Горбачёв. А это кто? Начало

 
    Мы все хорошо еще помним это время. Сквозь  мрачно-торжественные уже хорошо отрепетированные спектакли похорон на главной площади у нас стала постепенно прорастать мысль: мы  у последнего предела. Скоро-скоро все это закончится. Мы все невольно проникались известной истиной, вновь напоминающей о том, что «ничто не вечно в этом мире». В головах у нас набирало силу ощущение приближения необыкновенных перемен. Причем таких потрясающих перемен, которые не обойдут решительно никого в огромной стране. Торжественный обрядовый сериал на Красной площади, ежегодный провоз на орудийном лафете гроба с телом очередного «выдающегося руководителя партии и государства» от дома Союзов до последней остановки у Мавзолея непреодолимо увеличивал желание жить всем по-другому. Страна под  щемящие звуки похоронного марша Шопена замерла в тревожном созерцательном состоянии, внутренне собираясь  и сосредоточиваясь, как перед прыжком в неизвестность из прожитого в тревожное будущее.

    За границей давно привыкли воспринимать СССР, как некую достигшую супервысоты злую силу, сцепившейся со всем остальным демократическим миром в смертельном неразъемном клинче, выход из которого мог быть только один: полное уничтожение одной из сторон, физическое устранение одного из противников с лица Земли. Только так.  Без вариантов. А «тоталитарный советский режим» всегда персонифицировался с его теоретически несменяемым вождем, который со временем неизбежно выстраивал свой собственный культ личности. Все его слабости и недостатки, темперамент, манера говорить, шутить и злиться, интеллект, мягкость или твердость характера, - все это было не схемой, а живым лицом страны, противостоящей  «остальному цивилизованному миру». У злобного могущественного противника было вполне человеческое лицо. И если оно уходило в небытие, то и весь режим как бы терял свое лицо, что повергало в тревожное ожидание весь мир.

   
   Я смотрел на покоящегося в гробу Черненко и мне в голову навязчиво лез вопрос, почему пружиной власти, от которой должны исходить повелительные импульсы по всей стране, стал именно этот человек. Он стал генсеком в уже продвинутом пенсионном возрасте, без малейшего намека на харизму во всем его облике, не отмеченным печатью ни особого ума, ни упрямой и упорной волей лидера. И это ему-то бороться с мировым капитализмом? Кому в насмешку над всеми нами, в силу скрытых от всех нас причин, подковерных или  поднебесных интриг вздумалось подсунуть нам в правители этого немощного деда. Ведь он и в здравом состоянии был не более чем серой незаметной тенью красавца - «молдаванина». Кто же в этом виноват? А может быть и никто? Может быть просто само учение, на котором зиждется вся наша жизнь, и которое, как известно, «всесильно, потому, что оно верно», и виновно по определению в этом необъяснимом феномене.  Это учение дает направление движению по выстроенному рельсовому пути всему составу безотносительно от того, какими личными человеческими качествами будет обладать машинист. Достаточно и того, чтобы он верил в правильности избранного пути. И тогда даже и при полном его бессилии и неспособности «наш паровоз» будет лететь вперед. Ясно было, что этот дед никаких новых идей не выдаст, да и не мог выдать. Но достаточно было уже и того, чтобы он держал свою старческую руку на главном рычаге, не позволявшем составу сойти с магистрального пути. Ну а что касается до всех остальных паровозных механизмов и управления всякими там колесами и паровыми котлами, так для этого есть целая армия чиновников-механиков и ученых голов.

   Хотя, возможно, даже и не люди, а историческая конъюнктура ставила за рычаги управления именно такого человека, качества которого были востребованы и определены реальной исторической ситуацией. История жестоко отбирает личность, а не личность по своему усмотрению творит историю. Когда страна в жестоком напряге должна была спасать себя, у власти встал человек со стальной волей и безжалостным характером. А вот в той же стране, обезопасившей свое существование жертвенными усилиями предыдущих поколений, и одновременно уставшей от бремени-тяжести ниспосланной на нее миссии построить «светлое будущее», у власти оказалась  столь же  уставшая от жизни бесцветная, лишенная всякой воли личность.               
 
   Я, помню, рассматривал лицо нового вождя, впервые поднявшегося на трибуну мавзолея, да еще и в самую середину длинного ряда суровых дядей, вершивших наши судьбы. Его как раз  взяли крупным планом.  Я испытывал странные сложные чувства. С одной стороны этот коренастый, плотный человек с умными, живыми, карими глазами не мог не вызывать обнадеживающую симпатию. Во всех его движениях и голосе чувствовалась энергичная сила, уверенно берущая штурвал нашего корабля. Можно теперь облегченно вздохнуть с мыслью о том, что теперь у нас с капитаном все в порядке. С трибуны раздается его уверенный без тяжелых придыханий и шепелявости голос, снимающий тревожные ожидания и наполняющий душу надеждой. Этот голос рождал уверенность в том, что сейчас мы все встряхнемся и произойдет массовое очищение сознания. В наш, стареющий на глазах организм,  вливается живительный эликсир молодости. Чудесный эликсир, который даст нам всем долгожданное ускорение движению начинающей терять прелестные очертания мечте.

