Морская болезнь

Амаяк Тер-Абрамянц

МОРСКАЯ БОЛЕЗНЬ

Постоянное восторженное ожидание было главным свойством натуры юного Максима Погожина. Оно присутствовало в нем всегда, даже когда он не думал об этом ожидании. В зависимости от жизненных обстоятельств и настроения оно, как огонь, то ярко разгоралось, то упорно тлело, невидимое, под слоем пепла, чтобы когда-нибудь вспыхнуть и запылать с прежней силой. Оно воплощалось то в ожидании романа с красивой женщиной, то в ожидании поездки или путешествия и вообще всего нового, интересного и замечательного, что, безусловно, ожидало его в будущем, особенно после успешных вступительных экзаменов в педагогический институт. Но все же самым конкретным и постоянным ожиданием было ожидание летнего путешествия.
Оно помогало воспринимать существование, которое он вел, как нечто временное, случайное: и этот однообразный город с коробками домов и заводскими трубами, скучной школой, замусоренными дворами и улицами, вечными очередями, давкой в автобусах – весь этот социалистический город, который полагалось  любить – этому учили в школе, об этом писали в газетах, пели в эстрадных песнях, утверждалось, что эти новостройки прекрасны, а он никак не мог понять, чем они прекрасны, заставить себя его любить, он не видел в нем ничего красивого, кроме затертой, заставленной коробками домов церкви Вознесения, построенной еще при царях после войны с Наполеоном, на берегу когда-то бедно-живописной, теперь отравленной заводскими отходами речки с плывущими по ней кверху белыми брюшками пескариками. Он не любил, но и не ненавидел Электрогорск. Весь устремленный в свое сверкающее ожидание Максим просто как бы не замечал его, как не замечает весной спешащий на свидание пешеход слякоти под ногами. Он любил другой город, выплывающий из тумана младенчества далеким воспоминанием, сном, мечтой, мифом с загадочным, вдруг прозвучавшим откуда-то освежающе нордическим именем – Тулленборг!… хотя настоящее название его было иным (тот город имел несколько исторических названий, так почему же ему не иметь еще одно, сугубо личное?). Семья рано покинула Тулленборг, когда ему исполнилось лишь три года, но воспоминания о нем ретушировались, достраивались фотографиями семейного альбома: тяжелые средневековые башни с узкими бойницами, острые дерзко колющие небеса шпили, море – присутствие которого там ощущалось даже в форме килевидных крыш домов, повсюду, оживлялись воспоминаниями лучших дней родителей («Ах, недалеко вот от этой улицы роддом, в котором ты родился белой ночью!»), восполнялись фантазией, населяющей этот город рыцарями из средневековых сказок и романов Вальтера Скотта.
Душа его, видно, так и осталась там, дожидаясь возвращения тела, и он плыл из раннего детства, как корабль к его берегам. Здесь, в Электрогорске, тот город казался выдумкой от начала до конца. Он был мечтой, прелесть которой была в ее соединенности с реальностью, в осуществимости и неизбежности встречи.
-Ну что ж. – говорила мама, когда он стоял в двери с небольшим чемоданчиком, - вот тебе уже шестнадцать, это первая твоя самостоятельная поездка… Будь осторожен… Дай слово…
Он легко дал это слово, нетерпеливо со всем соглашаясь, лишь бы скорее освободиться.
А через пару часов вручал голубой билет кондуктору, в суровой скуластости которого уже почудилась ему печать средневекового Тулленборга, а на белых занавесках окон вагона голубели чайки над голубым силуэтом гордого башенного города. Потом был бодрящий запах резины чистого купе, постепенно заселяемого попутчиками: рыжий конопатый мужик, с голубыми, не по-русски прозрачными глазами, кудрявая белокурая пасторальная толстушка ( не иначе как немочка – решил Максим), молодой русский лейтенант с маленькой головой, мелкими изящно красивыми чертами красноватого, обветренного лица.
Поезд стучал колесами, сквозь ритм которых проступал хорей еще не сочиненных стихотворений. Смеркалось: на фоне предночного бледного неба мелькали острые, словно вырезанные из черной бумаги, верхушки елей. Мужик с прозрачными глазами достал газету с готическим шрифтом, лейтенант принес из вагона-ресторана бутылку шампанского и конфеты ( немочки ради, конечно!): все выпили по стакану шампанского. Лейтенант ехал до старого русского города с монастырской крепостью, рыжий и немочка, как и Максим, до приморского города, который с каждой минутой становился все менее сказочным Тулленборгом, все более неизбежно реальным, утверждаясь в известном географическом звучании. В темноте за окном проплывали большие и малые россыпи огней городов и поселков. Шампанское слегка вальсировало голову. Каждый миг дороги, каждая станция, каждый дальний огонек среди лесов и полей таили в себе возможность крутого изменения жизни. И от обилия этих возможностей, неисчислимости их дух захватывало, душа изнемогала в восторге, и несоизмеримое с человеческими возможностями счастье переходило в острую грусть. Это ли не полная свобода: стоит только захотеть, выйти из поезда, встретить красивую девушку, бросить к ее прелестным ногам свою судьбу и это непереносимое сверхчеловеческое счастье…
Однажды, когда он ехал из Электрогорска к родственникам в Харьков, ни с того ни с сего, просто от ощущения, что может это сделать, вышел в Орле, прокомпассировал билет на утренний поезд. Он всю ночь просидел на вокзале в ожидании утреннего поезда, и сам воздух этого города казался ему немного иным, чем воздух Электрогорска, новым, возбуждающе чужим.
Воздух того вокзала был воздухом дороги, не всегда приятным: сквозь холодную свежесть прорывались время от времени хлевно-буфетный пищевой запах, запах многодневного пота, хлорки из дальнего туалета… Под высоким потолком этого храма дороги гудело, сливаясь, многоголосое эхо, к ночи глухо затихающее. Буфетчица за раздаточным столиком в грязном халате и с поплывшей вокруг глаз синяками краской вполне по-звериному зевала. А рядом, за спиной, какие-то мужики беседовали о каком-то им знакомом Ерошкине, который продал городскую квартиру, переселился в деревянную избу на берегу речушки, вырыл себе пруд и стал разводить карасей. И как пишут на него доносы завидущие соседи, и как ходит к нему едва не каждую неделю милиция, зорко наблюдая, чтоб не разбогател, все подсчитывает, описывает, чтобы привлечь к суду за несвойственное советскому человеку стремление к обогащению… Мужички говорили о Ерошкине разумно, сочувственно, далеко за полночь, когда весь вокзал уже беспомощно спал в различных позах: кто лежа на креслах, кто сидя, завалившись назад и открыв острый кадык, или набок, оголив сонную артерию; привычные туристы устроились в углу на расстеленных спальниках… Ничего необыкновенного, правда, там с Погожиным не случилось, но было странно и радостно знать, что он вот здесь, на этом вокзале, никому не нужен и не выйди он здесь, не увидь вокзала, не услышь о Ерошкине, не почуй запах вокзальной нечистоты, его жизнь навсегда лишилась бы какой-то частички правды.
Пришел утренний поезд, он завалился в купе, лег на полку и сквозь дымку сонливости этот случайный разговор мужиков, у которых он видел лишь затылки – темно-русый и черный с проседью, - о никогда не виденном им Ерошкине казался таинственным, казалось вообще таинственным, что существует вообще какой-то им не виденный Ерошкин, судьба которого так волнует других людей.
Но сейчас он и не думал нигде выходить, сейчас он спешил в Тулленборг вопреки соблазну тысяч огней. Он уже знал, как звать всех попутчиков (офицер перезнакомил): конопатый светлоглазый Ян спал, укрыв лицо газетой со шрифтом Гуттенберга, офицер Толя говорил что-то пустоволнующее розовощекой Анне (Анхен, как сразу он про себя ее нарек) и она смеялась, плавно, пленительно меняя волнистость пухлых губ и открывая небольшие тронутые кариесом зубы… Под этот монотонный глубокий мужской говор, плеск женского смеха, колыханье вагона Максим незаметно для себя (как это всегда и бывает) уснул.
Проснулся оттого, что поезд грохотал через мост, приподняв голову от подушки, увидел в предрассветной холодной призрачности свинцовый разлив огромной порубежной реки с очертаниями мощной приземистой башни древнерусского кремля, геометрически властвующей над пространством. Офицер готовился к выходу  в холодный туман, решительно сворачивал матрац, Ян был неподвижен и безмолвен, как мертвый тевтонец, на нижней полке серела круглая теплая горка – Анхен. Не в силах ничего сказать офицеру на прощанье, он уронил голову и тут же заснул.
Когда вновь воскрес ото сна, в купе ярко светило солнце, но какое-то иное, прохладно-чистое, серебристое. Анхен, розовая, умытая, уже одетая к выходу – смотрела в окно. Ян возился с чемоданами, лукаво на нее поглядывая, предлагал помочь поднести сумки (говорил он по-русски с легким акцентом). В коридоре появились высокие блондины с прохладными глазами в чистых рубашках с галстуками, говорящие на незнакомом растяжно-певучем языке. И только успел Максим вымыться, одеться, как в окнах замелькали тяжелые серые дома, перспективы незнакомых улиц, в начале одной появилась и исчезла груда каменного угля, в дальнем конце другой – кирка с двумя шпилями… Заиграла торжественная музыка, что-то вроде Вагнеровской увертюры к «Майстерзингерам», певучая речь полилась из вагонного репродуктора, оповещая пассажиров о прибытии в древний тысячелетний город, и в окнах на дальнем холме показался датско-немецкий замок, простой, суровый, из светло серого известняка, с флажком, трепещущим на высокой угловой башне увенчанной зубчатой короной. Поезд, снизив скорость, обходил вокруг замка, и замок будто постепенно проворачивался вокруг некоей оси, открывая мощную шероховатую стену с нишами, контрфорсами, данкерсами, а из-за него выплывали ажурные иголчатые шпили старого города.
