Инициация

Глава 1.

Пахло сыростью, бетоном и отголосками японской кухни. Потехин сидел в углу на корточках в своем сером, изрядно поношенном костюме, без ремня и галстука. Он понимал, что их всегда отбирают у арестантов, чтобы дать удовлетворение суду и следствию. Но ему было неведомо другое – почему именно его, Потехина, абсолютно законопослушного гражданина, ни разу в жизни не перешедшего дорогу на красный свет, вдруг арестовали и бросили как особо опасную личность в одиночную тюремную камеру, или в похожую комнатенку какого-то иного таинственного заведения. Помещение было пустое, прямоугольное, размером примерно 3 на 5 метров, освещаемое одним светильником, расположенным по центру потолка, в котором горела энергосберегающая лампа неприятного холодного цвета. Окон не было, так же, как и мебели, пространство разнообразила единственная дверь, ламинированная пленкой под дерево, судя по всему, железная.
…Двумя часами ранее к нему подошли двое у входа в метро, куда он намеревался спуститься после обеденного перерыва, и вежливо, но твердо предложили проверить документы в полицейском автобусе, припаркованном тут же, напротив станционного входа. Потехин, хоть и не испытывал радости от этого предложения, сразу без сопротивления прошел в крепко затонированный автомобиль, так как он привык подчиняться сильным и находил в этом даже определенный порядок мироздания, некую сверх необходимость, неведомую его приземленному разуму. Он допускал мысль, что разум его был не только приземлен, но даже и примитивен, лишен какой-то бы то ни было фантазии, и стелился как вечерний туман над болотом, не рискуя воспарить и растаять в небе. Душа Потехина была крепко-накрепко привязана к земле, ростом выдалась ниже среднего, что вполне устраивало ее обладателя. Поэтому дожив до 30 лет, Потехин ни разу в жизни не испытал сильных чувств, не был участником сколь-нибудь стоящих внимания обстоятельств, не обладал, с его точки зренмя, видимо обоснованной, ни талантом, ни мало-мальски выдающимся качеством – даже бородавки и родинки не почтили его своим присутствием.
Все, чем он мог бы похвастать, находилось у него в брюках – выдающийся член мирно дремал в трусах, свернувшись калачиком. Когда же Потехин писал, стоя над унитазом, он свисал почти до середины внутренней поверхности бедра, напоминая кусок корабельного каната, прикрепленного к рынде вместо положенного шнура-косички. Впрочем, никто, включая и самого Потехина, никогда не видел, чтобы эта мурена хоть раз подымала голову, и истинных размеров своего потенциала хозяин не знал. Что-то такое мерещилось ему иногда во сне, но воспоминания об этом были как бы в тумане, точнее в облаках, как если бы он стоял на вершине горы, накрытой большой растерзанной ветром тучей, и в возникающие порой то тут, то там просветы, виднелись обрывки разных пейзажей. Картинки эти не всегда носили эротический характер, иногда он вспоминал, что во сне он занимался обычными бытовыми делами, например, накачивал спустившее велосипедное колесо при помощи ручного насоса. Особенно отчетливо сознание фиксировало звук выпускаемого помпой воздуха, эти ритмичные «ха» – «ш-с», «ха» – «ш-с», «ха» – «ш-с», «ха» – «ш-с»…
Но бывало, сцены щекотали его мозговые извилины недоразвитого отдела, ответственного за секс. Происходили они в разных местах, но, как правило, в уборных транспортных средств – в самолетах, поездах, автобусах дальнего следования, на пароходах. Было похоже, что секс у Потехина как-то связан с ощущением дороги, причем дальней, ведь туалеты имеются только на таких средствах передвижения. Сам же туалет, как место интимной фантазии, был вполне естественен – только там Потехин мог испытывать полное раскрепощение.
Во сне, как и наяву наш герой (мы снисходительно улыбнулись, ведь нам уже ясно, что это за «герой» – в реальной жизни не посмевший ни разу даже взглянуть прямо в глаза смазливой девчонке) всегда смотрел или в сторону, или, в редкие моменты наибольшей отваги, на шею субъекта противоположного пола. Так у него постепенно сформировался свой арсенал шей, которые он выучил наизусть до мельчайших деталей. Бывали молоденькие стройные шейки с тонкими складками, возникающими при повороте головы, этим, как правило, отличались тонкокожие блондинки с живым характером и нехудосочные. Попадались горячие шеи, от которых так и пахло гормонами вообще и эстрогенами в частности. Эти бывали смуглы, редко носили родинки, а если и носили, то они у них были не черного, а приятного темно-коричневого цвета и всегда небольших размеров. Влажные и прохладные шеи, напоминающие окорок, практически не встречались в его снах.
Но дальше шей дело не шло – они были вершиной его сексуальных переживаний. Собственно, на этом знакомство Потехина с противоположным полом заканчивалось. Ножки, бюст, фигурка, стрижка, платье, линия сапог, не говоря уже о колготках, бюстгальтерах и трусиках – все это была «табула раза» для помощника заместителя главного бухгалтера. Он просто не ведал о существовании этих понятий, возведенных стараниями поэтов-недоумок в ранг высших культурных ценностей цивилизации.
В жизни нашего счетовода все было окрашено в оттенки серого: серо-голубое небо, серо-зеленые деревья, серо-кирпичные дома, серо-желтые такси, серо-грязный асфальт, серо-розовые лица; голос его был серым, мысли пресными, глаза – да, глаза у него тоже были серыми, но серость их была монохромной и без влажного блеска, так идущего сероглазым шатенкам.
Была ли у Потехина хоть одна скрытая черта характера, за которую можно было его полюбить, или хотя бы обратить на него внимание? Может быть, страсть, пусть даже страстишка – что-то стоящее внимания? Дайте подумать. Деньги он не любил, искусство тоже, к еде он был равнодушен и никогда не обращал особого внимания на то, что ему приходилось поглощать в дешевых сетевых общепитах. К одежде он относился утилитарно – зимой носил теплые вещи, летом легкие, на каждый сезон у него было по одной паре обуви и одному комплекту верхней одежды. Музыка его не волновала: к классической он был равнодушен, к современной – тоже не питал ни каких чувств. Азарт был ему неведом, он вообще был не игрок – никогда не покупал лотерейных билетов, не заключал пари, не гадал, не питал страсти к разгадыванию кроссвордов и так далее. Коллекционированием Потехин тоже не увлекался, это занятие ему казалось бессмысленным.
Да, задачка не из легких – найти в нем хоть что-то неординарное… Не знаю, сойдет ли это за оригинальность – судить вам. У Потехина было остро развито обоняние. Вот именно, нюх у него был отменный, он различал тончайшие оттенки запахов, улавливал мельчайшие нюансы благовоний и невыразимо страдал от неисчислимых зловоний, которыми так щедро богат любой мегаполис, Москва, увы, не исключение. Потехин бывал и заграницей – приходилось сопровождать главного бухгалтера фирмы, в которой он бессменно отбывал трудовую повинность вот уже 10 лет, и он нюхнул, что называется, и Париж, и Рим, и Барселону, но больше всего его поразил Нью-Йорк, особенно самый престижный его район – Манхеттен. Такой отчаянной вони, беспардонно влезающей в самую душу, не было нигде в мире. Пройтись пару кварталов по Манхеттену пешком от метро к отелю после 7 часов вечера, когда небоскребы «наваливали» кучи мусора прямо на тротуары (в этих монстрах нет мусоропроводов) было настоящей пыткой. Отходы гнили до часу ночи, а то и позже, пока мусороуборочные машины, выходившие на маршрут в полночь, не забирали их. Метро, расположенное так близко к поверхности земли, что его было слышно через вентиляционные решетки, тоже, выражаясь интеллигентно, «вставляло не по-детски». Прибавьте сюда выхлопы машин и выдохи общепита… Нет, кому-то все это покажется полной ерундой, мелочью, даже чем-то естественным – что ж, считайте, вам повезло, если ваши ноздри могут различать только 30-40 ароматов, в то время как Потехин улавливал около 30-40 тысяч.
 
