Судьба отщепенца

                Судьба отщепенца
               
Резкая боль в левой стороне груди заставила его остановиться. Старик стал искать глазами, где бы присесть. Небольшой скверик с детской площадкой – это то, что надо. С трудом, останавливаясь, он, наконец, добрался до первой скамейки. Боль не отпускала, а становилась все более обширной, охватывая всю левую сторону груди и отдавала резкой колющей болью под левой лопаткой. Опустившись на скамью, почувствовал неимоверную усталость. –«Неужели все?» полу сидя, полу лежа притих, затаив дыхание, ждал, когда отпустит боль. А она все не отпускала и не отпускала. Вдруг резкий укол где-то под левым соском и яркий свет в глаза…
…И видит он себя маленьким мальчиком. В доме полно чужих людей. Мама Марфа плачет, сестры ей вторят. Резкий голос большого дядьки в кожанке и с наганом на ремне:
- Собирайся, дядько Михайло, пойдешь с нами!
Папашка, такой большой и такой всегда надежный, молча взял шапку и, сутулясь, опустив голову на грудь, шагнул через порог за дверь. Больше Санька никогда его не видел.
Следующая картина – их всех: маму, сестер, брата Кольку сажают на подводы и куда-то везут. Ехали целый день. На ночь разместились в каком то старом сарае, где была дырявая крыша и сквозь дыры были видны звезды. Ночью мама разбудила всех и они молча, тихо ушли в предрассветную темень.
Потом опять свой поселок, своя улица, но дом уже не свой, а деда Никандры и бабы Меланьи. И вот он уже идет в школу. Школа приняла его не ласково. Помнится неоднозначное отношение учителей к нему, а от сверстников частенько слышал:
Ты, кулацкий сынок! Враг народа.
Часто били. Дрался и он, защищаясь. Но кто был всегда неправ? Конечно, сынок врага народа. Жалобы сыпались за жалобами. Много горьких слез пролила Марфа, упрашивая, чтобы не исключили со школы. К шестнадцати годам Санька отвоевал свое место под солнцем, был уже закален в уличных драках и заработал авторитет ватажка.
И однажды грянула война. Никто и не думал, сколько бед и горя она принесет людям. Кто ждал немцев с надеждой, кто со страхом, но действительность превзошла все. В один из осенних дней все стихло. Прекратилась канонада, не стало слышно выстрелов. Город затих в тягостном ожидании. И только после полуночи тишину нарушил нарастающий гул движущейся техники да говор голосов на непонятном языке. И вот город занят немцами. Новая власть, новые порядки. Законы военного времени. Появился концлагерь на меловой горе. Многих знакомых не стало. Особенно евреев и активистов, кто не успел уйти с отступающей Красной армией и надеявшийся  - авось пронесет, а вдруг не тронут. Всё-таки цивилизованный народ, цивилизованная армия. Зря надеялись!
И началась жизнь, полна тревог, слухов и страхов. А в одно прекрасное время к ним заявился Колька брат в новенькой полицейской форме. И, как гром среди ясного неба – начальник полиции города.
Та злополучная ночь, когда он с дружками решил грабануть вагон с подарками для немецких солдат, разделила его жизнь на до и после, а друзьям только на до – после для них уже никогда не было.
               
      Он до сих пор не мог понять – как же они могли так опростоволоситься?
Как такое могло случиться? Все было как обычно. Долгое наблюдение за графиком смены патруля, их периодичность обхода станции, обозначение конкретных вагонов для грабежа. Все шло по заранее намеченному плану. Юрка Дробот и Толик Лиман наблюдали с разных концов состава. Шамрай Ванька по наводке двоюродного брата, работающего на станции смазчиком, точно определил вагон с товаром. Это была двадцатитонная теплушка, до отказа нагруженная новогодними подарками для немецких солдат. Было так заманчиво узнать, чем потчует Фатерланд своих солдат к празднику. В отличие от своих дружков, постоянно не доедавших, с постоянным голодным блеском в глазах, и ежедневно рыскавших по городу в поисках харчей, Санька нужды не испытывал. Брат Николай служил начальником полиции города, сестры были все замужем, так что ему с мамой хватало. Правда, Марфа долго принципиально не пользовалась сыновними дарами,  но когда кончились свои запасы, то тут уже не до жиру – быть бы живу. Голод не тетка и она вынуждена была смириться, но никак не могла смириться с решением сына служить у немцев, да еще кем – начальником полиции города.
Все произошло так быстро. Ровно через два дня после  занятия города немцами, Николай заявился к ней в новенькой полицейской форме. Всплеснув руками, Марфа с открытым ртом и застывшими от удивления глазами, молча смотрела на сына. Потом с трудом выдавила из себя:
-Коля, сыночек, да как же это так? Как же ты смог? Как же я людям буду в глаза смотреть?
-А ты забыла, мать, как твоего мужа, а моего отца в тридцать втором выводили краснопогонники со двора? А ты забыла, что с тех пор ни одной весточки от него? Вывели человека со двора и сгинул человек, как будто и не жил на свете, как будто и не рождался. Вот я и хочу найти хотя какие-нибудь сведения. Теперь у меня такая возможность есть. Архивы вывезти не успели.
-Коля, сынок, так то же одно, а служить немцам – другое, люди же нас проклянут. Как же так, сыночек? Я же тебя родила, я же тебя своим молоком кормила, а ты теперь меня позоришь перед всем миром.
-Не причитай, мать, не ребенок уже. А насчет молока? Так принесу я тебе два ведра молока и будем квиты.
В отчаянии Марфа, всплеснув руками, уронила голову на колени.
Вот так и решился у Саньки их семейный вопрос.
Шурик, так мама ласково называла его, и до войны был заводилой и главарем поселковой ватаги, то теперь в глазах друзьяк еще больше вырос. Иметь такую крышу, такую защиту не каждому везет. Поначалу компания безнаказанно безобразничала в поселке. К Марфе стали приходить люди:
-Урезонь, Марфа, сынка. Жизни от его компании нет никакой. Ну, разве же так можно? При советской власти такого не было.
После нескольких таких жалоб Марфа пожаловалась старшему сыну. Не откладывая в долгий ящик, Николай надавал Сашке по шее. Тот еще долго чесал затылок.
-Запомни, вышкребок, никогда не обижай своих людей, с которыми вырос на одной земле. Если силу дурную девать некуда, иди, работай. Немцам грузчики на станцию требуются.
С этими словами и ушел Николай по своим делам, а Санька сделал для себя выводы. В поселке стало тихо. Разбои и безобразия прекратились. Но слова брата насчет станции ему засели в голове. Ведь через станцию круглосуточно проходили составы с грузами. Воинские эшелоны его не интересовали. Хотя, по большому счету, они были все воинские. Но сколько проходило составов со снаряжением, продуктами, а сколько уходило составов с награбленным? Это же был Клондайк!
Вот по этому случаю они и находились сейчас здесь. Несколько мелких краж, совершенных раньше, сошли им с рук. Это придало наглости и уверенности в безнаказанности. Эшелоны долго не задерживались и кражи, если они и обнаруживались, то далеко за пределами станции и города вообще и уже  невозможно было определить, где они совершались.