Старый город не обманул. Он оказался даже лучше, чище, наряднее и живописнее, чем Максим ожидал. С каждым новым шагом один живописный ракурс плавно переходил в другой, не менее живописный. Погожин шел по булыжной улице меж средневековых домов, вдыхая влажный, с угольковым привкусом, воздух. Радовало отсутствие так надоевших в Электрогорске транспарантов и красных флагов на углах домов, – по всему было видно - город умел жить своим умом. Все здесь говорило о том, что где-то, совсем рядом, - море: влажный воздух, окна-иллюминаторы мансард, килевидные крыши, бескозырки и голубые матросские воротники, мелькавшие тут и там, чайки, пересекающие узкие светло-голубые небесные реки над старыми улицами…
Квартирное бюро находилось ближе к окраине города в по-советски невыразительной бетонной коробке. Симпатичная блондинка спросила его что-то на незнакомом поющем языке. Он поздоровался по-русски и справился о наличии мест. Девушка плеснула в него ледяным взглядом, но адрес выдала и по-русски, хоть и с сильным акцентом, объяснила, как добраться до места.
Выйдя из бюро, Максим развернул карту-схему. Начало автобусных маршрутов находилось где-то неподалеку, на площади Ленина. Было что-то дикое и неестественное, что в этом сказочном городе существует площадь с таким именем, как если бы здесь существовала площадь Тамерлана или хана Батыя. У первого же прохожего он спросил, как до нее добраться. Это был невысокий краснолицый представитель коренной национальности. От неожиданности вопроса, то ли еще от чего-то другого абориген выкатил голубые глаза на Максима.
-Эт-то такая площать… - покрутил он пальцем не то отвечая, не то спрашивая.
-Ну да, площадь Ленина… Есть такая?…
Тулленбуржец еще больше вытаращил глаза.
-Есть такая, по-фидимому, есть, но не здесь…
-А где же?
-По-фидимому, в Москве, я тумаю такая там пыть толжна…
Теперь настала очередь онеметь от изумления Максиму.
-Ну что человеку голову морочишь, - неожиданно вмешался другой прохожий на чисто русском с черной кудрявой головой и простонародно открытым российским лицом.
Эстонец, пожав овальными плечиками, зашагал прочь.
-Вот они все так, - кивнул вслед кудрявый, - с ними по-человечески, а они… А мы еще их от немцев освобождали! Так чего ищешь?…
-Площадь Ленина…
Курчавый сморщил лоб.
-Слушай, старик, я тут шестой год живу после дембеля, а до сих пор не знаю, где она…
-Но на схеме-то есть…
-Да как не быть в советском городе!
-Там остановка автобуса номер три и троллейбусная остановка…
-А, дык так бы и сказал… Это вперед, до первой улицы направо, там на кругу сквер… Называется как-то по-другому, не площадь Ленина… Да они все нам назло делают!
Потом автобус нес его вдоль залива с живописно рассеянными по мелководью валунами, а вдали, в бледно-голубом просторе висели корабли на рейде.
Это был новый район типовых пятиэтажек, впрочем, даже они выглядели более симпатично и не так однообразно, чем в Электрогорске – более аккуратные, с нарушающими  бетонно-серую монотонность желтыми лоджиями. Все же Европа, как ни крути! Конечная остановка. Погожин без труда нашел нужный дом, ощущая скучный мышиный запах обжитого подъезда (который все же искупало сознание, что даже и он европейский!) поднялся на пятый, последний этаж. Дверь открыла пухлая блондинка с красноватыми глазами.
-Заходите, - сказала она, после того как Погожин немного сбивчиво сообщил, что адрес ему выдали в квартирном бюро.
Она пошла в глубь коридора, шлеп-шлеп - тапочки без задников, подтягивая пояс зелено-голубого халата, под которым выразительно приподнимались и опускались дыни ягодиц. Проходя вслед, Максим отметил на вешалке торчащее плечо военного кителя, погон с одинокой прапорщицкой звездочкой и небольшие яловые сапожки.
-Галя, - назвалась она просто, когда он сел в кресло в комнате, а она очутилась на диване напротив, закинув ногу на ногу, с любопытством его рассматривая, а Максим, неожиданно объятый искусственной мягкой лаской кресла, чувствовал, что краснеет, отводя глаза от круглого колена и уводящей под халат далеко будто рассекающей плоть линии меж плотно сомкнутыми бедрами. Что-то вульгарное с самого начала его в ней коробило и одновременно волновало, поднималось откуда-то снизу багровой горячкой. Над диваном висел огромный бархатный ковер: великолепный рыжий марал на сопке среди зимней тайги, задрав украшенную роскошной короной голову, звал подругу, а робкие фигурки самок жались где-то под склоном.
-А дайте-ка ваш паспорт, познакомимся, а то, знаете, как бывает…
Максим протянул ей новенький недавно полученный паспорт, так и не успев уяснить, как именно бывает. Она пролистала странички… - Неженат… Конечно, такой молоденький. Ишь, каких красавчиков присылают! – лукаво улыбнулась, возвращая документ. 
– Надолго?
-Дня на три…
-Так мало! – удивилась, вставая. – Ну, пошли, комнату покажу…
Комната была пустая и чистая – стол и две кровати и два одинаковых плаката аэрофлота с одной и той же улыбающейся стюардессой: «ПОЛЬЗУЙТЕСЬ УСЛУГАМИ АЭРОФЛОТА!»
-Мама отпустила? – неожиданно повернулась она к нему.
-Ага, в первый раз, - признался он, еще больше краснея, - вообще-то я в институт поступил, а это как бы подарок…
-И на кого будешь учиться? – она взбила подушку.
-Учителем …
 Галя прыснула и порозовела.
-Вы чего?…
-Ничего, так, красивенький больно для учителя, подарочек…
-А у вас военные живут? – спросил он, чтобы перевести ставший тяготить и раздражать его разговор на более нейтральную тему. – Я китель видел…
-А это мой…
-Вы в армии?
-В городской тюрьме работаю… Кровать застелена, простыни чистые, вот ключ и гуляй, подарочек, а мне по магазинам надо…
Через полчаса Максим вновь ехал на автобусе, в обратном направлении, к городу. О хозяйке он начисто забыл, как только закрыл за собой дверь квартиры. Теперь можно наслаждаться морем, чудесным городом, свободой, без суеты, не думая о ночлеге…
Он бродил, переполненный светлым, беспричинным счастьем, по узким улочкам среди домов - свидетелей совсем иной, незнакомой, устоявшейся веками жизни, безуспешно пытаясь постичь смысл латинских букв, таинственных вывесок: “LILLED”, “LEIB”, “RIIETUS”, вглядывался в лица, искал в них признаки потаенного родства с башенным городом, похожим на высокого худощавого интеллигента в хорошо отутюженном серо-стальном костюме  с галстуком, пиджаком застегнутым на все пуговицы, немногословного, подтянутого, уважающего чужое одиночество, вдыхал влажный морской воздух с угольковым привкусом копоти вокзала, порта и печных труб, время от времени неожиданно останавливался, залюбовавшись то грубой старой кладкой со следами сажи, оставшимися, возможно, с прошлых веков, то старинным фонарем, то игольчато истончающимся в небо шпилем с крохотным крестиком или флюгером на острие, засматривался на окна, за стеклами которых висели тюлевые занавески и цвела герань, зашел во дворик, где лежали штабеля готовых к употреблению дров – приметы тепла чужой ежедневной жизни… И хотя был здесь впервые в сознательной жизни, он чувствовал себя свободно и уверенно, будто снял надоевший ватник и одел сшитый по размеру удобный костюм. Преобразилась даже его походка: шел не сутулясь, как дома в Электрогоске, – прямо, уверенно, задирая голову, пятки, казалось, вот-вот оторвутся от земли и он полетит к чайкам, проплывающим время от времени через голубые каналы меж ломанных берегов средневековых крыш. Он страстно желал каждую встречную мало-мальски симпатичную девушку, в каждой таилась возможность иной жизни, иной судьбы, как в станциях и огнях за окном вагона, каждую на миг он на себе женил, но в следующий момент содрогался от ужаса, что с этим прервется навсегда этот праздник возможностей… А женщины, поглядывая, также отмечали его, но с интересом больше платоническим – для них он был слишком молод, красив и воздушен и тут же, животным чутьем ощутив его страх и ненадежность, отворачивались оскорбленно, с презрением.
Потом он сидел в открытом кафе под полосатым тентом на краю средневековой улицы в Верхнем Городе, а позади юная очаровательная парочка – он и она, едва ли старше его – пили пепси-колу, он ел сосиски и пил кофе, спиной испытывая к ним тяжелую зависть. Он мелко глотал кофе, чувствуя себя космически несчастным оттого, что все женщины города не принадлежат ему.
Над оранжево-красной, с черным крапом пестротой черепичных крыш ближайших домов, в летенем солнце, на  непросохшей голубой акварели неба, штыкасто сверкал узкий граненый шпиль церкви, внизу чешуйчато блестел коричневый бугристый булыжник вверх к Замку поднимающейся, будто разгибающий спину дракон, улицы.
Максим наблюдал за нечастыми прохожими – был обычный будний день Тулленборга. Вот молодая мама с отвесными до плеч, белыми, как у Снежной Королевы, волосами (такой почти снежной белизны Максим в Электрогорске не встречал) толкает детскую коляску, мягко перекатывая ее с одного векового булыжника на другой, - явно местная. Вот шагает мужчина, шатен средних лет в джинсовом костюме, с ищущим взглядом – такого можно встретить и в Электрогорске, чего никогда не скажешь вот об этом худом и длинном студенте в очках на пуговке носа и с длинной кадыкастой шеей – светло-русые патлы его украшает голубая, опоясанная желтой полоской университетская шапочка с небольшим лаковым козырьком.