Глава 2.

За дверью послышались какие-то звуки, провернулись механизмы замка, дверь со скрипом отворилась, и в камеру втиснулся слон, таким показался Потехину омебоподобный верзила в ботинках на толстой повизгивающей на кафельном полу под тяжестью хозяина подошве. Молча подняв худосочного узника с пола, он подтолкнул его к выходу.
– Вперед, руки за спину.
Потехин с трудом подчинился – тело от долгого непривычного сидения на полу в одной позе плохо слушалось. Его туфли на твердом невысоком каблуке гулко звучали в длинном бетонном коридоре. Видимо, это был подвал, окон нигде не было, хотя они несколько раз свернули направо-налево. Дверь-решетка открылась автоматически, как только они подошли к ней на расстояние вытянутой руки, за ней был небольшой тамбур и кабина лифта с раскрытыми дверями. Сзади скомандовали: «Вперед!»,– Потехин шагнул и через мгновение оказался припертым к стенке лифта рыхлым телом, отдающим холодным потом. Кабина слегка просела. Двери почти беззвучно закрылись, и лифт пошел вверх с ускорением, ощущаемым только по тому, как закладывало уши. Кнопок на панели управления было только две – «Up», горевшая красным, и «Down», что не предвещало ничего хорошего.
Нереальность происходящего сказалась на том, что Потехин не смог определить насколько высоко они поднялись. Чувство времени покинуло его, и он не мог бы с уверенностью сказать, ехали они одну минуту или десять. Его мучил невыносимый запах, исходивший от прижавшегося к нему студня в униформе. Он разъедал мозг, глаза, глотку и через них проникал в кровь, с током которой разносился по всему телу, внутренним органам, достигая каждой их клеточки, проникая через мембраны, просачиваясь через мягкие ткани, откуда попадал в вены и оседал в почках и печени. За то время, что они ехали запах пропитал его, словно вода губку, брошенную в ванну, и, выйдя, наконец, из лифта, он первым делом, зажмурив глаза, мысленно выжал из себя обеими руками крепко-накрепко, до последней капельки этот смрад.
Прежде, чем разомкнуть веки, он принюхался к новому пространству. Ничего такого, что бы смущало его, в нем не было, воздух пах озоном и лампами дневного света, работал кондиционер, но к этим запахам Потехин давно привык – так пахло большинство офисных помещений. Он открыл глаза и его взору предстал большой зал, очень похожий на конференс-холл какого-нибудь отеля или крупной компании. Он стоял в дверях в начале длинного прохода к небольшой сцене, на которой был установлен длинный стол. За столом сидели трое – двое мужчин и одна женщина, все в серых деловых костюмах. По обеим сторонам прохода шли ряды кресел.
– Подсудимый, подойдите к микрофону,– произнес повизгивающим голосом тот, что сидел в середине, справа от дамы. Это был добродушный на вид толстячок, в очках со стильной дорогой, почти не заметной глазу оправой, угадываемой только по бликам стекол, возникающих при движении головы.
Микрофон стоял на середине пути к сцене, и Потехин послушно двинулся, на ходу соображая, что значило слово «подсудимый». Подойдя, он встал и хотел, было, откашляться, но подавился первыми же звуками – микрофон был включен, и его кашель сразу заполнил собой все пространство. Смутившись, он посмотрел на сцену. У каждого из сидящих на ней стояло по бутылочке минеральной воды, и ему мучительно захотелось сделать глоток, чтобы прочистить горло. Он попытался сглотнуть, но язык двинулся во рту как наждачная бумага, оцарапав горло. Воздух, высушенный кондиционерами, обезводил слизистую, и Потехину пришлось сделать над собой изрядное усилие, чтобы выдавить в микрофон:
– Хе-к, я, простите, хе-к, не очень понял, что от меня требуется.
Рот Потехина наполнился слюной, и дальнейшее словоизвлечение пошло легче.
– Сейчас поймете,– дружелюбно ответил толстячок, и добавил:
– Клара Ивановна, введите подсудимого в курс дела.
Дама в высокой старомодной прическе из волос желто-белого цвета, с белым лицом, великолепно оттенявшим ярко-красный резко очерченный помадой рот с сочными губами и крупными молочно-белыми зубами, сверкнула глазами из-под жирно наведенных синих стрел, и, глядя прямо Потехину в душу, начала вещать глубоким грудным голосом, гармонично сочетавшимся с ее высоким и полным бюстом:
– Потехин Арнольд Сергеевич, рост 174 сантиметра, вес 62 кг 350 г, щуплого телосложения, шатен, глаза серые, пульс в состоянии покоя 82 удара в минуту, вероисповедание – православный атеист, средний бал школьного аттестата – 4 целых 62 сотых, в настоящее время работает в должности помощника главного бухгалтера коммерческой организации типа «общество с ограниченной ответственностью».
Клара Ивановна сделала паузу, чтобы наполнить свою грудь новой порцией слов, которые не замедлили излиться в адрес остолбеневшего Потехина, заметившего благодаря тому, что стол, за которым сидела тройка, был плоским и не был покрыт скатертью, что у дамы отсутствовали трусы, и когда она в такт фразам разводила и сводила ноги, мелькали ярко-рыжие волосы, густо покрывавшие ее лобок:
– В Высший суд по корпоративной этике на вас поступила жалоба…
В глазах у Потехина поплыл густой розово-серый туман. Дальнейшие фразы он слышал, но до сознания они не доходили, как бы увязая в вате, толстым слоем которой его вдруг обернули. Ватным стало и все тело… Он часто задышал, вытянув губы, стараясь унять сердцебиение. Сердце стучало в висках так, что заглушало едва теперь слышимые голоса. Он почему-то вспомнил, как мать в детстве (ему было года 3 или 4) уводила его из магазина игрушек всего в слезах, просившего, требовавшего купить ему вон ту большую машину, грузовик с откидывающимся кузовом. На покупку не было денег, и мать, стесняясь при всех этого очевидного (в том числе и для него, несмотря на возраст) обстоятельства, говорила что-то про другой раз, про какие-то игрушки, более достойные по ее мнению его внимания. И хотя он знал, что у нее нет денег, и уже догадывался об их ценности и важности в этом мире, ему все равно почему-то хотелось создать эту неловкую конфликтную ситуацию, в которой он, еще от горшка два вершка, получал власть над самым важным взрослым человеком в своей только что начавшейся жизни. Мать испытывала чувство вины перед ним, он знал это, и знание это доставляло ему невыразимую радость, давало чувство свободы и защищенности, уверенности в своих силах.
О, манипуляция! Самое эффективное, самое действенное психологическое оружие, которым в совершенстве владеют все дети по отношению к своим родителям, и в последствие, только некоторые взрослые, в первую очередь над своими выросшими детьми.
Мозг Потехина, судорожно сжавшийся до одной единственной точки во Вселенной, ослабил напряжение, и до его сознания эхом докатились обрывки театрального шепота, которым теперь казался ему голос Клары Ивановны.
– …разглашение корпоративной информации, связанной с… превышение служебных полномочий в отношении… подлог финансовой отчетности… заведомый… преднамеренный… отягощенный личной заинтересо…
Потехин поднял глаза на сцену. Толстяк, сидевший рядом с Кларой Ивановной, одной рукой что-то записывал или рисовал в блокноте. Потехин подумал, что он чертит бессмысленные геометрические фигуры правильной формы, как это делают многие на рабочих совещаниях, сохраняя на лице сосредоточенное и серьезное выражение. Толстяк держал на коленях белую крысу с длинным розово-облезлым хвостом и свободной от рисования рукой поглаживал ее по спине. Крысе, судя по всему, это нравилось – она лежала неподвижно. Крайний справа также хранил каменное молчание, его лицо было серьезно, одна рука покоилась на столе, вторая находилась под столом – он мастурбировал. Его брюки были расстегнуты, поблескивала пряжка дорогого ремня, темп движений был, что называется, andante. Потехин уловил запах, исходивший от его члена – мускус с нотками сушеного чернослива.
Запах, достигший его ноздрей и идентифицированный мозгом, вернул его в реальность, и до его сознания вновь стали долетать звуки. Клара Ивановна только что закончила свою речь, ее грудь по инерции продолжала еще вздыматься и опускаться, но это происходило уже в режиме затухающих колебаний. Толстяк перестал рисовать, откашлялся и с деловым видом перешел, видимо, к следующей части действа.
– Подсудимый, рассмотрев дело по существу, Высший суд по корпоративной этике руководствуясь Уставом и на основании данных ему полномочий, с учетом отягчающих вину обстоятельств приговаривает вас к смертной казни. Суд также учел ходатайство с прежнего места вашей работы, и, имея его в виду, решил оставить вам на выбор способ осуществления приговора. Вариантов два. По первому вы будете умерщвлены мгновенно и неожиданно, без малейшей боли и шанса на предсмертные переживания. Во втором варианте вам будет предоставлена на достаточное для этого время девушка-модель экстра класса, с которой вы сможете осуществить свои самые смелые фантазии из области интимных отношений. Однако, после того, как вы будете удовлетворены, вас казнят в высшей степени мучительным образом. У вас нет времени на обдумывание вариантов, просто скажите «Первый» или «Второй».
– Второй,– не думая произнес Потехин.
 
