Бездна. Глава 2-3. Первый день учёбы

Сон легко соскользнул с меня, как шелковое покрывало.

Я лежал — наслаждался, как в детстве, утренним солнечным светом. Прямо на Мишкин носик падал тонюсенький солнечный лучик, отчего он мило улыбался.

— Мишка! Сегодня первый день учёбы. Мы с тобой — студенты первого курса психологического факультета.

— Студент — ты. Я вольнослушатель.

— Вольным быть лучше! Оцени положение: меньше обязанностей, никакой ответственности. Читай, что хочу, экзамены не сдавать…

— А проспишь скучный предмет, тебе никто указкой по загривку не треснет.

— Будешь спать на лекциях, то из тебя психолог липовый получится. Мишка, я уверен, что сегодня нечто изменится в нашей жизни.

Мишка блаженно растянулся на подушке и загадочно молчал.

— Не изменится? Мишка, но мы сами всё сможем изменить. Взять — и изменить! Это так просто! Я два десятка лет жду изменений в жизни. Но почему кто-то должен нам разрешить действовать, почему волю окружающих людей и обстановку в стране я ставлю условиями своей жизни? Есть одно условие — Я! И ты! Мишка, человек сам — творец своей судьбы!

— А медведь?

— Медведь, если он такой же философ, как ты, тоже творец.


Я специально вышел из дома пораньше, чтобы успеть в редакцию, куда сдавал несколько своих рассказов. Я полгода ходил, звонил, безуспешно пытаясь получить ответ, прочитал ли кто-нибудь мою писанину. Но вчера по телефону предложили встретиться с рецензентом.

Я долго не решался зайти в кабинет. Будто к директору в школу — на разнос, потому что я принёс им на суд не рассказы, а свою душу.

Долго бы стоял перед дверью, но сзади подошёл мужчина. Видом — типичный директор.

— Ко мне?

Я не знал, что ответить, поэтому сказал “да” и представился. Он пригласил меня в кабинет, и я очутился в мире цитат и портретов классиков.

— Неправдоподобно тесный мир… — говорил всем, кроме меня, известный писатель, раскладывая отпечатанные на машинке листы. — Совпадения и случайные встречи, как в сказке…

— Но всё было именно так, как написано. В моей жизни были ещё более поразительные совпадения. Могу рассказать…

— Не нужно. Верю, — мне показалось, что он обращался не ко мне, а к нарисованным на стене классикам. Или призывает их в свидетели. — Но у тебя получилось не литературное произведение, а школьное сочинение, газетный очерк. Чтобы получилось художественное произведение, нужно поразмыслить над композицией, живостью образов. И особо поработать над языком. Слова должны быть тщательно взвешены, много раз произнесены. Тогда сам увидишь небрежности и недочёты. Поработай!

— Поработаю.

— Увидишь, тогда будет именно произведение литературы, а не газетная статья, — он пошуршал моими листочками и продолжил: — или вот, например, рассказ о педофиле… Совершенно безыдейный. Нужно-то было показать человеко-ненавистни-ческую суть этого явления, — он говорил именно так, разбив слово на три части. — А то заподозрил было тебя в симпатиях к этому злодею.

— Я хотел порассуждать на тему вины человека в случае, если он совершает преступление от безысходности, или вследствие своей испорченной, извращённой природы, или если совершает преступление от сжирубешения. Проще говоря, какая разница, ворует ли человек оттого, что умирает с голоду. Или потому, что ему мало двух машин и нужна третья. Или, предположим, не нужна даже третья машина, а идёт на преступление из-за пресыщения и притупления чувств — ради небольшой встряски, развлечения? Этакий абсурдный механизм для получения непрерывного удовольствия… От фрустрации одинаково страдают все: бедные, богатые, молодые, старые, здоровые и больные, пресыщенные и голодные, но…

— … несмотря на все подводные мотивы перед законом все равны.

Чтобы не злить рецензента, я решил не настаивать на своём мнении:

— Перед законом все равны, но каждый преступник себя защищает, выдумывая всё новые и новые мотивы в своё оправдание. Поэтому и бесящийся с жиру грабитель банка, и пресыщенный тупица, убивающий людей от скуки ради незначительной встряски эмоций, и даже презренный педофил одинаково себя оправдывают и облагораживают…

— Молодой человек, ты мыслишь в правильном направлении. Не скрою, фантазия у тебя неплохая. Но нужно много учиться и, главное, идеологически окрепнуть!

Я быстро распрощался с рецензентом, пообещав, что приду на курсы молодых литераторов.

По дороге в университет я мысленно спорил с писакой. Нет-нет, он был прав абсолютно во всём. Но… Ущемлённое самолю… справедливое указание на ошибки воспринимались именно как личное оскорбление. Перед законом все равны. Но глубинные мотивы… Особые личные заковырки и закавычки… И трагедии страдающей души.