А этот состав стоял почему-то уже вторые сутки. Вся станция ночью охранялась двумя патрулями. Через определенные промежутки времени они двигались друг другу навстречу, в центре встречались, закуривали, потом шли каждый своим маршрутом. Злополучный вагон находился как раз в центре. Окно между встречами патрулей было в пределах двадцать пять – тридцать минут. Время, чтобы открыть вагон, отовариться и скрыться, было еще меньше. Все было под контролем. Прозвучал голос сыча с южной стороны. Ему ответил такой же с северной.
Порядок, действуем,- прошептал Санька. Пять теней скользнули под вагон впереди стоящего эшелона. Вот и вожделенная теплушка. Раскрутить проволоку  и отодвинуть засов не составило большого труда и времени. Двери вагона отодвинулись тяжеловато, но без особенного шума. Вагон под самую крышу был заставлен коробками.
-Давай быстрей,- скомандовал Сашка.
Двое запрыгнули в вагон, остальные стали принимать добычу внизу. От азарта и предчувствия обладания таким количеством лакомства, притупилась бдительность. Как гром среди ясного неба окрик «хенде хох!» и яркий луч армейского фонаря. Никто не успел опомниться. Бежать никому и в голову не пришло. И что самое удивительное – оба патруля были здесь – каждый со своей стороны. Много позже Санька узнал такую синхронную слаженность обоих патрулей. А сейчас с поднятыми руками и опущенными на грудь головами, молча шли к вокзалу. На вокзале патруль вызвал конвой из комендатуры, и вот за ними захлопнулась дверь камеры. Дверь камеры отворилась снова, и посреди камеры уже стоял Толик Лиман, через некоторое время такая же участь постигла и Юру Дробота. И вот вся команда в сборе. Сашку охватил страх. Он знал судьбу таких арестов. Отсюда одна дорога, дорога на меловую гору. А там концлагерь. Оттуда ночами часто слышались автоматные очереди.
Страх перед насильственной смертью, в которую в шестнадцать лет и верится с трудом, острое желание еще хоть немного пожить, пожить иначе, чем до сих пор, сковал все его тело. Он забывался коротким, тяжелым сном. Просыпаясь, подолгу сидел, обхватив голову руками, и старался убедить себя, что все это продлится одну, всего одну ночь, а потом откроется дверь и голос скажет: «Свободен! Выходи!» А затем его снова охватывало отчаяние: «Нет, никто не спасет его, никто не пожалеет! Спокойно будут заниматься своими делами и совсем скоро забудут об этом маленьком и незначительном событии. Лес рубят – щепки летят».
Порой ему грезилась мама. Он видел только ее лицо: нежное, ласковое, заплаканное, с печальными глазами, словно предчувствуя судьбу сына.
Рядом, в темноте, слышался чей-то храп, сонное бормотание и стоны. Как долго тянется ночь! И опять впадая в полудрему, просматривал, как в кино, кадры своей такой короткой жизни.
Скрежет засова и грохот открываемой двери ударил по натянутым нервам. В проеме двери стоял брат Николай. Лампочка в коридоре светила ему в спину. Лицо видно было плохо. Санька съежился, непроизвольно втянув голову в плечи. Вереница мыслей мгновенно пронеслась в голове. Отчаяние и надежда бушевали в душе. До него не сразу дошел смысл слов брата.
-Да выходи же, идиот! Быстро!
-А…!- Санька мотнул головой в сторону темноты.
-Быстро, дурак, если жить хочешь.
Сашка пулей выскочил в светлый проем двери. Сзади загремел засов, отозвавшись в голове, как удар молотка.
-Быстро за мной ко мне в кабинет.
Николаю еще рано утром доложили, что ночью взяли его брата с компанией на станции при ограблении вагона. Не долго думая, он первым делом поспешил к коменданту города. В прифронтовой зоне власть принадлежала военным комендатурам. Трехминутный разговор, три минуты унижений принесли успех, но с одним условием – пусть одевает шинель полицейского. Намек об остальной компании даже не рассматривался. Комендант резко махнул рукой: «нихт!»
Два брата быстро шли по коридору. Старший впереди, резко размахивая правой рукой, держа левую на ремне. Младший почти бежал за ним, еле поспевая. Открыв двери своего кабинета, Николай, молча, жестом приказал Сашке войти.
-Расспрашивать, как все было, не буду – доложили. Вопрос состоит в том – что делать?
Александр молча стоял посреди кабинета и с надеждой смотрел на брата, стараясь не пропустить ни единого слова или движения.
-У тебя есть два пути, всего два. Первый – это на меловую гору. Оттуда, как ты можешь догадаться, практически, никто не возвращается. Второй – с сегодняшнего дня ты одеваешь шинель и становишься полицаем. Если хочешь жить – соглашайся. В ином случае даже я тебя не спасу, а то могу и с тобой к стенке стать. Я тебя оставлю на время. Думай. У меня дела.
-А-а-а пацаны?
-Забудь. Их уже не спасти
Оставшись один, Санька сел на стул, обхватив голову руками. В его воспаленном мозгу всплывали картины одна страшнее другой. Вот он стоит у стенки. В лицо ему смотрит дуло автомата. Вот с него вылетает пуля, следом появляется облачко дыма. Он зримо видит этот маленький кусочек металла, неотвратимо приближающийся к его груди. Потом боль и… темнота. Через мгновение другая картина всплывает – он стоит со связанными руками. Над головой колеблется веревочная петля. Его подталкивают на рядом стоящую, скамейку. Он подымает голову и видит сквозь листву солнце, вернее его яркие лучи.
Вздрогнув, как от удара электрическим током, вскочил, стал быстрыми шагами мерить кабинет. Принял ли он решение? Несомненно! Принял сразу же, как только брат заговорил об этом. Просто он сейчас пытался успокоиться и избавиться от тех страшных и назойливых картинок в голове.
Щелкнул замок двери. Вошел Николай. Быстрым шагом прошел к столу, сел. Какое то время молча смотрел на младшего брата. Не давала покоя одна единственная мысль: «Правильно ли он делает? Не пожалеть бы потом». Непроизвольно мотнув головой, решительно посмотрел на Саньку. «Это хоть какая-то надежда, а иначе не спасти».
-Ну что, надумал? Чего молчишь? Язык проглотил?
Сашка не в состоянии вымолвить от пересохшего языка ни слова, только молча мотнул головой и уронил ее на грудь.
-Ну, вот и хорошо. Будем считать твой кивок твоим утвердительным ответом. Я и не сомневался. Рано тебе еще к стенке. А сейчас быстро домой. Мама, наверное, с ума сходит.
-Она знает, где я?
-Знает, знает! Весь поселок на ушах стоит. Это же надо – семь уродов малолетних сразу к стенке. Вернее теперь уже шесть. Так, давай быстрей домой. После обеда ко мне, сюда. Будем оформляться, экипироваться.