Глава 3.

Он не привык быть первым. Так было с раннего детства, во всяком случае, с того времени, откуда у него начинались воспоминания, связанные с необходимостью принимать решения. Принятие решения влекло за собой ответственность, а ответственность у Потехина почему-то была на одной оси с чувством вины. Он боялся быть виноватым, и это чувство отвечало ему взаимностью, овладевая им довольно часто. Оно было мужского рода – пахло крепким алкоголем хорошей марки (например, кальвадосом Comte Louis de Lauriston или виски Ardbeg Uigeadail), туалетной водой pour hommes от Versache, новым кожаным ремнем и сигаретами «Gitanes». Боязнь оказаться виноватым в тоже время была отчасти связана с восторгом, остро щекотавшим ноздри и вызывавшим теснение в груди. Сладок ведь только запретный плод, не так ли?
Вам, может, показалось, что тут пахнуло голубятинкой, и что наш друг, так сказать, скрытый гей, то есть, имеет неосознанную склонность к этой пагубе. Однако, это совсем не так. Просто мы привыкли к тому, что в русском языке слово «вина» – женского рода, в то время, как в случае, о котором идет речь, оно имело стойкий мужской аромат. Это легко понять, если представить, что наш герой оценивал окружающий мир в основном посредством обоняния. Короче, вина Потехину пахла, как (я извиняюсь за такое неблагозвучие) м;чо. И примерить этот образ на себя ему всегда было и страшно, и, одновременно, страшно… интересно. Но сделать это, как вы понимаете, он ни разу в жизни не решился.
Кстати, может быть, настоящий м;чо сделал бы точно такой же выбор – плотская любовь высшей пробы стоит любых мучений, особенно изысканных. Но Потехин сделал свой выбор, как мы уже говорили, только из соображения не быть первым, к тому же он был почти в шоковом состоянии от ирреальности всего произошедшего с ним за эти несколько часов.
…Тем временем его уже куда-то вели. Все тот же толстяк-охранник, поддерживая его теперь за предплечье, вывел Потехина из зала через боковую дверь и повел по длинному полукруглому коридору, одна стена которого была глухой, а вторая – стеклянной. За ней открывался шикарный вид на мегаполис с высоты птичьего полета, и Потехин понял, что он находится в одной из башен нового делового центра. В этом была некая логика, и он сразу успокоился – логичное развитие событий ему всегда казалось дружелюбным. Логика не может быть плохой, она такая, как НАДО, а необходимость – это высшая субстанция, главенство которой в жизни Потехина было основополагающим.
Они подошли к лифту, на этот раз обычному. Двери раскрылись, и Потехин шагнул внутрь. Кабина была довольно большой, в ней слегка сквозило холодным балтийским морем, и кроме того, в воздухе таял едва уловимый штрих крепких женских духов. Fidji – механически отметил он про себя и уставился на свое отражение в зеркале. Их глаза встретились и поехали вниз, все быстрее и быстрее, проваливаясь в прошлое, вслед за лифтом…
Это были глаза матери, и это был ее запах, призрачный, едва уловимый, но он сразу его вспомнил. Долгое время она душилась именно этими духами. Тогда-то он и узнал их экзотическое название – Fidji. В то время (он был еще школьником) их не разводили водой, и концентрация была такой силы, что случайно оброненная им однажды на свой галстук капля, оставила след, который можно было ощутить и по прошествии десяти лет. Мать у него всегда хорошо пахла, к тому же она была модница, умела подбирать комплекты в одежде и аксессуарах, удачно комбинировала цвета, сочетая их со своим настроением и целью выхода, лицо ее ни чем особенно не выделяясь, имело правильные черты. Понятное дело, она пользовалась заслуженным успехом у мужчин и завистью у женщин, но никогда не попадала в ловушки ни тех, ни других. Она умела сохранять ровные отношения, достаточно теплые, искренние, открытые, но не переходящие на уровень фамильярности, могла сказать «нет» и самой себе и кому бы то ни было. Потехин ее обожал, она была его идолом, достойным поклонения и безусловной любви. Все свои первые самые сильные эмоции он испытал по отношению к матери: любовь, страх потерять, любование, гордость, желание иметь это сокровище только в своем распоряжении, ненависть оттого, что это было невозможно… Она же относилась к нему, как к хорошей взрослой игрушке, купленной в дорогом магазине – заботилась о нем, тщательно следила за его внешним видом, за тем, чтобы у него было все необходимое – игрушки, одежда, интересные книги и прочее; ей было важно, чтобы ребенок умел правильно и четко выражать свои мысли, говорил на хорошем языке и имел превосходную дикцию, поражавшую окружающих еще тогда, когда ему было всего три года. Но сильных эмоций по отношению к нему она не проявляла ни разу. Потехин не помнил, чтобы мать когда-либо повышала голос. Она всегда говорила ровным тоном.
– Арнольд, котик, довольно танцевать в луже, ты расплескаешь солнышко…
– Арнольд, будь добр, вылезай из ледяной пещеры и снимай эту шубу белого медведя, а то я не могу достать борщ с верхней полки…
И когда он стал постарше:
– Арни, детка, не кури в тамбуре школы – ты выбегаешь туда в одной рубашке и можешь простудиться – уже довольно холодно…
Потехин вовсе не был хулиганом, он был приучен с детства к порядку и дисциплине. Это была всецело заслуга его матери, но она считала, что естественное желание ребенка поозорничать не стоит пресекать на корню. Гораздо проще это сделать в зародыше, дав проклюнуться первым еще нежным росткам. Иногда эти ростки достигали размеров побегов, но, будучи неуклонно срезаемыми под корень, со временем и сами стали увядать на этой стадии. «Воспитание – это основа жизни»,– любила поговаривать мать, и трудно было с ней не согласиться, n’est ce pas?
Отец для Потехина как бы не существовал. Он был, самый настоящий, жил с ними под одной, что называется, крышей, утром уходил на работу, вечером они вместе ужинали, затем он мыл посуду – и все это молча или при минимуме фраз, вроде «Передай мне соль, пожалуйста… Спасибо». Затем отец либо читал книги по специальности (он был бухгалтером крупной фирмы и имел приличный доход), либо смотрел по телевизору передачи о путешествиях в разные страны. Сам он ни разу не был за границей, да и из Москвы выезжал крайне редко – был пару раз в командировках и один раз с трехлетним Арнольдом на море в Крыму, куда их отправила мать, посчитавшая, что ее одиночная вахта по воспитанию ребенка кончилась, и на сцене детского театра пора появиться отцу. Однако, было уже поздно, отца малыш не воспринял, да и тот, как выяснилось, не очень от этого страдал.
От воспоминаний или от того, что лифт не ехал, а почти падал вниз, у Потехина закружилась голова. Лифт вошел в фазу торможения, и все внутри у него подкатило к горлу. С тонким звоном двери раскрылись, и верзила вытолкнул его из кабины в холл, за стеклянной стеной которого оказался СПА-центр. Запахло косметикой, эфирными маслами, сауной, ароматическими свечками, бассейном, п;том и большими деньгами. Реальность заполнила ноздри, и Потехин, перейдя холл, шагнул к стойке из стекла красного цвета, за которой сидела девушка восточной внешности – точеная фигурка и миловидное личико с минимумом косметики и тщательно прибранными в конский хвост черными волосами. Сквозь стекло было видно, что она стоит в зеленых туфлях на высоких каблуках и платформе, и на ней кроме зеленых же бикини и лифчика, прикрывавшего объемную грудь, ничего нет. Потехин вдруг осознал, что просканировал ее внешность без каких-либо душевных колебаний, чисто механически, как это делало большинство его коллег мужского пола на работе. Он даже специально задержал взгляд на ее шее – ничего специфического, обычная шея со смуглой кожей с двумя тоненькими концентрическими морщинками и одной еле заметной родинкой справа примерно на середине кивательной мышцы.
– Заключенный Потехин,– произнес конвоир, мягко подтолкнул его к стойке и вернулся в кабину лифта, двери которой, прозвенев, закрылись. Потехин обернулся назад за секунду до того, как они сошлись, и увидел смотревшего на него верзилу совершенно отсутствующим равнодушным взглядом. Кнопок управления лифтом рядом с дверями не было. Он повернулся к стойке.
– Минутку,– девушка улыбнулась, опустила глаза к монитору, встроенному в стеклянный стол, провела пальчиком по экрану вниз, дважды стукнула им по высветившейся строке и в открывшемся окне быстро пробежала глазами недлинный текст, сопровождавший фотографию Потехина. Брови ее при этом слегка сдвинулись.
– Ясно, придется подождать пару минут. Могу я предложить вам чего-нибудь выпить?
– У Потехина вновь пересохло во рту, поэтому он почти прохрипел:
– Кока-колы, пожалуйста. Большой стакан безо льда,– он привык к формулировкам общепита.
– Присядьте пока,– красотка кивнула в сторону красного диванчика в форме улыбки а-ля Сальвадор Дали.
Потехин послушно проследовал в указанном направлении и плюхнулся – иначе было нельзя из-за низкого роста диванчика – на него. Он осмотрелся. Вокруг все было серо-красное и стеклянно-кожаное за исключением черного мраморного пола и белого потолка. Перед диванчиком стоял низкий кожаный столик в виде мужского греческого торса серого цвета, верхний срез которого был покрыт красным стеклом.
Свет струился по серым стенам, сделанным из матового стекла, перетекая туда из светильников, спрятанных в кожаном красном плинтусе. Другого освещения не было, поэтому полоток таял в своей четырехметровой высоте. Оттуда сверху опускалась мягкая негромкая музыка в стиле relax на мотив песни «Come on baby, light my fire». Проход перед стойкой был длиной метров десять и заканчивался дверью, обитой красной кожей и обрамленной такими же кожаными наличниками. Дверь смотрелась так же эффектно на фоне серой стены, как и девушка, которая выходила из-за стойки слева и шла красивой модельной походкой к Потехину, неся на небольшом стеклянном подносе в форме красного сердца большой стакан из толстого стекла с коричнево-пузырчатой жидкостью. Ее каблучки стучали по мраморному полу в такт ударам потехинского сердца.
– Ваша кола,– сказала она, ставя стакан на столик, и практически без остановки, сделав изящный вираж бедрами, пошла в обратном направлении. Конский хвостик ее прически плыл за ней параллельно полу, придавая ей сходство с кобылкой.
Потехин жадно приник к кока-коле, осушив стакан на одном коротком дыхании. Девушка, вернувшись за стойку, приветливо улыбнулась и, опустив голову к монитору, застучала по нему пальчиками. Потехин опять впал в оцепенение…
 