Наблюдая прохожих, Максим и не заметил, как за столиком напротив появилась девушка с чашечкой кофе. Это был тот тип лица, который можно и не выделить мимоходом, но, взглянув на него чуть внимательнее, что-то заставит вернуться к нему снова. Явно не местная – брюнетка медного отлива с тонким, бледным, будто никогда не знавшим солнца лицом, умеренной мягкой полнотой губ и темными глубинно-мягкими глазами – возможно, русская с восточной примесью, а скорее еврейка – может, из тех, предки которых появились здесь чуть позже рыцарей крестоносцев и жили на улочке алхимиков и магов в Нижнем Городе своей кастово-религиозной замкнутой жизнью.
Откуда-то появилась уверенность, что, обратись он к ней, она поймет его, прозрит в нем не только сегодняшнего мальчишку, но и будущего мужчину, и тот, провидимый сквозь его юные черты , станет хотя бы чуть-чуть ей мил и интересен, во всяком случае, подойди к ней – она не унизит, не отвергнет смехом и ли презрительным молчанием… Что бы ей сказать? – Все слова про погоду, про город и даже про ее красоту казались недопустимо обыденными и пошлыми. Конечно, надо было сказать что-то необыкновенное, новое, яркое, чего еще никто и никогда ей не говорил! Но что?!… - Максима напрягся, чувствуя, как уходит время, во рту стало сухо, и пронзительно тонко зазвенела в ушах кровь. Прочитать стихи?.. – Но он не помнил ни одного, да к тому же использовать чужие чувства для выражения своих ему казалось пошлее, чем говорить о погоде.
Она сделала маленький глоток!
Лучше было бы прочитать свои, но у него не было ни одного любовного. Не будешь же, в самом деле, читать то мальчишеское, что он когда-то сочинил в Электрогорске, где, глядя на голубое пространство карты над столом, шептал, дрожа от восторга: «Корсару море дом родной, ему не нужен его покой, и тьма и буря его союзники, его союзник убийственный прибой…» Лучше было бы сочинить стихотворение, обращенное именно к ней, но она это нет времени, а она делает еще один глоток!
-Уйдет! – обожгла ужасом мысль. – Навсегда уйдет!! Придется что-нибудь про погоду: «Не правда ли чудесная погода?…» Надо пересилить себя, встать, подойти и заставить сказать это! Но Максим не шелохнулся, будто предчувствуя, что голос сорвется в пронзительный фальцет или в задыхающуюся сиплость, или просто исчезнет и придется стоять перед ней, лишь разевая рот, как пойманная рыба, - вот истинный позор!!
И тут появился он – рослый военмор: лакированные ботинки, черные брюки, черный сребропогонный китель, ослепительно беловерхая фуражка с тяжелыми золотыми ветками по краю черного лакового козырька… Она смотрела прямо на него! Так вот кого она ждет! Максим почувствовал, что земля под ним проваливается от ощущения собственного ничтожества перед парадной мощью этой формы, которую он когда-то мечтал носить (но не прошел медкомиссию из-за небольшой близорукости), перед ее содержанием – сколько трудностей и приключений  уже этому человеку пришлось преодолеть и пережить, сколько штормов и дальних морей он видел, сколько подвигов совершил! Какая тут женщина устоит?!..
…Но нет, она смотрит мимо него! Они незнакомы! А кавторанг (погоны уже можно разглядеть) подошел к бармену и что-то запрашивает. Блондинистый бармен в расшитой узорами жилетке и белой рубашке с черной бабочкой на шее еле заметно, углами рта, презрительно улыбается, наливает из коньячной бутылки полстакана смуглой жидкости. «Без закуски!…» – доносится голос военмора.
Со стаканом в руке моряк оборачивается, привычно зорко обводя столики мгновенно оценивающим погоду взглядом. У него простое, грубоватое, но располагающее к себе лицо. В следующий миг он движется по направлению к ней, необычно плавно для его крепкой фигуры, слегка вальсируя меж легкими белыми столиками… Подошел. Наклонившись, говорит что-то, Максиму неслышное, видимо, то самое, необходимо пошлое, что он не в состоянии был из себя выдавить. Теперь все пропало… Какая легкость!.. Она мягко улыбается и отвечает… Максим отказывается верить глазам… Это невозможно! Так же плавно, как подошел, военмор откатывается за соседний столик, садится, ставя перед собой стакан, снимает фуражку и кладет ее на соседний стул, открыв густые, блестящие, как хорошо прочесанная шерсть, слегка вьющиеся русые волосы. - Отказала!.. Легко, изящно и четко… Как? Какими словами? – О, много дал бы он, чтобы узнать!
Моряк сидит некоторое время неподвижно, будто думая (или делая вид, что думает), поглядывая то на улицу, то на девушку, сидит так довольно долго и, когда уже начинает казаться, что он пришел сюда вовсе не пить, поднимает стакан ко рту и выпивает содержимое в два-три глотка.
Поставив пустой стакан на стол, он еще некоторое время сидит, уже другой, ушедший в себя, как Будда… Потом неожиданно встает, взяв фуражку с золотым якорем среди сосновых ветвей, идет на выход и, проходя мимо девушки, полушутливо махнув бесценной фуражкой, говорит ей на прощанье что-то галантно-легкое, свободное от лютого мрачного мальчишеского голода, выражающее уже лишь вполне бескорыстное восхищение – умение в общем не обязательное, но обязательное для настоящего мужчины, умение, которым юный Максим обязан овладеть в полной мере.
Кавторанг удаляется по улице, девушка делает еще один глоток…
Наконец, настало самое время подойти ему! Но подошвы будто прибиты к настилу плотницкими гвоздями. Каков же должен быть ее избранник, если такому отказала?! Очевидно, совершенно необычным и вполне положительным. Где-то в пространстве намечался смуглолицый с умными темными глазами мужчина, возможно, одною с ней национальности. Мягкий и низкий голос его, подобный нежной бархотке, проясняющей стекло, даже когда он говорит о совершеннейших пустяках и пошлостях, всегда выражает своими модуляциями нечто большее, никогда не срываясь в бесцветно утомленный тон или металлически скрежещущую раздражительность: он часто говорит ей о погоде, читает чужие стихи, которые знает на память великолепно, напоминает ей, что она красивая… Он хороший спортсмен-любитель, может, делает успешную карьеру где-то в области физики или талантливый хирург, сочетающий оригинальность мышления с умением адаптироваться к советской действительности… По мере разрастания этого образа Максим чувствовал, что вся его положительность и гармония для него крайне неприятны своей благоприобретенностью – полная противоположность ему, искренне обнаженному, шарахающемуся от всяких ограничений, презирающему защитные маски. Глухая враждебность к сопернику нарастала, вся душа сжалась в кулак, и тут, словно почувствовав его состояние, девушка встала и, перекинув через плечо сумку, решительно направилась вниз по улице. Она уходила по спине дракона к Надвратной башне, покидая его жизнь медленно, спокойно…
«Нет, пожалуй, лодыжки толстоваты!» – мстительно подумал он вслед, и тоска навечной потери стала чуть глуше.
Потом он бродил по музейным залам, закоулкам, среди зеркально поблескивающих витрин, где поскрипывал крашеный пол, пахло масляной краской и чистой ветхостью – какой-то особенной, исторической пылью. Рассматривал невзрачные камешки, служившие десять тысяч лет назад бусами какой-то красавице, модели парусников, праздничную одежду крестьян и горожан, громадные доспехи датского рыцаря с клювовидным шлемом , перьями, прорезями для глаз, древние карты и схемы берегов с бесчисленными мысами, бухтами и островами, служившими укрытием для пиратов… В Ратуше его поразил гигантский двуручный меч палача с готической надписью у основания жуткого своим долгим блеском лезвия: «Каждое утро, поднимая этот меч, я дарую грешнику вечную жизнь.» Рыцарские мечи, мечи для боя, были гораздо меньше. Этот же, невероятно длинный и тяжелый, к битве явно не годился, ограничивая маневренность обладателю и давая значительную возможность ловкому противнику уклоняться… Это чудовище было создано для жертв неподвижных…
И снова автобус. Мохнатые сосны пригорода, устье речки с треугольными парусами яхт и с цветными вымпелами на тонких мачтах, а в небольшой гавани за сложенной из валунов длинной косой мола ярко белела, будто невеста, трехмачтовая парусная шхуна «Вега» с подвернутыми к реям парусами, легкой паутиной лестниц, тросов, в кажущейся хаотичности которой таился неясный ему строгий смысл… И этот голубой серебристо блещущий простор, и белая шхуна, и башенный фиолетовый силуэт города вдали –были настолько хороши, что все казалось нереальным и горло перехватывал восторг.
За устьем реки начинался длинный безлюдный песчаный пляж с уходящей вдаль вереницей пляжных кабинок. Он сел на лавочку и, отрешившись от пляжа и кабинок, стал наблюдать даль с плывущими кораблями, синюю полоску дальнего острова, загадочный горизонт, где небо сливалось с морем в единую, принадлежащую то ли морю, то ли небу полосу.
В этой морской голубизне было и подтверждение истинности карты, которая висела у него над столом в Электрогорске, голубого цвета морей и океанов, окружающих и разделяющих пестрящие государственными заплатами континенты, на этом голубом пространстве, как и на небе за окном, не раз отдыхали от тетрадей и учебников или просто бездельничали его глаза. Карта, да, пожалуй, еще и небо служили порукой тому, что жизнь – не только увешанные красными знаменами облезлые коробки Электрогорска, города без прошлого, будущее же которого представлялось  бесконечно и дурно длящимся настоящим, бесконечным повторением одних и тех же серых деньков. Карта и небо были единственными проводниками между широким вольным миром его возлюбленных книг и жизнью, в которой он ходил, ел, спал, учился в школе, уже болезненно тесной, узкой, как прошлогодние ботинки. Теперь добавилось и это море, которое отныне пребудет с ним всегда, где бы он ни оказался, и сколько бы лет ему не исполнилось.
