Нияз Диасамидзе

            Погожим весенним утром, когда ласковые,  но, пока ещё неторопливые лучи солнца, пытались  придать особый блеск пышной короне тбилисского лазурного небосвода, а птичий грай  многоголосо воспевал новый день, по проспекту Руставели неторопливой походкой шёл ничем неприметный человек, держа в руке свёрнутые  в трубку утренние газеты. Шёл неторопливо, часто лёгким кивком здороваясь с идущими навстречу людьми. Он уже почти поравнялся со сквером у дворца Воронцова (нынешнего  Дворца  учащейся молодёжи), как к нему  сзади подошёл молодой человек в очках и (как стало известно  уже  потом), наклоняясь к его уху, извинившись предупредил, что у того сзади брюки немного  требуют ремонта.  Человек остановился, посмотрел внимательно на подошедшего к нему незнакомца, взял его по руку, и, протянув руку вперёд к статуе Матери Грузии,  видневшейся впереди на горе Мтацминда,  спросил, не поражает ли его гамма цвета над головой памятника. Незнакомец внимательно взглянул в сторону  знакомого всем монумента и,  сказал, что да, его просто поражает удивительный окрас облаков, особенно свечение вверху, ввиде нимба над головой прекрасного творения, и это, просто, Божественно.  Тогда    наш знакомый наклонился ближе к незнакомцу и произнёс:  «Тогда     смотри на эту красоту  и любуйся, что ты мне в зад смотришь?»
          Незнакомец ещё долго смотрел, на облака, раздумывая о смысле бытия.
 
 
           Так ответить мог только  неподражаемый  Нияз Диасамидзе. Его, порой, потрясающий юмор, чрезвычайно меткие остроты снискали ему славу, далеко неординарного человека. Колоритнейшая  личность! Образованнейший и талантливейший человек!   Он прекрасно писал прозу, пьесы и стихи, замечательно пел и играл на фортепиано и гитаре и обладал очень тонким вкусом, но  не был признан ни в журналистских, ни писательских кругах и тогда его нереализованные способности нашли своё  выражение в   диких вакхических  оргиях,  ставших страницами его биографии. А мало было  таких несостоявшихся судеб в эпоху красного тоталитарного товарищества в борьбе за коммунизм? И Нияз также разделил их долю за право на жизнь.               
         Его очень часто видели с  обаятельнейшим из смертных, умницей Авто Варази  или с великим Галактионом. Тогда толпы людей  ломились в пивную:   послушать философские сентенции,       или стать соучастником, совсем не ординарного застольного семинара.   Я - его сосед, вырос на его улице и помню некоторые события, связанные с  ним, но  тогда,  будучи ребёнком,  не мог знать всего того,  о чём  Вера, да и другие районы города   и сегодня вспоминают - многие эпизоды, связанные с ним.         
        Например, однажды,  приехав из Москвы, он появился  в открытом тамбуре вагона, подъехавшего к перрону вокзала, и позвал всех(!) носильщиков. Те,  подумав сразу о колоссальном багаже и, разумеется, о немалом заработке, помчались сломя голову к вагону, подсчитывая на ходу навар. Нияз же величаво поднял руку и торжественно произнёс: «Привет тбилисским носильщикам от носильщиков Москвы!» 