Глава 4.

Он ничего не понимал, да и не пытался анализировать происходящее. Можно было подумать, что он едет в экскурсионном автобусе в незнакомом ему городе и просто наблюдает за тем, что видит из окна – дома, мосты, прохожих, витрины магазинов, церковь, парк, концертный зал. Во всем этом кипит какая-то своя жизнь, но к Потехину она никакого отношения не имеет, никак не относится, это какая-то другая планета, а он подобен рыбе, плавающей в аквариуме, которую посетители магазина видят с той стороны стекла. Шевельнув плавниками, он подплыл к самому его краю и уставился на происходящее по ту сторону.
Красная дверь с мягким кожаным скрипом открылась, и из нее вышла царица Египта – так, по крайней мере, показалось Потехину. Она была в накидке из прозрачной бледно-розовой ткани, что позволяло разглядеть ее стройную невысокую фигуру с хорошо очерченными формами, красные бикини и лиф на которых смотрелись весьма сексуально. Лицо и пышные волосы, убранные в высокую прическу, были закрыты муслиновой вуалью. Единственное, что было доступно для прямого обозрения – узкая полоска лица, открывающая чуть раскосые влажные зеленые глаза с непокрытыми тушью длинными ресницами и слегка подведенными линиями век. На ногах были сандалии на почти плоской подошве, их тесьма обвивала тонкие щиколотки и довольно развитые икры, что подчеркивало женственность фигуры.
Потехин невольно поднялся и стоял, как завороженный, притянутый магнетизмом ее острого взгляда. Быстрее, чем она дошла, до него долетел запах ее тела – оно дышало раскаленным песком с едва заметными отголосками пота, смытого горячей водой без мыла, нотками масел нероли и чайной розы, и негромким ароматом, который он любил больше всего на свете – Fidji.
Впервые в жизни Потехин смотрел прямо в глаза женщине и не мог оторвать свой взгляд, завороженный как цыпленок коброй.
– Арнольд,– неожиданно для самого себя сказал он.
– Очень мило, а я – Жозефина. Наши родители постарались, дав нам такие имена, чтобы мы не сливались с серой массой, не так ли?– произнесла она красивым негромким голосом, так что девушка за стойкой не могла ее слышать. Кивнув ей через плечо, она положила руку с небольшими, но стройными пальцами Потехину на предплечье, от чего он машинально согнул свою руку в локте, и, как в некоем старинном танце они двинулись к красной двери.
– У меня только имя такое, а так я именно серая масса и есть.
– Это нам как раз и предстоит выяснить,– произнесла она, вглядываясь ему в лицо.
Пропустив Жозефину вперед, он вошел вслед за ней в большое полутемное помещение, посередине которого располагался бассейн в форме силуэта рыбы метров пятнадцать в длину. Бортика не было, мраморный пол белого цвета переходил в водное зеркало, подсвеченное изнутри бассейна. Это был почти единственный свет, за исключением того, что шел от четырех душевых кабин, расположенных по левую стену, просачиваясь сквозь их матовые стеклянные двери. Правая стена тонула в полумраке, вдоль нее стояло четыре шезлонга, состоящие их двух частей: сидений длиной около метра и таких же спинок, отклоненных под разными углами.
– Вам нужно принять душ. Одежду можете оставить в душевом шкафчике, она вам больше не понадобится, там же лежит халат. Постарайтесь не задерживаться – время уже пошло.
– Сколько у нас времени?– Потехин оглянулся и не заметил красной двери – она исчезла, вместо нее была глухая стена, покрытая керамической мозаикой, рисунок которой не читался с такого близкого расстояния.
– Этого никто никогда не знает точно, но оно уже начало свою игру с вами, имейте это в виду.– Сказав это, она повернулась и плавной походкой двинулась к шезлонгам.
Потехин хотел что-то спросить, но передумал и, сделав несколько шагов, открыл дверь второй кабины и вошел в нее. Слева оказалась небольшая ниша, скорей даже комнатка, в которой был небольшой шкаф-купе и скамья с мягким верхом, покрытым светло-бежевой не промокающей велюровой тканью. Справа от входа на стене висело зеркало во весь рост с мягкой подсветкой по периметру, напротив двери, в конце небольшого прохода, располагался душ. Зайдя в комнатку, он открыл дверцу шкафа – там висел халат, и на полке лежало полотенце. Раздевшись, Потехин аккуратно сложил на полку трусы, носки, майку, ремень, а брюки, рубашку и пиджак повесил на плечики. Он любил аккуратность, был приучен к ней с детства, и теперь поправил ворот рубашки, чуть заехавший под пиджак. Повернувшись от шкафа, он увидел свое отражение в зеркале в полный рост: несмотря на свое щуплое телосложение, он был неплохо скроен – мать в детстве поощряла занятия спортом, небезосновательно считая, что они формируют мужские качества, в доме была шведская стенка с турником, кольцами и канатом, и Потехин частенько подходил к ним. У него не было рельефных мышц, но фигура была правильная: плечи были почти вдвое шире бедер, живот подтянут – все это благодаря занятиям плаванием, поощряемым с детства матерью. Украшением фигуры был член, отличительных размеров которого Потехин стеснялся в общественных душевых. Может быть, стеснение было вызвано тем, что у него ни разу в жизни не было полноценной эрекции: ночные фантазии не в счет, в них, во-первых, она никогда не достигала апогея, а, во-вторых, увидеть он все равно ничего не мог, так как это был сон.
Он не стал любоваться собой, а сразу прошел в душевую, включил первым делом воду, отрегулировал температуру так, чтобы она была хорошо теплой, но не горячей, выбрал на лейке режим дождя, и с облегчением встал под него. За день он вспотел, и ему физически хотелось смыть поскорей с себя все случившееся. Он закрыл глаза. Теплый летний дождь побежал по его волосам, по плечам, по телу, мышцы расслабились, дыхание стало глубоким; вода вкусно пахла свежестью утреннего сада. Постояв минуту под струями, он взял с полочки гель для душа, сделал полшага назад, намылился как следует и опять встал под душ. Смыв с себя пену, он выключил воду и постоял секунд десять на месте, давая потоку воды закончить свой путь от макушки до кончиков пальцев ног. Вернувшись к шкафчику, Потехин достал из него полотенце, вытерся и надел халат. Полотенце он бросил в корзину для белья, которая стояла в шкафу; рядом с корзиной он увидел одноразовые вьетнамки в прозрачной упаковке. Чуть поколебавшись, он разорвал упаковку, достал из нее вьетнамки, примерил – они оказались как раз. Пакетик из-под вьетнамок он аккуратно сложил в корзину, не найдя для него другого места. Перед тем, как выйти из кабины, Потехин посмотрел на себя в зеркало и криво усмехнулся – он был похож на постояльца пятизвездочного отеля, посещающего СПА-зону. «Перейдем к следующей процедуре»,– подумал он и вышел к бассейну.

