Девушка, милая, я прошу продлите!

Телефоном сейчас уже никого не удивишь. Он стал привычной, почти вездесущей, вещью, настолько прочно вошедшей в нашу современную жизнь, что кажется – так было всегда. Однако, в моем детстве телефона попросту не было. Да – я видел телефонные будки и, помню, как мать поднимала меня на руках, чтобы я мог покрутить телефонный диск. Но звонить и разговаривать мне было не с кем. Ни у бабки в деревянном доме, ни у мамкиных подруг в домах телефонов не было.

Чуть позже, когда мы переехали на Хорошевку, я видел очереди, стоящие, и в дождь, и в мороз, и в жару, к телефонной будке у нашего подъезда. Но сам я телефоном опять не пользовался, поскольку некому было звонить и увидел его первый раз только в 1970 году, когда мне стукнуло аж целых десять лет1.

Я сразу воспринял телефон обыденно, наверное потому, что в одно время с нами, телефоны появились и у всех наших знакомых. Дольше всего отсутствовал телефон у моей тетки, жившей в переулке Мечникова на Садовом кольце, но и та, в 1974 году, получила квартиру в Бибирево уже с телефоном.

Но телефон так и не стал для меня чем-то особым, необычайным, святым – разговаривал я по нему мало. Звонил, иногда, матери на работу, своим школьным друзьям, подругам, а потом и любимым, но… почти всегда до них было проще дойти или доехать, чем дозвонится. К тому же я любил и люблю живое общение. Дышать в тяжеленную телефонную трубку тех лет мне было неинтересно.

И только, наверное, своей первой любви я звонил с необычайным трепетом2, но тот трепет был вызван отнюдь не восхищением возможностью говорить с человеком, находящимся вдали от тебя, а самим предметом моей страсти, желанием видеть ее, быть рядом с ней…

Моя мать хоть, и строила, и проектировала междугородные линии связи, но в другой город, на моей памяти, звонила только раз. Тогда я болел и она не ходила на работу, а разговор был срочный и ей пришлось позвонить из дома. Этот звонок обставлялся как священнодействие. Сначала мать звонила на станцию, заказывая разговор, потом ей перезванивали и сообщали, что линия исправна – ожидайте соединения. После чего она, как на пружинах, минут сорок сидела возле телефонного аппарата. И вот, наконец, раздался необычный – дерганный – неравномерный звонок – отличительный признак междугородного разговора. Мать рывком схватила трубку, произнесла несколько непонятных слов и цифр, записала что-то на бумажку и повесила трубку. Финал меня разочаровал! Такая сказочная подготовка и такой прозаический конец.

Сам я впервые воспользовался межгородом, когда познакомился с Нурхаят, живущей в Алма-ате, но, поскольку отношения между нами не сложилась, звонили мы друг другу редко и эти звонки не были для меня знаменательными. Я их как-то упустил из жизни.

И только с Ириной я осознал, какое же это чудо – телефон. Пусть только голосом, но все-таки на какие-то мгновения соединяющий влюбленных, у которых нет возможности увидеть друг друга не то, что через несколько часов, а даже и через несколько дней. Я в полном объеме пережил и прочувствовал то, что хотел передать Высоцкий, когда писал: «Стала телефонистка Мадонной – расстоянье на миг сократив!» или «девушка, милая, я прошу – продлите!» Сколько раз, звоня из переговорного пункта, мне самому приходилось буквально выкрикивать: «Продлите!» И, зачастую, получать в ответ упрек: «Да сколько можно сюсюкаться – очередь ждет!»

Звонили мы друг другу часто, буквально каждый день. По этой причине мне были известны все переговорные пункты в округе. Я выучил наизусть – в какое время и в каком пункте очередь минимальна. Из-за наплыва командировочных, в Москве пользоваться междугородным телефоном было весьма трудно. Порою приходилось по полчаса, а то и по часу стоять в очереди. Да и говорить подолгу не удавалось – стоящие позади начинали вести себя неспокойно – сначала мельтешить возле двери, затем и постукивать по ней и в завершение, врываясь с руганью и угрозами. Даже мои широкие плечи их не пугали. До драки, слава богу, дело не доходило не разу, но за воротники и галстуки я несколько «горячих голов» отменно оттаскал.