             Вы только представьте себе эту картину!  Ниязу, конечно же, в тот же миг нужно было  скрыться, не то…
            Чувство юмора не покидало его ни днём, ни ночью.
            Как-то он проснулся, примерно,  часа за три до рассвета и стал звать соседа, с которым  часто пил за дружбу.  Вышла заспанная мать друга.  На её вопрос, какое время звать друзей, Нияз очень вежливо произнёс:  «Прошу прощения,  просто я всегда знал, что дружба – круглосуточна».
             Вот таким был Тбилисели-Ниязи. Никогда его шутки, а их было не счесть,  не обижали никого, просто, порой они  ТАК звучали и  ТАК были инсценированы, что  оставалось или восхи- щаться   автором, или надолго остолбенеть.   Ну как можно было на него   затаить обиду, когда как-то, будучи очень навеселе, подойдя к стройке в разгар работы,   Нияз стал громко спрашивать всех рабочих, кто из них свободный. Естественно, рабочие невероятно обрадовались:  деньги пришли !!!      Все немедленно собрались, со счастливой улыбкой ожидая желанного предложения, уже в уме считая барыши. Нияз переспросил: «Все свободны?» И когда все, перебивая друг- друга, стали утверждать, что да, они все свободны, Нияз поднял сцеплённые кисти рук  над головой и с пафосом произнёс: «Да здравствует свобода!» и… повернулся и пошёл дальше. Там, минуты три стояла гробовая тишина, а потом хохот потряс недостроенные опоры строящегося здания.      
            На Вере все любили его. Дня не проходило, чтобы он не становился участником какого-либо фарса. Можно было подумать, что жизнь специально для него  писала,  свой, особый   сценарий.  Занавес раздвигался рано утром, когда  одни спешили стать в очередь за молоком и мацони, другие торопились к газетным киоскам, а крестьянки пытались побыстрее продать зелень, картошку, сыр,  яйца, лобио и  другие дары деревни, рекламируя их в разных  голосовых октавах.   В один из таких утренних дней, часов этак в  5.30,  по улице Белинского довольно торопливо спускался,  в то время  ещё не так известный    актёр эстрады Картлос Касрадзе, всегда искавший малейшего повода, чтобы подшутить над Ниязом,   не спуская глаз с пальмы первенства и желанного лаврового венка на её кроне.  Подойдя к его окну, Картлос раза два громко позвал его. Через минуту в окне появился зевающий Нияз, и   вот каждый неспящий смог бы услышать такой диалог:
               -Ты кто?
               - Нияз, хватит, это я.
               - Что ты хочешь?
               - У тебя чернила есть?
               -  У кого чернила?
               -  У тебя!.. Чернила, говорю, есть?
               -У меня?    Какие чернила? Нет  у меня чернил.
                Картлос ушёл, а через  минут 20 приходит снова и зовёт Нияза, потом, вконец обалдевшему другу протягивает в окно  чернила и говорит: « Возьми, Нияз, у тебя же нет чернил. Мне для тебя ничего не жалко».
                И так проходил день за днём. 
                - Нияз, та рыба, что ты купил сегодня, свежая?
                - Тебе что, свидетельство о смерти нужно?

