Рерих Н. К. Художники жизни

Полностью можно прочитать на сайте МЦР:
http://lib.icr.su/node/570

 
Рерих Н.К.
Художники жизни
 Москва: Международный Центр Рерихов, 1993. – 88 с.
 
Статьи Н.Рериха, включенные в этот сборник, посвящены деятелям русской культуры, литературы и искусства: Куинджи, Серову, Врубелю, Васнецову, Мусоргскому, Бенуа, Грабарю, Блоку, Толстому и другим.
Некоторые из этих материалов публикуются впервые.

МАЛАЯ РЕРИХОВСКАЯ БИБЛИОТЕКА

Редактор-составитель Дементьева Е.Б.
Предисловие Кончина Е.В. 

© Международный Центр Рерихов, 1993.

---------------------------------------------

Оглавление:

Предисловие
ИЗ СТАТЬИ Н.К.РЕРИХА «ХУДОЖНИКИ ЖИЗНИ»
ПЕРВОПЕЧАТНИК ФЕДОРОВ
МУСОРГСКИЙ
КУИНДЖИ
МАСТЕРСКАЯ КУИНДЖИ
КУИНДЖИ (К тридцатилетию со дня смерти)
ВИКТОР МИХАЙЛОВИЧ ВАСНЕЦОВ
А.А.ИВАНОВ
К ЭТЮДАМ А.А.БОРИСОВА
ВРУБЕЛЬ
БЛОК И ВРУБЕЛЬ
СЕРОВ (1912)
СЕРОВ (1935)
СУРИКОВ
ЛЕОНИД АНДРЕЕВ
ЮОН И ПЕТРОВ-ВОДКИН
ПЕТРОВ-ВОДКИН И ГРИГОРЬЕВ
ЩУКО
ШАЛЯПИН И СТРАВИНСКИЙ
АЛЕКСАНДР ЯКОВЛЕВ
ГОЛОВИН
ОБ АЛЕКСАНДРЕ БЕНУА
ДЯГИЛЕВ
ВЕНОК ДЯГИЛЕВУ
ПАНТЕОН РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ
МЯСИН
«МИР ИСКУССТВА»
ПАМЯТИ МАРИИ КЛАВДИЕВНЫ ТЕНИШЕВОЙ
ЗАКЛЯТОЕ ЗВЕРЬЕ
ГРАБАРЬ
СКРЯБИН
ЧУРЛЕНИС
РИМСКИЙ-КОРСАКОВ
РЕПИН
ТОЛСТОЙ И ТАГОР
ГОРЬКИЙ
ГОЛОС ГОРЬКОГО
ДРУЗЬЯ
МАСТЕРСТВО


Предисловие

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

"Поверх всяких Россия есть одна незабываемая Россия.
Поверх всякой любви есть одна общечеловеческая любовь"
Н.К.Рерих

