Коврик, коврик...

–  Эйи, эйи…  – 
Бабушка Шарифа, соглашаясь со словами собеседницы, эхом отзывается, умиротворяюще кивая головой в цветастом платочке, повязанном для удобства на затылке двумя тугими узелками. Торчащие сзади концы платочка, словно заячьи уши, в такт кивкам головы хозяйки покачиваются также согласно и убедительно, и мелко подрагивают, отзываясь на   широкие и резкие движения больших  жилистых рук её, теребящих нежный пушок распластавшегося на коленях бабушки безжизненного тельца гуся. Бабушка Шарифа сидит плотно и усадисто на старой фуфайке, подложенной для мягкости меж жёстких ножек табуретки, опрокинутой набок, – так бабушке сидеть и работать удобней, и главным образом потому удобней, решил про себя Фарит, что так она чувствует себя  ближе к земле, всё неотвратимей притягивающей, как мощный магнит, непонятной пугающей силой своею  сгибающей, скручивающей спину, прежде статную, гордую спину, звеневшую когда-то в такт быстрым шагам красавицы Шарифы блескучими монистами. Впрочем, юной красавицей увидеть сейчас бабушку Шарифу крайне сложно будет каждому, кто не слышал неспешных рассказов стариков о прежних временах, не прислушивался к песням протяжным   соседских женщин, долгими зимними вечерами собиравшихся за пряжей. Прялки у женщин, хотя функционально и похожи друг на друга,  – две доски, соединённые под прямым углом,   – но украшены каждая своим особым узором. Возвышающаяся доска покрыта причудливой резьбой, отполирована, наверное, не одним поколением – прялки переходили по наследству от бабушки к внучке. На эту доску крепился добрый кусок чисто вымытой и тщательно расчёсанной овечьей шерсти.  Прядильщица, сидя на второй, нижней доске, пальцами прихватывала, тянула щепотку шерсти, скручивая её в нить и наматывая на деревянную же бобину, похожую на матрёшку, послушно танцующую под пальцами правой руки по мере образования нити. Тётушка Шарифа считалась среди женщин самой искусной прядильщицей, умевшей прясть многоцветную нить, совершенно не глядя ни на моток шерсти прямо перед лицом, ни на крутившийся будто сам по себе у ног её волчок с равномерно наматывающейся ровненькой нитью,   – глаза тётушки смотрели куда-то далеко-далеко, и, казалось, находится она уже не с  нами. Она и запевала всегда, выждав момент, когда наговорятся женщины, обсудят все горячие деревенские новости, требующие немедленных комментариев, и нахохочутся, подшучивая друг над дружкой, и примолкнут вдруг, задумавшись о чём-то своём, и каждой станет понятно, что наступил момент, когда ничто не выразит так полно и красноречиво, как песня, ничто не выразит переполнявших женщин чувств общности, близости, благости этого тихого трудового неспешного вечера.

Но всё это будет зимой, когда отступят ненадолго бесчисленные осенние хлопоты, закончатся работы в садах и огородах, вздохнут облегченно хозяйки и уже с нетерпением станут ждать женских зимних посиделок, рукоделья и чаёвничанья, разговоров вольных, задушевных, и – песен протяжных и слаженных. Тогда казалось Фариту, любившему слушать тётушек, забравшись на самый верх сложенных  высокой стопкой одеял в дальнем углу  широких и низких нар, на которых располагались старшие женщины, и вскоре все забывали о нём, тогда казалось – поймёт вот прямо сейчас что-то очень важное о жизни,  обязательно поймёт, нужно только очень внимательно слушать… И слушал, не шелохнувшись за занавеской, не всё понимал, конечно, особенно непонятно было – отчего это то одна, а то другая  из тётушек всплакнёт  вдруг тихонько прямо посреди песни, утирая глаза цветастым полушалком, песня ведь красивая, хотя и грустная. Протяжная, многоголосная,   – и поётся в ней о джигите, отправляющемся на войну, и прощающемся с родными, и с девушкой, и с матерью, и с отчим  краем…. «Жёлтые, жёлтые цветы цветут,  – выводят женщины,   – от тоски пожелтеешь, когда наступят дни войны…» Лишь бабушка Шарифа никогда не плакала, по крайней мере никогда не видел её плачущей Фарит,   – лицом окаменевшим темнела  ещё больше, и узкою полоской сжимала бескровные губы над выдающимся вперёд скорбным подбородком…
   
