светлой краской и он живописно вписался в ландшафт гостиничного дворика. Видимо, в нем тоже были номера для отдыхающих.
 Почему-то мне стало грустно...
   
             Домик бывшего КСП во дворе отеля «Сказка».
                Цей,  2012 год


   Но еще больше печалиться мне пришлось на следующий день, когда мы совершили прогулку к самому памятному для меня месту в Цее — бывшему Дому отдыха,  где размещался когда-то госпиталь моего отца. 
   Вышли мы снова после завтрака, утро было солнечным  и тихим, дорога совершенно безлюдной, и мне, привыкшему к бурной жизни  Цея, стало как-то не по себе.  В это время в ущелье обычно гремела музыка,  группы оживленных туристов одна за другой уходили к Рекому и на ледник, радиальники  спускались к Цейдону позагорать, а из ворот альплагерей неторопливо  и с достоинством шли на восхождение мужественные покорители гор. И, взглянув вечером на белоснежные склоны, можно было заметить на них  несколько черных цепочек, сотканных из миниатюрных пунктиров. И было странно, что совсем недавно ты видел этих людей рядом с собой, а сейчас они идут по снегу в десятках километров отсюда, приближаясь к вершине.
  Я вспоминал все это, шагая по притихшему, совсем незнакомому мне Цею, и мне казалось, что он грустит вместе со мною по той незабываемой поре его расцвета и славы.
 Я помню, как по всей стране гремело имя  инструктора -альпиниста  из альплагеря  «Торпедо» Бориса Ряжского, который участвовал в первом восхождении на высочайшую вершину СССР — пик Коммунизма. Он же, возглавляя команду Северной Осетии на первом чемпионате страны по скалолазанию в 1961-ом году, привел ее к победе.
  Я был свидетелем  первого восхождения на Монах по северной стене, которое тоже совершили инструкторы альплагеря «Торпедо»  И. Акритов и Р. Абдурахманов.
  О Цее писала центральная  пресса, отмечая не только его красоты, но и людей,  сделавших его любимым местом отдыха миллионов туристов со всей страны. Уже работая в Краснодарском крае, я прочел в «Правде» статью, где отмечались заслуги в становлении  этого курорта моего доброго гения,  Бориса Магометовича Абаева. Кстати, только из этой статьи я впервые узнал, что настоящее отчество Бабу было «Магометович», а не «Михайлович», как мы привыкли его звать.  Но имя в газете переделали наоборот, видимо, для благозвучия, потому что я знал точно: настоящее осетинское имя Абаева было Бабу, и так было записано в паспорте, о чем сам знаменитый инструктор говорил мне с гордостью. Правда, сам я паспорта не видел, так что всякое может быть...У моста дорога разветвлялась: налево, через Цейдон, к Дому отдыха, направо -  на турбазу. Зная из официального интернета, что «летняя турбаза «Цей» находится на реконструкции», я приготовился к встрече со сторожем, думая, как упросить его, чтобы  он разрешил нам пройтись по ее территории.
 Но то, что я увидел за поворотом дороги повергло меня в шок: впереди стояла стена травы и уже высокого, в рост человека, подлеска.  Пройдя немного я увидел развалины кирпичного здания, которое узнать было невозможно: здесь был кабинет директора и туркабинет.


 Я хотел заглянуть туда, чтобы отыскать хоть какую маленькую реликвию: обрывок туристической карты, буклет или фотографию, но сделать это было опасно: ступени крыльца уже были разрушены, а само здание было готово вот-вот развалиться. И первым делом при виде этого разорения мне вспомнилась Наталья Григорьевна Молчановская. Туркабинет был ее детищем, она буквально по крохам собирала  материал о Цее, сама ночами любовно оформляла его, а потом с гордостью демонстрировала туристам, рассказывая о достопримечательностях Цейского ущелья красочно и увлеченно...