Поэтому нам все-таки пришлось изыскивать другие способы звонить друг другу.

К тому же разговоры были недешевы. Не помню тогдашних расценок3, но помню, что мог запросто проболтать около рубля, так и ничего толком не сказав. И здесь приходила на помощь смекалка и народный опыт.

Все началось в далеком 1974 году, когда я лежал в больнице, где на стене висел телефон за пресловутые «две копейки». Эти «две копейки», в народе именуемые «семишником», тогда были на вес золота4. Мать приносила мне их поштучно, а поскольку в больнице мне было скучно и я звонил всем подряд – мне их вечно не хватало. И тогда старшие парни научили меня как привязывать монетку на ниточку и звонить бесплатно. Помимо этого они показали мне как сделать «писку»5 из трехкопеечной монеты, которой я за свою жизнь, слава Богу, так и ни разу не воспользовался и она долго провалялась в старой мамкиной квартире, а потом исчезла куда-то – видимо мать ее выбросила.

Просверлить дырочку в монете оказалось делом весьма простым, когда под руками есть вилка из нержавейки, а срезать фаски о бетонный подоконник – вообще ерундой. Ведь в больнице, как и в зоне – времени навалом. Ниточку мы нашли где-то в перевязочной. День-другой и все готово! Главной хитростью было то, что монетку требовалось выдернуть перед тем, как повесить трубку, иначе лючок монетной коробки, закрываясь, защемлял нить.

Казалось бы – все просто… Но… сильных мира не обмануть – за мой украденный звонок расплачивался следующий звонивший, монетка которого проваливалась в автомат вхолостую. Было даже такое понятие «съел монету». Поэтому приходилось действовать осторожно – если в очереди заметят монетку с веревочкой, то могут и побить. Особенно сложно было в больнице, где ограниченный контингент6. Либо приходилось выжидать, покуда возле автомата никого не будет, либо идти на другой этаж в другое отделение, где тебя никто не знал, а потом несколько дней там не появляться7.

Точно также я поступил с «пятнадцатикопеечной монетой», которой оплачивался межгород. Та же самая веревочка… к тому же не надо было опасаться того, что ее кто-нибудь заметит – практически всегда у кабинок были непрозрачные стенки, прозрачной оставалась только дверь, которую я загораживал своей широкой спиной, сохраняя тайну. Хотя – безопасность превыше всего – и я, позвонив, быстро покидал помещение, для оправдания своего бегства, глянув на часы со словами: «Кошмар» или «Ой» или «Опаздываю».

Помимо этого, я научился применять двухкопеечные монеты вместо пятнадцатикопеечных. Две копейки весили 2 грамма при диаметре 18 мм и толщине 1,1 мм, а пятнадцать копеек 2,5 грамма при диаметре 19,56 и толщине 1,3. Толщина играла мне на руку - надо было нанести лишние полграмма на монетку. Вначале, я попробовал окунать их в расплавленный припой. Но трудно было добиться нужного веса. Мне пришел на помощь, ныне покойный, Роберт Васильевич Воронцов, старший мастер нашей кафедры и изобрел способ превращения 2 копеек в 15. Дело было выгодным, но надо было находить семишники, что, само по себе, было сложно.

Время шло – мы звонили и звонили с переговорных пунктов, а потом, в какой-то момент, нам это, как-то резко, надоело и мы начали, понахалке, звонить друг другу с наших рабочих телефонов. Причем не сговариваясь друг с другом. Не скажу – кто позвонил первым – я или она. Скорей всего – Ирина, хотя???… не помню!

У меня в лаборатории был, практически, свой кабинет, да и к пяти часам вечера большинство сотрудников разбегалось по домам, а вечерние преподаватели приходили не раньше шести, поэтому с пяти до шести был натуральный «тихий час». В большом зале было темно, в лаборатории тоже, только изредка горел свет в кабинетах Сечкарева или Шиловича, да тускло освещался коридор, идущий от входных дверей. Вот тогда мы могли беспрепятственно сюсюкаться часами. Ирине приходилось ждать моего звонка битый час, поскольку из-за поясной разницы во времени, когда у меня было пять, у нее - уже шесть вечера.

