В парке старинном...

Осень разгулялась. Золотая листва ворохами кружит в воздухе. Каждое дерево словно вспомнило старинную поговорку: «Однова живем!», каждый кустик и листок. Вот и решили на прощанье натанцеваться вдоволь, навеселиться. Совсем как молодая девчонка перед собственной свадьбой: завтра начнется серьезная семейная жизнь, а пока – да здравствует веселье!
Однако осень это осень, и даже в самый красивый день никуда ей не деться от тоски увядания. Тоски по любви, которая уходит. Просто тоски, потому что впереди зима.
Несмотря на субботний полдень, народу в парке мало – те, кто хотел гулять, нагулялись с утра, а домоседов, даже в такой великолепный день, не вытянешь из тепла домашнего очага.
Люди здесь – наперечет: каждый виден. Остро чувствуется и другое: еще час,  другой – и никого в парке не останется, вечер вступит в свои права и ранняя осенняя темнота явится править свой бал.
Какая-то женщина одиноко прогуливается по берегу зеркального пруда усадьбы парка. Сколько ей лет? Издали и не скажешь. Старого человека легко узнаешь по стати и походке. Она вроде бы еще и не старая. Неторопливо прохаживается по берегу. Останавливается, зачарованно глядя на воду. Одно все-таки ясно: женщина не молодая. На плечах легкое пальтишко, на голове в тон ему серая шапочка. Вероятно, дама любит парк, живет где-то рядом, часто приходит сюда. Только вот почему-то даже издали видно, что ей грустно. Может быть, это всего лишь печаль человека в возрасте, точно совпавшая по тональности с тоской осеннего увядания, пусть даже такого пышно-праздничного, как сегодня?..
А с другой стороны пруда, неожиданно вынырнув из гущи обезлиствевших деревьев, выходит мужчина. Высокий, худощавый, пожилой. Про таких говорят: поджарый. Он неторопливо поднялся в горку, вышел прямо к воде озера-пруда. Идет не спеша. Тоже поглядывает вокруг, но как-то бесстрастно, что ли. Под мышкой у него большая, старая коробка с шахматами. А, с ним всё понятно! Там, в гуще парка, есть специальные столики, за которыми часто собираются любители шахмат. Устроили самопальный шахматный клуб. Им не нужны для этого официальные разрешения – были бы шахматисты. Столы, хоть и обшарпанные, стоят, вбиты в землю, никто не унесет. Инвентарь – доска, фигуры, шахматные часы, чтобы уж играть профессионально, чуть ли не по-чемпионски, сами приносят. Хорошо там! Вместо того, чтобы где-то «давить» бутылку за бутылкой или даже просто «биться в козла», эти мужчины играют в шахматы. Те, кто прогуливается по окружающим дорожкам и тропинкам парка, всегда с уважением и удовольствием поглядывают в сторону «гроссмейстерского уголка»: так приятно смотреть на замерших в задумчивости шахматистов... Иногда хочется подойти, встать рядом. Понаблюдать за игрой. Самому прикинуть следующий умный ход.
Мужчина-шахматист и прогуливающаяся на противоположном берегу женщина неторопливо идут будто к месту общей встречи, на «торец» пруда, словно договорились там встретиться и она просто ждала, пока он закончит играть.
Но странное дело: если они знакомы и договорились встретиться, почему идут так неторопливо, будто как раз совершенно не знают друг друга?
А, может, и впрямь не знают? Пожалуй, да.
Из всех углов парка слышится музыка. Где-то танцевальная, где-то вульгарно-современная. Ясное дело: там собрались молодежные компании. Гулять им в такую погоду не хочется, а посидеть за столиками в кафе, послушать музыку, потанцевать очень приятно. И, наверное, неплохо: отдыхают люди. Культурно. Только бы вот... не забыли о своей культурности, не оставили после себя мусор.
Неожиданно новая мелодия перекрывает все прочие – где-то включили музыку на полную громкость.

         В парке старинном деревья шумят листвой,
         Белое  платье мелькнуло во тьме ночной...

Те немногие люди, что гуляют по парку, замерли. Какая песня!.. Молодым она тоже нравится, потому, наверное, вдруг везде повыключали свою музыку. Волнуют красивая мелодия, старинно-благородные слова. А пожилые... У них, чувствуется, сердце замерло: это же одна из самых известных песен времен их молодости. Был тогда замечательный певец, Бунчиков. Он пел так, будто в горле у него Всевышний установил особый прибор души, изливавший в пении мечту, любовь, сладость надежды. Кто только не знал тогда Бунчикова! Кто не пел его песен – вместе с ним и самостоятельно!..