Сашка вышел на улицу, шатаясь, словно пьяный. От одной мысли, что будет дома, что сейчас будет говорить мама, ее причитания и упреки, а особенно ее слезы – у него подкашивались ноги. Но приказ брата гнал его вперед. Ослушаться!? Да такое даже в голову не могло ему прийти.
Подойдя к дому, увидел во дворе толпу народа. Это были матери Юрки, Толика, Ваньки. Короче всей Сашкиной команды. Марфа, плача, что-то говорила. Увидев Сашку, всей гурьбой кинулись к нему. Слезы, расспросы, крики, плачь – все смешалось. На вопрос, где остальные – махнул рукой в сторону города. На вопрос, почему же он здесь – он только махнул рукой и быстро прошел в дом. Марфа с горем пополам выпроводив толпу за калитку, поспешила за сыном. Все происходило, как и предполагал Санька: плачь, слезы, упреки.
Все когда-то кончается, закончилась и Марфина истерика. И вот наступил момент истины. Само собой был задан вопрос, а как он оказался дома?
-Мама, я с сегодняшнего дня служу в полиции.
Марфа от неожиданности остановилась, словно уткнулась в стенку, а потом, сразу ослабнув, с размаху плюхнулась всем телом на стул. Глаза ее, не мигая, уставились на сына, губы задергались в нервном тике. Молчал Сашка, молчала и Марфа. Потом послышалось тихое завывание. Тихонько качаясь, Марфа скулила как обиженный щенок. Санька молча смотрел на мать. Прошло некоторое время. Марфа, по прежнему качаясь, тихонько завывала. Тревога охватила Сашку.
-Мама, а мама, ты чего. Я ведь живой, здоровый. А если не согласился бы – завтра оказался бы на меловой горе.
Марфа, как будто очнувшись, глянула на Саньку и заголосила навзрыд. У него отлегло от сердца. Выплачется – успокоится. Выплакавшись, облегчив слезами душу, Марфа начала более, менее соображать. Первый вразумительный вопрос был:
-Сыночек, а как же друзья твои?
-Мама, они остались там, в комендатуре.
-И что, ничего нельзя сделать?
-Ничего, мама. Колька пытался – бесполезно.
-И что же теперь будет?
Санька с горечью махнул рукой и пошел к рукомойнику умываться. Мысли кружились вокруг друзей. Он никак не мог себе представить, что он их уже никогда не увидит. Потом, в дальнейшем, были и другие потери, другие смерти, но уже никогда он так остро не переживал потери, а со временем чувство сожаления или чувство вины и вовсе атрофировались.
Помывшись, переоделся в чистое. Марфа покормила его. Наблюдая, как он ест, с тоской думала, что судьба бьет ее все сильней и сильней. Вот и еще одно испытание, еще одна боль для души.
-Господи, за что? Чем я согрешила перед тобой? Два сына и оба отщепенцы.
Санька молча поел и тихонько выскользнул из-за стола. Марфа даже не пошевелилась. Не оттягивая в долгий ящик, подался в полицейский участок к брату.
А дальше? Дальше все как по-писаному. Николай приказал выдать ему форму и оружие. Перед этим пришлось написать заявление о добровольном вступлении в полицию. И вот уже первое дежурство – охрана комендатуры. Где-то ближе к полуночи явилась немецкая охрана с собаками. Стали выводить арестованных. Санька увидел и своих дружков. Они тесной кучкой, со страхом на лицах, оглядываясь, семенили к крытой машине, стоявшей возле ворот. В какое-то мгновение Юрка Дробот увидел Саньку. Глаза его округлились, рот открылся, и он остановился как вкопанный, но, получив удар прикладом в спину, быстро забрался в кузов грузовика. Санька невольно отступил в тень, за спины других. В висках молотком стучало: «Все! Конец!» Грохот отъезжающего грузовика, лай сторожевых собак – это все воспринималось как во сне.
-Куда их? – спросил кого-то из близстоящих.
-Да куда же еще? На меловую гору, в концлагерь.
То, что ему мерещилось прошедшую ночь и весь день, сбылось. Сбылось, только не с ним, а с его друзьями, с которыми с малого детства гонял по улицам, ловил рыбу в Торце, ходил в школу, бегал в чужой поселок к девчонкам, за что были частенько биты местной братией, били и сами чужаков, забредших на их территорию. Теперь это все закончилось, этого никогда уже не будет.
Истину говорят – предавший единожды, остановиться уже не сможет. Сашка поначалу этого не понимал, он просто хотел выжить, он просто хотел жить. Сначала, оберегаемый авторитетом брата, он все воспринимал как какую-то игру, правил которой он до конца не понимал, конечных результатов игры не знал. Ходил на дежурства, принимал участие в реквизиции имущества и продуктов у населения. Участвовал в оцеплениях, охранял арестованных. Короче, выполнял функции рядового полицейского, но ни разу не участвовал в акциях ликвидации. Оберегал его Николай от этих обязанностей, жалел его юную душу от этой мерзости. Но всему есть конец. Пришел конец и Сашкиному относительному нейтралитету. В среде полицейских-однокашников начались разговоры – начальник оберегает братца от крови. В глаза сказать никто не смел, но ропот, как у Стеньки Разина на корабле, по углам слышался постоянно. И настал день «Х». Николай был в отъезде. Набралась очередная партия обреченных на ликвидацию. Заместитель Николая, без угрызения совести, назначил Александра в команду.
И вот эта ночь, тот Рубикон, после которого возврата назад не будет. Зимняя поземка, бьющая сухим снегом в глаза, хриплый, срывающийся на визг, лай собак, кучка людей, жмущихся друг к другу толи от холода, толи от страха. Людей ставят в шеренгу, сзади, за их спиной, темный провал рва. Вспыхивает прожектор, бьющий приговоренным в глаза. Некоторые прикрыли глаза рукой, некоторые закрыли веки, только один стоял прямо и смотрел в глубину луча света, не мигая. Санька вздрогнул – он узнал его. Это был тот, из детства, который увел его папашку со двора. Это был он. Только годы взяли свое – постарел, почти седые волосы на голове, худое лицо со следами побоев да из одежды какое-то тряпье. В груди, под ложечкой, засосало, пробежал холодок по всему телу, как будто горсть снега кто-то швырнул за воротник. Больше уже никого он не видел. Его взгляд замер на ненавистном лбу. Раздалась команда «готовсь». Сашка вскинул карабин к плечу. Резкий взмах руки и палец нажал курок. Казненные падали, кто согнувшись пополам, кто валился набок, только этот еще стоял на ногах, слегка откинув голову назад, только струйка крови со лба стекала по лицу. Ноги его слегка подогнулись и он медленно опустился на колени и уже потом упал на бок.
Сашка застывшим взглядом смотрел на упавшего. Он понял – он попал, попал прямо в лоб. До его сознания наконец дошло – он убил человека, убил первый раз в жизни. Его ноздри с шумом втянули холодный воздух, как у зверя, учуявшего кровь.
Зверь, как известно, хищник от природы. Человека хищником делают обстоятельства. Сейчас, здесь, родился хищник, родился зверь, зверь в самом худшем его проявлении, который убивает не для пищи, а убивает из похоти, из желания быть всегда правым, из желания мести, мести слепой и жестокой.