  Я оглянулся, зная, что за моей спиной должно находится здание бухгалтерии,  где была и зимняя квартира Бабу, в которой я провел самые чудесные дни моей юности... От этого дома осталось всего три стены. Примыкавшее к нему здание клуба вообще не угадывалось в зарослях крапивы. А вот умывальники и туалеты выстояли: видимо, они были «реконструированы» позже других построек.
  Деревянные здания вообще не сохранились, даже следов не осталось ни от спальных корпусов, ни от великолепной столовой, ни  от хорошо мне знакомого пункта проката турснаряжения. 
  Я долго думал  о том, почему же в Интернете официально заявлено сначала о ремонте турбазы, о затем  о ее реконструкции, и пришел к выводу, что она была приватизирована в те времена, когда  имевшая деньги бывшая советская номенклатура хватала все попадавшее ей под руку, а потом новый хозяин турбазы  обнаружил, что сюда надо вложить большие средства, дабы поддерживать ее а рабочем состоянии, да и народ не больно едет в Цей, частично из-за своего обнищания, частично из-за  криминальной обстановки на Северном Кавказе. Вот он и «ремонтирует» ее уже  десяток лет.
   Почти такая же картина и с круглогодичной турбазой «Осетия» бывшим Домом отдыха, здание которого является архитектурным памятником. Хозяин гостиницы «Вертикаль» сказал мне, что ее приватизировал сам художественный руководитель Мариинского театра Валерий Гергиев, который хочет превратить этот объект в элитное место отдыха высшей категории . Видно, что  здание действительно ремонтируется:  вокруг насыпаны кучи песка и щебня, стоят бетономешалки и другие строительные механизмы, но за все время моего пребывания в Цее я не видел, чтобы они работали,  а возле  дома появился хотя бы один человек.  И это в разгар  лета, а что будет зимой? Архитектурный памятник будет медленно  разрушаться, несмотря на то, что там уже вставлены  пеластиковые   окна  и  балконные двери покрашены в неподобающий для  этого старинного здания цвет.  Интересно, видел ли сам  Гергиев, великий мастер культуры, во что превращается  архитектурное чудо Цейского ущелья?     Я уже не говорю о другой его собственности: шестиэтажной коробке новой турбазы по дороге на Цейский ледник. Местные старожилы  рассказали нам,   что здание заражено грибком и восстановлению не подлежит, а это значит, что оно еще долго будет уродовать своим видом прекрасный горный пейзаж, пробуждая у туристов мысли о запустении и  гибели Цея.   
   Этот второй день  приезда в дорогие для меня места я назвал Днем траура по Цею.
  Мне говорят: да ты посмотри, какие фешенебельные гостиницы построены здесь — с комфортабельными номерами, бассейнами, с прекрасным питанием! Канатные дороги поднимают туристов прямо к ледниками,  а зимой  - к горнолыжным трассам!       А ты скорбишь по какой-то занюханной турбазе с палаточным городком и  грязными туалетами  на отшибе, прямо над обрывом. Ночью в палатках и  деревянных домиках было холодно, а днем — жарко: отдохнуть после тяжелого  перехода не приляжешь. А сейчас в номерах кондиционеры, ванные комнаты и туалеты с   джакузи — живи не хочу.
  Нет, не хотят почему-то!  Я по настроению обслуживающего персонала видел, что Цей приходит в упадок. Сквозь их гостеприимное радушие и показную бодрость духа проглядывают уныние и безразличие к делам текущим.
  Старый сторож у кованых ворот указывает посетителям, желающим осмотреть австрийскую  канатную дорогу, которая работает только в субботу и воскресенье, на вывеску с русским и английским текстом: «Частная территория, проход запрещен».  И сам же говорит мне доверительно: «Что, съедят они твою территорию? Детям же интересно  хотя бы взглянуть на канатку, если  прокатиться на ней  невозможно. А в субботу подъедут высокопоставленные гости,  так сюда вообще будет нельзя подойти». 
