Жучок в янтаре

Между обыкновенными, до разъедающей банальности, фразами выглядывала в огромный витраж. За ним суетилась улица Ленина. Центр.
Мы были южане - немного похожи на хиппи. У нас было немного мнимой свободы, немного необязательной интимности и этой подвижной неподвижности. Помнишь мои сланцы, в которых как будто босиком, а загар от них в полоску, но уже сошел. Сейчас холодает. И мы становимся бездомные и злые. Еще один шаг во времени и мы станем северяне. У нас начнется северная амнезия. Куда же делась эта внутренняя раздетость и праздная легковесность? Каждое движение будет обязательным-необходимым, согревающим внутри города из замороженного дождя и бетонных икон давно ушедших людей. Минорные лица, чаще упирающиеся в застывающие кисельно-грязные лужи, с отпечатком мыслительного процесса. И до самых плюс двадцати мы застынем тушей мясца, из костей и сомнений. До следующей южной амнезии.
И даже если выглядывает невесть откуда взявшееся небесное тело – монетка – пятирублевое солнце, даже если щуришься глядя на него, то осиротевшим без тепла, бездомным взглядом.
Кажется в каждом провинциальном городе есть Центр, есть своя улица Ленина. Как-то жарким летним днем доехала до края земли. Там стояла деревушка – шестнадцать домов, две улицы, одна из которых землистая, в рытвинах и глубоких следах от кирзовых сапог, вторая покрыта старым, в трещинах асфальтом – конечно же Ленина. Эта улица оказалась ответом на все вопросы. «Как выехать, не подскажите?» «Езжайте по Ленина», «Где можно водички купить?» «На улице Ленина», «А где я сейчас?» «На улице Ленина».
Моя улица была в другом, родном городе. На ней был новый асфальт, расширенная односторонняя дорога и брусчатка в пеших зонах, по которой быстро бегали любители не успевать, медленно студенты, никогда не опаздывающие и застывшие гимназисты, которым некуда спешить, ведь все обязательно настигнет их в недалеком будущем.
- Мы не виделись сколько? … Три пятилетки, да? А ты изменилась, была такой… а стала другой. Жестче что ли. Что у тебя в жизни случилось?
Поиграла мимикой, прикусывая, растягивая губы, пережевала вопрос и проглотила ответ.

Многоэтажный дом. Вечерело сегодня позднее чем вчера, от скуки подумалось, что улица веснеет, обрастает весной как тиной.
Усиленно старалась не замечать как он картавит и горшок с обезвоженной драценой на окне. Дешевое вино махнула залпом, после сглотнула фруктовый привкус разбавленной водки и нерешительности.  Убежать бы, да поздно уже. Чужие иллюминаторы в соседнем доме зажглись абстрактным рисунком внутри темнеющего городского скелета. Мы клетки его, позвонки, по жилам его течет машинное цунами, с человеческим днк.

А надо мной все чаще вечерами исцарапанный потолок разводами – одним разводом, еще свежим, непривычным, как будто черновым. Хорошо, что выбора у нас нет, что все только набело, только навсегда, как засечки в камне. Какое это было бы безобразие дай нам возможность исправлять, переделывать, переписывать. Так и топтались бы, вносили корректировки, редактируя пережитое. Но мы цветное шапито в купейном жилище, переезжая с этого места на то, трепещем над паспортным местом рождения. Мы движемся без фарватера, иногда встаем на мель, безучастно наблюдая как кто-то идет на дно, пока сами  не оказываемся под метровой толщей земли.
А в то воскресенье мне приснился девственно чистый потолок. Захватила паника, сердце как теннисный мяч, дыхание словно ракетки и все время мимо, все время за границы поля или об сетку. И я лезу рисовать тушью для глаз нужный дефект в том самом месте, точно такого изгиба. Падаю – не выходит, пытаюсь еще, опять неудача. А дыхания все меньше, количество отведенных вздохов на исходе. Утром поняла, что я была внутри тюрьмы из сна, внутри реалистичной драмы. А еще через день все тот же сон. Только за окном война, внутри комнаты тоже, а я тянусь с тушью к потолку и опять не достаю.