Одеревенелой рукой, с застывшими пальцами, вскинул карабин на плечо. Прозвучала команда, и вот они все в кузове грузовика. Дорогой разговоры ни о чем, вовсе не относящиеся к только что происшедшему, спокойное потягивание папирос. Невероятно, но никто из присутствующих даже словом не обмолвился о только что проделанной работе. Истребление, уничтожение людей превратилось в обыденную работу, после которой приходишь домой, моешь руки, садишься за стол, трапезничаешь, играешь со своими детьми, любишь свою жену. Все как всегда. Но Сашка не об этом сейчас думал. Он был еще под впечатлением недавней реальности, под впечатлением застывшего взгляда бывшего уполномоченного, струйки крови, стекавшей со лба по лицу. «Он отомстил, он отомстил за отца. Брат Колька поймет его. Он будет рад» - стучало в его голове.
Николаю, по его приезду в полицейский участок, сразу доложили о происшедшем. Ярость закипела в душе: «Не уберег, не смог оградить малолетку от крови». В душе он понимал, что рано или поздно это должно было случиться. Немцы свое дело знали. Повязать всех отщепенцев кровью, что бы не было пути назад, что бы нельзя было уже отмыться. Но он все оттягивал и оттягивал, стараясь оградить брата, надеясь, что все как-то само собой уладится, минет брата эта жестокая обязанность.
С тяжким сердцем вызвал Сашку к себе в кабинет. К своему удивлению не увидел на лице вошедшего брата даже намека на вчерашние ночные события. Лицо выглядело спокойным, даже можно сказать, немного отрешенное. Вот только глаза выдавали его - светились каким-то блеском азарта и даже не азарта, а злобы.
- Я знаю о вчерашнем, Санька.
- Братуха, я его убил, убил, я отомстил за папашку!
- Ты о чем? Ты о ком?
- А ты помнишь, когда нас раскулачивали? Ты помнишь того, в кожанке? Это был он, я его узнал.
Николай понял о ком речь. Он знал – это бывший уполномоченный, а последнее время, перед войной, член горкома партии, куратор по сельскому хозяйству. Почему не эвакуировался, почему остался? Вопрос оставался открытым. Может быть, остался с заданием, а может быть прятался, стараясь переждать, стараясь выжить. Николай не особо старался его допрашивать. Злоба с годами прошла, осталась только горечь от потери отца. В списках коменданту города он записал его как рядового коммуниста, что, однако, не спасло его от расстрела.
Все это роилось в его голове и он, с усилием тряхнув головой, посмотрел на брата. Тот с напряженным лицом, на котором написан был немой вопрос, смотрел на него. «Это же надо, как в жизни узка грань между трусостью и подлостью. Как мало нужно, что бы узнать человека. Стоит поставить его перед выбором, перед выбором жизни и смерти. Есть два вида людей: один по молодости натворит бед, а потом всю жизнь старается исправить ошибки молодости и часто это им удается. Другой – тихоня, никогда ни в чем не провинившийся, но в душе готовый на подлость или даже преступление. И вот, когда их поставить в условия, способствующие преступлению, то кто его совершит? Тихоня, в душе которого давно созрел гнилой плод, да так и остался не сорванным, или уже бывший преступник? И кто же, в данной ситуации, его брат, шестнадцатилетний оболтус, выросший без отца? Как его характеризовать? Кем он станет в будущем, если выживет в этом хаосе войны? В хаосе жестокости, предательства и подлости. А кто же он, сам лично, в данной ситуации? Убийца? Так ведь он не убивал. Ведь убийца тот, кто убивает тело. Но, а как быть с теми, кто убивает душу? Ведь он убил в брате душу. Но, кем-то сказано, убивающий душу - трижды убийца.
Все еще под впечатлением своих мыслей, глядя куда-то в пустоту, мимо головы Сашки, махнул рукой в сторону двери. Тот молча вышел, осторожно прикрыв за собой дверь…
               
…Первый раз убить человека – это очень трудно, для многих, практически, непреодолимый барьер. Для некоторых препятствием есть сознание неотвратимости наказания. Но если человека ставить перед выбором – или ты или тебя, да еще умножить на безнаказанность содеянного, так как это является политикой, существующей на то время, власти, то Сашка, в силу своего юного возраста, жажды жить и ослепленный, к тому же, жаждой мести, перешагнул этот барьер почти безболезненно для своей натуры. После первого шока и эйфории сознания, что месть свершилась, в нем что-то сломалось. Для него уже не существовало что можно, что нельзя, что хорошо, что плохо. Для него стало законом – это нужно для меня, это я хочу, это мне можно. В его юной голове поселился монстр, который требовал все больше и больше адреналина.
Периодические сопровождения заключенных на меловую гору в концлагерь, время от времени привлечение местных полицаев к ликвидации приговоренных (всетаки, основную часть истребления людей немцы брали на себя), стало обычным, рутинным делом. Еще множество обязанностей приходилось выполнять полицаям: охрана складов с продовольствием, сбор продовольствия у населения для немецкой армии, а проще узаконенный грабеж, реквизиция домашнего скота – в основном коров и свиней. С некоторых пор, оповещение и доставка к сборным пунктам молодежи для отправки на принудительные работы в Германию. И в этом полицейские превосходили даже своих хозяев. Местные полицейские все знали о своих земляках. Знали все хитрости и уловки уклонения от вывоза на принудительные работы. И в этом немецкие власти полностью полагались на местную полицию при жестком контроле последней со стороны немецкой комендатуры. И в этой круговерти событий и обязанностей Сашка заматерел характером, очерствел душой и избавился от каких либо комплексов по поводу чувства вины. Совесть больше не жила в его душе. Николай, будучи непосредственным его начальником, с какого-то момента начал терять над ним контроль, а когда Сашку перевели в особую команду, он полностью потерял над ним власть. Команда непосредственно подчинялась фельджандармерии. И Сашка,  от природы с характером лидера, а так же имея хорошее образование – окончил десятилетку – по тем временам это очень много значило, а главное, был молодым и перспективным – вскоре получил первый унтерофицерский чин, а так же и должность.
Задумывался ли он о своей дальнейшей судьбе? На первых порах вряд ли. Жил по принципу – лучше жалеть о том, что сделал, чем жалеть о том, что не сделал. Думал ли он о своем выборе? Наверное, думал. Но думал со своих позиций. В душе он оправдывал себя – него не было выбора. По большому счету, выбор есть всегда. Только один правильный, а другой нет. Сашка выбрал тот, который выбрал. Изменить что-либо было уже нельзя. Сожалел ли он о своем выборе? Долгое время нет. Это чувство пришло к нему через многие годы позже. Когда он прошел через многие испытания, когда он много раз был на грани жизни и смерти. А сейчас он упивался властью, упивался безнаказанностью своих поступков.
Чувствовал ли он себя счастливым? Поначалу, может быть, и да. Ведь не каждому в жизни дано избежать смерти, расквитаться с кровным врагом, приобщиться к власти, которая давала ему возможность этой властью пользоваться, а это дорогого стоит.