  Так, может быть, и держится Цей только за счет высокопоставленных  гостей?  Но разве они позаботятся об экологии Цея, о его реликвиях и красоте? Круг их интересов и денежных вложений замкнется на фешенебельном отеле, где они будут отдыхать, и других персональных интересах, как  то: охота,  поляна для пикника с шашлыком и горные средства передвижения. Я сам видел, как по горным склонам носятся юркие гусеничные монстрики,  отравляя  черными выхлопами целебный воздух Цея.    Если бы беспощадный защитник экологии  ущелья Гриша Багдасаров увидел, как эти машины взрывают гусеницами заповедную землю Цея, он бы  купил пушку для уничтожения этих танкеток или  сразу ушел на пенсию.
   Я помню, как каждую субботу директор П. Г. Шевляков  выгонял весь персонал турбазы на очистку близлежащей территории от мусора и приходил в негодование от его количества. Интересно, что бы он сказал сейчас, увидев горы пластиковых бутылок и прочих современных отходов вдоль экологической (!) тропы  на Цейский ледник.
        В бытность моих прежних посещений Цея я наблюдал повседневные  обходы лесных угодий егерями,  экологические патрули, а поздней осенью появлялись лесники, которые проводили санитарную вырубку леса, боролись с его загущением сорной древесиной.  Сейчас же мы с трудом прошли по лесу от бывшего альплагеря «Торпедо» до базы отдыха  СКГМИ через густые заросли ольхи и бучины. И вековые сосны и буки как бы уступают  им место, и Цейский лес становится совсем не таким, каким я знал его в молодости.   
   В 1993-м году профессор Б. М. Бероев выступил с идеей «срочного ограничения  доступа в Цей столь большому количеству рекреантов», так как действительно экологическая ситуация    стала здесь критической. К этому выводу он пришел, тщательно изучив положение дел в каждом из рекреационных учреждений Цея, и я с ним полностью согласен. В те годы прибыль стала основным стимулом для  наших курортов, и в Цее  исчезли и егери, и КСС, и «зеленые» патрули.
   Но вот в наши дни количество рекреантов сократилось в сотни раз, а экологическая обстановка в Цее только ухудшилась. Территории отелей  и пансионатов вылизаны до совершенства, а то что мы видим за их пределами приводит нас в ужас.  Места, отведенные для биваков, захламлены так, что вновь пришедшие туристы разбивают их на новых местах, и количество таких мест растет неимоверно. А ведь теперь в Цее появился новый орган власти, о котором раньше и не мечтали: администрация курорта. Интересно, а что делает она для улучшения экологической обстановки в Цейском ущелье?...
   Вечером этого траурного для меня дня Цей словно почувствовал  мое настроения, и  Монах окутался седыми косматыми тучами, которые вскоре спустились к нам, и все вокруг скрылось скрылось в густом тумане.  Нахохлившиеся «рекреанты»  в зимних одеждах прогуливались по площадке пред отелем или читали, сидя в пластиковых креслах, в ожидании ужина.  Венера  Цейская  и Аполлон Адай- Хохский с грустью смотрели на них, словно говоря: «Скучно жить вам  на этом свете, господа. Уж мы бы показали  вам, что такое отдых в горах! Даже в плохую погоду!»
  И я вспомнил, как  возвращаясь с ледника точно в таком промозглом тумане, когда хочется как можно скорее добраться до турбазы и залезть под теплое  одеяло, мы вдруг услышали над  рекой песню, а затем, прямо как из небытия,  перед нами открылась чудесная картина: у большого костра  сидела группа альпинистов,  пятеро парней и две девушки, только что спустившаяся с гор. Было заметно, как чертовски они устали, но они отмечали победу, и никакая усталость не могла помешать им делать это. Под высокой сосной они соорудили пирамиду из рюкзаков, которая служила как бы троном для невзрачных девчушек с облезшими носами,   в данный момент являвшимися королевами бала. У основания пирамиды стояли на коленях два парня в тельняшках (своими пуховками они естественно утеплили девчат)  и пели серенады собственного сочинения: о горах, перевалах и, конечно же, о любви. («Горные» песни Ю. Визбора, в том числе «Домбайский вальс»  появятся через год, и тогда будут петь преимущественно их).