Я бегу, увлеченный, любимой навстречу,
Моя белокрылая, милая, милая,
Где ты? Где ты?

              Бурные волны вальса,
              как весенний прибой, раздались вдалеке.
              Руку твою как счастье
              осторожно зажал я в руке.
              Слышала ты, как ветер
              за меня прошептал: «Я люблю навсегда!»
              Голос не твой ответил
              тише ветра весеннего: «Да».

Золотая листва кружится в воздухе в ритме старого вальса. Деревья, кусты, последние опадающие листья тоже танцуют вальс, каждый в своей манере. Одни – неторопливо и задумчиво, вспоминая прекрасные дни ушедшей любви. Другие – активно, ярко, бодро, словно ни за что не хотят согласиться с тем, что хорошее и доброе обязательно должны уйти.
Заслушались и утки в пруду...
Сколько их сегодня скользит по водной глади! Кажется, все, даже самые ленивые, вышли на прогулку. Только что иные из них плыли, разрезая воду стройным косяком, как ровным ножиком. Прочие двигались отдельно, индивидуально. С удовольствием подплывали к берегам, ожидая вкусной подачки от гуляющих жителей, посетивших парк. Одна-две, оторвавшись от остальных, умчались на самую середину пруда и там танцуют вальс, резво и озорно, зазывая к себе всю родню. Кое-кто из уток двинулся было к ним, но их отвлекли бросаемые с берега кусочки хлеба или свои проблемы-разговоры.
А в одном косяке явно случилась драма. Большой, великолепный серый селезень с перламутрово-зеленой гривкой о чем-то спорит с маленькой уточкой. Она, чувствуется, совсем не хочет с ним разговаривать и спешит куда-никуда удрать. Но вот незадача: видно, что она обиделась на него. Он ни за что не хочет отпускать ее. Ссорятся. Несколько таких же серых уточек остановились и замерли чуть на расстоянии. Наверняка слышат всё, о чем говорят селезень и «отдельная» уточка, слушают и думают. Возражают? Если да, то лишь мысленно. Соглашаются? Если да, то молча.
- Ну что особенного я сделал? – удивляется он. – Я же селезень, мужик, один на всех вас! Как ты могла обидеться на меня? Мое священное природное дело – любить вас всех!
- Но ты исчез слишком надолго! – пискливо и горестно возражает она. – Говорил, что любишь меня больше остальных, что я твоя первая и главная жена, а сам исчез на два часа.
- Дорогая, ты говоришь глупости! Забываешь законы Природы! Ты что – человеческая девица, заколдованная злым волшебником и только поэтому ставшая уткой? Это у людей, дураков, идут вечные споры между мужчинами и женщинами! Они просто забыли о том, что у каждого пола – свое природное предназначение и свои особенности. Но ты же утка, не человек все-таки! Даже если на время - лишь заколдованная девица. И ты должна понимать: я ничего не нарушил; я обязан полюбить и... уж извини!.. обслужить как мужчина всех своих партнерш! Но вот я снова с тобой, видишь?
- Ты опять скоро уплывешь! – безрадостно вздохнула любимая уточка.
- И опять приплыву, вернусь к тебе. Это же закон природы, пойми! Пой-ми! И тогда всё будет хорошо.
Песня-вальс, только что прозвучавшая и смолкшая, вдруг снова разлилась по парку. И снова ожило все кругом.

                Слышала ты, как ветер
                за меня прошептал: «Я люблю навсегда!»
                Голос не твой ответил
                тише ветра весеннего: «Да!»