Статьи, включенные в сборник, посвящены деятелям русской культу­ры, литературы и искусства. Они написаны в разное время, по разным по­водам. Юбилейным, торжественным. Печальным, горестным – об ушед­ших друзьях и сотоварищах. "Душам умерших нужны воспоминания", – утверждал Рерих.
В сборник вошли статьи, которые он не мог не написать – о Куинджи, Серове, Врубеле, Васнецове, первопечатнике Иване Федорове, Мусор­гском, Блоке, Иванове, Тенишевой. Наконец, о "Мире Искусства", объе­динении молодых талантливых художников, созданном в 1898 году Бенуа и Дягилевым. Рерих являлся одним из активнейших членов "Мира Ис­кусства", какое-то время председательствовал в нем.
Некоторые статьи книги в нашей стране публикуются впервые ("Ша­ляпин и Стравинский", "Головин", "Об Александре Бенуа", "Дягилев", "Мир Искусства", "Грабарь", "Друзья"), что придает книжке особую зна­чимость.
Николай Константинович писал о людях, которых он близко знал, с которыми его связывали дружеские и творческие узы, близких по духу, по единой "созидательной молитве сердца".
Объединяет живописцев, композиторов, писателей, о которых вспо­минает Рерих, то, что они, по его словам, были "художниками жизни". В этом – стержень сборника. Что такое "художники жизни"? Николай Кон­стантинович объясняет: "Египтяне называли художников, ваятелей – "сеенех", то есть "оживитель", "воскреситель". В этом наименовании явле­но глубокое понятие сущности искусства..." Художники жизни несут лю­дям подлинное искусство. Оно рождается из глубин национальных тради­ций, вечных народных святынь, исконной веры и человеческих идеалов, которые и определяют основополагающий характер народа, жизнеспо­собность нации. Но одновременно это искусство впитывает в себя, – и не может не впитывать, поскольку это естественное его развитие, – лучшее из достижений мировой цивилизации, из общечеловеческих ценностей, из достижений культуры других народов.
В сборник вошли статьи о русских художниках, писателях, артистах, композиторах. Но как бы русский художник или писатель не отражал об­лик и душу своего народа, национальный его характер, он является так­же представителем единого мирового созидания. В этом, по-моему, по­нимание Рерихом формулы "художники жизни". И не могло быть иначе, ибо сам Николай Константинович, как никто другой из современных ему художников, жил, работал, мыслил в животворящем потоке развития ми­ровой культуры, развития сложного, неоднозначного, противоречивого, подчас сразу трудно понимаемого. Николай Константинович, как никто другой, был художником жизни, следуя своим убеждениям в живопис­ном, философском, литературном и публицистическом творчестве.
И еще понятие "художники жизни" заключает в себе высокий нравс­твенный, гражданский уровень и творчества, и человеческой сущности самого творца. Это, прежде всего, чувство патриотизма, любви к Родине. Статьи сборника дают к такому размышлению богатейший материал...
Сразу оговорюсь: я представляю свое толкование и, возможно, не бесспорное.
Откровенно, писать предисловие сложно. Кем бы оно ни составля­лось, и каким бы ни получилось, все равно будет несравненно проигры­вать по сравнению с текстами сборника. Рерих – блестящий писатель, публицист, журналист, обладающий неповторимым стилем, ярким, само­бытным, истинно народным русским языком, своеобразным видением лю­дей и событий, умением просто и образно излагать это.
Блок и Врубель "имели свой самобытный, присущий только им стиль и способ выражения", – отметил Николай Константинович. В полной ме­ре эти слова относятся к нему самому. Рерих вообще не любил, по его вы­ражению, "обычность". Ни в жизни, ни в людях, ни в искусстве, ни в мыс­лях, ни в разговорах. Как публицист искал во всем особенности, даже странные, непонятные на первый взгляд окружающим "характерные чер­ты", до него не примеченные или глубоко не осмысленные. Поэтому его очерки и статьи воспринимаются как открытия и находки, ясновидения и пророчества, даже когда речь идет, казалось бы, о многократно слыши­мом и прочитанном. Уже знакомое, привычное, "истертое" вдруг обрета­ет у Рериха неожиданную остроту и первозданную привлекательность, хотя написано им несколько десятилетий, а то и век назад. Воспоминания, легкие репортерские зарисовки, газетные отклики Николая Константи­новича всегда новы, свежи. Вечны.
В чем секрет их вечности? В них есть "внутренняя внимательность, утонченность, углубленность". Так говорил Рерих о творчестве Серова. Это в полной мере относится и к его... нет, нет, не статьям! – а новеллам, эссе, рассказам, то есть жанрам большой литературы.
 "Мудрая бережность и целесообразность" составляют, по мнению Рериха, непременные качества любого мастерства. С какой бережнос­тью и целесообразностью сам Рерих пользуется словом! Какое оно пре­дельно точное, выверенное, образное. "Широкое слово", как он говорит, в рассказе о Врубеле. В рассказе, который, кажется, полностью соткан из таких слов-афоризмов.