  Знакомый инструктор из альплагеря «Торпедо» закричал мне:
  - Давай, веди своих туристов к нам! Мы вчера два перевала прошли и один траверс сделали!
  - Да погода вроде  не располагает к торжествам, - сказал я, ежась. - Холодно что-то...
  Ребята грохнули:
   - Ты на четыре тыщи поднимись, а потом спустись сюда , вот тогда поймешь. где холодно...
   - Ну что? - обратился я к своей группе. - Будем пить чай с альпинистами за их два перевала и один траверс?
    - Будем! - закричали мои туристы.
  Мы просидели у костра почти четыре часа, пили душистый, сладкий и бодрящий  чай, секрет которого знают  только альпинисты, горланили песни, и мои девушки млели от ухаживания суровых покорителей гор, которым было по семнадцать лет.  Мы  едва не опоздали на ужин и хорошо еще, что я передал с проходящей группой сообщение на турбазу, что с нами все в порядке и что мы задержались в лесу для репетиции номера художественной  самодеятельности. А иначе  стоять бы мне на ковре перед грозным директором Шевляковым за нарушение техники безопасности во время похода...
… Но здесь я ловлю себя на старческом ворчании. Вряд ли сейчас я согласился бы петь песни в холодный и промозглый вечер у реки, даже с горячим чаем, вместо того, чтобы добраться до теплой постели в уютном номере или просто посидеть в шезлонге, укрывшись пледом. Обидно, конечно, что молодежь не больно стремится в горы, но на то она и молодежь... Она разная в разные времена и эпохи, и интересы ее меняются, удивляя и чаще всего огорчая нас...
   Я посмотрел, как стройная осетинская девушка на очень высоких «шпильках» любовно вытерла изморось со своей черной «Тойоты», и понял, что я прав... Разные времена — разные люди.  Мы лезли в горы,  а они осваивают  передовую технику мира. Что лучше — покажет время...
  … Утро следующего дня было прекрасным: ярко светило солнце, голубели небеса, тишина владела миром. И мы решили посмотреть, как живут в Цее альпинисты, так как  за все это время не встретили здесь ни одного человека с ледорубом в руках и рюкзаком за плечами. Для этого мы отправились в альлагерь «Цей», который находится в семистах метрах выше отеля «Сказка». Я уже говорил, что нам рекомендовали остановиться именно в альплагере, так как  там самые низкая плата за проживание и питание (800 руб. в сутки за все).   
  Мы прошли по  извилистой дороге, и пред нами открылась огромная поляна на склоне горы, прямо под Монахом, с разноцветными домиками и каменными башенками среди соснового леса.



 На двухэтажном здании администрации мы увидели эмблему альпинистов: ледоруб  с бухтой веревки, и надпись: «ЭТОТ ЛАГЕРЬ ОСНОВАЛ В 1934 г.  ФРАНЦ ЗАУБЕРЕР  (FRANZ UZEF SAUBERER), ПЕРВОВОСХОДИТЕЛЬ НА ХАН-ТЕНГРИ (6985 м)   
  На фоне Монаха это смотрится прямо здорово!      
 И еще было приятно увидеть в здании администрации портрет Б. М. Бероева, который заслужил такую почесть своей непрестанной заботой о Цее.
   Но...
   Огромный  альплагерь был практически безлюден...