Еще в школе у меня было прозвище. Не то чтобы обзывательное, но и не добровольное. Учительница русского и литературы услышала как сосед по парте, розовощекий блондин Сашка несколько раз выплюнул это слово в меня. Остановила, попросила извиниться и объяснить.
- А что? Она не орет, когда ее за волосы дергают или когда обижают, не плачет и не жалуется, как будто ей все равно, как будто она железная, поэтому мы решили называть ее «ржавая».
Значит это было во мне всегда, сидит подкожно выносливость и самоконтроль. Хотелось же плакать, орать, вцепиться как кошке в юную кожу лица всегда с наглецой и расцарапать до крови. Но было неловко, как-то неудобно.
Если можно выделить знак моей жизни, из любых языков, шрифтов, символов, то пусть это будет апостроф, тот который буквы проглатывает, так же как я эмоции. Остаются только самые потребные, самые ровные, самые разрешенные обжитые чувства. Остальное – апостроф.

Учащенный сердечный ритм, эпицентр вселенной под пальцем на коже спины. Спиритический акт, обезличенные прилунения, отчужденное возбуждение.
Все произошло мгновенно. Потому что мгновения назад его не было, и мгновения спустя его не будет. Минуту спустя я ссутулилась на стуле и табачила погрузившись в свою вечную амбивалентность. Алкоголь отяжелел свинцом в желудке и протяжной мантрой в висках.

Тогда-то и случился мой первый срыв. Монологовая патетика резала гортань лезвием правд, обид скопившихся за несколько лет столкновений с другими. Голос стал чужой, будто простуженный и со стороны, из противоположного конца комнаты. Я очень хотела «ее» заткнуть, перебить, прервать, но перестать рассказывать не могла. Он молчал, смотрел в окно, мимо той же драцены и тоже курил. Оказалось, что у меня хорошая память, я помню произошедшее в детстве, только то, что меня обидело. Ни поездок с мамой к морю, ни детских спектаклей и сказок на ночь, только рубцы, скукоженные шрамы.
- Она мне написала, что знает одну бабульку, которая семечками торгует. Неизвестно каким чудом удерживает каждый день свое старое тело на хрупкой конструкции принесенного заранее раскладного табурета. Морщинистая, изрубленная морщинами, почти неживая. Рассказала как мимо проходила и познакомилась с ней. Осмысленно подвела разговор к моей похожести на эту старушка. Потому что та стихи пишет для себя, в стол, неплохие, душевные и откровенные. Возможно я буду этой старушкой, буду продавать семечки, от трудового дня оставлять кожуру на асфальте, а знакомствами с прохожими разбавлять постоянное одиночество. Я сейчас, именно в эту секунду так и делаю. Ты мой случайный знакомый.
Но вот ответь. Зачем ей надо было так медленно, так изящно? Можно сразу на кухоньку сбегать, за ножичком. Он войдет в меня с тем же звуком и упоением. То, что появилось на мониторе, нельзя сравнить ни с выстрелом из пистолета, ни с ударом в лицо, а именно с тем, как медленно входит лезвие ножа в живот. И ведь подружка меня заранее предупредила «Ты только не обижайся». Как будто эта та фраза которая может оправдать любое обвинение, любую боль, что мы причиняем. Неправда! Ничто не может оправдать то, что что потом память будет хранить до седин, то, что переламывает наши кости, заставляет менять форму и цвет. Прошло четыре года. Она на утро забыла о том, что было «Ты только не обижайся», но не я.

Он прервал меня только раз. Вышел ответить на телефонный звонок в другую комнату, оттуда я услышала искусно-ласковую ложь «занят и скоро буду», дословно «через несколько минут». Одеревенела жучком в янтаре. Вот бы был доктор, выписывающий поливитамины для нашей полижизни, полисудьбы, полисуществования.
Уйти оказалось сложнее, чем согласиться приехать. У меня нет опыта прощаться со случайными и отчужденными. Надо ли назвать свое имя или похвалить за старания?
Я надела чужого мужчину как шляпку, поправила кокетливо и сняла. Не мой фасон. Он надел меня как галстук, повязал тугим узлом, поправил пальцами раскачивая как волны шлюпку и снял. Не его расцветка.