    Да, старость вождя может внушать уважение и даже преклонения. Но только в том случае, если при физической немощности, но при ясном и прозорливом уме кормчего мы вышли на успешную, заоблачную, благополучную траекторию. И полет идет в штатном, тщательно продуманном им режиме. И нет никаких вопросов. А есть спокойная убежденность и непреклонная решимость не сойти с дистанции исторического марафона.

   Но, а если в кабине машиниста мы видим дряхлеющего старика, который всем своим видом олицетворяет дряхлеющую немощь некогда энергичных революционных лозунгов и призывов? И тут же возникает коварный вопрос, куда же несется наш паровоз, если в мире передовые народы  начинают потихоньку пересаживаться в T.G.V. ( Train Grande Vitesse), скорость которого раза в три поболее нашего.

   Но с другой стороны мне приходила в голову мысль: Бог ты мой! Да как же ему там все-таки не страшно. Ну не может же он там, стоя у самого алтаря нашей веры,  не чувствовать себя центром внимания десятков миллионов глаз. Это внимание, как невероятной силы раскрученная центрифуга, которую я однажды видел в Звездном городке, должно сдавливать нормального человека до полной обездвиженности. Не может этот еще незнакомый всей стране человек не чувствовать на себе требовательный напор удержать данною ему отныне в руки властью великую державу в ее исторически очерченных границах. И это только малое из условий, предъявленное ему. Он с этих вот минут, встав с середину суровых мужчин,  должен всем своим существом убеждать всю страну в своей непреклонной воле найти вдохновляющую перспективу для дальнейшего существования. Он получил эстафету, пронесенную сквозь века целой вереницей людей от мелкопоместного князя Даниила, создавшими, какими бы они ни были, великую мировую державу. Чем ты отметишься в этом ряду?
 
  Каким бы не был срок очередного царя-вождя, несущего символический скипетр, как эстафету, вся личность его накладывала безжалостный и неисправимый отпечаток на все отпущенное ему время исторического забега. И неужели же ему не страшно от этой мысли? Нет, не страшно. Мы слышали твердый голос. То, что он там говорил у микрофона на мавзолее, - это никого и не интересовала. Торжественно-пошлые затертые слова,  но которые с высоты первой трибуны страны, а также в высоте печальной ноты прощания с первым лицом в стране, иными другими и быть не могут. В короткой речи все было выверено до последней запятой в полном настрое с заданной нотой. И нет в ней тепла и искренней человеческой боли утраты близкого человека. Нет, в таких случаях должна звучать боль государственная, безличная и натужно возвышенная.

     Ну да Бог с ними, с этими словами, каждому же понятно, что этот человек уже с первой же секунды исполнения своей высокой роли становился ее заложником и пленником. Было бы очень странно, если бы из этой речи вдруг выпала бы какая-нибудь запятая, или вдруг некстати прибавилась бы еще одна лишняя. И потому всем было куда важнее услышать, увидеть, разгадать в жесте, в тембре голоса, в мимике и в прочих мелких деталях природную суть нового вождя. Всем в эти минуты, безусловно, верилось, что этот человек в элегантной шляпе будет творить новую эпоху и определять всю нашу жизнь на всех ее еще нам неведомых крутых  разворотах с полным осознанием своей исторической миссии. И держава наша в грядущем недалеком будущем под его руководством рванется к новым высотам и свершениям. А сам он стяжает лавры великого реформатора, преумножившего славу вверенной ему необъятной страны.
 
    Понимает ли он, стоя там, в середине борцов за наше правое дело и защитников наших идеалов, что  страна стоит у невидимого порога огромных перемен. Перемен неизбежных и неотвратимых. Да во время стабильного застоя вождь вроде бы и вовсе не нужен. Его роль должна быть столь же незаметна, как неприметно державное течение великой реки. А вот на крутом переломе, в бурю все личные качества первого лица становятся востребованы, как никогда. От него исходит начальный волевой импульс в государстве. Многое, если не все ставится в зависимость от его мужества, непреклонной воли, ума и таланта. Проведет ли он наперекор ураганному ветру свой корабль к обещанным лазурным берегам, или взбунтовавшаяся нетерпеливая команда выкинет его за борт, а затем прочно посадит несчастный корабль на рифы, после чего ветры будут разносить его на куски. А буря вот она уже – на горизонте. И уже ее никак не обойти, да и с капитанского мостика тоже уже не скрыться, не сбежать и не спрятаться.