Он сидел на берегу, дышал воздухом сквозь мягкую солоноватость которого время от времени прорывался тленный дух выброшенных волнами лохматых грязно-зеленых водорослей, смотрел на полосу Горизонта, в которой реальность окончательно сливалась с романтикой дальних стран и приключений, щурился от блеска вод, переполненный мучительной невысказанностью и одинокий, как море. Его счастье было настолько велико, что мгновениями превращалось в едва ли не меньшую по силе тоску. «Когда я умру, - гордо думал он, - пусть меня сожгут, а пепел развеют в этом заливе!»…

Максим вернулся на квартиру, когда уже смеркалось.
-Может, чайку? – равнодушно предложила Галя.
-Нет, спасибо, я уже в городе… - он отвел глаза от ее широких бедер.
-Как прогулялись?
-Прекрасно, просто прекрасно, - смотря ей прямо и открыто в глаза и широко улыбаясь, вдруг почувствовав себя необыкновенно сильным и смелым, воскликнул Максим.
-А я тут постирушки решила сделать, скоро Алтай прибудет! Надо прибраться…
-Что за Алтай?
-Большой Алтай! – засмеялась она.
-Вы одна живете? – он перестал улыбаться, вдруг ощутив прилив страха от собственного, будто обязывающего к чему-то непременно, вопроса.
-Пока одна… Ну, так чайку?
-Нет, не надо…
-Может, душ?
-Не хочу…
-Как хочешь, а я это дело люблю, хорошо когда все время грячая вода, - она зашлепала тапочками в ванну, ноги у нее были полные ровные с синеватыми ямочками под коленами.
Зарывшись в чистую постель, он погрузился было уже в мягкую ведущую ко сну истому, как сквозь плеск воды услышал поющий галин голос и вдруг будто током ударило запоздалое озарение: а ведь она позвала! К чему это про горячую воду?… Он прислушался…
-Говоря-ат не повезет, если черный кот дорогу перейдет! – пела Галя.
Он вдруг вспомнил одинокую мадонноликую еврейку за столиком напротив и вновь разволновался оттого, что не сумел с ней заговорить. На сей раз именно полные щиколотки показались ему особенно привлекательными. Вслед за ними на ум пришли ямочки под коленками у Гали. Сон как рукой сняло. Вода плескалась, песня продолжалась и тем временем будто кто-то медленно раскалял под седалищем сковородку, он маялся плотью, представляя, как по галиным плотным формам бежит вода, придавая им блеск - нет, его первая женщина должна быть совсем иная: худенькая, длинноногая!… Нет, в первый раз должно быть все прекрасно, как прекрасны были сегодня шхуна-невеста, море, силуэт города!…Он безуспешно пытался отвлечься, закрыть глаза и заснуть, но плеск воды и песня не прекращались: «Говоря-ат не повезет, если черный кот дорогу перейдет, а пока наоборот…» Теперь он вспомнил узкую и, должно быть, жаркую щель между сдавленных лифчиком грудями и взмок от пота. «Пойти?… Но что сказать? Он не вымолвит ни слова!… А если сифилис!?!?» – потрясла его с головы до пят страшная мысль, - вот во что  может вылиться его первый роман! Вот тогда будет все вполне закончено: тюремщица и сифилис! И первый роман будет последним! Он лежал, холодный от ужаса: конечно, у нее может быть сифилис – глаза красноватые, лицо какое-то несвежее… «Говоря-ат, не повезет, если черный кот дорогу прейдет…» На часах ровно двенадцать… Нет, так невозможно! Кстати или некстати захотелось в туалет. В ярости вскочил, натянул штаны. Когда проходил мимо ванны, дверь была закрыта плотно, будто на щеколду…Возвращаясь, приостановился у двери ванны и отчетливо, зло сказал:
-Ну, стирку закончили?…
-Уже моюсь, моюсь, может, спинку потрешь?
-Никогда! – рявкнул он неожиданно для себя, будто в лицо плеснули кипятком, заскочил к себе в комнату, захлопнул дверь и, выключив свет, лег в кровать. Пенье прекратилось, еще некоторое время слышался плеск, потом шаги. Ушла. Сердце билось все более и более равномерно, мысли успокаивались, связывались в текущую ручейком цепочку. Он улыбался в темноте, уже относя происшедшее к забавному казусу. «Ишь, ведь на что понадеялась, тюремщица!»
. . . . . . . . .
Проснулся от яркого солнечного света. Окно заполняло голубое чистое небо, со стены ослепительно улыбались близняшки-стюардессы. Он вспомнил, что его ждет прекрасный город, как подарок на день рождения, который он находил утром рядом с собой на стуле. Вскочив с кровати, натянул рубашку, брюки и вышел в коридор, где сразу столкнулся с Галей. Галя была в полном обмундировании: пилотка с красной звездочкой, рубашка, галстучек и юбка цвета хаки, голенища сапог лоснились, туго натянутые на икрах. Как ни в чем ни бывало, поздоровался, широко улыбнувшись. Галя процедила что-то неразборчивое.
-На работу? – вежливо спросил Максим.
-Заступаю, - сурово ответствовала Галя, оглаживая юбку, - буду к девяти.
Уже из ванны услышал, как хлопнула входная дверь.
День был не менее прекрасен чем предыдущий, но море изменилось: между влажно-голубым небом,  по которому тянулась вереница бело-синих с фиолетовыми кромками облаков, и блекло-голубым, будто выцветшим пространством, вклинилась черно-фиолетовая суровая полоса с крохотными точками судов на рейде. Чайки или сидели на рассыпанных по мелководью валунах, или описывали виражи в поисках рыбы. Как и вчера, было слишком холодно для купания: это море, море-работник, не для курортной услады, здесь дух не растворялся в неге, а сосредоточивался в себе, трезвел...   
Он поднимался по замковому валу к обрыву, к неприступным стенам… с верхней площадки смотрел на город, черепичные крыши, башни, на силуэты портовых кранов, на холодное море…
Все было сегодня не менее прекрасным, но сегодня его чаще охватывало чувство одиночества, временами оно так сдавливало грудь, что становилось трудно дышать. В верхнем городе он позавтракал там же, где вчера видел девушку, втайне и безнадежно надеясь вдруг увидеть ее снова. За соседним столиком компания тулленбуржцев о чем-то весело беседовала на незнакомом языке: две костистые большие дамы среднего возраста, белобрысый молодой человек и пожилой в роговых очках, совсем небольшой для довольно крупной здешней немецко-финской породы. В отличие от остальных благодушно настроенных он что-то громко и сердито говорил и вдруг, вскочив, едва не опрокинув плетеный стул, пьяно вскинув вверх руку, выкрикнул по-русски: «Эсты будут бить русских, латыши – узбеков!» Дамы тревожно закудахтали, едва усадив на место разгулявшегося тулленбуржца.
Доев сосиску и допив кофе, закусывая великолепной ватрушкой, Максим двинулся вниз по улице. Подходя к Надвратной башне, увидел картину совершенно невероятную для Тулленборга и, тем не менее, совершенно реальную: вверх по средневековой булыжной улице со старинными фонарями двигались: длинный милиционер в фуражке с красным околышем, дворничиха с громадной метлой и красноносый, затрапезный субъект, (сожитель дворничихи?) – навстречу ему двигался Электрогорск! Электрогорская группа, не спеша, проследовала мимо Максима вверх по улице к своей мало известной человечеству цели (если не считать коммунизма), и он вновь очутился в несоветском измерении Тулленборга…
Он сидел у памятника погибшему в этих водах русскому броненосцу. Крылатая женщина из черного мрамора простирала с вершины гранитной скалы крест к суровым стальным водам. Счастье переполняло его, но памятник и барельефы на нем напоминал о смерти – черный корабль с черными фигурками в черном пространстве захлестывали черные волны. И от сознания, что он ничего не в силах сделать, чтобы остановить невозвратные бесценные секунды, его охватывали невыразимая тоска и ужас. Сквозь размытую мечтательность проступало требование какой-то определенности, конкретного действия. Но какого? Этого он не мог понять и мучился от ощущения собственной пустоты.
Потом бродил по просторному царскому парку, смотрел на белых и черных лебедей в зеркальных прудах, снова ехал на автобусе в город, бродил по узким улочкам и ел в кафешках. Бродил и ел, ел и бродил…
О Гале весь день не вспоминал: все связанное с ней не принадлежало этому прекрасному летнему дню – оно было в сфере какого-то ночного подземного мира. Мысль о сифилисе казалась трусливой глупенькой и смешной. Но вечером, перед тем как ехать на квартиру, неожиданно зашел в магазин и купил бутылку водки. Машинально, ни о чем не думая, будто кто-то управлял им. Бутылку надо было во что-то положить, и он купил полиэтиленовый пакет, так похожий на иностранные, за которые убивались в Электрогорске и Москве на международных выставках – на пакете, однако,  фотокаритнка с местной экзотикой: море, валуны, яхта…
Явился на квартиру ровно в девять…
Гали не было. Спрятал в чемодан бутылку водки, достал книгу, не переодеваясь, хлопнулся на постель и принялся читать. Строчки прыгали перед глазами, как необъезженные лошади, извивались, и стоило усилий выпрямлять их. Героиня романа была красавица, к тому же не дура, и это почему-то раздражало и злило.
Через полчаса послышался звук открываемой двери. Максим подскочил, отложив книгу, вышел в коридор. Галя выглядела поникшей и усталой: пилотка с красной звездочкой, китель, сапоги, большушая сумка с торчащей из нее палкой краковской колбасы.
-А, здравствуй, - сказала она, ткнув в сумку в угол и стягивая китель, - как погуляли?
-Да ничего…
-А что у нас в тюрьме случилось! – неожиданно глаза ее расширились, заблестели возбужденно и бешено, - один политический руку себе рассек, вот так, - Галя резко открыла белое предплечье и махнула поперек ладошкой, - и орать: «Да здравствует красное знамя! Да здравствует коммунизм!» Глаза ее неожиданно так же погасли, как вспыхнули, плечи опустились, и она, вздыхая, села на табуретку стаскивать сапоги.