- Люблю навсегда! – всплеснулся селезень. – Ну пойми ты это, дурочка!
Она замерла, слушая песню. И что-то шевельнулось в ее крылышках – они как бы вознамерились раскрыться для объятия. И что-то дрогнуло на ее клювике – он будто возжаждал поцелуя...
Женщина на правом берегу озера, только что неторопливо ступавшая в сторону его «торца», остановилась, заслушалась. Улыбнулась своим мыслям. Почему-то вытерла слезу. Сразу стало ясно: дурацкую, непрошенную.
И шахматист на другом берегу озера-пруда замедлил шаг, очарованный красивой песней. Наверное, в его шахматной голове все ходы и выходы из трудных ситуаций на несколько минут прервали острую готовность к борению и замерли, наслаждаясь песней. А в его коробке наверняка король протолкнулся сквозь всю кучу сваленных фигурок, добрался до своей королевы по имени Ферзь. Нежно-нежно обнял ее за стройную талию и шепнул: «Я навеки твой!» Другой король, увидев такое дело, тут же пробрался через мешанину фигур, отыскал свою королеву и сказал ей совершенно то же самое: «Я навеки твой!» А белый офицер по имени Слон спохватился, что куда-то задевалась его прекрасная дева по имени Ладья. Хотел резко шагнуть по косой, как делает на шахматной доске, да не тут-то было: доска же закрыта. И все же он отыскал свою прекрасную Ладью и шепнул ей сквозь ворчливый грохот-перебор шахматных фигур: «Я люблю тебя, дорогая! Люблю навсегда!» Другой офицер, черный, с таким же именем Слон, заметил это, пожал плечами и шепнул сам себе: «А разве я хуже?» Его Ладья крутилась совсем близко, будто только и ждала, когда он последует славному примеру своего собрата.
На этом шахматная идиллия вовсе не кончилась. Из четырех коней два вдруг вспомнили, что вообще-то они лошади, и ринулись разыскивать своих кавалеров, двух других коней. Но те уже ждали их у края коробки, тихо ржали от счастья, протягивая им каждый по одной своей... лапе? Ноге? Руке? Да какая разница, что они протягивали, коль скоро это был жест любви, жажда ответа?
Ну а пешки, поняв, что они вовсе не хуже своего многообразного начальства, всех старших фигур, тоже встали парами, как бы собравшись танцевать полонез. Тут споров не возникало: сколько белых пешек, столько и черных. Но вместо полонеза они, как позволило пространство двора-коробки, закружились в старинном вальсе. Кто-то из старших фигур тут же напомнил: «Вы что, девушки, забыли про Е-2 и Е-4?» Однако счастливые парочки пешек больше не обращали внимания на старших. Точнее, именно обращали, и делали всё, как, например, велит армейское начальство. А оно всегда говорит: «Делай, как я!» И они делали именно то и так, как начальство. Чего же удивляться? Шахматы и есть армия, да еще какая!..

Много дней пронеслось,
много лет с той поры пролетело, -

грустно звучал старинный вальс.

Я давно уж не тот,
ты не девушка в платьице белом...

Возражай, не возражай, но это ведь так!

У меня в голове седина,
и твоя голова побелела.
Далеки те года,
но ту встречу я помню всегда...