Само начало повествования: "Ярко горит личность Врубеля. Около нее много солнечного света. Много того, что нужно. Хочется записать о Врубеле". Далее – "Сама внешность, лицо и то уже все изменяет, а сло­во (курс. – Е.К), а мысль?" Обратите внимание на мною выделенное. Ка­кое большое значение Рерих придавал слову в характеристике личности человека. Подчас огорчался тем, что именно слово меняло его отношение к худшему. Добавлял: "Какой осадок на песне произведений часто ос­тается от слова самого художника". Даже предлагал не искать личного знакомства с автором понравившейся на выставке картины. По отноше­нию к Врубелю он был уверен, что слово его, как и его произведения, прекрасно, перемен "к худшему не будет при знакомстве", ибо "около Врубеля ничто не должно быть некрасивым"; "Все, что около него, тоже чуткое и хорошее... Светит свет и в нем, и на всем, что движется близко. Страшен нам священнейший культ мудрецов великой середины. Каким невыносимым должен быть среди него Врубель, середины не знавший... Высокая радость есть у Врубеля; радость, близкая лишь сильнейшим; се­редина никогда не примирится с его вещами... У нас так мало художни­ков со свободной душой, полной своих песен".
Позволю себе привести еще одно высказывание Рериха, ибо оно, по-моему, как нельзя лучше характеризует не только одно из последних, спорных, сложных – и удивительно-трепетных и очаровательных виде­ний Врубеля, но, пожалуй, все его "чистого творчества искусство", обста­новку, в которой оно зарождалось. "Врубель... увидал красоту жизни, воз­любил ее и дал "Жемчужину" ценнейшую, – говорит Николай Констан­тинович. – Незначительный другим обломок природы рассказывает ему чудесную сказку красок и линий за пределами "что" и "как"... Среди быс­трых примеров нашего безверия и веры, среди кратчайших симпатий и от­речений, среди поражающего колебания, среди позорного снобизма, на спокойной улице за скромным столом, недели и месяцы облюбовывает Врубель жемчужную ракушку. В этой работе ищет он природу. Природу, далекую от жизни людей, где и сами людские фигуры тоже делаются вол­шебными и неблизкими нам. Нет теплоты близости в дальнем сиянии, но много заманчивости, много новых путей – того, что тоже нам нужно. Этой заманчивости полна и "Жемчужина". Более чем когда-либо в ней подо­шел Врубель к природе в тончайшей передаче ее и все-таки не удалился от своего обычного волшебства. Третий раз повторяю это слово, в нем ка­кая-то характерность для Врубеля: в нем есть разгадка того странного, чем вещи Врубеля со временем нравятся все сильнее".
Заметьте, как Рерих ищет то слово, которое выражает особенность творчества Врубеля. Находит его с радостью и удовольствием. Слово это – "волшебство". Таких емких, ясных, глубинных, филигранно отделанных слов в рассказе много.
Похоже, я увлекся цитированием. Но вы, очевидно, поймете меня, когда прочитаете рассказ. Мне кажется, что повествование о Врубеле (как, впрочем, и ряд других его текстов) надо заучивать, знать наизусть, как пушкинское или тютчевское стихотворение, сколько в нем красоты, гармонии, очарования, изящества. И – волшебства. Волшебства слова.
В работах Рериха – притягательная сила стиля. Такова власть его из­ложения, даже простых, обыденных фактов. Изложения блестящего, ин­теллигентного, и еще – стремительного, легкого. Вместе с тем – "бездон­ного", обладающего большой мыслью и человеческим чувством.
Позволю сугубо личное ощущение от чтения его текстов. Словно вы­ходишь ранним-ранним летним прекрасным утром на бескрайнюю лесную поляну и застываешь в восторге, изумлении, упоении от множества искрящихся, мерцающих, завораживающих чистым блеском капель росы. Так и на рериховских страницах – искрятся и завораживают как бы мимо­ходом брошенные мысли, за которыми угадывается нечто беспредельно волнующее, космическое.
В характеристике яркого, самобытного дарования Рерих подчас употреблял слово "убедительность". Оно встречается неоднократно. Нап­ример, в рецензии на книги о художниках Юоне и Петрове-Водкине. "Убедительность" у Рериха – весомый аргумент в оценке настоящего ре­алистического искусства. Более того – любого истинного творчества, ху­дожественного или литературного.
Статьи, воспоминания, эссе, рассказы Рериха – глубоко личностные. Даже тогда, когда он пишет о людях, с которыми он не встречался и не мог встречаться. Например, о первопечатнике Иване Федорове. Легендар­ный "друкар Москвитин" тоже входит в созидательное содружество "ху­дожников жизни". Он дорог и современен Рериху. Быть может и потому, что судьба его схожа с жизнью людей, окружавших Рериха. Зависть и не­нависть преследовали великого первопечатника и погубили его. Зависть, ненависть и равнодушие сопровождают художников – современников Ре­риха. "Мало поняли Левитана, – с горечью писал Рерих. – Мы загнали Малявина в тишину деревни. Мы стараемся по мере сил опорочить все лучшее, сделанное Головиным и Коровиным. Мы не можем понять Тру­бецкого. Выгнали Рущица и Пурвита на иноземные выставки. Ужасно и бесконечно!.. Врубелю мы не дали размахнуться... Мы во многом трусли­вы, но в искусстве особенно храбры маститые трусы; даже будущего не страшимся. Поражает наша неслыханная дерзость, не знающая даже суда истории". А это из его статьи об Александре Бенуа: "Были несправедли­вые наветы и злошептания, но разве эти факелы дикарей не сопровожда­ют каждого выдающегося деятеля?.."
Как все это присуще и нашему времени! Достаточно вспомнить, через какие тернии пришлось пробиваться творчеству Корина и Фаворского, Кончаловского и Машкова, Павла Кузнецова и Лентуллова, Николая Ан­дреева и Голубкиной, Малевича и Штеренберга, Андронова и Павла Никонова, Обросова и Попкова... Список этот можно долго продолжать...