Счастье! Понятие счастья у каждого человека свое. При рождении каждый имеет право на его частичку. Оно как светлячок в траве, сидит и мигает и большое искусство требуется от каждого человека, что бы не наступить на этот огонек, не раздавить его, что бы он своим неземным, мягким светом освещал жизненный путь всю сознательную жизнь, что бы этот маленький маячок, мигая, был путеводной звездой. Только у добрых, умеющих сострадать, людей этот огонек светится до конца их жизни, оставляя теплый свет и в последующих поколениях. А если у человека атрофировались, присущие ему, чувства, если он зачерствел душой, не научился или потерял способность сострадать, а время, отведенное ему Богом на этой грешной земле, использует только для удовлетворения своих низменных потребностей, для сохранения своей никчемной жизни, такому человеку нечего делать на этой земле. Но не человек руководит Божьим промыслом. Он только проходит свой жизненный путь до той, до последней черты. И все же каждому человеку дается возможность быть тем или иным, совершать те или иные поступки. Каждому человеку дается возможность сберечь свой светлячок в душе или растоптать его. Или нечаянно, неосознанно, со злым умыслом, с преднамеренной дерзостью, затаптывать все ростки того доброго, что заложено в человеке с рождения.
Все мы на этой земле странники, занесенные волею случая в эту жизнь, выиграв там, где-то, в неземной вышине, в лотерейный билет кусочек земного бытия. И только от каждого зависит, каким жизненным смыслом наполнит каждый отведенное ему время на этой грешной земле. В конце концов, у каждого человека есть своя машина времени. Перенос в прошлое – это воспоминания и где уже ничего не исправишь, и можно только сожалеть или не сожалеть о том, что сделал или что не сделал. Перенос в будущее – это мечты. Вот в этом случае уже есть выбор. Или идти дорогой подлости или выбрать  дорогу доброты. Единственное, что нужно знать – безнаказанность порождает безнаказанность, зло всегда порождает зло, а замаранную, черную душу уже никаким мылом не отмоешь. В итоге, нужно помнить одно – жить надо так, что бы Господь, в конце твоего земного пути, прикасаясь к тебе, не запачкал руки.
Каждый человек должен думать, какую память он оставит после себя, а ведь память – это мерило совести, память – это нравственное мерило, память – это СУДЬЯ.
К большому сожалению, эти простые истины приходят к большинству слишком поздно. Как говорится – игра сыграна, карты открыты, банк сорван. Но жизнь не карточная игра, где можно отыграться. В жизни за все нужно платить сполна: за трусость, за малодушие, за подлость. Каждый платит свою цену – кто жизнью, кто здоровьем, кто забвеньем, а кто совестью.
У Александра все это было еще впереди. А пока он жил, еще не осознавая, какую цену ему придется платить. Первый звонок прозвучал для него в марте сорок второго года. Это была Харьковская операция Советских войск. 20 марта бои велись на северных окраинах Славянска. К концу марта боевые действия придвинулись к северным окраинам Краматорска, но большего добиться не смогли. Наступление захлебнулось. Войска, отступая, оставили Донбасс, Кубань. Летнее наступление немцев застопорилось под Сталинградом и на Северном Кавказе.
Во время этих событий все немецкие городские службы: эйнзатцкоманда, фельдполиция, фельджандармерия, абверкоманды уехали из города. Оставалась только военная комендатура и местная полиция. Даже намека не было на их эвакуацию. Он тогда еще понял, что в критической ситуации их бросят, как котят, но последующие события: провал наступления Советской Армии, дальнейшее оставление Донбасса, зародили в нем определённую надежду. Однако, новости, доходившие до них о событиях под Сталинградом, а потом и разгром немцев зимой сорок второго – сорок третьего годов, еще больше подорвали веру в непобедимость Германской армии. Но, как говорится, надежда умирает последней. Он по-прежнему с усердием выполнял свои обязанности. Правда, старший брат, время от времени, просвещал его, вводил, как говорится, в курс дела, стараясь, по возможности умерить его пыл.
В один из дней пришло сообщение – в Камышевахе, территория, которой, подотчётная городской полиции, партизаны внезапным налётом заняли село, несколько часов хозяйничали в нем. Староста был повешен, а полицаи, успевшие скрыться, отсиделись в местном лесу. Только после того, как партизаны скрылись, у них появилась возможность уведомить городскую полицию. И вот два перепуганных, но озлоблённых полицая решили за свой страх отыграться на местных жителях. Под горячую руку попал лесник дед Кудрин. Ему, как нейтральному, но все же, относящемуся к руководству села, партизанами, под страхом смерти, было приказано показывать дома старосты, полицаев и всех пособников немецкой власти. Дед, оказавшийся как между молотом и наковальней, покорно указывал на жилища всех немецких приспешников. Вот и получил сполна. Два дюжих, молодых полицая привязали лесника к деревянной лаве и с жестокостью исполосовали его нагайками. Дед выжил, но потом еще долго отплёвывался кровью.
Вот в связи с этими событиями и ехал городской начальник полиции разбираться. Собрали всех жителей возле бывшей конторы. Собравшаяся толпа молчала, только изредка раздавался кашель заядлых курильщиков. Двое полицаев гоголем, с гордо поднятыми головами, вышагивали вдоль толпы. Николай с Сашкой, встав с телеги, подошли к толпе, хмуро ожидавшей дальнейших событий. Остальные двое остались возле телеги. Николай не спеша подошел к толпе.
- Задаю предварительный вопрос. В группе партизан были местные жители? Если были, то есть ли среди вас их родственники?
Толпа угрюмо молчала.
- Повторяю еще раз, были ли среди партизан местные?
Толпа, по-прежнему молчит, только какая-то бабка в глубине толпы тихонько запричитала: -  Ох, Господи, отведи и помилуй. Что же теперь будет?
Толпа тихонько зашевелилась, послышался тихий говор. Один из полицаев, вытянувшись перед Николаем, доложил: - Господин начальник, местных не было, но знакомцы есть. Вот стоит здесь лесник, дед Кудрин. Это он указывал, где живут защитники новой власти.
Николай, молча махнул рукой, приглашая лесника выйти из толпы. Он знал этого худощавого, низенького роста мужика, жившего почти рядом с его сестрой Настей. Работая в городе, на машзаводе, она познакомилась с местным парнем, Павлом Убейконем. Построили себе небольшую хату – мазанку, отделившись от Павловых родителей, которые сразу не взлюбили невестку, дочку раскулаченного кулака. Павло с первых же дней был мобилизован на войну. Настя уже и похоронку успела получить еще до оккупации. Успела и детишек родить двоих: Тоньку тридцать пятого года рождения и сына Женьку, родившегося за год до начала войны. Ее он тоже увидел сзади толпы, держащую на руках свёрток с ребёнком и девочку, жмущуюся к ее ноге.
- Говори, дед, как было дело. Правду говорят, что ты указывал, кто где живет?
- Правда. А если тебе в спину упереть дулом винтовки, что будешь делать?