 
Глава 5.

Тут царил полумрак, и после яркого света в д;ше ему пришлось дать глазам пару секунд на адаптацию… Жозефина сидела с другой стороны бассейна на одном из шезлонгов с поднятой под тупым углом спинкой, опершись на нее спиной, а ноги полусогнув в коленях. Она поманила Арнольда пальчиком, и он пошел вдоль подсвеченной кромки бассейна, стараясь повторять ее плавный контур. Подойдя, он увидел, что девушка полностью обнажена, и только лицо было по-прежнему закрыто муслиновой вуалью, которую она сняла, как только он приблизился. Бикини, лиф и накидка были брошены на спинку рядом стоящего лежака. Черты лица, которые озаряла полуулыбка, были правильными, но не запоминающимися с первого раза.
– Снимайте халат и садитесь, поговорим,–  Жозефина кивнула на стоящий напротив нее и придвинутый вплотную боком шезлонг. Потехин снял халат и, аккуратно перегнув пополам, положил его туда, где располагались ее вещи. Никакого стеснения не было, наоборот, он был раскован, и ему было любопытно, что будет дальше. Он сел на указанное место – лицом к ней, и обратил внимание, что она смотрит на него с интересом.
– Чем вы увлекались в школе?– спросила она, с трудом оторвав взгляд от его бедер, медленно проведя им по подтянутому животу, небольшой, но рельефной груди и уставившись прямо в лицо. Потехин чуть помедлил.
– Математика, я всегда любил ее. Многие думают, что это скучно, не интересно, сухо, а мне всегда нравились формулы. Они строги, элегантны, в них нет ничего лишнего, в то же время, они невероятно разнообразны – что угодно может быть записано формулой, и, хотя это будет только модель, я могу проиграть любую ситуацию с ее помощью. Формулу можно усложнить, добавить красок, обстоятельств, изменить настроение. Она никогда не врет, не предает, не лицемерит. Среди них встречаются дамы с характером, но овладев ею единожды, ты приручаешь ее, и она хранит тебе верность, позволяя овладевать собой снова и снова.
– Не знала, что слово «единожды» может быть так сексуально,– протянула Жозефина, и одну ногу пристроила между ног Потехина, отчего он машинально чуть согнул их в коленях. Она тут же скользнула к нему ближе, и ее теплая стопа мягко уперлась в его член. Потехин скосил глаза вниз: на пальцах ног у нее был лак такого же цвета, что и на пальцах рук – бледно-розовый с тоненькой белой полоской по краю. Ногти на руках были подстрижены коротко – чуть длиннее, чем у мужчины, отчего кисти с их тонкими и сильными пальцами казались чувственнее, да, видимо, и были такими.
– А вы любите быть аккуратным,– сказала она, чуть растягивая слова, скосив взгляд на его аккуратно сложенный халат. – Это у вас от рождения?
– Мама приучила в детстве. Хотя, я, вообще-то, и сам не люблю, когда вещи как попало валяются. Если все на своих местах стоит, то, во-первых, любую вещь можно легко найти, а во-вторых, она прослужит в два раза дольше. Вещам ведь не нравится жить в бардаке, да и кому понравится?
– Никому,– Жозефина как бы утвердительно надавила ногой на педаль Потехина, отчего у него в животе приятно заныло, а члену стало немного тесно, и он слегка высунул голову из-за ее стопы. Потехин с удивлением уставился на него. Но Жозефина не давала ему рефлексировать.
– Я надеюсь, вам не пахнут мои ноги? Я тоже привыкла ухаживать за телом с детства.
– Пахнут, но этот запах мне приятен.
– И какой же он?
– Ноги ваши пахнут оливковым маслом, настоянным на розмарине и корице, с добавлением корки апельсина и нескольких капель масла чайного дерева. Такими массажными композициями до сих пор пользуются в Египте, и некоторых других странах Ближнего Востока, у нас это не принято. Легкий, почти прозрачный запах пота на ваших пальцах напоминает то, как пахнет раскаленный песок – его аромат сухой и горячий.– Он набрался смелости, посмотрел в ее широко раскрытые зеленые глаза, и почувствовал, что его тащит на дно этих изумрудных озер какая-то неведомая сила.
– Как вы это делаете?– почти прошептала она. – Я не понимаю…
– Я и сам не понимаю, насколько я помню, это – с рождения. Я чувствую и запоминаю запахи. Вот, например, вы носите духи Fidji. Я помню этот запах с детства, ими пользовалась моя мама. Где вы, кстати, берете их – ведь продается одна подделка. Я как-то хотел купить и не нашел даже в самых дорогих магазинах тех оригинальных, что были много лет назад.
– У меня старые запасы,– уклончиво ответила она, откинувшись слегка назад, отчего грудь ее качнулась вслед за телом, и Потехин невольно обратил на нее внимание. Формы были идеальны, не очень большие, но довольно высокие, маленькие ореолы практически незаметны, их цвет, так же, как и сосков, был чуть темнее ее смуглой кожи, из-под которой местами проступали тонкие синие сосуды, напоминавшие о том, что обладательница этого классического скульптурного тела была земным существом, причастным к естественным физиологическим процессам.
– Значит, вы хотите сказать, что помните запахи всех мест, где бывали?
– Ну, наверное, почти всех, я не проверял,– Потехин ощутил еще большее напряжение под ногой Жозефины.
– Давайте попробуем,– она оживилась. – Вы бывали в Мадриде, как он пахнет?
– В Мадриде, нет. Был в Барселоне. Хотите, расскажу, как пахнет Барселона?
– Хочу.
Арнольд закрыл глаза.
– Барселона дышит концепцией. Это трудно объяснить… Представьте себе город, где все подчинено проекту, одной строгой концепции, диктату которой поддались все без исключения архитекторы и художники создававшие его облик. Его улицы пропитаны духом строительного камня, в основном, известняком, который добывают в близлежащих карьерах. Этот запах хорошо ощущается в августе, когда камень раскаляется до максимальной температуры днем, а вечером отдает тепло и свой аромат городу. Его вкус странный, он напоминает мел, истолченный в порошок и смешанный с дрожжевым тестом, куда добавили немного оливкового масла. Прибавьте к этому благоухание моря, рыбных ресторанов, средиземноморской зелени, нагретого металла и стекла – любимых материалов этого города. Я не говорю про то, чем отдает толпа в Барселоне в высокий сезон. Это очень зависит от того, где вы в ней окажетесь: вечером на бульварах гуляют туристы, уличные артисты, мошенники, маскирующиеся под артистов и туристов, проститутки обоих полов, вездесущие кришнаиты и японцы – отдельный вид туристов, нерастворимая часть людского коктейля больших городов, которая никогда не выпадает в осадок. Чем все это веет? Кожей и потом, духами и туалетной водой, горящими глазами, сигаретным дымом и купюрами в 50 евро – самыми ходовыми в ресторанах и магазинах. В целом толпа дышит страстью и желанием – кто-то хочет вкусно поесть, и у него щекочут ноздри запахи дешевых блюд в уличных ресторанах, кто-то ищет партнера на ночь, кто-то хочет на этом заработать, и все интересуются друг другом.