В таких беседах, незаметно пролетело полтора года. Мы настолько свыклись с нашими ежедневными беседами, что позабыли о том, что воруем государственные деньги…

И вот, однажды, заведующий кафедрой Владлен Иванович Баловнев вызвал меня в кабинет и предъявил счет за межгород на какую-то, по тем временам, астрономическую сумму – то ли две тысячи рублей, то ли четыре. И спросил – что это? Я, не моргнув глазом, ответил, что проговорил их с подругой и, если у Баловнева есть такое желание, то он может поднять шум и привлечь меня к уголовной ответственности. Но последнее уж точно чести кафедре не прибавит, учитывая, что работавший среди нас Олег Гафуров, два раза был осужден на различные сроки, да и Юрий Маламут в самом начале своей карьеры, хоть и был оправдан, но обвинялся в изнасиловании малолетней. Так что кафедра у нас - с душком! Выплачивать похищенное я не буду, ни при каких обстоятельствах, поэтому, для Владлена Ивановича, кафедры Дорожных Машин, да и для самого МАДИ, лучше будет эту историю замять, покрыв недостачу из какого-нибудь научного договора и вдобавок, если очень чешутся руки, уволить меня по собственному желанию.

Баловнев, привыкший к тому, что перед ним все ходят на цыпочках, просто очумел от моего хамства8. Он, явно, надеялся на укорение, со своей стороны, и покаяние, с моей стороны, а вместо этого получил от меня указание, как не опозорить занимаемое кресло. Немного изменившись в лице, Владлен Иванович вежливо попросил меня выйти из кабинета, но, после этого, ничего никому не сказал, недостачу покрыл… а я уже больше не нахальничал и по межгороду не звонил.

Обидно, но Ирине досталось больше, чем мне. Недостачу и там покрыли, но придали дело огласке, правда, не вынося сора из избы, устроив ей «пескоструйную очистку» на комсомольском собрании института, которую она с честью выдержала.

Снова в мою жизнь вернулись переговорные пункты, очереди в кабинку и монетки на ниточке…

 

1  Впечатления об этом я отразил в рассказе «1970 г. Мой первый телефон» из книжки «Школы мои, школы…»

2  Прошло сорок лет, а я до сих пор помню номер ее телефона, который, кстати, не изменился и по сей день.

3  Оплата междугородных разговоров в автоматической связи оплачивалась монетами по 15 копеек. А вот сколько минут я получал на Саратов за эти деньги - не помню. Наверное - три...

4  Многие старики и старухи, покупая всякую ерунду, вроде четвертинки хлеба, подбирали деньги так, чтобы получить сдачу двухкопеечными монетами, которые они продавали около телефонных будок, в основном рядом с метро или магазинами. Уже, учась в институте, мне как-то пришлось купить двухкопеечную монетку за 20 копеек, чтобы срочно позвонить от метро «Профсоюзная» Марку Арецкину.

5  Острозаточенная с одного края монета или ее часть, полностью скрывающаяся под ногтем большого пальца, которой можно запросто перерезать глотку, глаза, нанести очень болезненные и глубокие порезы, практически также, как и бритвенным лезвием. К тому же, отдавая деньги грабителю, ее можно спокойно вынуть, не привлекая внимания… И изуродовать его!

6  Легко заметить после кого автомат съедает монету..

7  Хуже всего было, когда перед тобой звонит такой же «воришка», автомат съедал монету вместе с веревочкой, вытащить которую уже не представлялось возможным и приходилось делать новую. К тому же выдернуть веревку из монетоприемника получалось не всегда и она, предательски, оставалась торчать наружу. Когда такое случилось в 52 больнице, то после этого попросту сняли телефон-автомат.

8  За время своей работы в МАДИ я раза три-четыре заявлял о том, что в работе на кафедре не заинтересован и считаю ее для себя, уж если не позором, то ничем хорошим. И нахожусь там только потому, что меня туда распределили. Поскольку в советской стране – «хочешь жни, а хочешь – куй, все равно получишь ***», поэтому мне все равно где синекурить, хоть в НИИБи, хоть в МАДИ, хоть в автоколонне № 16. МАДями я не дорожу.

Непонятно, но несмотря на такую постановку вопроса, Владлен Иванович никогда не предлагал мне уволится. Почему? Загадка?