- А сыновья твои, дед Петро, где?
- Где ж им быть – воюют. Как и твой зять, Настин муж, царство ему небесное. Приказала власть, вот и воюют. Живы ли , не знаю.
Николай непроизвольно крякнул и, положив руку деду на плечо, спросил:
- Ну, хорошо, а вешать старосту помогал?
- Господь с тобой, разве я палач?
- Ну, ладно, иди, дед, на место.
Он непроизвольно хлопнул лесника по спине. Тот неожиданно охнув, присел на полусогнутых ногах.
- Ты чего, дед, тебе плохо? Чего так скрючился?
Тот только помотал головой и промычал что-то нечленораздельное себе под нос.
- Это Лешка-полицай со своим дружком Макаром отделали его,- послышался голос Насти из-за спин толпы.
Николай молча уперся взглядом в двоих довольных мордоворота, с гордостью глядевших на городское начальство.
- Это правда?- спросил глухим голосом.
- Так точно, господин начальник. Это ему, гаду, за старосту ну и за все остальное.
- А ну, дед, снимай фуфайку. Снимай, снимай. Помогите ему!
Два мужика подскочили, стали помогать деду снимать одежонку. Дойдя до рубахи, снимать не стали, просто осторожно приподняли на плечи. Николаю предстала ужасная картина. Вся спина была тёмно-багрового цвета и вся вспухла. В этой опухоли было трудно разобрать, сколько ударов пришлось на эту худую, с выпирающим позвоночником, спину. Некоторые рубцы сочились. Спина была смазана какой-то мазью, так что мазь вперемешку с сукровицей стекала по спине. У Николая озноб пробежал по телу. Спина заныла, как будто его самого отделали нагайкой. Махнул мужикам рукой. Те, осторожно опустив рубаху, помогли леснику одеться.
- Так, понятно. И кто же вам давал право чинить самосуд? Кто вас уполномочивал учинять расправу? Я понимаю, вы с перепуга, спрятавшись в лесу, отсиделись там, даже не попытавшись любым способом сообщить в городскую управу. А ведь это ваша прямая обязанность, вы для этого здесь назначены. А потом свой страх и свой позор решили выместить на старике? А может вам и штаны свои ему отдать, чтобы он выстирал ваше дерьмо? Подойдите оба ко мне.
Оба полицая подошли к нему, вытянувшись по стойке смирно.
- Вы слышали, как недавно громыхало за Славянском? Запомните, быдло, всегда нужно думать о последствиях.
Неожиданно он выхватил из-за голенища сапога нагайку и взмахнул два раза рукой. Два кровавых следа вздулось на лице ближнего. Лешка-полицай от неожиданности даже и не подумал защититься от удара. Макар, вмиг оценив обстановку, прикрылся рукой. Удар нагайки пришёлся через руку по голове и закончился громким хлопком по спине, зацепив мочку уха.
- Еще раз узнаю о таком, пеняйте на себя,- процедил Николай сквозь зубы. Молча развернулся и быстрым шагом направился к телеге. Сашка ещё какое-то время от неожиданности постоял на месте, молча побежал догонять брата.
- Завтра оба ко мне в управу,- бросил через плечо Николай растерявшимся полицаям.
Народ, шокированный разыгравшимся зрелищем, ещё какое-то время стоял толпой, вполголоса обсуждая происшедшее, вскоре стал расходиться, с опаской поглядывая на стоящих столбом полицаев, которые , как оплёванные, стояли, стараясь не смотреть друг на друга.
Двое упитанных лошадей с трудом тянули телегу в гору, круто поднимающуюся от самой конторы. Два полицейских, за все время происходивших перед этим событий, не обмолвились ни единым словом, и сейчас молча курили немецкие сигареты, один легонько потряхивая вожжи, подгоняя  лошадей, другой, удобно умостившись на сене, которым был заполнен короб телеги, крепко обнимал винтовку. Наконец Сашка не выдержал тягостного молчания.
- Братуха, а ты чего озверел? А вдруг донесут? Ты же видел , какие сытые, самодовольные морды у них?
- Не донесут. Кишка тонка.
- А что ты там шептал им перед тем, как попотчевать нагайкой?
- А шептал я им то, что и тебе сейчас скажу. Запомни, несмышленыш, всегда имей возможность к отступлению. Слышал канонаду за Славянском? Да, сейчас затихло. Но ты ведь знаешь, что нас, практически, сразу бросили на произвол судьбы. И не думай, что это последняя канонада. Она ещё вернётся, и ещё неизвестно, на чьей стороне будет перевес. Так что старайся поменьше гадить в своём доме, коль влез в это дерьмо, а ты, насколько я знаю, порядком нагадил. Уймись. Не для того я тебя от смерти спасал, чтобы ты зверем стал. Мать пожалей. Она-то чем перед тобой виновата?
- А ты чем лучше меня? Ты хочешь при своей должности чистеньким остаться? Да, я могу понять, ты лично не убивал. Но ты их отправлял на тот свет, составляя списки, направляя наряды для ареста. Да мало ли что на тебе висит? Одним словом – начальник полиции. Ну, как, звучит? Так что не чисти мне мозги. Если что, возле одной стенки будем стоять.
- Да, рано ты заматерел. Ты ещё молокосос, многого не видишь и не понимаешь. Ты видишь только белое и чёрное, а других цветов и оттенков не замечаешь. Ладно, выплывешь из этого дерьма, ты меня ещё вспомнишь. А теперь помолчи, я, что-то устал, подремлю.
Через время Сашка снова пристал с вопросом к Николаю.
- Слушай, братуха, а ты видел Нацку нашу в толпе? Я совсем не понял, почему мы к ней не подошли, не поговорили? Узнали бы как живет. А то как то не по-родственному получилось. Да и мама обязательно спросит.
- Эх, ты! Я же говорил – одним словом, несмышлёныш. Да пойми ты, дурья твоя башка, мы приехали и уехали, а ей здесь оставаться, ей здесь жить. На неё и так чёртом смотрят – два брата и оба полицаи. А я уже тебе говорил, ещё неизвестно чем всё это кончится. И не буди лихо, пока оно тихо.
Он наклонил голову на грудь, вздохнул тяжело и затих. Сашка, не согласившись ни с одним доводом брата, тем не менее, спор продолжать не стал. Да и понимал в душе, что Колька во многом прав.


Время бежит неумолимо, а время в экстремальных условиях бежит во много раз быстрее. Переполох, вызванный Харьковским наступлением Красной Армии, понемногу утих. Красная Армия откатилась за Дон, до самой Волги. И сводки, которые периодически доходили сюда, вселяли надежду в стабильность положения. Немецкая пропаганда непрестанно утверждала, что новая власть незыблема и на века, что Красная Армия разбита и остатки её ещё сопротивляются в Сталинграде. Но это дело времени и скоро пространство до самого Урала будет принадлежать Великому Рейху. Но, Николай, по роду своей службы, имея информации во много раз больше рядовых полицаев, понимал, что не всё так гладко, что разгром немцев под Москвой – это не просто мелкий эпизод в этой великой битве, не просто временное поражение немцев – это звонок. Пусть и не последний, но доказывающий, что не всё так просто, что пружина сжимается и, что она, в конце концов, распрямится и ещё не известно в какую сторону выстрелит, то ли на восток, то ли на запад и, если на запад, то это будет безвозвратно и эта пружина – Сталинград. И тогда прощай всё, прощай мечты вернуть отцовское добро, прощай мечты о сытой и спокойной жизни. Больше не останется ничего, совсем ничего, а останутся одни грехи. И никуда от них не денешься, никуда от них не убежишь. Грехи – это, как собственная тень, чем быстрее ты от неё убегаешь, тем быстрее она тебя настигает. В любом случае, она тебя настигнет.