Максим, дурацки помолчав, ушел из коридора к себе в комнату. Он понимал, что надо было бы поддержать разговор, но как это сделать, не знал. Ну о чем с ней говорить? О школе – смешно, о перечитанных книжках – дико, она не читала, ни единой… Но ежели решился, значит, надо… Он вновь схватился за книгу и, раскрыв, стал выпрямлять извивающиеся змеями строчки… Машина мчала по берегу моря мужчину и женщину. Он был автогонщик.
Они остановились у полуразвалившейся часовни в живописном местечке, с видом на белые вершины Альп и на море. У старых могильных глыб он обнял ее и поцеловал… Конечно, красивая выдумка, но так бывает, он точно знал, что так бывает и когда-нибудь будет с ним в том светлом мире, откуда он сегодня пришел.
«Ничего я не буду делать!» – неожиданно подумал Максим с холодной и ясной тоскою. Строчки выровнялись окончательно, и он продолжил читать, уже совершенно слившись с судьбой автогнщика.
Увлекшись повествованием, он читал довольно долго, до одиннадцати, а когда прислушался, в квартире стояла странная тишина. Голова наполнилась тонким черным звоном. Вспомнилось, что ни разу в жизни, даже на фото, не видел у женщин перехода от талии к бедру, не разделенного полоской материи. «Сейчас или никогда!» – с внезапной ясностью и силой подумал. Отбросил одеяло, встал с кровати, направился в коридор. Дойдя до туалета, остановился. Дверь в галину комнату была приоткрыта: там, в темноте ему почудилось равномерное дыхание… Спит?…
-Галя, - сипло позвал, - Галя…
Тишина…
-Галя…
-Ну что еще, - сонный недовольный голос.
Он не знал что ответить. Галя вздохнула и, кажется, заснула снова… Медленно подошел к ее кровати. Когда глаза привыкли к темноте, увидел ее, лежащую на спине. Мертвенно-неподвижное белое лицо: непонятно - раскрыты или не раскрыты утонувшие в тенях глаза. Она дышала ровно и спокойно. «Надо!» Задыхаясь, протянул руку к блестящей, как белая змея, руке, ощутил кончиками пальцев ее мягкость…
-Пошел отсюда! – с внезапной трезвой злостью отчетливо сказала Галя и повернулась к нему спиной, лицом к ковру с невидимым в сумраке зовущим подругу бархатным маралом.
Максим отдернул руку и на некоторое время потерял ощущение времени и пространства. Он не помнил, как оказался в своей комнате. Лицо горело, будто в него плеснули кипятку. Он ненавидел эту женщину. Теперь он знал, что надо делать наверняка: выдернул из-под кровати чемодан, собирая вещи, сначала яростно швырял их на кровать, потом запихивал в него. «Вон отсюда! Вон!» – шептал, - «Немедленно!» Для бутылки водки почти не осталось места, но он впихнул и ее. Громко хлопнув дверью комнаты, вышел в коридор и стал искать на вешалке куртку, оказавшуюся под кителем.
-Ты чего? – в дверях своей комнаты, запахиваясь в халатик, сонно щурилась от электрического света Галя.
-Съезжаю… - по-мужицки играя желваками заявил Максим и натянул куртку.
-Ну-ну… - безразлично протянула Галя, - только автобусы уже не ходят…
-Я такси возьму.
-Дело хозяйское, - зевнула Галя.
Он вспомнил о бутылке водки. К чему она? – лучше оставить.
-У меня тут бутылка водки… - прохрипел, стоя у двери, от ненависти смотря в сторону.
-Так что ж ты молчал! – всплеснула пухлыми руками руками Галя, вдруг пробудившись. - А ну, давай ее сюда!
Он положил чемодан на пол, раскрыл его.
Она схватила бутылку:
 - А ну, неси чемодан обратно, я одна не пью!…
………………………
Крутые скаты буро-красных черепичных крыш  старого города с закопченными высокими трубами, сине-фиолетовое небо с холоднотелыми облаками, старый фонарь на карнизе, по которому шел, осторожно ступая, подняв хвост, дымчатый кот... Та же картина здесь могла быть и во время ливонской войны или при Петре Первом – такие же крыши с трубами, небо, фонарь, кот, далекий предок этого, шел также по своим бессмертным кошачьим делам, нисколько не озабоченный исторической судьбой Тулленборга: будет – не будет бомбардировка, будет – не будет штурм… В баре было чисто и тихо. Дубовые, резные, под старину добротные лавки и столы, на которых вместо скатерти, отмечая места для посетителей, – квадратные салфетки из плетеной соломы, а посреди в маленьких, стилизованных под морские раковины стеклянных вазочках – ласково светились букетики полевых фиалок. За стойкой – стройная блондинка с прохладными, как балтийское небо, глазами, платиново блестящими, гладкими волосами – ни следа заносчивой вульгарности, так свойственной российской обслуге – в движениях ни развязанности, ни суеты – достоинство и даже некоторая корректная надменность.
Происшедшее последней ночью казалось каким-то полусном. Сидели с Галей на кухне. На столе – его бутылка, наскоро нарезанная Галей колбаса… Пола галиного халатика так далеко отъехала, что оголилось почти все  выпуклое мощное бедро.
 Галя говорила, что по отцу она литовка, по маме русская. Отец рано оставил. И она не знала ни своих бабушек, ни дедушек, не говоря уже о более дальних предках, и в этом отсутствии прошлого, в этом стремящимся в дурную бесконечность настоящем было ее сродство с Электрогорском.
Она сидела, устремив на него светлые, с керамическим блеском глаза, что-то говорила про цены в магазинах и очереди, частила. Быстро проглотили по рюмке, и он захмелел, почувствовал себя смелее. Надо было о чем-то говорить, о чем, не знал, и вдруг ни с того ни с сего рассказал то глупое, что никому никогда не рассказывал: как вышел в Орле с поезда и провел ночь на вокзале. Он вспомнил даже о той ночи кое-что смешное: как по  разному спали люди – одни старик на надувном матраце, презрев вокзальный неуют, как дома, раздевшись до трусов и майки, на белой чистой простыни, под белоснежным пододеяльником с подушкой под головой. А какой-то узбек почивал в позе самоубийцы, оседлав задом наперед стул, положив шею на спинку, с обвисшими головой и руками, с чуть приоткрытыми веками , меж которыми белели полоски… Она слушала его голос, не пытаясь понять хоть что-нибудь, ловя лишь отдельные сигнальные слова, имеющие для нее определенное значение.
-Как он только не задохнулся! – удивлялся Максим.
-А мне вот иногда хочется повеситься! – зачарованно сказала Галя.
-Зачем? – поразился Максим.
-Жизнь ужасна, – обыденно сказала Галя. - У нас в тюрьме, бывает, и режутся, и вешаются… Интересно, а есть что-то там, после…
-Ну-у, - покачал головой Максим, наливая в стопки. Полагалось что-то сказать.
-Выпьем за жизнь! – поднял он стопку, сам немного удивившись напыщенности и глупости собственных слов.
Она пила по-мужичьи, махом, до дна. После второй рюмки покрылась красными пятнами. Мысль о возможности заразиться его уже не волновала. Казалось, все происходит не с ним. Он встал, подошел к ней, Г-образно перегнувшись, обнял за плечи и стал целовать в шею, щеки… Потом, выключив свет в спальне, она раздевалась в проникающем с улицы фонарном свете, и он видел, как на черно-белом размытом снимке – крепко сбитое тело, и впервые открывшуюся непрерывность линии от талии к бедру, к его удивлению  странным образом не возбуждающую его сильнее обычного – лишенное предохранительной полоски материи тело было совсем другим. Виски сдавило как ныряльщику на глубине и он юркнул под одеяло, онемев от восторга.
……………………………………………
Она перевернулась и, поднявшись, над ним поцеловала его в губы:
-Я у тебя первая?
-Да, - шепнул он, содрогнувшись.

Он пил маленькими глотками, вполглаза, тайком любуясь барменшей, такой холодной, недостижимо заманчивой, как горные снега для альпиниста. Этот светлый, чистый, дневной мир не имел ничего общего с тем подземным, частью которого он был ночью. Их пересечение было столь же невероятным, как то, что он видел утром, спускаясь по улице. Но странным образом, кажется, благодаря Гале прекрасная недостижимая блондинка, на которую он смотрел, стала теперь чуть ближе, чем вчера – теперь их разделяло не сто, а девяносто-девять ступенек. Вчера, заказывая кофе, он невольно отводил взгляд, а сегодня широко улыбался, легко и прямо глядя в глаза и, о чудо! края ее губ тронула еле заметная улыбка.
-Скажите, что нужно сделать, чтобы понравиться женщине? – выпалил одним духом.
Улыбка обозначилась гораздо отчетливей.
-Ну, подарите ей цветы, шампанское…
 Вернулся за стол с чашечкой кофе с коньяком, ликуя одержанной лишь ему известной победой: ничего не значащие, пустяшные слова, зато своей, как ему казалось, широкой, обаятельной улыбкой он вложил в них нечто большее, чем они заключали. Конечно, красавица… И все же он предпочел бы, чтобы она была не барменшей, а студенткой, которая зарабатывает себе летом на независимую жизнь, художницей, на худой конец музыкантшей… Он допил кофе, глядя на фонарь и крыши: кот исчез.