- Помню всегда!.. – откликнулся селезень уточке. – Именно тебя, с кем бы в ту минуту ни был.
Всё кругом волновалось, как бы прося владельцев чудесной записи повторить песню-вальс сначала. И ее повторили еще раз. И еще. Парк наслаждался движением. Всё воспрянуло ото сна. От грустноватых осенних мыслей. Листья кружились в воздухе, догоняя друг друга в резвом флирте. Уточки на пруду пустились в пляс, стараясь привлечь внимание селезня каждая к себе. Но он, напуганный ссорой с самой любимой уточкой, кружился около нее. Потом раскрыл одно крыло, приблизился к ней вплотную и обнял в порыве любви. «Ты прощаешь меня, любимая?» - шепнул он ей на ушко тихо-тихо. «Кря, кря!» - ответила она, и по ласковому ее тону нетрудно было догадаться, что да, прощает.
Шахматист, остановившийся было на берегу, неторопливо пошел дальше, напевая старинный вальс. И грусть чуточку сползла с него, спустилась в воды озера-пруда. Высокий, он, хотя и шел медленно, отмеривал дорогу быстро, потому что каждый его шаг составлял почти метр. А женщина на другом берегу неторопливо семенила мелким тихим шагом.
Так они и шли, неожиданно друг для друга, редкие прогуливающиеся жители района, по своему парку в тот воскресный день.
Шахматист увидел женщину первым. Остановился. Почему-то замер. Так он знал ее? Стоял молча и терпеливо, будто ждал...
Она шла прямо на него, но, судя по весьма отрешенному виду, не замечала шахматиста. В душе у нее все звучал и звучал старинный вальс. Остановилась, посмотрела на воду, на уточек. Чему-то улыбнулась и опять пошла дальше.
И тут наткнулась прямо на него. «Извините!» - сказала, смутившись. И сразу отпрянула:
- Ты?!
- Я. А это... ты?
- Я.
- Откуда ты здесь?
- Гуляю. А ты?
- В шахматы играл.
- Ты-ы... – задумчиво протянула она.
- Ты! – радостно откликнулся он. И тут же добавил нечто неожиданное: - Я знал, знал, что обязательно встречу тебя!
- А почему же не позвонил?
- Так ты надулась на меня.
- Не надулась, а обиделась!
- Какая разница! Главное – не из-за чего было!
- Как это – не из-за чего? Ты же исчез на целую неделю!
- Но я был занят. За-нят! Понимаешь?
Уточки и селезень на пруду притихли. Замерли, где плыли. И внимательно прислушивались к разговору на берегу.
- Ну пойми ты, я мужик! Я не могу отчитываться тебе в каждом шаге!
- Никто и не просит отчитываться. Просто позвонил бы и сказал, что тебя не будет несколько дней. И все!
- Да я заработался! Забыл позвонить, пойми! И не ревнуй ты меня, пожалуйста, к каждому телеграфному столбу.
- И не собираюсь! Но я же беспокоилась: пропал человек, неделю нет. Даже не позвонил... Неужели ты не понимаешь, что это... странно?
- Теперь понял! И прошу тебя только об одном: пожалуйста, не сердись из-за всякой чепухи. Ладно? Ну... наверное, мужчина не может быть таким предупредительным, как женщина. Дубовые мы. Ду-бо-вы-е!
- Вот видишь? – шепнул селезень уточке, неторопливо проплывая мимо. – И у них все так же! Ну не могут мужчины и женщины быть одинаковыми!
Она чуть-чуть сердито шлепнула крылом по воде. Поняла, что он хотел сказать?
- Я буду всегда аккуратно звонить тебе, если что не так, ладно? – сказал на берегу человеческий селезень своей уточке. – Только не обижайся, прошу тебя! И... почему ты молчишь?
- Обдумываю! – сказала она, и легкая лукавинка брызнула из ее глаз.
- Да тут и обдумывать нечего. Не обижайся! Я же люблю тебя, дурочка...
- Осталось только добавить: старая дурочка! – сердито буркнула она.
- Ну что за ерунда? Какая ты старая? А для меня ты вообще вечно молодая. Это я старый, я! Забыла, что ты вообще значительно моложе?
- Всего на два года!
- Это немало!
Они почему-то замолчали. И шахматист, как юный школьник в своей первой любви, не стыдясь ни людей, ни уток с селезнями, ни деревьев, цветов и кустов, притянул ее к себе и горячо поцеловал в губы. Она не оттолкнула его. Наоборот, прижалась чуть ближе, словно желая на его груди согреться от осеннего холода, который начинал пробирать.
- Нам пора! – скомандовал селезень и любимой уточке, и остальным – всем сразу.
И они, мгновенно выстроившись стрелкой-косяком, двинулись в свой путь, оставляя на воде ровный красивый след.
- Пойдем, дорогая! – сказал шахматист. – Пойдем к тебе. Сядем на кухне, попьем чайку. Да?
Он чуть-чуть приподнял к себе ее лицо и с улыбкой заглянул в глаза.
- Ну... пойдем! – вроде бы не очень охотно согласилась она. Взяла его под руку. Случайные прохожие отметили: привычным жестом.
Они повернули направо, к дороге, через которую надо было перейти, чтобы расстаться с парком. Кто-то опять завел песню, видимо, сильно полюбившуюся хозяевам  одного из кафе парка и их гостям.
Уточки ровно плыли вслед за селезнем, и он уверенно направлял их путь, соблюдая основные законы природы.
Шахматист и его подруга шли домой к чашке горячего чая, и он уверенно вел ее, поддерживал, если неожиданно споткнулась, и все говорил, говорил, говорил. О том, что любит ее. О том, что им никуда друг от друга не деться. И не для того они встретились так поздно, чтобы расстаться слишком рано. Она слушала. Ей очень нравилась его уверенность. Что же касается основных законов природы, то они сейчас тоже соблюдались неукоснительно.
А парк пел старинную песню:

У меня на висках седина, и твоя голова побелела.
Далеки те года, но ту встречу я помню всегда...

- Помните! Помните! Любите друг друга! – шептал парк облетавшей листвой. Почти оголившиеся ветви повторяли вслед листьям, уткам, мышкам-полевкам... людям:
- Помните! Берегите друг друга и свою любовь!
Ворсистое одеяло темного осеннего вечера заботливо укрывало парк...