Совсем другое дело – толпа в театре. Здесь пахнет состоятельными мужчинами, шикарными зрелыми женщинами, увешанными золотом, бриллиантами и такими же, как они, дорогими духами, не прикрывающими запаха искусственных гормонов. Здесь никто никем не интересуется, все озабочены только тем, чтобы произвести впечатление на других, отчего лица их покрыты пеплом равнодушия, то один, то другой угол рта презрительно съезжает вниз, а глаза, как touch screen, затянуты матовой пленкой. Воздух напоен запахами кофе, сухого белого вина, коньяка и сигар, все это потребляется без вкуса, я имею в виду равнодушно, механически, без наслаждения.
Жозефина смотрела на Потехина в упор, было заметно, что ее зацепил этот парень, глаза ее увлажнились, она дышала не грудью, а плоским, хорошо сформированным животом, впитывая каждое слово своего визави.
– А есть ли в Барселоне бордели?– Жозефина наморщила носик и приподняла верхнюю губу. – Интересно, как пахнет там? Правда, вам, быть может, и не удалось посетить ни один из них?– Она провела средним пальцем правой руки от пупка к началу тонкой темной дорожки, ведущей к тщательно эпилированной вагине. Затем кисть ее опустилась ниже и почти спряталась между крепко сжатых ног.
– Нет,– Потехин покачал головой,– там я не был. Но я мог бы попробовать описать, как пахнет в борделе у старой испанской сутенерши, с которой я разговорился у входа в ее заведение. Я его спутал с музеем пыток из-за того, что над входом висел мужской пояс верности. Это такая штука, которая надевается на пенис и не дает ему расти… – Потехин слегка запнулся, так как Жозефина опять нажала ногой на его член, уже на четверть увеличивший свои размеры.
– Поняла, продолжайте, это очень интересно.
– Я спросил ее, сколько стоит вход, и она на хорошем английском ответила, что специальная цена для меня сегодня – 150 евро за час. Я, в полной уверенности, что это шутка, поинтересовался – пытать буду я или меня, и хозяйка по-деловому представила мне прайс-лист, сопровождая каждый пункт выразительными жестами: легкое удушение/удары хлыстом/таскание за волосы/царапанье кожи/укусы клиента +20%, девушки +40% к основной цене. Тут, наконец, до меня дошло, о каких пытках идет речь. Тетка была очень колоритна – начавшая полнеть довольно высокая метиска лет сорока пяти, одетая в черный шелковый балахон с двумя большими золотисто-коричневыми расписными кругами на груди и на спине. Квадратный вырез ворота, подол и края широких рукавов были оторочены такого же цвета и орнамента лентой, шириной сантиметров пять. От нее странно пахло респектабельным мужчиной – сигара, одеколон, кальвадос, хамон. Никаких духов или лосьонов, минимум косметики, вместо нее татуированные губы и веки. Из-за двери просачивался крепкий аромат кофе, видно в борделях его пьют в больших количествах. Меня осенило, что все запахи тут не должны бросать тени на порядочного семьянина – основного и постоянного клиента солидного заведения этого рода, а у меня не было сомнения, что это заведение солидное. К этому располагала и тяжелая деревянная дверь темно-зеленого цвета, отполированная временем и украшенная массивной бронзовой ручкой в виде верблюжьей головы.
Рассказывая, Потехин смотрел на Жозефину. Она прикрыла глаза, ее левая рука была закинута за голову и согнута в локте, а указательный и средний пальцы правой раскрывали малые половые губы, едва касаясь их. Голова была повернута влево, и по слегка отрешенному взгляду Арнольд понял, что она мысленно там, перед дверью, рядом с ним, а, быть может, и вместо него. И точно, ее образ вошел в него, или он воплотился в нее – что, впрочем, одно и тоже.
Он повернул ручку двери и, навалившись на нее всем телом, открыл ее внутрь темноты. Шагнув вперед, он оказался в лишенном даже намека на свет коридоре, приятно обдавшем его прохладой старого здания с толстыми стенами. Минуту ему пришлось постоять, пока глаза после уличного солнца не адаптировались к темноте. Но светлее не стало, просто он увидел тонкую сероватую полоску под следующей дверью и двинулся к ней почти на ощупь. За этой дверью, как он и ожидал, оказалась просторная гостиная со множеством стоявших вдоль стен кресел, небольшим диваном и парой стульев. Посреди гостиной стоял кабинетный рояль черного цвета, покрытый белой скатертью, от чего он напоминал разобранную постель. За ним справа виднелась винтовая лестница – непременный атрибут всех борделей, сливавшаяся вверху с деревянным закопченным временем и сумраком потолком. Темно было оттого, что все ставни были закрыты наглухо. Все, кроме одной, слегка откинутой на длинный крючок и чуть приоткрывавшей окно слева от входа в гостиную. Потехин произнес певучим голосом Жозефины: «Есть тут кто-нибудь?»
Лестница застонала, по ней спускалась хозяйка борделя, держа в руке подсвечник с горящей свечой. Она была совершенно голая, но в туфлях с высокими и довольно широкими каблуками. Фигура ее была, несмотря на рыхлость, все еще сексуальна: объемная не опавшая грудь подчеркивалась внятной талией, а довольно широкие бедра придавали ей сходство со старой виолончелью, из которой Мастер мог бы извлечь звуки необычайной силы и красоты. Она поставила подсвечник на крышку рояля, ступивши на приставленную скамеечку красного дерева, села на край рояля одним полушарием и продемонстрировала Потехину великолепную старомодную прическу черных как сажа сильно-вьющихся волос. Голос Жозефины прошептал у него в голове: «Запах, как она пахнет?»
Потехин прислушался.
– Как нагретый солнцем грейпфрут, горьковато-терпкий аромат кожи, волосы пахнут черным шоколадом с едва различимым душком дегтя – видимо дегтярное мыло.
– Говори, милый,– почти прохрипела Жозефина, усилено работая пальцами правой руки.
Стопа ее левой ноги больше не могла закрыть эрегированный член Потехина. Впрочем, он сам увлекся происходящим и не обратил внимания на эту разительную перемену его физиологических способностей. Он был там, в борделе, один на один с его плотоядной хозяйкой. Запахи, его волновали, прежде всего, они. Он подошел вплотную к сидящей на рояле сеньоре, и она тут же обвила его ногами, притянув к себе.
– Ну же, простонала Жозефина,– продолжай.
– Вы курите сигары,– спросил он,– и обмакиваете их в мятный ликер?
– Так делают во многих мужских клубах, это достойное завершение обеда, не правда ли?,– хозяйка наклонилась к нему и они сошлись во французском поцелуе, гортань приятно холодил ее ментоловый язык, большие губы были упругими и почти сухими, по контрасту с языком от них исходило приятное тепло.
– Ее грудь пахнет сандаловым деревом, – продолжал он для Жозефины, после того, как их рты расстались.– Запахи зрелых женщин гораздо разнообразнее, утонченнее и глубже...
– Я хочу, чтобы ты как можно глубже...– простонала Жозефина, усаживаясь на него верхом.