Выйдя из бара, поплутав по переулкам, оказался на ведущей к порту улице. Безусловно, в этом созданном для счастья мире с этой ночи что-то изменилось: краски стали несколько приглушенней, окружающее стало как бы более черно-белым, в безмятежном счастье поселилась некая крошечная чревоточинка тревоги, червячок в спелом яблоке – некое сомнение, до разрешения которого надлежало выждать согласно медицинским справочникам двадцать дней. Розоватое безмятежное состояние вчерашнего дня теперь казалось дурным знаком, будто было над ним некое недреманное всевидящее око, изучающее, исследующее, испытующее его, как Левенгук инфузорию. Но вместе с появившимся ощущением некоторой фатальности событий, теперь он чувствовал себя как-то увереннее, спокойнее, движения стали менее резкими, в глазах сквозь восторженность то и дело пробивалось выражение оценивающее…
Он невольно остановился у витрины магазина “Viimane Mood”, залюбовавшись женским манекеном в элегантном платье, легких туфельках и темной шляпке с полями. И столько было в этой искусственной женщине обаяния, тонкого вкуса – в улыбке, изгибе руки, поправляющей шляпку. Губы были чуть-чуть приоткрыты: казалось, с них вот-вот слетит веселое  приветливое слово. Надо только работать, очень много работать, чтобы добиться такой женщины, чего-нибудь добиться, стать суперменом, знаменитостью, совершить что-нибудь необыкновенное, переплыть Ла-Манш, взойти на Эверест, открыть теорию относительности... Он мучился от незнания того, что обязан свершить, вся переполненность сил обращалась против него, пережигаясь в грусть, тоску, ощущение сосущего космического вакуума.
Так в смутных грустных думах о такой туманной, почти неразличимой цели и непонятном назначении жизни дошел до порта. Уже набежали серые дымы туч с холодно-фиолетовыми обводами, и шпили, и башни, оставшиеся за спиной как-то посуровели, сгруппировались, словно собираясь двинуться в сражение, а впереди, в перспективе портовой улицы над крышами невысоких двухэтажных домов громоздилась гигантская белая с красной полосой  башня - труба пришвартованного танкера. Он вышел на пассажирский причал, откуда теплоходики отправлялись на другую сторону залива, в зону отдыха с пляжем, сосновым лесом, купил билет в кассе. Слева оставались конструктивистские дебри портовых кранов и грузовые суда с ржавыми бортами – там что-то гудело, лязгало, металлически грохало. Перед ним лежало море, безмолвное и стальное, с едва заметной серой полоской дальнего острова. В порт тихо входило какое-то серое судно средних размеров, траулер, судя по лебедкам и расположению надстройки, вид его казался крайне усталым – посланец оттуда, из-за горизонта, где небо смыкается с водой и мечта материализуется в суровую романтику. Белые буквы на борту – МРТ-12, имя на борту не успел прочесть, его перекрыло ближайшее судно, за которое втягивался траулер… Потом послышались какие-то голоса в репродукторе, грохот якорной цепи… «Любая суша – родина матросу!» – вдруг всплыли в сознании слова и, он зачарованно повторил их, еще и еще…
Прогулка по заливу казалась малоинтересной. Тулленборг удалялся, превращаясь в силуэт, Остров оставался таким же далеким. По серой глади проходили невысокие равномерные волны, слегка покачивало. Треугольная руина монастыря приближалась.
В заполненном парусами яхт устье речки, теплоходик пришвартовался. Максим вышел на берег и очутился вновь там, где был вчера. В продуктовом магазинчике, что недалеко от стен монастыря, купил бутылку пива с дующим в волынку румяным белобрысым бюргером в цилиндре на этикетке.
Вернулся на берег, присел на лавочку там, откуда начинался пляж и сосновый бор. Вода и ветер были холодны: никто не купался и не загорал – лишь единичные фигурки брели вдоль воды или расположились на лавочках. Море шло и шло к берегу на поклон, крутясь и стелясь седыми бородами прибоя, его густой шум и шум соснового бора неразличимо сливались в единый шипящий гул. Погожин пил пиво и смотрел в серую даль, и в этой дали душа обретала ясность кристалла.
«Господи, - вдруг подумал он с ужасом, - неужто придется вернуться в Электрогорск! В город, в котором нет ни моря с траулерами, ни великой реки, ни старой крепости – где все дома в новых кварталах похожи один на другой, как нездоровые солдаты – серые, в шеренгу… в город, где, казалось, вытравлена всякая память о времени и пространстве, где лишь карта мира на стене справа от письменного стола с голубыми пространствами океанов и пестрыми континентами свидетельствовала о том, что мир велик, да еще небо: между картой, небом и далеким морем существовала какая-то связь, взаимный отблеск… Напоминанием об истории там служила лишь упрятанная среди пятиэтажек церковь Вознесения, да старые деревянные домишки с наличниками, которые с каждым годом ветшали и отступали под напором фаланг железобетонных ящиков… И еще было на краю непомнящего и не знающего города, на берегу речки, прекрасное когда-то старинное чье-то имение, превращенное в общежитие с сотней клетушек и развешанным между дорическими колоннами сохнущим бельем, с вонью свалки, в которую превратился склон берега…
«Учитель!» – с горькой усмешкой подумал он. Да какой он учитель? Галя правильно смеялась. По блату устроили в институт, где у отца были связи… Выучить математику или английский это еще не стать учителем! Он сам не знает, чего хочет от жизни, ему бы самому в себе разобраться! А смутная серая даль притягивала: вот бросить бы все, устроиться на траулер матросом!… Теперь это вдруг казалось наилучшим выходом. Говорят, трудно, ну и что? Он молод, здоров, а морской воздух и труд сделают его мышцы только крепче… Конечно, морская болезнь… ну, придется немного помучиться… Поплавать бы годик-два, больше не надо, разобраться в себе за это время, постоять на вахте, смотря в смутную даль и думая о своем… Но родители… немолодая мама, старый больной отец, который почти не выходит из дома – их жалко… но чем жальче их становилось, тем больше нарастало раздражение: «Ну почему, почему я должен смиряться с обстоятельствами!»…
Ах, если бы можно было решить все разом, разом сжечь за собой мосты – явиться к капитану, как в стародавние времена, прямо перед отплытием и послать телеграмму, когда судно уже в море – на такое его, пожалуй, хватило бы. Он безусловно сократит жизнь своим старикам, его бы потом мучила совесть, но это было бы потом, когда уже ничего не изменишь – одно дело быть беспощадным в течение нескольких часов, даже дней, другое - в течение нескольких месяцев: одних только бюрократических процедур и формальностей сколько надо пройти перед тем, как тебе выдадут паспорт рыбака! Будут запрашивать по месту жительства, по месту учебы, проверять в госбезопасности… ждать ответа, оформлять всякие справки и документы придется не только здесь, но и в Электрогорске. Это не считая всяких собеседований в спецотделах и медкомиссии, которая могла придраться к незначительной близорукости…
Поставив пустую бутылку на землю, он побрел к автобусной остановке… Но чем сильнее, чем логичнее он убеждал себя, что нынче уж не то время, что это невозможно, тем настойчивее манила серая мгла горизонта, манила Свобода! И весь оставшийся день он уже не мог думать ни о чем другом.
…Мысли вновь возвращались к морю, он метался, как затравленный, по уже знакомым улочкам Старого Города, словно надеясь найти какую-то тайную подсказку, ноги гудели, иногда приседал на какую-нибудь лавочку или за столик летнего кафе, но долго выдержать не мог, залпом проглотив кофе, гнал дальше сам не зная куда. Серая даль стояла перед глазами, не отпускала, и тоска ширилась и заливала все существо. Это чувство, невысказанная идея, походили уже на какую-то одержимость, от которой было сухо во рту. Ему уже казалось, что он вот-вот, через несколько часов отплывает… Серая даль пьянила искусом свободы, но лица родителей, которых он предал, смотрели на него с молчаливой укоризной. Зашел в какой-то бар, махнул рюмку коньяка и по пренебрежительным взглядам эстонцев понял, что в нем на этот раз разгадали русского. Но ему было теперь наплевать, и страшная мысль всплыла в голове: «Везет же сиротам!»
Он не смотрел уже на женщин, промчался мимо красавицы на витрине «VIIMANE MOOD», не задерживаясь – каждая женщина обольщала, ничего не давая взамен, кроме неволи, скуки и рабства! Все они созданы лишь чтобы держать мужчину на якоре! Он чувствовал себя униженным и несчастным. О, как хотелось рубануть, разорвать обстоятельства одним махом, но как это сделать?!…
…Каждая женщина, кроме, может быть, Гали, от которой он также легко уйдет, как и пришел… Пару раз принимался мелкий теплый дождичек, капли сразу высыхали на горячечном лице.
Он снова зачем-то ехал на автобусе, задумчиво глядя в окно, на мимо проплывающие дома, на фигуры пешеходов, каждый из которых нес свою неведомую ему жизнь,  и вдруг увидел Ее! – Она, во всяком случае, женщина, очень похожая на нее: та же фигура, рассыпанные по плечам волосы… Он выскочил из автобуса и пошел назад, догоняя, стараясь не упустить Ее из виду. Сердце билось часто, жарко в предчувствии чуда и с каждым его ударом росла вдруг откуда-то взявшаяся мистическая уверенность: Она, непременно Она!… Теперь уж он не упустит случая, он не знал, что скажет, наплевать, да заявит прямо в лоб, что влюблен и точка! Душу переполняли ликование и отчаянная решимость. Вот Она, подсказка, ближе и ближе: невысокий рост, джинсы, слегка вьющиеся с медным отливом волосы… Он обогнал Ее, резко оглянулся и ему улыбнулась морщинистая старая обезьянка с цепкими черными глазами, будто все сразу по его взгляду понявшая и он шарахнулся прочь, пораженный стыдом.
К вечеру ветер разогнал облака. Красный шар солнца садился на море, отбрасывая на его поверхность полыхающий красной медью треугольный щит. Он вспомнил слова эстонки-барменши о шампанском и цветах. Цветы, однако, показались слишком обязывающими, другое дело – торт! В городе купил бутылку шампанского и сел на трамвай. Недалеко от царского парка еще вчера приметил стекляшку-кондитерскую. Здесь продавали самые разнообразные, великолепные торты. Выбрал не самый роскошный, но хороший бисквитный торт с воздушным белым кремом и земляничными ягодами в розовом желе. Влетело в копеечку, но Максим не жалел: жилье оплачено вперед, билет на завтрашний самолет в кармане: ничего страшного, что завтра полдня до отлета ему придется поджаться в расходах, – на пакет молока и батон хлеба хватит.