Только у большого склада турснаряжения сидели два грустных работника лагеря, не зная, чем бы им заняться. Один из них был нашим автобусным попутчиком из Владикавказа, который показывал мне дорогу до альплагеря. Я обратился к нему и попросил дать нам на прокат два ледоруба. Он охотно согласился и только спросил: «Вам ВЦСПСовский или современный?»  Другой, может быть, и не понял, но я был из тех времен, когда вся спортивно — рекреативная система в стране была ВЦСПСовская, то есть профсоюзная. Вот и ледорубы  той поры тоже получили это гордое название, вызвавшее у меня новый приступ ностальгии, и я попросил выдать нам  именно их. 
  Моим спутницам было невдомек, зачем нам понадобились ледорубы, и они даже начали опасаться, не полезем ли мы с ними штурмовать Сказский ледник, но  дело обстояло проще: разве можно было не запечатлеть себя в Цее, да еще рядом с Монахом, без ледоруба в руках и бухтой веревки через плечо?
  Но веревки в альплагере не оказалось! Когда же я спросил, как  обходятся без нее альпинисты, мне разъяснили, что альпинисты бывают здесь крайне редко, а когда приезжают, то привозят все снаряжение с собой. Это был еще один удар по моим  представлениям о современном Цее, как  центре туризма-альпинизма.
   Мы прошли к Сказдону, не встретив по дороге ни одного человека, и только ишаки, бараны  и гуси радостно приветствовали нас, охотно позируя в процессе фотосессии.
  Мы тоже  с внучкой попозировали с ледорубами в руках, а я был беспредельно счастлив, когда  директор альплагеря Абаев, с которым я связался по телефону, решил подарить мне один из них. Теперь этот ледоруб с веревкой и карабинами венчает мою фотокомпозицию о Цее на стене моей гостиной.
   И еще нам несказанно повезло, когда мы увидели, что заработала однокресельная канатная дорога к Сказскому  леднику, которая, естественно, не выдерживает конкуренции с австрийской, но когда та стоит,  туристы, пусть и немногочисленные,  охотно пользуются нашей, чтобы взглянуть с высоты на красоты Цея.
   Мы тоже поднялись к леднику, попасть на который в это время года невозможно, так как путь к нему прегражден множеством бурных речушек, вытекающих из-под ледника.  Но прогулка  получилась увлекательной, полной ярких впечатлений. Очень хорошо были видны Адай-Хох и Уилпата, но как-то было даже непривычно не увидеть на их склонах ни одной группы альпинистов. 
   На следующий день мы вновь спустились вниз, теперь уже для конной прогулки моих спутниц. Эту услугу представляет гостиница «Вертикаль», находящаяся прямо у дороги на въезде в Цей.  По пути туда остановились  у бывшего Дома отдыха. Присел вблизи, долго всматривался в знакомые очертания здания, которые, однако, меняются на глазах в связи с ремонтом. Все остальное, на мой взгляд, осталось прежним.   Мне показалось, что я даже узнал  ту дорожку,  по которой  мы с отцом бегали на Цейдон умываться.
   Очень хотелось заглянуть на задний двор Дома отдыха и посмотреть: не сохранилось ли что-нибудь от того подъемника, на котором меня хотели прокатить солдаты.  Но я отказался от этого намерения, чтобы еще более не разочароваться: вокруг здания был настоящий раззор, характерный для ремонтных работ.
  А конная прогулка принесла разочарование моим спутницам, но только по другой причине:  во время нее они постоянно испытывали чувство страха.
   А я прогулялся по территории гостиницы, осмотрел ее внутри, поговорил с хозяином и еще раз убедился, что Цей испытывает период застоя и упадка: прекрасная, уютная  гостиница была   практически пуста в самое оживленное время отпусков.  Я рассказал хозяину, почему мне не удалось остановиться в его владениях, и сразу догадался, что у него будет сегодня очень крутой разговор со своим администратором, который не  смог со мной созвониться. Когда же я спросил его, почему мне не отвечала гостиница «Виктория», он грустно улыбнулся и ответил мне почему- то по-осетински: «Виктория» фаси («Виктории» конец). Потом спохватился и сказал, что  эта гостиница  на время закрылась, не объяснив причин этого. 