А с какой страстью выступал Рерих в поддержку реалистического ис­кусства и его выдающихся представителей: Куинджи, Врубеля, Серова, Сурикова, Бенуа, Дягилева, Грабаря, Петрова-Водкина, Мусоргского, Стравинского, Александра Яковлева... "Среди сменяющихся движений искусства, – писал Николай Константинович, – творчество Яковлева ос­танется не старым и не ультрамодернистическим, но самоценным, и с го­дами ценители искусства еще глубже восхитятся этим щедрым, и убеди­тельным (не могу не выделить любимое Рерихом слово. – Е.К.) творчес­твом."
Реалистическому искусству он предрекает вечность. Поэтому имен­но вспомнил я Рериха, когда часами ходил по недавней выставке произ­ведений Архипа Ивановича Куинджи, "великого Учителя жизни", как на­зывал его Николай Константинович, одного из самых близких и дорогих ему людей, доброту и самоотверженность, честность и широту душевную которого он особенно ценил.
Выставка состоялась в Москве, в зале Государственной Третьяковс­кой галереи на Крымском валу и была посвящена стопятидесятилетию со дня рождения замечательного живописца. И случилось невиданное уже за многие годы – часовые очереди по выходным дням на выставку. И это в то время, когда люди мучительно думают о хлебе насущном, думают о простом выживании. И вдруг – длиннющие очереди за истинным искус­ством, за подлинной красотой, которая поможет спасти нашу страну и на­род в это лихолетье. Убедился я в этом после выставки произведений Ку­инджи. И – после статей Рериха.
В сборнике три статьи о Куинджи. Так сказать о Куинджи, как сказал Рерих, мог только он. Только он мог увидеть "прекрасную победу", кото­рую "одерживал Куинджи, когда писал приволье русских степей, велича­вые струи Днепра, когда "грезил о сиянии звезд". Прекрасную победу одержал и Рерих своими о нем новеллами, предсказанием вечной славы своего Учителя, значения его творчества для дней будущих.
Как и Куинджи, Рерих был страстным патриотом своей земли – Ру­си. Своего чувства не скрывал, несмотря на хулу и злобную клевету с раз­ных сторон. Убежден был, что патриотизм присущ русскому народу от са­мых истоков его существования, от изначальной его истории. Это естес­твенная основа его бытия, нравственных и культурных устоев. Разрушить русский патриотизм, что ныне силятся сделать некоторые теоретики от "рыночного капитализма", – значит погубить русскую нацию, русскую ку­льтуру.
Производное от "рыночного капитализма" – так называемое "ком­мерческое искусство" (по выражению Рериха). С гневом и отвращением говорил он об этом "стыдном и уродливом" явлении. Как своевременна тревога Николая Константиновича, его мудрые и страстные предостере­жения! В наши дни воистину "девятый вал" воинствующей, наглой пош­лости буквально обрушился на русское искусство. "Тягота", как называл ее Рерих, доморощенная и иноземная, развращая людские, особенно мо­лодежные умы и души, отучает от понимания истинной художественной красоты. Непотребство заполонило улицы и площади Москвы и других российских городов, проникло в выставочные залы, в кино и на телевиде­ние, изгоняя оттуда подлинное искусство, национальное, реалистичес­кое. Проходишь по некогда прекрасному уютному Арбату – и с ужасом, с омерзением видишь барахолку, базарную свалку. Распродажу всего и вся. Через коммерческие лавочки со спиртным, через лихорадочную и крикливую толкучку не протиснешься даже к Пушкинскому музею – к до­му, в котором жил наш великий поэт в самый счастливый свой 1831 год, после женитьбы на Наталии Гончаровой. И стоит он сейчас такой сирот­ливый.
Здесь в моде – эрзацы иконописи, матрешки, холсты, изготовленные на базарную, в основном иностранную потребу. Подделки – и откровен­но бестыдные, и напомаженные "под" Пикассо, Сальвадора Дали, Кан­динского, "под" малых голландцев, барбизонцев, импрессионистов, "под" Саврасова и Шишкина, Левитана и Куинджи, "под"... Рериха. Да, да и Ре­риха! Ибо его искусство – высоко чтимо в мире. Значит – товар. Товар для иностранцев, которые ищут этакое – "русское", товар для новоявленных "господ", торгашей и так называемых "меценатов". Оправдывается шквал пошлости и безвкусицы якобы рыночными отношениями.
Еще одно постыдное явление бурным цветом произрастает на Арба­те, явление, глубоко противное Рериху, патриоту России, почитателю ее воинской славы и побед. Здесь продаются знамена бывшего Советского Союза и другие символы некогда Великой Державы, Продаются шинели, мундиры, погоны, награды, иные воинские отличия советских солдат и офицеров. Тех самых, которые погибали и побеждали в Великой Отечес­твенной войне, которые принесли Великую Победу и Мир человечеству в сорок пятом. Ту Победу и Мир, которые восторженно встречал Рерих.
Не мог я не высказать своего отношения к подобным страшным явле­ниям нашей действительности. Не мог, потому что рериховские тревога, гнев и осуждение несправедливости, равнодушия, пошлости, озлоблен­ности сами наталкивают на сопоставления с тем, что мы видим окрест се­бя. Это закономерное проявление чувств и мыслей моих (надеюсь, и ва­ших!) о сегодняшнем времени, о сегодняшнем искусстве и антиискусстве. По-моему, именно в этом насущная актуальность книги. Ее тексты кажут­ся откликами на живую нашу жизнь. Голос Рериха, великого мыслителя, гуманиста, патриота Отечества нашего сейчас нам нужен, необходим.
Именно Рерих ввел в литературный обиход слово "русскость", впер­вые употребив его в повествовании о художниках Юоне и Петрове-Водкине, в своеобразной рецензии на книги о них, вышедшие в Москве в 1936 году и присланные Николаю Константиновичу в его далекие Гималаи. Он писал: "Характеристики глубоки; еще надо добавить, что оба мастера остаются художниками русскими. Разные они, совсем не похожи друг на друга, но русскость живет в них обоих. Убедительность их творчества упрочена исконной русскостью (курсив мой. – Е.К.). И в этом их преуспешность".