Когда шел от автобусной остановки на квартиру, из темноты брызгал, освежая лицо, теплый дождик. Галя, по ее выражению, не «заступала» и, наверное, уже дома. Предвкушая приятный сюрприз, Максим легко взбежал на пятый этаж, хотел позвонить, но подумал: пусть все будет неожиданно, достал ключ и, открыв дверь, прошел в освещенный (значит, дома!) коридор.
-Га-аля! – в полную грудь закричал он со звучностью сирены увидевшего берег судна, - Га-аля!… - хотелось добавить еще что-нибудь приятное, шутливое, но тут дверь галиной комнаты открылась, и Максим так и застыл с раскрытым ртом.
В двери галиной комнаты, опираясь на косяк, стоял русоволосый длинный, извилистый мужик в тельняшке навыпуск, делающей его туловище еще более длинным и извилистым и с недобрым прищуром волчьих глаз рассматривал его.
Максим так и стоял, не в силах вымолвить слово, с бутылкой шампанского в одной руке и земляничным тортом в другой.
-Что тебе… - процедил мужик, еще более сощурившись. На скулах его шныряли желваки, и Максим невольно отметил, что несмотря на худобу, руки у него большие и грубые.
Какое-то чутье удержало от дерзки вызывающего кнтрвопроса «А сам-то кто такой?»… В этот миг в коридор из кухни ворвалась Галя и сразу бросилась к Максиму.
-Алтай вернулся! Я же говорила, - кричала она радостно, - Алтай!.. – и чмокнула Максима в щеку, забирая торт и шампанское – вот молодец, что не забыл!
Из-под ног мужика вынырнул пес, что-то дворянско-среднее между борзой и овчаркой и сразу кинулся обнюхивать колени Максима.
-Тайфун! – рявкнул мужик, - к ноге! – и пес отскочил, сел у ног хозяина, радостно постукивая хвостом.
«Кажется, полный Алтай,» – подумал Максим.
-Ну вот, знакомьтесь, мужики, - тарахтела Галя – Это Вольдемар, Вова, муж мой, сегодня из плавания вернулся, а это, - она всплеснула руками и снова расхохоталась, - Ой, снова забыла, как тебя зовут…
-Максим…
-Ну, вот и познакомились… - она понесла на кухню торт и шампанское.
Мужик в дверях стоял все так же, опершись на косяк.
-Ну, дай краба! – протянул руку, и Максим заметил на кисти синий якорек. – Володя.
-Вы моряк?
-Самый что ни на есть…
Максим смотрел не него. Вот он, человек из той туманной дали, где море сливается с небом, мечта с реальностью. Несмотря на высокий рост и крупные руки, грудь у моряка была узка, еще уже, чем у юного Максима, лобастая голова с русыми усами, зеленоватые волчьи глаза смотрели внимательно, ничего не отдавая.
Максиму показалось, что от хозяина слабо дохнуло запахом спирта, и он внезапно понял, что моряк пьян и держится за косяк, чтобы не упасть.
-А я думал, у вас пса Алтаем зовут… - кивнул Максим.
-Судно серии Алтай… - процедил Володя, – да ты проходи, студент, будь как дома, но не забывай, что в гостях…
-Спасибо…
Стараясь казаться как можно более спокойным, Максим прошел в свою комнатку, чувствуя покалывание в незащищенной спине от матросского взгляда.
«Кажется, не догадался, а то была бы драка» – думал он с содроганием, вспоминая тяжелую матросскую длань с якорьком.
На душе было мерзопакостно, сняв туфли и, не раздеваясь, лег на кровать и вновь раскрыл роман там, где накануне оставил героя.
Теперь он сидел на могильной плите того старого кладбища, саркастически улыбаясь, вспоминая тот первый поцелуй и подкручивал барабан револьвера: остаться в живых значило навсегда смириться с пошлостью, сгубившей большую любовь. Он положил в рот дуло револьвера, холодное и безвкусное, как знак того предела, за которым навсегда перестают существовать и вкус, и цвета, и звуки, и запахи, и совесть…
На кухне внезапно взорвался галин крик, заставивший Максима вздрогнуть.
-Сдурел, черт! Он же еще ребенок!…
«Ну, началось!» – с тоской подумал Максим, откладывая книгу. Потом, тоном ниже, послышался что-то упорно бубнящий голос Володи и резко перебивающий, будто что-то доказывающий голос Гали. Несколько раз пролаял Тайфун, как бы подводя итог, и все затихло.
Максим лежал, глядя в потолок. Сложить чемодан и потихоньку смыться? Поздно, заметят… и сразу все раскроется… Придется лежать и ждать, чем закончится эта канитель. Он включил радио. Шли «новости»: как всегда - рабочие уже выпустили больше, чем в прошлом году моторов, шахтеры добыли рекордное количество угля, кулинары выпекли больше, чем вчера пирожных, колхозники заваливали весь свет зерновыми и клялись перевыполнить план по сбору куриных яиц… От ликующего голоса диктора становилось еще более тоскливо. Он выключил радио и лежал, глядя в потолок в скучном безмыслии.
Неожиданно дверь раскрылась и появилась Галя в необыкновенно ядовитом зеленом платье.
-Ты чего разлегся, а ну, пошли к столу!…
-Галя, может не стоит?
-Скажешь тоже… А ну, иди, иди, Вовка обидится – три месяца в море, людей не видел – одни волны... Только это возьми, - она вдруг сунула ему небольшой крепкий нож с коротким лезвием и толстой полированной рукояткой, - Вовка в плавании выточил, как напьется, так орать: где мой кинжал, всех порежу! К тебе искать-то не полезет!
-Ладно, я в чемодан себе положу…
Они вошли в комнату, где за накрытым столом уже сидел Вольдемар, теперь не в тельняшке, а в черной модной рубашке с накладными карманами, обтягивающей его жилистое узкое тело.
-А-а, студент!… - приподнял ладонь в приветствии.
-На круглом столе - бутылка водки, принесенная Максимом бутылка шампанского, нарезанная колбаса, ветчина, салаты. Галя с Максимом сели и, разрывая миролюбивую окружность, наметились вершины некоего треугольника. Густая тушь, скрывая белесость галиных ресниц, сделала ее вульгарно красивой. Сразу выяснилось, что никто не против водки, и Владимир на правах хозяина наполнил пустые стопки. Огромный лоб у него был красивый, лепной, глаза волчьи, желто-зеленоватые – от таких, подумал Максим, бабы должно быть без ума. Тайфун кружил рядом, тыкаясь в колени хозяину, и тот бросил ему на пол кусок докторской колбасы.
-Ну, с возвращеньицем! – не дожидаясь посторонней инициативы, поднял рюмку Владимир.
Они выпили, закусили, и Владимир снова наполнил рюмки.
-А вы кем на судне? – поинтересовался Максим.
-Володя у нас – моторист первого класса, - поторопилась Галя.
-У нас в Электрогорске ни одного моряка нет.
-Ясное дело, моря то у вас нет, - сказал матрос.
-Далеко плавали?
-Ходили, говорят моряки, плавает - гавно… На Ньюфаунлендскую Банку, как всегда, ходили. Там все торчат – и англичане, и французы, и американцы.
-А в иностранные порты заходили?
-На Фолкленды. За водой… На берег не пустили: только капитан и замполит на катере… Мы не торговый флот, нам в портах гулять некогда, мы море пашем…
-Рыбаки, значит… Я про рыбаков читал… Слушайте, дядя Вова, а не ваш траулер я сегодня видел? Там было еще написано на борту МРТ-12.
-Наша старушка...
-Ну РТ – это рыболовный траулер, а М что означает?
-Морозильный. У нас холодильник свой и рыбзавод. Тайфун, ну! Отстань! – Собака упорно укладывала ему голову на колени, чуть закатывая к хозяину, как к богу, желтые красноватые глаза и, наконец, вместо того, чтобы прогнать он стал чесать ее за ушами… - Наш корабельный пес, главный моряк! Но, мариман! Чего только его глаза не видывали! Каких штормов! Раньше пугался, когда в болттанку волна в борт бухала... Волна в борт бухнет, как из пушки – он в угол забьется, скулит, дрожит, воет… Ничего… привык… Лучший мой друг. Три месяца ел и спал с ним… Вот кто мне никогда не изменит!
-Что он тебе, жена? – фыркнула Галя. – В коридоре нагадил, друг твой!…
-А ты заткнись, ****ь, когда тебя не спрашивают! – взорвался вдруг Владимир, красные руки-крабы грохнулись на стол, сжимаясь в чудовищные кулаки, сбитые, с коричневой мазутной каймой под ногтями пальцы скомкали белую скатерть, зазвенели падающие бокалы и стопки.
-Ты что, охренел, придурок! – завопила Галя, вскочив, невольно вскочил и Максим.
Владимир привстал, качнувшись, теперь было видно, что он пьян чудовищно. Положив руку на плечо Максиму, нажал:
-Сядь!
Максим сел, сел и матрос, села Галя, смотря на мужа, сейчас более чем когда-либо похожего на волка, красными злыми глазами.
-П-предлагаю выпить за моего  единственного, верного друга, - ухватив бутылку, он раскачивал ею в воздухе, - за Тайфуна!
-За пса пить не буду! – вскочила Галя так, что стул едва не отлетел.
-С-сука! Подстилка! – рявкнул Вольдемар поднимаясь. Вскочил и Максим : «Это конец! – подумал он, - или начало!..»
-А вот я тебя ща-а-а… - сделал широкий замах Володя, и Максим сам не зная как, вдруг увидел себя повисшим на этой руке… На второй руке Володи повисла Галя… Совсем близко оказались желто-зеленые волчьи глаза:
-Ты чо? С-студент, убью!
-Засажу! – вопила Галя, - в тюрьму, в карцер! Век тебе моря не видать!
-Дядя Вова, спать пора! – кричал матросу в ухо Максим.