  В разговоре с ним я предположил, что зимой здесь бывает оживленнее, но он мне все так же грустно ответил: «Не намного. А иногда бывает даже хуже.  Дорога нас подводит: ее надо постоянно чистить от снега и часто сходят лавины».
  И я вспомнил, что в своей книге «Цей» Б. М. Бероев писал об ошибочности идеи проложить дорогу по левому берегу Цейдона.  Полностью поддерживаю его, ибо я понял это тогда, когда строительство только начиналось. Первый  же крутой серпантин сразу при выезде из Бурона был изначально обречен на постоянные ремонтные работы: асфальт с него смывается весенними водами  каждый год, почти вертикальные склоны нуждаются в постоянном укреплении. А далее, где дорога проходит по склону пастбищного хребта, как пишет Б. М. Бероев,  «... часты  сели, лавины, заносы, из-за которых порой прекращается дорожная связь с Цеем». И далее он предлагает реконструировать старую дорогу, проходившую по дну ущелья, основным недостатком которой было то, что каждое половодье повреждало и даже сносило мосты. Но этот недостаток легче устранить, чем те, которые имеет верхняя дорога.
  И вообще Бероевым была разработана программа  преобразования Цея  «в один самых благоустроенных горных  курортов». Она рациональна и выполнима, но — увы! - уже не выполнима после крушения всей системы туристской индустрии.            
    Я покидал Цей, довольный своим отдыхом, но не состоянием души. Было отрадно вновь вернуться в эту красоту,  к воспоминаниям о прекрасных днях, проведенных здесь в юности,  но все перемены в этих местах больше огорчили, чем обрадовали меня. И больше всего огорчений принесли  люди. Нет, они такие же гостеприимные и радушные как прежде, но мне кажется,  что-то надломилось в них, и даже самые удачливые из них, имеющие здесь свои гостиницы и канатные дороги, смотрят в будущее с грустью и неуверенностью. А,  главное, они  равнодушно относятся к Цею. Лишь только, как к источнику своего богатства. А он этого не заслуживает. И не прощает..
.
Глава- отступление.
  С Улафом по Северному Кавказу.

  Улаф Лундквист — шведский горнолыжник-любитель, с которым я  работал переводчиком в течение трех сезонов.  Мы дважды побывали в Чегете и один раз в Домбае. И все это время я не переставал  расписывать ему красоты Цея, надеясь побывать там еще раз. Но как только я собирался предложить  ему такую поездку,  Улаф доставал из бардачка своего великолепного «Вольво»  какой-то хитрый всеобъемлющий справочник и говорил мне:
 - Тsei in summer is impossible. There is no snow there. (Цей летом — это невозможно. Там нет снега).
  Красоты и целебный воздух его не интересовали. Ему нужен был снег.
   Когда же я посоветовал приехать туда зимой, он снова заглянул в свой «гроссбух» и сказал совсем уж коротко:
  - No roads. (Нет дорог).
   Этот разговор состоялся, когда обстановка на Северном Кавказе была взрывоопасной,  а в республике, куда я хотел его пригласить, еще свежи были воспоминания о кровавом осетино-ингушском конфликте, о котором швед, конечно же,  знал. Но заметьте: он и словом не обмолвился о возможных  опасностях,  а сказал, как истинный европеец, о существующих причинах: нет снега,  нет дорог. 
  Почему я решил рассказать о своих поездках со шведом по Северному Кавказу? А потому что в беседах с ним я выяснил: что же надо сделать, чтобы люди поехали в горы. Причем, не только наше население, а люди со всего мира.
  - Улаф, - спросил я его однажды, - почему ты с таким постоянством приезжаешь покататься на горных лыжах именно в Россию? Неужели лыжные склоны в Альпах, например, хуже, чем у нас?  Или у нас дешевле, чем там? Неужели тебе не надоело в наших гостиницах ругаться из-за мокрого постельного белья  и по полдня ждать, когда отремонтируют сломанный подъемник?