- Скоро буду. Что-то захватить по дороге?
Постаралась запомнить скороговоркой услышанный список. Пытаюсь все купить, но что-то по привычке забываю. В центре, за вязанным шарфом до кончика носа и шапкой над челкой клубятся мысли об уходящем дне. Как при монтаже посекундная раскладка, как тренер после игры включает видеозапись и проговаривает все ошибки команды или хвалит за удачно реализованные приемы. Вот тут могла бы ответить иначе, сюда ходить вообще не стоило, а еще не успела доделать запланированное. Хотя это был обычный день, брат-близнец моего вчера, а перед глазами полки с продуктами нашего питания.
Вот если бы кончились фильтры для кофеварки, то я не смогла бы растворимый. Раньше только сублимированный и пила, а сейчас уже не могу. Попытаюсь заменить чаем, водой, кефиром, но не выходит. Поэтому бегаю из быстрорастворимого офиса к тебе, к крепкому, к кофеину, к лошадиной дозе кофеина.
- Вам что-то еще?
- Да, кофе, пожалуйста. 
- Карта есть?
Географическая, ландшафтная, топологическая – логическая. Нет. Нет во мне карт, нет отмеченных пунктов назначения, желаемых пунктов отдыха, приколотых канцелярскими скрепками.

Штраф выписан… Вырванная из контекста дословная цитата, остальные слова растворились, как будто их никогда не было, а эти остались. А ведь мне всегда казалось, что я не самый плохой вариант, но все равно не тот.
Она умудрилась остаться непорочной, неразличимой для меня. Каждый день,  неделю, месяц, год из тех 20, что мы были вместе я видела пример для подражания. Не плакать, не чувствовать, не злиться, не повышать голос, не целовать на прощание, не обнимать, не скучать, не гордиться и ни за что не хвалить. Но разрешалось быть красивой, заниматься разнообразием, от клавиш до ручки, от строчек до пуант, от рисунков до острия коньков. Но серьезно не увлекаться, а главное не заострять внимания. Ни на чем. Я хочу драмы, безобразных сцен, застывших поз после внутреннего кровавого взрыва. Но тсссс, так нельзя, доченька, это нехорошо, ты поняла?!

Суицидилась на досуге. Продумывала каждую мелочь, каждую деталь до и после. Такие приятные, теплые мысли, как горячая ванна или полет с нераскрывшимся парашютом. Медленно дыша продумывала тонкости этого нелегкого дела, вдруг пригодится. Раз… и темнота, а они наконец поймут, оценят, буду жалеть и может быть плакать. Потом разойдутся по квартиркам и забудут. Раз… и как будто не было никогда обид и сомнений. Вещи наверное раздадут, а может быть и себя завещать для пересадок, буду наконец-то кому-то нужной, а не должной.
Привычная уютная многолетняя суицидность сменилась неуемной жаждой жизни. Потому что я все поменяла: ночи и дни, внутри и снаружи, дни недели и времена года. Теперь ем это все с аппетитом, жалуясь иногда на обжорство и прибавку в весе. Но это ничего – это пройдет. Лишь бы не выбрал поребристее, почервоннее и поюней. Ведь их молодые тела и прекрасная бездумность, почти обездушенность уже завтра мимикрируют в меня, через привыкания и терзания через трансформацию в женщину, в многодетную мать, в банку красной икры, замоченной в ядовитом соке жалоб и истерик.
Я же навсегда постараюсь остаться точкой сопротивляемости бесформенной желейной жизни. Конечно проиграю и этот бой, но буду упоенно вспоминать пока не выцветут слайды памяти, пока не отяжелеют кроны мои озверелые попытки перемучиться и сохраниться жучком в янтаре. Пальцы сжимают ручку до хруста в запястье, еще не разучилась, глушу залпом желание узнать, кем бы ты стал, если бы оставляли засечки другие и по-другому, стоит ли говорить спасибо за афронт, ведь он зачинает тебя, творит, как не наносить раны самым кровным, самым интимным. И если где-то между сном и алкоголем найду ответы, то обязательно расскажу тебе. Но уже следующий раз, следующими словами.