Мощным рывком матрос стряхнул их с себя, но не удержал равновесие и, сделав несколько шагов назад, полетел к стене. Максиму показалось, что этот жуткий полет длился чудовищно долго, и он в ужасе ожидал неминуемого, разгоном усиленного, удара головой о дальнюю стену. Увлеченный инерцией, перебирая ногами и перегнувшись пополам, матрос простирал к ним руки, как падающий в пропасть… по пути случайно ухватил подлокотник кресла, что-то хрустнуло…
Упал он удивительно удачно, обрушился плечом на стену, успев, однако, вовремя сгруппироваться, втянуть в плечи голову, и так и остался некоторое время лежать, держа над собой свежевыломанную рукоять кресла. Оглушительно залаявший Тайфун бросился к хозяину.
Увидев, что матрос невредим, Максим почувствовал такую радость, что готов был его расцеловать. Подскочившая к мужу Галя выхватила у него ручку кресла.
-Ты что, ты что наделал, гад позорный? Ты новое кресло, новое кресло! сломал, я полгода в очереди на него стояла! Записывалась! Ты его зарабатывал, отвечай!
Владимир все также лежал, задумчиво глядя в пространство. Пес оглушительно лаял на Галину.
-Пошевельнешься, я тебе этой палкой голову расколю! Понял, пьянь?
-Ладно, - примирительно молвил морепахарь. - Погуляли… Я тебе новое куплю…
-Купит он, - заплакала Галя черными от туши глазами, - хотела чтоб как у людей.. приготовила все…
Желтые глаза наткнулись на Максима:
-Дай руку, капитан, - матрос протянул Максиму ладонь, - дай руку…
Максим потянул Володю наверх, ему помогла Галя, подхватывая мужа сбоку. Они довели его до кровати, матрос тяжело на нее рухнул, и Максим отметил громадный размер ботинка, повисшего над полом.
-Мы же вроде не так много выпили, - кивнул он в сторону стола.
-Немного? Да он две бутылки перед тобой сожрал… У, пьянь… - утирала слезы Галя.
Собака беспокойно лаяла, задирая к ним морду, будто что-то выспрашивая.
-Да успокойся ты, - сказал Максим, - проснется твой хозяин.
-А мне еще завтра с утра заступать, - всхлипнула Галя и тут же озаботилась, - ключик-то сразу отдай, а то забудешь…
Максим долго не мог заснуть: он пытался понять, что могло свести столь разных людей, моряка и тюремщицу, что их заставляет держаться друг за друга, и не понимал. Потом, убаюканный своим непониманием, заснул, но спал плохо, тревожно.
И снился ему застеленный белой скатертью круглый стол с вонзенным в центр чудовищным палаческим мечом. За столом сидели, о чем-то мирно беседуя, он, Владимир, Галя и тулленборгский палач, жизнерадостно-обаятельный, лысый, с толстым складчатым затылком. Палач уверял, что на самом деле в отрублении головы нет совершенно ничего страшного, он проделывал это сотни раз и кто желает, может в этом убедиться сам, тевтонцы совершают это с достоинством. Галя и Владимир выразительно глядели на Максима, ему как гостю представлялось такое право, и он с ужасом чувствовал, что не согласиться будет страшно невежливо, будто этим он нарушит какие-то очень важные правила игры. Оттуда, где меч входил в стол, сочилась тоненькой струйкой кровь, капая ему на брюки, и Галя, вскочив, уверяла, что все это пустяки и прекрасно замоется холодной водичкой
Пару раз он просыпался среди ночи: сначала в туалет, потом, мучимый жестокой жаждой, на кухню, испить водицы, и оба раза, проходя мимо Галиной комнаты, слышал ритмичное поскрипывание дивана, раз ему почудился лунатический стон, после чего темп скрипа убыстрился. «Бежать, бежать, непременно бежать! – в ужасе подумал он, заскочив в свою комнату и чувствуя подступившую к зобу тошноту.

Проснувшись, увидел, что солнце сияет прямо в окно, со стены по-прежнему улыбаются близняшки стюардессы аэрофлота, а из ванной доносились шум и плеск воды и фырканье. Часы показывали половину восьмого: фыркал, конечно, Вольдемар, Галя уже наверняка в своей тюрьме, и ему стало не по себе, когда вспомнил вчерашнее: что, если Вольдемар разозлился за то, что он вмешался в семейный конфликт? Он не знал, чего ждать сейчас от этого непредсказуемого человека и как себя вести. Фырканье продолжалось довольно долго, и вставать все-таки пришлось. Он натянул брюки и майку.
Они столкнулись с хозяином в коридоре. Длинный костлявый Вольдемар был в голубых с ромашками трусах.
-Здорово, - кивнул он, как ни в чем ни бывало. – В город?
-Съезжаю…
-Что так быстро?
-Билет у меня на утро, - слегка соврал Максим (самолет вылетал лишь пополудни).
-А то б я тебе город показал, - сказал Владимир, - места кой-какие… Галки нет – можно гульнуть!
-Спасибо… - пока Максим зашнуровывал в коридоре свои ботинки прибежавший из комнаты Тайфун сел напротив и долго смотрел желтыми глазами на него, будто желая выпытать что-то очень важное.
-Пока, - сказал Максим, пожав руку Володе.
-Удачи, адмирал…

Максим вышел на улицу, с наслаждением вдыхая свежий чистый воздух свободы. Сел в сразу подкативший автобус. Как обычно он был полупустой, не то что в Электрогорске, с вечной давкой, хотя в Электрогорске населения не меньше, чем в Тулленборге. И даже этот, казалось, пустяк, заставлял здесь чувствовать себя более человеком, нежели там. Максим уселся у окна и стал смотреть. Мимо отъезжали в прошлое один за другим белые с желтыми лоджиями прямоугольники нового города, потом аккуратные кирпичные особнячки с готически острыми железными и шиферными крышами окруженные клумбами цветов и садиками. Через несколько остановок вывесилось на бечеве горизонта холодно-фиолетовое море, на котором тут и там появлялись и исчезали легкие белые пушинки. Красная полоска ватер-линии далекого отсюда и кажущегося игрушечным судна, появляясь на носу, исчезала на корме и, появляясь на корме, исчезала на носу – килевая качка. В ясном воздухе голубой силуэт города раздробился на четкие фрагменты и детали: домики, башенки, портовые краны, суда у причала.
Оставив чемодан в камере хранения вокзала, Максим снова устремился в центр – оставалось еще целых два свободных часа. Приятно просто бродить по этому городу! И все же вернуть прежнее ощущение полноты счастья ему теперь не удавалось, вместо него появилось какое-то удовлетворенное, спокойное состояние, близкое даже к равнодушию. Оставшихся денег как раз хватило на буханку хлеба и пакет молока. Допивая молоко на лавочке близ церкви с высокими стрельчатыми окнами и тонким шпилем он с грустью вспоминал о земляничном торте, который, увы, так и не пришлось попробовать. Всем существом он чувствовал, что с каждой минутой приближается Электрогорск, и по этому поводу не было ни радости, ни горести. Так мяч, вдруг возомнивший себя свободным пока летит в небеса уже чувствует в высшей точке неизбежность земли.
-Ну, развейся, развейся, голубь мой, - говорил отец, отложив газету, когда Максим сообщил о своем решении посетить Тулленборг.
-А ты бы не хотел туда вернуться?
-Зачем?
-А Электрогорск разве лучше?
Погожин-старший вздохнул, глянул на него светлыми глазами, сдвинув очки на нос:
-Мне уже не надо. Чего бегать? Чего Бога гневить?…Все свое ношу с собой… А потом, там Льва Толстого не уважают… А ты поезжай, поезжай… это полезно. Приедешь, для тебя, глядишь, и Электрогорск покажется другим, - седые усы чуть дрогнули в улыбке.
Проходя по улице, остановился и, задрав голову, неожиданно увидел, как с чудовищной высоты на него рушится башня церкви со стрельчатыми окнами и в голубом небе с дымным облаком проплывает чайка с недвижными, чуть надломанными крыльями. Он почувствовал, как заломило шею, голова закружилась, потеряв равновесие, сделал пару беспорядочных шагов, но вовремя опустив взгляд на бугристый булыжник улицы, вновь обрел утерянную твердость в ногах.
Потянув на себя тяжелое кольцо, продетое в ноздри медного льва, вошел в помещение, что-то вроде огромных сеней, где вдоль стен стояли обломки известняковых плит каких-то барельефов на священные темы – возможно то, что осталось после Реформации, ниспровергшей культовую обрядность. Открыв следующую дверь, очутился в храме. 
Узенькие как в студенческой аудитории парты напомнили студенческую аудиторию, колонны и стены с решетчатыми окнами уходящие в сумрачное готическое поднебесье – голые и суровые, как в первые дни после постройки. Лишь статуя Распятого на кресте пред алтарем и единственное украшение - огромный букет роз у ног Христа. Немногочисленные прихожане сидели взаимно обособленно, далеко друг от друга. На последнем ряду лежали радионаушники. Пожилой проповедник в темно-синем пиджаке, галстуке и в очках что-то говорил на незнакомом тягучем языке с прилепившегося на дальней колонне балкончика. Максим приложил к уху наушники, молодой голос с акцентом переводил на русский:
«…мы встречаем образ креста в жизни на каждом шагу, крест это символ события, его зарождение, начало - пересечение линий, пересечение дорог и судеб людей. Крест – это принятие решения, наш выбор… У каждого свой крест, каждый несет свой крест, крест выбора, судьбы…
Максим отложил наушники: что-то было в нем мешающее серьезному восприятию слов. Негромко заиграл орган, и его звуки показались ему более понятными, чем слова. Он растворялся в их высокой отрешенности, откуда казалась такой суетной вся его беготня.
Отзвук органа чудился ему и в гудении самолетных двигателей, когда он смотрел в иллюминатор. В стерильной чистоте неба – ярком солнце, синем небе, белой бугристой вате облаков под острым скальпелем крыла была какая-то скука, тоска незаполненной души. Кто он? Что он должен сделать в этом мире?…