    Мне пришла в голову тогда одна историческая параллель.  14 декабря. Сенатская площадь. Несколько десятков благородных нетерпивцев вывели свои полки, по большей части обманом, к памятнику Петра. Ждут только предводителя. Но этот трус подло кинул их в решительный момент. Еще немного и они ринутся на штурм барочного творения великого Растрелли. Что же делать едва вступившему на трон царю, которому всего то лет 26? Нате вам, ребята, корону, а я пойду посижу в камере Шлиссербургской крепости и посмотрю, как у вас тут все получится? Или разнести картечью ряды этих одержимых романтиков-эгоистов и уберечь Россию от новой кровавой смуты? И войти в историю душителем свободы и демократии. Третьего не дано.

    Понимает ли бывший комбайнер, что эта московская центральная площадь очень скоро и не раз будет принимать символические черты Сенатской площади. Будет ли у него достаточно мужества сделать истинно государственный выбор или же он будет слабовольно искать компромиссную спасительную щель между трагическим противостоянием Или – Или. Думает ли он сейчас об огромном риске, который, как коршун, уже неподвижно завис в своем круговом полете над ним? Лично над ним! Понимает ли он, что с того самого момента, как старческое собрание проголосовало за него, безжалостная история уготовила ему судьбу неопределенную  и жуткую. Она неизбежно приведет его либо к горькой и часто спорной славе великих реформаторов, либо к позору неудачников, авантюристов и самозванцев, либо, что уж совсем плохо, поставит в ряд полных ничтожеств, которых как бы в насмешку над всеми нами судьба не раз усаживала на трон.

      И уже не отступить, и не уйти. В любом случае мы, народ, уже заранее готовы за все содеянное сотворить из него идолище, с памятниками на всех центральных площадях,  и в равной степени проклясть его за причиненные нам беды и несчастья. Он и Мы. Генерал и его армия, при поражении которой единственной отвечающей сиротой, не имеющий никакого родства, будет только он. А вот в случае победы – едва ли не он же один станет единственным ее отцом, которому последующие поколения простят и суровость, и жестокость, да даже и преступления. И чем дальше по времени, тем неслышней будет становиться боль страданий, тем невидимей преступления.
   
      Я ясно ощущал, что все пережитое до того дня, отныне отойдет за весьма чувствительную, резкую, историческую черту. А после этой черты начнется что-то совершенно новое по качеству, по ощущениям, по оценкам и всей жизненной философии. Грядущее манило всей своей завлекательной неизвестностью, радостными и одновременно тревожными предчувствиями. Оно манило открытием нового мира и новых неведомых ощущений. Чувствовалось, как никогда остро, что вся страна стоит перед уже неизбежным, вплотную приблизившимся тектоническим сдвигом, сильно похожим на революцию. Чувствовалось всеми, от верхов до низов. Она уже двинулась эта тектоническая плита, огромная глыбища, которая приведет к потрясению всех основ нашего сознания и бытия, и всех наших понятий о добре и зле, к переоценке всех наших духовных ценностях, всего того, что вкладывалось в наше сознания с самого детства.  Щемяще вспомнилось «За Непрядвой лебеди кричали, и опять, опять они кричат».

    Явился новый вождь со всеми задатками и приметами стать нашим новым кумиром. Душа жаждет кумира-вождя, несмотря и на наш огромный тяжко приобретенный исторический опыт по этой части.  Он молод, усов не носит, не шепелявит, энергичен, демократичен, и, главное, такой чуткий к настроению жаждущего перемен народа, утомившегося в духовном застое и во все возрастающем осознании бесперспективности выбранного пути. И он выполнит это пожелание, потому что всем же известна неоспоримая истина: глас народа –  глас божий. А еще есть известное библейское  « нету власти аще не от Бога». Значит все, что он ни сделает, - все божье повеленье. 

    Вся страна наглядно убедилась в том, как твердо и уверенно новый вождь вошел во власть, когда увидели по телевизору, как тот с недовольным видом что-то выговаривал товарищу Романову прямо у гроба Черненко в Колонном зале с задрапированными  полупрозрачной темной тканью хрустальными люстрами. Его недавний соперник в подковерной борьбе за власть с покорным и виноватым видом в чем-то оправдывался. Все стало ясно. Состоялось. А далее «динозавры», чьи угрюмые портреты мы носили совсем недавно по главной площади, целым стадом покорно последовали на заклание, вероятно, понимая, что и так уж в истории задержались много положенного по времени.