 
Глава 6.

Потехину не показалось странным раздвоение сознания и одновременное пребывание в борделе с его хозяйкой и здесь, у бассейна с Жозефиной. Обладая сильно-развитым воображением, он с детства привык к тому, что, закрыв глаза, а иногда и просто уставившись в бесконечность, он мог перенестись туда, где витали его мысли. Вот и сейчас, ему привиделось, будто мулатка расстегнула ему пояс, брюки упали на пол, затем ловким движением она избавила его и от трусов. И вот уже его член оказался у нее в руках, тепло которых, как он почувствовал, наполнило его дополнительной энергией. Одной рукой она притянула его голову к своей груди, и он машинально взял губами ее небольшой упругий сосок.
Это оказался сосок Жозефины, которая уже вставляла его плотный как резина член в себя, усаживаясь на нем верхом. Он обхватил ее под грудью – куда-то надо было девать руки, и чуть приподнял, в то время, как она устраивалась поудобнее. Коротко охнув, она ритмично застонала, в такт покачивающимся движениям. Арнольд выпустил сосок изо рта и подставил ладони под ее раскачивающуюся грудь. Их губы слились – было похоже, что целуются рыбы. Затем, Жозефина отклонилась назад и одной рукой выпрямила его полусогнутые колени. Это позволило ей опуститься до упора, что она и сделала, прогнувшись назад и упираясь вытянутыми руками в его грудь.
– Как хорошо,– простонала она, прикрыв глаза от удовольствия.
Он аккуратно коснулся раскрытыми ладонями самых кончиков сосков, и, благодаря ее движениям, они легко заскользили по ним. Это ее сильно возбудило, она наклонила корпус к нему, и, взяв его за плечи, в несколько движений на полной амплитуде достигла оргазма, из нее хлынул дождь, его поток залил бедра Арнольда. Жозефина несколько раз содрогнулась и упала ему на грудь, тяжело дыша. Он ощутил, как сильно бьется ее сердце, которое, казалось, пыталось достучаться до него. Арнольд положил одну руку на бугорок над ее копчиком, при этом средний палец его ладони лег в ложбинку между ягодиц. Жозефина несколько раз вздрогнула и приподнявшись на локтях посмотрела ему в глаза.
– Я вся мокрая, да и ты тоже, милый. Тебе это неприятно.
– Вовсе нет, тем более, ты пахнешь свежим морем, как это бывает рано утром в ветреную погоду, и еще чуть отдает водорослями, выброшенными на берег ночным штормом.
– Это и был шторм. Хочу еще покататься на волнах, сходи, пожалуйста, в душ,– она освободила его от себя, сев на край кушетки. Арнольд послушно встал, и с обвисшим, но все еще разбухшим членом пошел в душ. Разлитая ей на нем влага приятно холодила торс и ноги. Странное дело, никакой скованности или неловкости не было, наоборот, он чувствовал душевный подъем, в нем бурлила энергия, наполнявшая каждую клеточку его тела смыслом жизни, которого раньше он не видел, не знал, не чувствовал, не обонял. Он не думал и не оценивал пока случившееся, его манила перспектива грядущего, и он пружинистой походкой шел по извилистой кромке бассейна. Сделав полукруг, он оглянулся – Жозефина приветливо кивнула.
Он вошел в душ и сразу встал под холодную воду. Ледяные струи, отскакивая от его разгоряченного тела, освежали. Мыслей не было, мозг, лишенный большей части крови из-за ее оттока вниз, мог только фиксировать ощущения, не пытаясь осмыслить их сущность и последствия. Ему было хорошо как-то по-особенному, может быть, в первый раз в жизни. Это был комфорт не только физический, но, главное, душевный. Ему казалось, что он дышит воздухом, пропитанным спокойствием, его ноздри ощущали стойкий аромат уверенности – пахло Жозефиной, ее гормонами, и этот запах резонировал с его чувствительной антенной обоняния. Он подумал, что волк, наверное, также ощущает свою самку, этот дух его манит, заставляя забывать обо всем на свете.
Он закрыл глаза и насторожил уши: ему вдруг показалось, что его тихо позвала мать своим ровным, как море на рассвете, голосом. Он вошел к ней в спальню. Она лежала на кровати на боку, лицом к стене. «Спит»,– подумал Потехин, но на всякий случай, окликнул ее. Она не отозвалась. Он подошел и взял ее за плечо. Она медленно повернулась к нему всем корпусом, неестественно, как манекен. Лицо у нее было как у утопленника – бело-синее, раздутое, мужеподобное, с квадратной челюстью вышедшего в ретард боксера, глаза – будто пластмассовые, без блеска и на выкате, особенно его поразила шея – неестественно разбухшая, желтоватая с огрубевшей, как у рептилии, складчато-чешуйчатой кожей. Он отпрянул, зажав нос руками, и поскорей отвернулся. Мозг утонул в неоново-синем ужасе, сжался до точки и взорвался, мгновенно заполнив всю его сущность красной плазмой. Нейроны в его нервных волокнах встали в ряд, приветствуя рождение сверхновой звезды. Ему на ум пришла сцена отпевания старца Зосимы из «Братьев Карамазовых». Это место в романе всегда волновало его больше всего – вонь от покойника была такая, что, как говорится, святых выноси. Вот уж, воистину, «земное, что о небесном знаешь ты»? Ему вдруг до смерти захотелось жить, он понял, что все эти запахи, которые он ощущал до сих пор механически, могут иметь для него реальное значение, стать воплощением удовольствия. Пусть даже и непотребные, тошнотворные, смердящие - они прекрасны тем, что реальны. И в зловонии есть своя прелесть, в конце концов, оно – производная от некогда ароматного духа, испускаемого, например, хамоном, или парным молоком, или мясным карпаччо. Да и тело человеческое пахнет аппетитно, особенно, если ты волк... Жить, рвать на куски реальность, жадно принюхиваясь к ней, и глотать, глотать, глотать – вот его истинное предназначение, его единственная цель в жизни, ее смысл и оправдание.
...Холодная вода слегка умерила пыл его новых амбиций, но и теперь член был весьма внушительных размеров. Потехин включил горячую воду, и, постояв под ней секунд десять, закрыл кран и направился обратно. Стекавшие с его тела струйки приятно щекотали кожу, поощряя упругость мышц. Выйдя из душа, он увидел, что Жозефина стоит в позе собаки на разложенной горизонтально кушетке, и, обернувши голову назад, смотрит на него.
Еще издали в нос ему ударил аромат ее телесного букета, сознание его опрокинулось, он одним прыжком оказался подле нее и впился ртом в ее зад. Она застонала, прогнувшись, на миг парализованная его упоением, затем одной рукой дотянувшись до головки его члена, что было не сложно, направила его в себя и поначалу медленно, а затем все быстрее и с большей амплитудой, закидывая голову вверх при каждом махе назад, заходила туда-сюда, как заведенная. Арнольд, крепко взяв ее за талию, слился с ней в один механизм, похожий на старый паровоз с огромными в рост человека колесами, который несся на всех парах рассекая грудью пространство и время. Их состав влетел в оргазм под скрежет и визг тормозов – на этот раз кричали оба до тех пор, пока их тела сотрясали конвульсии.
Жозефина первой отделилась от сцепки и, перевернувшись на спину, с восхищением посмотрела на Арнольда.
– Ты – классный,– она обхватила рукой его мокрый член у основания и провела ею вверх, как бы протирая отстрелявшее орудие после боя. Свесившись с шезлонга, она поболтала рукой в воде и потрясла пальцами, отряхивая воду.
Потехин опять залюбовался ее красивой грудью. Ему было хорошо, приятная усталость наполнила тело, он прилег на бок рядом с Жозефиной, вытянул ноги и приобнял ее одной рукой под грудью.
– Так бы и уснул,– сказал он, прижимаясь носом к ее телу и упиваясь его запахом.
– Мне надо идти, а ты полежи,– она повернулась к нему и поцеловала его раз, затем еще раз глядя ему в глаза, потом выскользнула из-под его руки и, подхватив накидку и половинки купальника, пошла вдоль кромки бассейна в противоположную от душевых кабин сторону. Там в полумраке скрывалась дверь, через которую она вышла, так и не обернувшись в сторону Потехина.
 