Продолжает: "И Юон, и Петров-Водкин прикасались к иноземному художеству. Юон всемирно мыслит в "Творении мира". Петров-Водкин сам говорит, что наиболее сильное впечатление произвел на него Лео­нардо да Винчи; вторым мастером, поразившим его в Италии, был Джованни Беллини: "Встреча в галерее Брера с Джованни Беллини застря­ла во мне навсегда". Петров-Водкин проходит и Париж и мюнхенский Сецессион. Он любит Пюви де Шаванна, и Гогена, и Матисса, внимате­льно вглядывается в разных мастеров, но в сердце остается художником русским. В этом особенно трогательная заслуга и Юона, и Петрова-Водкина... Юон всегда крепок, силен, нов. Нельзя его ограничить русской провинцией или русской природой, в нем есть русская жизнь во всей пол­ноте. Юоновские кремли, Сергиева лавра, монастыри и цветная добрая толпа есть жизнь русская. Сами космические размахи его композиций то­же являются отображением взлетов мысли русской..."
Я позволил себе привести столь пространную цитату, чтобы показать огромный прекрасный мир ее автора, отношение его к истинному искус­ству, к выражению в нем русской жизни и русской мысли.
О ком бы ни писал Николай Константинович вне пределов России –Дягилеве, княгине Тенишевой, Бенуа, Яковлеве, Шаляпине, Стравинс­ком, Мясине, – он прежде всего видел в каждом представителя "общерус­ского искусства". Подчеркивал: "Стравинский может работать в Париже, а Прокофьев в Москве, а русское искусство и от того и от другого полу­чит свою прибыль".
С гордостью говорит о том, что Сергей Павлович Дягилев "совершал большое русское дело. Творил широкие пути русского искусства. Все, что делалось, было своевременно и несло славу русского народа далеко по всему свету... Теперь его имя уже обозначает большие русские победы".
Только теперь в полной мере в нашей стране осознаются эти вещие слова первооткрывателя несравненного таланта Дягилева, его великого вклада в русскую культуру. Сергею Павловичу Дягилеву посвящаются ныне книги, монографии, выставки, музейные экспозиции, создаются об­щества и центры его имени.
В статье об Александре Бенуа Рерих вновь говорит о русскости. "Из Лондона пишут о новой волне восхищения перед балетом и театральны­ми постановками, – сообщает он. – Русским такое письмо особенно радос­тно. В основе известия лежат успехи русского искусства. Бенуа, Дягилев, Шаляпин, Стравинский, Прокофьев, Павлова, Фокин, Нижинский, Мясин и многие прекраснейшие художники, каждый в своей сфере вложи­ли великий дар в успехи русского и мирового искусства... Ими, их твор­чеством, несмотря на все мировое потрясение, неустанно растет призна­ние искусства. А ведь осознание красоты спасет мир".
О княгине Марии Клавдиевне Тенишевой, ее делах во славу Родины и русской культуры, "созидательнице и собирательнице", Рерих написал, пожалуй, самый большой по объему и проникновенный рассказ. "Всю свою жизнь она не знала мертвенного покоя. Она хотела знать и творить и идти вперед". Лишь перечисление сделанного ею для отечественной культуры заняло бы несколько страниц. Из всех ее деяний, абрисом наме­ченных Николаем Константиновичем, представляю лишь одно, которое уже могло бы даровать ей благодарность потомков и вечность в истории отечественной культуры.
 "Возьмем имена разновременных сотрудников ее и оцененных ею. Врубель, Нестеров, Репин, Серов, Левитан, Дягилев, Александр Бенуа, Бакст, Малютин, Коровин, Головин, Сомов, Билибин, Наумов, Ционглинский, Якунчикова, Поленова и многие имена, прошедшие через Талашкино, или через другие мастерские и начинания Марии Клавдиевны.
Названные имена являются целой блестящей эпохой в русском ис­кусстве. Именно той эпохой, которая вывела Россию за пределы узкого национального понимания и создала то заслуженное внимание к русско­му искусству, которое установилось за ним теперь".
Особенное воплощение русскости Рерих нашел в Сурикове. В его жизни, творчестве, мыслях, духовном мире, в подвижничестве. "Хоро­шее, настоящее слово – подвиг, – соотносит его Николай Константинович применительно к Сурикову. – Многих подвигов не замечаем. Многие подлинные подвиги раздавлены толпой, обесцвечены вчерашним днем.
Но именно в русском искусстве, именно в необъятности русской жизни подвиг творчества особенно нужен. Все строение нашей жизни, так час­то уродливой, часто трусливо изменчивой в самых ценных понятиях мо­жет быть выправляемо только истинным подвигом".
Николай Константинович искренне верил, что настоящее искусство – подвиг. Писал, что "такой подвиг – вся жизнь Сурикова". Ибо художник боролся за Россию, заветы русской жизни, за национальный путь развития. Он был борцом. И Николай Константинович называет борцами Врубеля, Серова, Федотова, Куинджи, Венецианова... Справедливо внести в этот славный перечень имя самого Рериха. Он также совершил подвиг. Жиз­нью своей. Искусством. Публицистикой.
Понятие подвига, по Рериху, высшее проявление русскости, русско­го патриотизма. Подвиг и самопожертвование присущи русскому харак­теру, русской нации, составляет нравственную основу русского челове­ка. Так считал Николай Константинович вопреки велеречивому утверж­дению иных наших современников, будто сейчас нет места подвигу, ибо "базарной России" он не нужен; вопреки тем, кто сомневается, а были ли подвиги в прошлом...