В конце сорок второго года, к удивлению Николая, на какое-то время информация о событиях под Сталинградом совсем прекратилась. Как будто и не было нескольких месяцев штурма Сталинграда, как будто и не было победных маршей и сводок о скором взятии Сталинграда и окончательном разгроме Красной Армии. Тишина. И вдруг распоряжение военной комендатуры – вывесить траурные флаги. Объявили траур по шестой армии Паулюса, разгромленной под Сталинградом. Войска Манштейна, спешившие на выручку Паулюсу, были остановлены и разгромлены в Сталинградском котле. Николай понял – это конец. Всё худшее, чего он боялся, свершилось. Но надежда, как говорится, умирает последней. Да и грехи, его грехи, висели тяжелыми камнями, и он понял, что уже не выплыть. Но назад дороги не было. А тут ещё немецкое командование, как взбесилось. Ускоренными темпами стали вывозиться награбленные ценности, в большем  количестве вывозился скот, с весны сорок второго года стали в принудительном порядке вывозить молодёжь в Германию, где их ждал рабский труд. В это же время активизировались партизанские отряды в Святогорских и Красно-Лиманских лесах. Это была для администрации края постоянная головная боль. Ещё перед самой оккупацией Донбасса в городе были созданы партизанские отряды. Один отряд под руководством С.И. Максимова по партийной кличке «Зубр» и отряд Н.А. Цымбала. Отряд Максимова входил на правах группы в Славянское партизанское соединение «Бати», Михаила Игнатьевича Карнаухова, которое базировалось в Красно–Лиманских лесах. В группу «Зубра» входили рабочие заводов и совхоза №2 посёлка Ясногорка, директором которого он был до войны. Отряд Николая Цымбала был сформирован из рабочих Старокраматорского машзавода. Это были люди, практически, из одного цеха – цеха металлоконструкций. Этот отряд базировался в Ямпольских лесах.
Всё это Николай знал. Доносы поступали постоянно. В ответ на частые паллеты отряда Цымбала, немцы решили уничтожить его. Собрав силы, бросив в бой танки и пехоту, в районе села Камышеваха отряд окружили. В неравном бою Цымбал был ранен и попал в плен. Но образовалась новая проблема. В Ясногорке образовалась группа под названием «Семёрка». Этот отряд действовал в основном на дорогах. И в конце концов попались по-глупому. Скрываясь на чердаке у родственника Николая Ковалёва тоже Ковалёва, были им выданы. Престарелый Ковалёв, не пожалев родственника, доложил немцам, что у него прячутся партизаны.
Николаю поступил приказ из комендатуры, немедленно выделить людей для захвата группы. Сводный отряд немцев и полицаев окружили дом. Видно крепко приспал старый дед хлопцев – когда они поняли опасность – было уже поздно. На команду «рус, сдавайся», в ответ прозвучали выстрелы. Они-то хорошо знали, что пощады им не будет. Вопреки всем ожиданиям, бой был жаркий и долгий, но не равный. Уже лежат убитые и раненые немцы и полицаи. Нападающие, не ожидая получить такой отпор, стали прятаться за укрытия и боялись высовывать головы. Вот тогда и подтянули пушку и почти в упор расстреляли дом. Что от своего поступка поимел старый дед Ковалёв, одному богу известно? Но ему после выделили пустующий дом одной партизанской семьи. Николаевы подопечные потеряли одного убитым и троих ранеными. Это были первые потери среди полицаев с начала оккупации города. Немцы же потеряли троих убитыми и столько же ранеными. Да, дорого отдали свою жизнь трое молодых парней. Для устрашения, уже мертвых, парней повесили. В поселковую управу собрали родственников и знакомых погибших партизан. Да, немцы свое дело знали хорошо. После пыток и издевательств, дорога была одна – на меловую гору, а оттуда возврата уже не было.
В город, после налёта на Камышеваху, пока не наведывались, но появились листовки на стенах, на заборах о событиях на фронте. Уже никому не было секретом, что немецкие войска под Сталинградом разгромлены. Красная Армия наступала, а порядки в прифронтовых районах становились всё ожесточённей. Специальные команды рыскали в прифронтовой зоне, выявляя партизанские формирования, уничтожая подпольные комитеты, вылавливая дезертировавших полицаев, которых расстреливали без каких-либо разбирательств.
На днях приходила сестра Ната с жалобой. Забрали корову, кормилицу, а на руках младенец, племяш Лешка. Это уже третий её приход. Два раза он своей властью возвращал Наташе корову, но на этот раз уполномоченный Плевако, бывший при советской власти главным ветеринарным врачом района, ни на какие уступки не шел. Попробовал Николай пригрозить ему, но тот с ехидной ухмылкой как змея, просычал:
- А ты не грозись. Кто её муж? Вот, правильно. Член партии. И где же он? Неизвестно. А значит, можно предположить, ушел к партизанам. Да если бы не ты, не твое заступничество, она бы давно со своим выводком и родственниками на меловой горе выглядывала из-за колючей проволоки. Но счастье её, что у неё два брата полицая, да ещё один – начальник полиции города. Два раза я вернул корову под твою ответственность, но теперь не могу, Николай Михайлович, извини. Ты видишь, что сейчас выгребают всё, что осталось. А если кто-нибудь донесёт, и станем мы с тобой возле одной стенки. Тебе ли этого не знать? Я же, да будет тебе известно, хочу ещё и на солнце поглядеть, да ещё и не раз.
Николай, скрепя сердцем, согласился с ним. Жалко сестру, но подставлять свой лоб он пока не намерен. Да и не до Натальиных проблем  стало. По приказу бургомистра Шопена и руководителя  жандармерии Краматорского округа, он же руководитель отряда «СС» и полиции, лейтенанта  Мойшке, по городу начались облавы на мужиков, женщин, стариков, на всех, кого подозревали в соучастии советской власти, а так же тех, кого сдавали свои же: соседи, друзья и даже родственники. Да, да! Были и такие случаи. Не плохую лепту внесла в это учительница из Ивановской средней школы, Шарабан Мария. О! Эта баба отлично отрабатывала ласки немецкого офицера. Не один коммунист и активист с её подачи закончил жизнь на меловой горе. Николай знал её. Он всегда, глядя на неё, удивлялся – откуда в женщине, с такой красивой внешностью, столько злобы и ненависти? Ведь никто из её родных не был репрессированным при советской власти, саму её так же не тронула эта беда. Однако, чужая душа – потёмки.