Глава 7.

Одновременно с тем, как закрылась дверь за Жозефиной, негромко зазвучала музыка «relax» на мотив The Four Seasons «Beggin'». Арнольд вытянулся на кушетке и стал смотреть в потолок. Мысли его блуждали по событиям сегодняшнего дня: он вспомнил охранника, его жирное тело, и ему стало его немного жаль. Он подумал, что в чем-то был похож на него в прежней жизни, серые полутона которой изредка озарялись посещением МакДональдса и просмотром блокбастеров. Таким недоступны девушки, подобные той, что была на ресепшн этого Спа-борделя.
«Эта красотка наверняка встречается с типом, который ходит сюда три раза в неделю и ездит на авто стоимостью в три моих годовых зарплаты. Я зациклился на тройке»,– подумал он и тут же вспомнил тройку в конференц-зале.
«Забавная была троица, почти святая. Что за бред они несли, полный бредовый бред. А эта мулатка была ничего. А какой стиль! И этот скрипучий, как у Тины Тернер голос, и губы – теплые и сухие, как и руки. Очень красивые руки, такие чувственные, уверенные во всем, что они делают, и изыскано-аскетично точные в движениях – ни одного лишнего жеста. И запах – ни одного отталкивающего оттенка, очень объемно, но, в то же время просто, понятно и неброско. Вот – искусство!»
Потехин улыбнулся и, перевесившись через край шезлонга, скользнул в воду. Она была довольно теплой, и это еще больше расслабило его. Он и не заметил, как в стене бассейна открылся люк.
Перевернувшись на спину, он выплыл на середину и, слегка пошевеливая ногами, медленно поплыл вдоль средней линии. Он глядел в потолок, который, не будучи подсвечен, тонул глубоко в вышине. Его руки свободно лежали вдоль туловища, голова была запрокинута назад, так, что вода скрывала уши. Двигаясь на минимальной скорости, только чтобы тело оставалось на плаву, и, глядя вверх, он видел лицо Жозефины, его правильные черты, тонкий нос с небольшой горбинкой и точеными ноздрями, открытый серьезный взгляд ее глаз, с жадным интересом смотревших на него, легкую полуулыбку, чуть приоткрывающую зубы. Эта ее черта – не улыбаться во весь рот, сразу расположила его к ней, ему казалось, что это присуще сдержанным натурам, способным реально оценивать вещи с первого взгляда не идеализируя их, и, в тоже время, не принижая их достоинств. Ему было приятно это подметить еще и потому, что он относил это и на свой собственный счет. Почему бы и нет, хотя, конечно, есть те, кто не решается улыбаться из-за проблем с зубами, но это к Жозефине никак не относилось – оконечная линия ее зубов не была идеально ровной, но передний контур был гладок, а цвет – как молоко.
Он начал обдумывать, как выбраться отсюда, и мысленно пробежал окружавшее его пространство по периметру: дверь, через которую они с Жозефиной прошли сюда, исчезла, выхода из душевых кабин, очевидно, не было, оставалась только та дверь, через которую ушла она, но за ней, наверняка, была охрана и риск нарваться на какие-то неприятности, а этого ему не очень хотелось.
«Все-таки, надо проверить остальные душевые, нет ли выхода там, и осмотреть дальний темный угол. Должен быть еще туалет»,-- он уперся головой в бортик, и, дав ногам утонуть, увлекая за собой корпус, перевернулся на живот. Оттолкнувшись от стенки, Арнольд поплыл брасом в обратном направлении, опуская голову в воду для выдоха, как это делают пловцы-спортсмены, и поднимая ее над водой для вдоха. На третьем вдохе он увидел сквозь стекающую со лба воду, как чьи-то желтые глаза, не мигая, смотрят на него метрах в трех впереди.
«Крокодил!»,– в голове взревела сирена, он бросился к левому борту, и даже успел выскочить на него грудью, но тут же почувствовал сильный рывок сзади, обжегший его ногу от стопы до колена. Успев схватить ртом глоток воздуха, он перевернулся под себя и сильно ударил другой ногой тварь по носу. Крокодил на секунду разжал челюсти и отвернул голову в сторону. Арнольд, вырвав окровавленную ногу с болтающейся на сухожилиях стопой, попытался опять выскочить из воды. Сильной боли он не чувствовал, видимо, из-за болевого шока, но движения его были скованы ледяной волей рептилии к победе. Он все еще находился под водой, но желания вдохнуть не было – прошло всего несколько секунд. Развернувшись, животное вдруг испражнилось прямо в воду с ужасным отвратительным запахом, окончательно парализовавшим Арнольда. Затем оно на секунду застыло и бросилось в атаку, вцепившись ему в бок. Он почувствовал, как зубы проникают в брюшную полость, пронзая печень и выпуская наружу содержимое желчного пузыря. Понимая, что терять нечего, почти ничего не видя в окровавленной воде, он вцепился руками и зубами в крокодила и завертелся с ним, как гребной винт, медленно опускаясь на дно. Мозг заволокло туманом, он закричал, и в рот немедленно хлынула вода, заполнив собой легкие. Глаза его были широко открыты, он почувствовал адскую боль, разрывавшую тело пополам, выдавливающую из него кишки, вырывавшую другие внутренности, с хрустом перекусывавшую конечности, выворачивающую лопатки, ключицу, ребра...

 
Глава 8.

Арнольд лежал на кровати с широко открытыми глазами, замотанный в простыню, как в кокон. Его тело била дрожь такой силы, что было бы слышно, как клацают зубы, если бы во рту у него не был зажат угол подушки. Он шумно дышал через плотно сжатые зубы. Яркий свет вырывался из-за тяжелых шор, наполняя комнату приятной перспективой солнечного дня. Между шторами и окном громко жужжала муха, то и дело ударяясь о стекло. Он перевернулся на бок и посмотрел на часы, стоящие рядом на тумбочке. Они показывали «9:07» и через секунду после того, как он бросил на них взгляд – «9:08».
«Проспал!»,– равнодушно констатировал мозг. Тело понемногу успокаивалось, дрожь слабела, дыхание становилось ровнее, он разжал, наконец, зубы и выпустил подушку изо рта, перевернувшись на спину. Полежав так пару минут, он попытался выпутаться из простыни, но это оказалось нелегко из-за того, что руки были фактически примотаны к телу. Покрутившись безуспешно несколько раз на кровати, он, наконец, свалился на пол и только тут смог освободиться. Оказавшись на животе, он ощутил какой-то дискомфорт, и, перевернувшись на бок и опустив глаза вниз, увидел, что в лицо ему смотрит собственная гордость, вставшая во весь рост.
Арнольд лег на спину, выдохнул давно запертый в груди воздух и, слегка улыбаясь и глядя в потолок, понял, что все в его жизни отныне пойдет по-другому.

Сергей Андрусенко.
Москва, 2013