Калипсо

Чем ближе к открытому морю, тем ярче сияние солнечных лучей и блеск воды, тем сильнее соленый ветер и прохладнее брызги от бьющихся о прибрежные камни волн (в этой части острова нет песчаных пляжей). Два друга, почти что братья – Арль и Марсель – решили в тот день пройти в соседнюю деревушку берегом – там, где кончались улицы и, напротив древнего форта Сан-Анджело, очень близко к воде, стоял некогда модный отель.

Был полдень. Щурясь, друзья смотрели на бесконечное, столь щедрое на жемчужины островов Средиземное море, силуэты рыбаков, чинивших на берегу, в неверной тени, свои сети с оранжевыми поплавками; на катера и большие корабли, бороздившие бухту. На другом ее конце, одинокий, стоял лишь маяк – многоступенчатый город уходил вправо.

Отель представлял собой истинно южную смесь мавританского дворца из желтого камня, с затейливыми арками, галереями, террасами, открытыми палящему солнцу, - и постоялого двора с его шумом и запахами кухни. Впрочем, сейчас здесь почти не было гостей – межсезонье. Тяжелые венчики малиновых цветов распускались над воротами и стеной вдоль лестницы, спускавшейся к воде.

Неподалеку, в заброшенной старой лодке, выкрашенной в голубой и зеленый цвета, серая кошка пристроила своих новорожденных котят. Приятели уже навещали однажды эти серо-розовые комочки, и Марсель тогда почувствовал себя необъяснимо ответственным за судьбу игрушечных зверьков, словно был связан с ними, со всеми четырьмя – невидимыми, но неразрывными нитями, и вместе они составляли единый организм… Но Арлю ничего не сказал, боясь насмешки. С теми же ощущениями он подошел к лодке и на этот раз, но котят там не было. Вместо них валялись куски пенопласта.

- Зачем они здесь? – удивился Марсель. В этот прекрасный, солнечный полдень закралось беспокойство. Котят не было. («Ну и что? – вступился изнутри чужой, вредный голос, - тебе-то какое дело?», но Марсель немедленно одернул себя – «их боль – моя боль!»). Видя растерянность друга, Арль попытался его утешить, сказав, что, дескать, ничего удивительного, - серая кошка спрятала их, перенесла под покровом ночи в какой-нибудь сухой и безопасный (безопасный?), ну да, безопасный уголок. Несомненно, это она – серая кошка с тревожными, желтыми глазами.

Они почти добрались до прибрежных скоплений красно-коричневых плит, где плескались в углублениях камней стаи мелких рыбешек и ползали крабы, когда что-то зазвенело и рассыпалось в воздухе, словно соборный колокол из соседней деревушки, нарушавший порою безмолвие в этом царстве зноя, ударил в стенки собственного Марселева сердца, и без того погружавшегося в тревожную слизь. Арль пару раз бывал в том соборе и утверждал, что изнутри он кажется огромным – как мир, и тусклый свет просачивается в него сквозь маленькие окошки под сводами – за которыми весна и солнце. И будто бы снаружи, у основания купола, там стоит белая Мадонна. (Мадонна? – Ну да, богиня с мечом. – Мадонна? С мечо-ом? – Ну, уж я не знаю тогда, кто!). Арлю можно было верить – ведь на другом конце соборной площади, на берегу все той же бухты, где вода уже непрозрачная, пряно-морская, цвета мертвой бирюзы, и особенно остро пахнет водорослями, располагался рыбный базар, где он обзавелся сонмом друзей.

…Чье-то блестящее тельце перевалило через камень и скрылось в расщелине (ящерица?). Солнечный свет был здесь столь ярким, что без боли в глазах никак не разглядеть конец, самый дальний от берега край базальтовой косы, уходящей под воду. Но – определенно – что-то маячило там, в блеске лучей. Убаюкивающий плеск волн, слепящее солнце и ветер – здесь так легко было уснуть и лишиться воли. Вот почему, взявшись за руки, Арль и Марсель шагнули навстречу этому жаркому, полыхающему облаку, внутри которого, однако, им стало гораздо холоднее.