— Ладно, писателя во мне не заметили. Всё равно сегодня нечто, или даже всё, обязано стать новым. И писать буду по-новому. И к жизни относиться! А учиться буду лучше всех!

Я спрятал медведя в тёплое гнёздышко своей заплечной сумки и ступил в новое здание университета. Быстро нашёл нужный кабинет и сел в самый дальний уголок. Вроде, за месяц сельхозработ познакомился почти со всей группой. Но в университете я был как на светском приёме или параде: все щеголяют выправкой, ведут глубокомысленные разговоры-переговоры, один я совершенно не знаком со светскими манерами и условностями. А разговоры… о чём говорить с парнем, если он зациклен на машинах или ба-ба-х. А с девушкой, если её ничего, кроме косметики и сплетен, не интересует?

Порадовался звонку — теперь полтора часа можно не думать о том, что кто-то обратит на меня внимание и потребует внимания ответного.

Спокойствие сразу прошло: в вошедшем в аудиторию декане я узнал Владимира Сливовича! Иванова! того самого партийного деятеля, героя моих листовок. Зная только по газетам и листовкам, я считал его своим врагом. Буквально вчера я раздавал на митинге отпечатанные на печатной машинке хулиганские листовки, и неизвестно, сколько человек с моими листовками оказались в милицейской машине… И вот — он наш декан.

Я пытался скрыться за впереди сидящими студентками, но обзор с преподавательского места был отличным, и декан меня хорошо видел.

Похоже, он не выделял меня из массы массссы студентов. Можно надеяться, что он не узнал во мне автора-хулигана… Задержанные могли дать словесный портрет. Что даст пара слов: средний рост, средний цвет волос, такая же средняя длина, ни тебе особых примет, ни, надеюсь, бандитского оскала… Но тревога почти не давала мне вникать в содержание занятия.

Лишь ближе к звонку я совсем успокоился и стал посматривать на окружавших меня студентов, вернее, студенток — на курсе было совсем мало парней, и они сидели маленькой кучкой на задах, уткнувшись взглядами в затылки впередисидящих девушек.

Студентки что-то записывали, непонятно что, на вводном уроке и писать-то нечего. Может, пишут дневники на тему впечатлений от первого урока? Или рисуют однообразные миллион раз рисованные орнаменты? Или действительно считают мудростью всякое слово политика-декана… Семёныча-Сливовича…

Прозвенел звонок, парни сорвались с мест — кросс до курилки.

Неожиданная новость: заболел некий преподаватель. Чтобы не отменять целую пару, к нам опять придёт наш декан, а пока можно двадцать минут полентяйничать. Чтобы не смотреть на легкомысленных однокурсников, целых двадцать минут я беспокойно ходил по тщательно отштукатуренным безликим коридорам, по привычке не желая замечать “информации” для нерадивых студентов, перекочевавших из старого корпуса: «Отчислены за плохую успеваемость…», «Сдайте деньги за…», «В деканат вызываются…» Да, провинция… Но для меня сегодня начинается новая жизнь!

— Мишка, я радуюсь всего-то из-за нового корпуса. Смотри, стены стерильно-пустые, но они новые: tabula rasa, это лучше, чем старая обшарпанная штукатурка — а вдруг, дело да тронулось. Сегодня первый день моей учёбы и вот — ради меня университет переехал в новый корпус. В абитуре я сдавал экзамены в старой деревяшке.

— Сдавали мы — с тобой. Без меня ты провалился бы на экзаменах.

— Ладно, без тебя я бы не поступил. Сейчас речь о другом: вдруг дело тронулось, и скоро в нашей провинции появятся свободные издательства, свои научные школы, оригинальные методологии. Может взаправду перестройка окажется не очередным пустым лозунгом партии, а движением, полётом, на который вдруг окажутся способными коммунисты, — немного грустно говорил я Мишке.

— Как тебе Владимир Семёнович, наш декан, понравился?

— А что декан?! Досадно, но буду приспосабливаться. Мои листовки? — авось пронесёт… Посмеялся я над ним здорово. До сих пор смешно.

— Если хулиганство раскроется, грозит отчислением?

— А знаешь, почему назначили деканом психологического факультета препода с кафедры философии? Особый статус факультета! Сливович говорит, что мы будем творцами нового человека — человека новой коммунистической формации. А я хочу быть творцом свободного, творческого, окрылённого идеей человека! Я — материалист, но идеалист! Здесь нет парадокса.

Но парадокс был. Из-за него меланхолия, сплетённая с постоянным возбуждением, была моим постоянным спутником уже пятый год. Началась она ещё в старших классах школы, не оставляла она меня и в армии, и дома, и всё время, что я сдавал вступительные экзамены. Она проявлялась тоскливым сжиманием сердца, готовым сразу ухватиться за любое дело, пробиться сквозь преграды. Но все преграды оказывались, или казались, непреодолимыми, и резкая остановка вгоняла меня в тоску.