                -Нияз, зачем тебе столько копировки?
                - Я сегодня близнецов буду делать
                Много такого помнит улица Белинского, где жил Нияз,
 в домах которой писались свои, далеко не ординарные страницы летописи,  под названием: «Жизнь».               
               
                Здесь были кабаки, хинкальная, винный подвал, даже ликёро-водочный завод, где эта жизнь кипела  особенно,  когда туда входили нестандартного вида личности наследовать гортанный зуд.
                Здесь, на Белинского жили доктора наук, министры, именитые врачи,  музыканты, поэты, художники, артисты и фотографы, химики, математики, шеф-повара и  картёжники всех мастей и навыков. Здесь жил и Нияз Диасамидзе.
              В его   квартире не раз собирались очень талантливые люди, звучали смех, ликование, музыка, а фоном всего был неподражаемый юмор хозяина, его неописуемые остроты и        каламбуры. 
               Однажды, когда к его сестре пришли гости, и ему (на ухо) под страхом смерти было запрещено уходить в «проклятые злачные места» и  заявляться потом в дом на ушах, Нияз, полный решимости  «порвать с прошлым» и начать «наконец новую жизнь» на радость не только сестре и её гостям, но и всему фамильному древу, остался сидеть за столом и  поддерживать застольную беседу, абсолютно не реагируя на  обилие   вино-водочного   ассортимента среди изысканного сестринского меню на новой скатерти старого семейного стола.  Но, когда интереснейшая беседа на бытовые темы уже обещала не  ждать своего скорого завершения, Нияз, извинившись, встал из-за стола,  сказал, что ему не терпится продолжить их очень полезный, на редкость содержательный   разговор  и что вернётся  сейчас же и,  как только, так сразу, пошёл в туалет. И какой был шок, когда он, правда,  вернулся минут через 5, но пьяный в стельку. Можно не продолжать…
             Дело в том, что маленькое окно туалета выходило во двор ликёро-водочного завода, где работали верийские ребята,   обожавшие Нияза  и   готовые    помогать ему во всех делах его  до скончания века. Он, спустил верёвку во двор завода и через полминуты поднял её полной и готовой к употреблению. Ровно через минуту его сестра с гостями, праздничным пирогом, тортом и дворянским этикетом уступили место приятнейшему общению с давно знакомым, всё понимающим с полувздоха  Бахусу. Всё снова стало на свои места.
            А вот, что рассказывали очевидцы (вот тут я за правду не ручаюсь). Однажды утром у окон   Нияза увидели подъёмный кран, вытаскивающий его старое немецкое пианино  из   окна. Пианино опустилось на землю, потом в   башенку крана были положены деньги и она снова медленно поползла  вверх. Приняла Нияза, который взял деньги, пересчитал их и спокойно спустился в этой же башенке вниз.  Дело в том, что сестра не только заперла его на все засовы, чтобы он не смог выйти, но, по-моему, вдобавок,  забила двери гвоздями. Нияз, оставшийся один, позвонил кому-то, договорился о продаже пианино  (деньги сестра забрала, чтоб не пил) и рассказал о двухэтажной проблеме. Как она   решалась, -  все с восторгом это наблюдали.
  Этот рассказ, повторяю, очень сомнителен, т.к. многими  ближайшими соседями Нияза он не подтверждается, но... это лишний раз говорит о том, что   его так любили,  что, если вдруг кто-то узнавал или  читал о каком-нибудь презабавном, сногсшибательном случае, то он должен был быть обязательно приписан не кому-либо, а именно Ниязу Диасамидзе.
             Когда он выходил из дома и направлялся в очередной кабак,        на столе в его доме оставались лежать и недоконченный перевод на грузинский язык  «Бесов» Достоевского,   сонетов Шекспира, которые он почти все знал наизусть, стихи, рукописи… Он шёл к тем, кто понимал его, к тем, кого понимал, безмерно уважал и любил. 
           Он пил, потому что видел в вине ту истину, которая в виде лжи всегда ходила за ним по пятам, не давая раскрыться по-иному, и каждый глоток проклятого зелья открывал в нём множество нераскрытых, ярких  и самобытных черт, отводя  их  от  истинного пути их  предназначения.
 
            Нияз как-то пришёл к нам, вернее к моему отцу (он очень часто бывал в отъезде по делам), поговорить   то ли об очерке, то ли рассказе. Разговор был долгим, а на прощанье, у дверей, помню, отец положил ему руку на плечо и сказал: «Нияз, умоляю, не пей! Нияз опустил голову, потом посмотрел на отца очень глубокими, полными печали глазами и сказал: « Я не пью, Шота, это вино меня  пило».
               И выпило...
              Через  неделю Нияза не стало. Вино и водка его выпили до дна. До капли.  Остались неоконченные переводы, статьи, эссе и …   память.
            Долго не   пустовало место у его дома.   Приходили друзья (это они сделали табличку памяти у  двери,  хотели привинтить большую мемориальную доску, но этого не разрешили тогдашние власти); приходили и те, кто не был   лично знаком с ним, но  приходили.  Чуть ли не вся улица часто подходила к его окнам, в надежде, что оно рано утром привычно  распахнётся и в нём покажется Нияз,  скажет что-нибудь, от чего долго потом не успокоишься и будешь вытирать слёзы от хохота,  но..  окно не открывалось, и Нияз не появлялся…  Также было и в  последующие дни.  Но он был. Он появлялся   в  майке в своём окне, привычно выходил из дома, заходил в винный подвал напротив, покупал   газеты и был, как всегда,  душой друзей,  улицы, района и всех тех, кто знал его.   Он  был,  потому что   есть    память     головы    и    есть     память     сердца.  Голова  может забыть,    а     сердце   -  никогда! 
 
    
                МЕРАБ  ДОГОНАДЗЕ