Так вот, задержанных свозили в концлагерь, а там группами расстреливали у карьера. Людей ставили на краю обрыва, трупы, падая в карьер, ложились грудой один на другой. Потом сапёры взрывали кромку обрыва – и обряд захоронения произведён. Быстро и удобно, с минимальной затратой сил и времени. О, этот конвейер был отлично отлажен.
Сашка постоянно находился в гуще этих событий. Лёгкое, касательное ранение руки, полученное при штурме Ковалёвского дома, особо его не тревожило, но злости и какого-то омерзительного остервенения, добавило. Он уже  и сам себя иногда не узнавал, да он особенно и не задумывался над этим. Служба, служба и ещё раз служба. Его звание унтерофицера давало немалые привилегии, но и обязанностей навалилось не меряно.
Перед двадцать пятым января сорок второго года бургомистром  города, Шопеном, было издано распоряжение – в воскресенье, а это двадцать пятое января, созвать всех квалифицированных рабочих и техническую интеллигенцию предприятий города. А это несколько сот человек.
Всё тот же сценарий – ни один из них домой не возвратился. Родственникам, оббивавшим на утро порог городской управы, давался один ответ: «они переведены в другие города и там работают». Это была самая крупная акция по уничтожению квалифицированной части населения. Это вошло в историю города, как кровавое воскресенье.
И опять отличилась Сашкина группа, сначала оповещая, потом охраняя дом культуры, а дальше сопровождая людей в последний путь – в концлагерь.
               
Дни стали похожи один на другой. За этот короткий период из высокорослого подростка, жившего только куражом и воровством, Сашка превратился в загрубевшего, ожесточившегося душой, мужика, у которого на почве юности и бесшабашности, как говорят, «поехала крыша». Проснулась в нём и мужская похоть. Это было для него что-то новое. Он и раньше заглядывался на девчат, а сколько одноклассниц писало ему записки. Были и первые поцелуи, и ночные прогулки. Но теперь всё было по-другому. Теперь он, завидев красивую и стройную девичью фигуру, напрягался, втягивая ноздрями воздух, как охотничий пёс. И скоро он понял, что власть, которую он теперь имеет, дает неограниченные возможности.
С начала мая сорок второго года начался вывоз молодёжи на работы в Германию. Операции проводились при непосредственном участии местной полиции. Известно, что некоторая часть, особенно в первое время, ехали добровольно, но большая часть старались избежать отправки. Вот когда появились возможности! Как говорят в народе: «В мутной воде рыбка лучше ловится». Вот этим правом он и пользовался – выслеживал, где прячутся, приглянувшиеся ему ранее, девчонки или молодые бабы, а выслеживать он умел. Ведь он знал все места, где можно спрятаться, знал все уловки с фиктивными справками, с мнимыми болезнями. Этим и пользовался. Покладистым оказывался предмет его вожделения – оберегал, помогал избавиться от мобилизации, не шла на компромисс – прямая дорога в вагон-телятник, в которых увозили рабочий люд в Фатерлянд.
Имел, правда, одну черту в характере – никогда не брал силой. Что-то его сдерживало – не мог переступить эту черту. Поначалу, как будто стеснялся, а потом, зная свою безнаказанность, вошел в раж и уже всегда открыто предлагал сделку – или, или. Но никогда не насиловал.
В отличие от Кольки, который неохотно помогал своим родственникам, Сашка всегда, в мере своих возможностей, помогал своим сёстрам, да и всем остальным, кто к нему обращался. Но не единожды видел и враждебные взгляды, сопровождавшие его, и слышал проклятия, шепотом произнесённые ему в спину, но, помня Николаевы уроки, никогда не мстил. Всё-таки слова брата, сказанные ему в самом начале его полицейской карьеры, возымели действие. Работу свою выполнял только по приказу, старался не переусердствовать. В его юной душе, по существу, ещё детской, оставалось что-то человеческое.
Наташу прикрывал, правда, не без помощи Николая, от репрессий – муж член партии, вернувшись раненым с Финской компании, не был мобилизован в начале войны, скрылся, как только немцы заняли город. Вестей от него не было. Доходили, правда, слухи, что он в партизанском соединении Карнаухова, но это только слухи. Вот от этих слухов и приходилось её оберегать и защищать. Насте помогал просто продуктами. Оставшись без мужа – убили в самом начале войны – с двумя малолетними детьми, особенно нуждалась в помощи. Мужнина семья практически отказалась от неё.
Варвара, правда, жила более-менее сносно. Муж, Володька, уехал с заводом в эвакуацию и она с сыном Витькой жила  со свекрами. Но иногда и её подкармливал. Оставалась одна головная боль – сестра Ксюша. Молодая и незамужняя, она первая попадала под отправку на работу в Германию. С ней то и пришлось повозиться. Сначала прятал её, а потом уговорил Кольку найти ей работу. О, работающим  выдавали спецпропуска. Этот «аусвайс» часто помогал сестре. Ксения не один раз попадала в облавы, но каждый раз спасительная картонка выручала её.
Вот только в своём посёлке старался появляться как можно реже. Бывал только чтобы проведать маму, узнать, как она, как здоровье. Не мог спокойно смотреть в глаза родственникам своих бывших друзей, не мог смотреть на опущенные головы в черных платках их матерей. Не мог спокойно переносить укоризненные, а порой и ненавидящие взгляды земляков. Его участие в штурме Ковалёвского дома было уже известно. Бабский телефон работал безотказно.
            
События января-мая сорок второго года охладили пыл многим головам, сотрудничавшим с немецкой властью. Сашка как-то не особо задумывался над последствиями. Плыл по течению и считал – будь что будет. Да и события вскоре стали развиваться в пользу немцев. Наступление Красной Армии, начавшееся 12 мая двумя ударными группировками, захлебнулось. К 23 мая войска были отрезаны от тыловых частей и скопились на 15-ти километровом островке под Изюмом. И финал был известен – десятки тысяч солдат и офицеров погибли, сотни тысяч взяты в плен.
Вот в эти дни, во время этих событий и Николай, да и многие другие и даже Санька с его непробиваемым – как будет, так и будет, поняли, что нужно задуматься о своей дальнейшей судьбе, о своей собственной шкуре. Расклад был ясен – в кризисной ситуации их бросят, как котят, на произвол судьбы, и что их собственная судьба в их собственных руках.
Но ситуация резко изменилась. Советские войска с боями откатились за Дон к самой Волге. Теперь только слухи да сообщения немецкой пропаганды говорили, что бои продолжаются с всё большим ожесточением и конца им не видно.
Город теперь оказался в глубоком тылу, жизнь вернулась в прежнее русло. У полиции остались те же обязанности, но спрос стал строже. Теперь, нередко, за колючей проволокой концлагеря оказывались и полицейские, попавшиеся то ли на воровстве, то ли на укрывательстве ценностей, особенно при еврейских погромах. Многим хотелось поживиться за счёт чужого горя. Немцы не прощали никому неповиновения даже малого посягательства на имущество Великой Германии.