Страстно любя искусство русских художников, Рерих высоко ценил мастерство и талант художников других национальностей. Статья о вели­ком литовском художнике и композиторе Чурленисе (Чюрленисе), напи­санная в 1936 году, – яркий показатель уважения и внимания Рериха к ис­кусству иных национальных мастеров, к значению общечеловеческих ку­льтурных ценностей. "Слышу, что имя Чурлениса стало национальным именем в Литве, сделалось гордостью народа литовского. От души раду­юсь этому. Каждое признание истинной ценности всех веков и народов должно быть приветствовано. Там, где ценят своих героев, творцов и тру­жеников, там возможно и светлое будущее".
Не удивительно, почему в сборник о деятелях русской культуры включено воспоминание именно о Чурленисе. Его жизнь и творчество теснейшим образом связаны с русским искусством. Он жил в России, ра­ботал, получил здесь признание. Первые выставки его работ прошли в Москве и Петербурге. Здесь же появились о нем первые книги и статьи. Известные русские художники приняли его на равных в свою среду, по­няли необычность его дарования, всячески поддерживали его искания. "Во время моего председательствования в "Мире Искусства", – вспоми­нал Николай Константинович, – много копий пришлось преломить за ис­кусство Чурлениса. Очень отзывчиво отнесся Добужинский. Тонкий ху­дожник и знаток Александр Бенуа, конечно, глубоко почувствовал очаро­вание Чурлениса. Но даже и в лучших кругах, увы, очень многие не по­нимали и отрицали".
Рерих сравнивал Чурлениса со Скрябиным. "И в самом характере этих двух гениальных художников много сходных черт... Может быть, и он, и Чурленис пришли именно вовремя, даже наверное так, ведь твор­ческая мощь такой силы отпускается на землю в строгой мере".
Высоко и благодарно оценил поддержку Чурлениса со стороны рус­ских художников, в том числе и Рериха, видный литовский музыковед Витаутас Ландсбергис в своей книге "Соната весны", изданной в Ленингра­де в 1971 году. Бывший президент суверенной Литовской республики, су­дя по его книге, прекрасно понимает важность, жизненную необходи­мость взаимосуществования, взаимообогащения культур Литвы и России, пагубность размежевания и разрыва единого, созданного многими деся­тилетиями культурного пространства. Вот если бы он и другие политики и в практической государственной своей деятельности придерживались мудрого этого правила...
 "Само искусство в сущности своей неделимо, – утверждал Николай Константинович в статье "Мир Искусства". – И призрачны все разделы, нанесенные случайностями быта. Никакие ни географические, ни этног­рафические условия не могут разрубить древо искусства".
И что же мы видим сейчас? Некоторые нынешние "суверенные" по­литики и удельные "князьки" всячески рубят это "древо".
Это горестно аукается даже в частностях. Припоминаю, что на упо­мянутую выставку произведений Куинджи украинские и белорусские музеи отказались прислать работы художника, чем, конечно же, обедни­ли юбилейный показ творчества великого мастера. Это из самых "безо­бидных" примеров недостойного отношения к нашей общей культуре.
Рерих всегда радовался творческим успехам всех народов нашей страны. Так, в 1940 году с удовлетворением – "Вот чудеса!" – узнает о том, что "не на чванливом Западе, а в родной Москве", в музее Скрябина сос­тоялось празднество, посвященное памяти замечательного композитора, новаторскую музыку которого он любил.
Все положительное, связанное с русской культурой, не проходило мимо внимания Рериха. Особенно волновали его торжества, которыми сопровождались те или иные события культурной жизни страны, к приме­ру, юбилеи выдающихся русских мастеров, состоявшиеся в годы Великой Отечественной войны. "Но вот что истинно знаменательно, – радовался он. – Русь во время неслыханной войны, в дни бытовых бедствий торжес­твенно празднует столетие со дня рождения Римского-Корсакова. Этим праздником народ заявил о своей культурности, о бережливости с народ­ным достоянием. Народ русский научился ценить свои сокровища – в этом истинный путь восхождения".
В августе 1944 года в статье "Репин" Рерих снова торжествует: "В дни блистательных побед нашей Родины, в дни восстановительного строения, в дни новых великих достижений народов Союза приходит весть о чест­вовании столетия со дня рождения нашего славного художника Репина. Народы Союза воздают честь великому мастеру повсеместно, тем вписы­вают прекрасную страницу русской культуры".
 ...В кратком предуведомлении я лишь говорю кое о чем, что вы ува­жаемые читатели, найдете в сборнике. Подчеркиваю – кое о чем. Невоз­можно охватить никакими предисловиями содержание сборника. Оно почти бесконечно по богатству и глубине мыслей, духовному и нравст­венному накоплению.
Хотелось, чтобы читатели приняли эту книгу статей Рериха как заве­щание великого художника, мыслителя, гражданина и патриота. Завещание и тех мастеров отечественной культуры, с которыми он нас знакомит. Завещание и руководство к действию. Как вновь не обратиться к статье о Сурикове, который свято хранил "заветы русской жизни". "Кому завещал их Суриков? – тревожился Николай Константинович. – Кто придет за ним? Вернется ли он досказать о том, чем сильна Русь?.."
Вопросы и к нам с вами. Какими делами, поступками, свершениями мы на них ответим? От этого зависит будущее нашей страны и нашей ку­льтуры.