А там, на большом валуне, сидела рыжеволосая женщина в открытом и длинном и узком черном платье с белым рисунком. Странно-причудливым казалось ее появление здесь – в солнечном, нестерпимом сиянии. На безымянном пальце правой руки неизвестной сверкало, отбрасывая синие и золотые лучи, колечко с сапфиром. Кажется, она даже улыбалась – или улыбнется вот-вот змеиной улыбкой – ибо кончики рта пришли в движение. (Сейчас запоет! – отчего-то с тоскою подумал Арль, сразу вспомнив все известные ему истории о сиренах. Хотя… какие сирены? Боже мой, конец двадцатого века…) Внимание Марселя привлекли прежде всего ее глаза – зеленовато-бурые – глаза, которые не щурились, открыто глядя на солнце, и то же сияние, тот же огонь полыхали в них самих. Тыльной стороной ладони она смахнула со лба прилипшие влажные прядки волос (казалось, морская вода янтарными каплями сочится из ее кожи), и все тем же невидящим, немигающим взглядом уставилась в зрачки Марселя, расширившиеся теперь до предела.

Непонятный ужас охватил его. Необъяснимый. Чего-то не доставало в этих глазах или, наоборот, хватало с избытком. Это можно было назвать восторгом, тоской, бесконечной мудростью, океаном мысли, пламенем страсти – всем, чем угодно, если бы ее глаза не оставались безучастным, ровно мерцающим экраном… Жутью веяло от них. Ошеломленный Марсель почувствовал столкновение с неизвестными Древними (возможно, древнее даже этих базальтовых плит) Силами, направленными на то, чтобы подчинить его себе. Он явственно ощутил яростный натиск сфокусированных лучей и попятился, словно опасаясь, что пальцы незнакомки превратятся в щупальца и вырвут, опутав, сердце из его груди. Без сомнения – Марсель видел уже и ее склоненную фигуру, и волосы, и лицо, и платье, и даже кольцо, - но где? Где?

- Пошли-ка отсюда, - дернул он за рукав ничего не понимавшего Арля, и они пошли, нет, они побежали по скользким камням, не оборачиваясь, пока все то же облако не скрыло от них жуткую находку.

…Поздним вечером, когда розово-сиреневые лучи заката давно уже протянулись через все небо и в воздухе отчетливо разлились гарь и свет космических городов, - тех, что, отражаясь от земли, видны ближе к полуночи, - Марсель размышлял о пережитом в этом краю раскаленных камней и лазурных волн.

« - Представь, на земле ночь, самолет снижается. Внизу, в синей мгле, словно диковинные огненные цветы – освещенные здания, дороги, соборы», - писал он неровным из-за подступающих к балкону сумерек почерком, воображая, как в далекой стране нетерпеливые пальцы разорвут конверт с пестрыми марками, вмещающими неизвестные доселе краски, и друзья, собравшиеся ради тепла в гостиной, где есть камин, под восторженные возгласы детей прочтут письмо путешественника – о горячем воздухе, о старых, наполовину занесенных песком кварталах, куда ведет пыльная желтая дорога, о раздвоении Луны, так поразившем Марселя в первый вечер по прибытии. И даже кончив писать, он долго еще разглядывал лохматые ветви невысоких пальм, тянущиеся к нему сквозь перила, пока не вспомнил женщину на базальтовой косе, и воспоминание это не отравило ему табачно-смуглый вечер.

Теперь Марсель почти ненавидел ее, но, как назло, помнил все до мелочей, что лишь усиливало его страх. Дневное видение манило к себе – прохладной рукой из сияющего облака, - затягивало в невероятный омут каких-то чуждых ему переживаний, воспоминаний и еще черт-те чего… Очевидно, так бывает, когда сначала ты мертв, а потом оживлен для забавы неизвестным умельцем. Покоя не было. И – на мгновение стало очевидным – не будет никогда. С ним поступят так же, как с котятами – властно вырвут из колыбели предрассудков, догм, устойчивых представлений и ввергнут в хаос событий. «Что – теперь я марионетка?» Или – «нет, я уже не марионетка!» Но Марсель подавил в себе ужас. Разбавил его водой с таблетками, почувствовав отчетливо, как покалывает снова – в груди – прежде чем сумеречные лучи заката протянулись и через его сердце. «Это сон, и я теряю рассудок в этом влажном сне!» Он подавил в себе провидца, ибо считал – дай только волю событиям, и они тебя запутают.

Однако провидец сдался не без борьбы и, в конце концов, окончательно утомившись, пытаясь нанизать события прошедшего дня на крепкую нить логических рассуждений, Марсель задался вопросом: а что, собственно, так испугало его сегодня? Ведь ничего не случилось. Ну, незнакомый человек, прибрежные камни, полуденный жар… Подумаешь! Поразмыслив, он решил, что да, действительно ничего, хотя рыжеволосая нимфа Калипсо уже вовсю пела его голосом. И, отбросив волнующие подробности, относительно успокоился.

…Ибо все еще имел силы сопротивляться судьбе.