  Так как шведы да, я думаю,  и прочие датчане  ( прошу прощения за невольную перефразировку Маяковского) хорошо знают, зачем и за сколько они едут в Россию, Улаф ответил мне, не задумываясь:
  -  Во-первых, мне нравятся ваши склоны.  Они интересны и не многолюдны. В Альпах катаешься, как с детской горки, а людей там, как в супермаркете  после рабочего дня. И все они знакомы тебе до боли. Я, например,  наткнулся там на своего соседа, с которым нахожусь уже давно в непримиримой ссоре, потому что его собака не дает мне спать по ночам.
  Во-вторых, мне очень нравятся русские люди и русская еда. Люди у вас  добры и отзывчивы, словно  я для них близкий родственник. И кабардинка-горничная, которую я выругал за  влажное белье,  потому что на нем невозможно спать, через час после этого  улыбается мне спрашивает: «Устал, наверное, кататься?   Я тебе чай с травами заварю, все как рукой снимет». Такой еды, как у вас, в Европе уже давно нет. Мясо, рыба, сыр — все у нас  на один вкус, вкус пластмассы.  Когда я попробовал ваш шашлык, я почувствовал себя  мужчиной.  Что такое слива, я впервые понял, когда купил фрукты у бабушки, торговавшей у дороги.
   Ты спрашиваешь, где дешевле?  В конечном счете, оказывается у вас. Здесь нет ничего лишнего, что хочется купить, потому что  это рекламируется на каждом шагу. Если бы ты знал, сколько всякого барахла я привожу из Австрии или Турции. Потом сам удивляюсь: зачем я это купил? А в Приэльбрусье я  приобрел себе теплый свитер, в котором хожу дома всю зиму. Во-первых, тепло, во-вторых, напоминает мне о радостных днях, пережитых у вас.
  Помнишь, как, встретив меня в первый мой приезд, ты предупредил меня, что у вас  поднимает голову воинствующий ислам?    Так вот, у нас он ее уже поднял. И я не удивлюсь, если мои внуки увидят однажды над нашей кирхой не крест, а полумесяц. А вот мы с тобой  проехали столько кавказских городов и селений, и всюду я вижу, как православные церкви и мечети соседствуют друг с другом.
  Да у вас есть много такого, чего я не могу понять.  Ваши инспекторы дорожного движения останавливают меня за то, что я нарушил правила, но не выписывают штраф, а полчаса смотрят в мои документы, где все в порядке. Я стою в очереди на подъемник,  и вдруг мимо меня прошмыгивают какие-то личности, которых запросто пропускает контролер,  грубо оттолкнув меня в сторону. Помнишь, что ты ответил мне, когда я спросил, что это за люди?   Ты сказал: «Или большое начальство, или дали на лапу». Такого в Европе быть не может, это — дикость .
 А в Цей мы еще поедем. Я же вижу, что ты без него жить не можешь. Я сейчас усиленно учу русский язык, и мы поедем туда не как работодатель и его переводчик, а просто как друзья... Хочешь я скажу тебе по русски: «Я думаю,  Цей — это хорошо...»         

                Эпилог.
   До свиданья, Цей!
Ты чувствуешь,  насколько я самоуверен, говоря тебе «до свидания» в свои семьдесят семь лет?
  Но эту самоуверенность  воспитал во мне ты и люди, которые любили тебя и отдали тебе свою жизнь. Они были подстать тебе — красивые, гордые и не прощающие ошибок и предательства.  Я не буду повторять их имена, я рассказал о них в этой книге... Как мог...
  Спасибо им, живым и ушедшим в мир иной...
   И если неблагодарный мир со временем забудет их имена, то я уверен: ты их никогда не забудешь...
   А я еще надеюсь сказать тебе заветные слова:
   - Здравствуй, Цей!