Евграф Кончин


ИЗ СТАТЬИ Н.К.РЕРИХА «ХУДОЖНИКИ ЖИЗНИ»

«Художники — глаза человечества»
М.Волошин

Египтяне называли художников, ваятелей – «сеенех», то есть «оживитель», «воскреситель». В этом наименовании явлено глубокое понятие сущности искусства. Как же безмерно расширится оно, когда мы перенесем его во все проявления жизни, когда признаем в каждом украшателе обихода «художника жизни»! И сам он, этот истинный «оживитель» будней восхитится силою новою, исполняясь творческим духом в облагораживании каждого предмета обихода.
Уйдет из употребления стыдное, уродливое в самом себе понятие «коммерческого» искусства. «Художник жизни» – так назовем каждого благородного украшателя. Он должен знать жизнь, он должен чувствовать законы пропорций. Он создатель потребной формы, он ценитель ритма жизненного. Для него число, соотношение не есть знак мертвый, но есть формула Бытия.

[...]


ТОЛСТОЙ И ТАГОР

«Непременно вы должны побывать у Толстого», – гремел маститый В.В.Стасов за своим огромным заваленным столом.
Разговор происходил в Публичной библиотеке, когда я пришел к Стасову после окончания Академии художеств, в 1897 году.
«Что мне все ваши академические дипломы и отличия. Вот пусть сам великий писатель земли русской произведет вас в художники. Вот это будет признание. Да и «Гонца» вашего никто не оценит, как Толстой. Он-то сразу поймет, с какой такой вестью спешит ваш «Гонец». Нечего откладывать, через два дня мы с Римским-Корсаковым едем в Москву. Айда с нами! Еще и Илья (скульптор Гинцбург) едет. Непременно, непременно едем».
И вот мы в купе вагона. Стасов, а ему уже семьдесят лет, улегся на верхней полке и уверяет, что иначе он спать не может. Длинная белая борода свешивается вниз. Идет длиннейший спор с Римским-Корсаковым о его опере. Реалисту Стасову не вся поэтическая эпика «Китеж града» по сердцу.
«Вот погодите, сведу я вас с Толстым, поспорить. Он уверяет, что музыку не понимает, а сам плачет от нее», – грозит Стасов Римскому-Корсакову.
Именно в это время много говорилось о толстовских «Что есть искусство?» и «Моя вера». Рассказывались, как и полагается около великого человека, всевозможные небылицы об изречениях Толстого и о самой его жизни. Любителям осуждения и сплетен предоставлялось широкое поле для вымыслов. Не могли понять, каким образом граф Толстой может пахать или шить сапоги.
Утром в Москве, ненадолго остановившись в гостинице, мы все отправились в Хамовнический переулок, в дом Толстого. Каждый вез какие-то подарки. Римский-Корсаков – свои новые ноты, Гинцбург – бронзовую фигуру Толстого. Стасов – какие-то новые книги, а я фотографию с «Гонца».
Тот, кто знавал тихие переулки старой Москвы, старинные дома, отделенные от улицы двором, всю эту атмосферу просвещенного быта, тот знает и аромат этих старых усадеб. Пахло не то яблоками, не то старой краской, не то особым запахом библиотеки. Все было такое простое и вместе с тем утонченное. Встретила нас графиня Софья Андреевна. Разговором, конечно, завладел Стасов, а сам Толстой вышел позже. Тоже такой белый, в светлой блузе, потом прозванной «толстовка». Характерный жест рук, засунутых за пояс, так хорошо уловленный па портрете Репина.
Только в больших людях может сочетаться такая простота и в то же время несказуемая значительность. Я бы сказал – величие. Но такое слово не полюбилось бы самому Толстому, и он, вероятно, оборвал бы его каким-либо суровым замечанием. Но против простоты он не воспротивился бы. Только огромный мыслительский и писательский талант и необычайно расширенное сознание могут создать ту убедительность, которая выражалась во всей фигуре, в жестах и словах Толстого. Говорили, что лицо у него было именно значительное – русское лицо, такие лица мне приходилось встречать у старых мудрых крестьян, у староверов, живших недалеко от города. Черты Толстого могли казаться суровыми. Но в них не было напряжения, и само воодушевление его при некоторых темах разговора не было возбуждением, но, наоборот, выявлением мощной, спокойной мысли. Индии ведомы такие лица.
Осмотрел Толстой скульптуру Гинцбурга, сделал несколько кратких и метких замечаний. Затем пришла и моя очередь, и Стасов оказался совершенно прав, полагая, что «Гонец» не только будет одобрен, но вызовет необычные замечания. На картине мой гонец спешил в ладье к древнему славянскому поселению с важной вестью о том, что «восстал род на род». Толстой говорил: «Случалось ли в лодке переезжать быстроходную реку? Надо всегда править выше того места, куда вам нужно, иначе снесет. Так и в области нравственных требований надо рулить всегда выше – жизнь все снесет. Пусть ваш гонец очень высоко руль держит, тогда доплывет».
Затем Толстой заговорил о народном искусстве, о некоторых картинах из крестьянского быта, как бы желая устремить мое внимание в сторону народа. «Умейте поболеть с ним» – такие были напутствия Толстого. Затем началась беседа о музыке. Опять появились парадоксы, но за ними звучала такая любовь к искусству, такое искание правды и забота о народном просвещении, что все эти разнообразные беседы сливались в прекрасную симфонию служения человечеству. Получился целый толстовский день. На другое утро, собираясь обратно в дорогу, Стасов говорил мне: «Ну, вот теперь вы получили настоящее звание художника».
Священная мысль о прекрасной стране жила в сердце Толстого, когда он шел за сохою, как истинный Микула Селянинович древнерусского эпоса, и когда он, подобно Беме, тачал сапоги, вообще искал случая прикоснуться ко всем фазам труда. Без устали разбрасывал этот сеятель жизненные зерна, и они крепко легли в сознание русского народа. Бесчисленны дома имени Толстого, толстовские музеи, библиотеки и читальни его имени. И разве можно было вообразить лучшее завершение труда Толстого, как его уход в пустыню и кончину на маленьком полустанке железной дороги? Удивительный конец великого путника! Это было настолько несказанно, что вся Россия в первую минуту даже не поверила. Помню, как Елена Ивановна первая принесла эту весть, повторяя: «Не верится, не верится! Точно бы ушло что-то от самой России. Точно бы отграничилась жизнь».
Я сейчас записываю эти давние воспоминания, а под окном от самой земли и до самого неба, через все пурпуровые и снеговые Гималаи, засияла всеми созвучиями давно небывалая радуга. От самой земли и до самого неба! Так же именно Елена Ивановна принесла и совсем другую весть. Не раз доводилось ей находить в книжных магазинах нечто самое новое, нужное и вдохновительное. Нашла она и «Гитанджали» Тагора в переводе Балтрушайтиса. Как радуга засияла от этих сердечных напевов, которые улеглись в русском образном стихе Балтрушайтиса необыкновенно созвучно. Кроме чуткого таланта Балтрушайтиса, ему, конечно, помогло и сродство санскрита с русским, литовским и латышским языками. До этого о Тагоре знали в России лишь урывками. Конечно, прекрасно знали, как приветственно имя Тагора во всем мире, но к сердечной глубине поэта нам, русским, еще не было случая прикоснуться.
«Гитанджали» явилось целым откровением. Поэмы читались на вечерах и на внутренних беседах. Получилось то драгоценное взаимопонимание, которое ничем не достигнешь, кроме подлинного таланта. Таинственно качество убедительности. Несказуема основа красоты, и каждое незагрязненное человеческое сердце трепещет и ликует от искры прекрасного света. Эту красоту, этот всесветный отклик о душе народной внес Тагор. Какой такой он сам? Где и как живет этот гигант мысли и прекрасных образов? Исконная любовь к мудрости Востока нашла свое претворение и трогательное звучание в убеждающих словах поэта. Как сразу полюбили Тагора! Казалось, что самые различные люди, самые непримиримые психологи были объединены зовом поэта. Как под прекрасным куполом храма, как в созвучиях величественной симфонии, победительно соединяла сердца человеческие вдохновенная песнь. Именно так сказал сам Тагор о своем «Что есть искусство?».
«В искусстве наша внутренняя сущность шлет свой ответ наивысшему, который себя являет нам в мире беспредельной красоты, поверх бесцветного мира фактов».
Все поверили, и верят, и знают, что Тагор принадлежит не к земному миру условных фактов, но к миру великой правды и красоты. Прочно зародилась мечта: где бы встретиться? Не доведет ли судьба и здесь, в этом мире, еще увидать того, кто так мощно позвал к красоте-победительнице? Странно выполняются в жизни эти повелительные мечты. Именно неисповедимы пути. Именно сама жизнь ткет прекрасную ткань так вдохновенно, как никакое человеческое воображение и не представит себе. Жизнь – лучшая сказка.
Мечталось увидеть Тагора, и вот поэт самолично в моей мастерской на Квинсгэттеррас в Лондоне в 1920 году. Тагор услышал о русских картинах и захотел встретиться. А в это самое время писалась индусская серия панно «Сны Востока». Помню удивление поэта при виде такого совпадения. Помню, как прекрасно вошел он, и духовный облик его заставил затрепетать наши сердца. Ведь недаром говорится, что первое впечатление самое верное. Именно самое первое впечатление и сразу дало полное и глубокое отображение сущности Тагора.
Таким же незабываемым и для нас осталось это явление Тагора, со всеми проникновенными речами и суждениями об искусстве. Незабываемым осталось и его письмо, насыщенное впечатлениями нашей встречи. Затем встретились мы и в Америке, где в лекциях поэт так убедительно говорил о незабываемых законах красоты и человеческих взаимопониманий. В суете левиафана-города слова Тагора иногда звучали так же парадоксально, как и волшебная страна Толстого, живая в сердце великого мыслителя. Тем больше был подвиг Тагора, неустанно обходившего мир с повелительным зовом о красоте. Сказал поэт: «Цивилизация ждет великого завершения выражения своей души в красоте». Можно цитировать неустанно из книг Тагора его моления и призывы о лучшей жизни, такие легко выполнимые в непреложной стране самого поэта.
Разве далеки от жизни эти зовы? Разве они лишь мечты поэта? Ничуть не бывало. Вся эта правда во всей своей непреложности дана и выполнима в земной жизни. Напрасно невежды будут уверять, что мир Тагора и Толстого утопичен. Трижды неправда. Какая же утопия в том, что нужно жить красиво? Какая же утопия в том, что не нужно убивать и разрушать? Какая же утопия в том, что нужно знать и напитывать все окружающее просвещением? Ведь это все вовсе не утопия, но сама реальность. Если бы хотя в отдельных, притушенных искрах не проникал в потемки земной жизни свет красоты, то и вообще жизнь земная была бы немыслима. Какая же глубокая признательность человечества должна быть принесена тем гигантам мысли, которые, не жалея своего сердца, поистине самоотверженно приносят напоминание о вечных основах жизни. Без этих законов о прекрасном жизнь превратится в такое озверение и безобразие, что упущено будет каждое живое дыхание.
Страшно проклятие безобразия. Ужасно гонение, которое во всех исторических эпохах сопровождало истинное искание и познавание.
Тагор знает не по газетам, но всем своим чутким сердцем, какие мировые опасности встают в наши армагеддонные дни. Тагор не скрывает этих опасностей. Как всегда, смело, он говорит о вопросах мира и просвещения. Можно себе представить, сколько шипения где-то раздается о его призывах о мире.
Последнее его письмо, полученное недавно, с болью отмечает мировое положение: «Мой дорогой друг. Проблема мира сегодня является наиболее серьезной заботою человечества, и наши усилия кажутся такими незначительными и тщетными перед натиском нового варварства, которое бушует на Западе с все возрастающей яростью. Безобразное проявление обнаженного милитаризма повсюду предвещает злое будущее, и я почти теряю веру в самую цивилизацию. И все же мы не можем сложить наши устремления – это только ускорило бы конец».

1937

Полностью можно прочитать на сайте МЦР:
http://lib.icr.su/node/570