А сейчас осень, правда, уже довольно поздняя, по утрам заморозки, выпадает уже и снежок, недолговечный, конечно,   – послеобеденным солнышком съедаемый. На деревне праздник гуся. Ну не гуся самого, конечно,   – самому-то  гусю праздновать нечего, напротив,   – но людям радостно, что закончилась в сезоне и ещё одна крестьянская заботушка, и пришла пора попользоваться плодами трудов летних – полакомиться нежнейшей гусятиной. По всей деревне идёт забой птицы, и витает в воздухе лёгкий белый пух, а порой и пёрышко, кружась и планируя, летит, подхваченное порывом ветра, совершая последний ритуальный    танец в холодном осеннем воздухе, будто неуспокоенная душа отгулявшего своё гусака выполняет, наконец, давнюю мечту о полёте.
 
Руки тётушки привычно неутомимо делают своё дело, растёт гора гусиного пуха у ног её, одетых в самовязаные длинные шерстяные чулки и старые кожаные чувяки. Чулки выполнены из разноцветных – зелёных, белых, красных и даже синих полос,  –    что особенно удивляет, поскольку зелёных и тем более синих овец Фариту видеть не доводилось, только чёрных и белых, ну в крайнем случае рыжих.  Тётушку Шарифу позвала мама Фарита –   помочь ощипать забитых гусей. Дело это весьма нелёгкое и ответственное, поскольку по степени высоты и мягкости перин и подушек судят досужие кумушки о мастерстве и трудолюбии хозяйки. Вот и стараются женщины использовать пух и перья гусиные в полной мере. Тётушка Шарифа всегда охотно откликается на подобные просьбы о помощи – своего хозяйства у неё нет, живёт в густонаселённом бараке на другом конце деревни с дочерью и её сыном Насибуллой, приятелем Фарита.
 
В благодарность за помощь бабушке выдают обычные деревенские продукты, в хозяйстве вдовьем никак не лишние. К тому же дочь тётушки, ещё молодая крепкая Зарифа,    одна, без мужа растившая Насибуллу, работавшая на самых тяжёлых работах в овощеводческой бригаде, в дождь, жару и холод любые – всегда в поле, дочь с товарками частенько заглядывали и в бутылочку, надсадным и буйным весельем словно бросая вызов нелёгкой своей одинокой жизни. И тогда от и без того невеликой зарплаты за тяжёлый неквалифицированный труд оставались и вовсе слёзы. Но слёз тётушки Шарифы никто не видел, однако – всё так же бодро бралась она за любую подработку, никогда не ходила медленно – всё только бегом-бегом, и ни слова жалобы и упрёка… Потому что внук, Насибулла,   – практически на руках бабушки. Вскоре, кстати, одна за другой появятся у Насибуллы и сестрёнки, и братишка – и всех их вырастит, почитай, бабушка, поскольку дочь постоянно на работе либо в загуле. Но это случится несколько позднее, когда уже подрастут Насибулла с Фаритом, и немножко изменятся к лучшему времена, всегда довольно трудные на деревне. Меняются  времена, но всегда, казалось, неизменно бодрой остаётся бабушка  Шарифа,  с неиссякаемым жизнелюбием и стойкостью  преодолевавшая невзгоды и трудности вдовьей неласковой жизни.
   
 Приходится тётушка родственницей отцу, а значит, и Насибулла также является ещё и роднёй Фариту, какой точно, он не запомнил, да и не важно. Важно, что вместе с бабушкой приходил обычно и приятель, а вдвоём играть, конечно, веселей. Насибулла – ровесник Фариту, хотя в свидетельстве о рождении записан на два года моложе. В то лето, когда родился Насибулла, жила тётушка Шарифа в дальней деревеньке, ехать на центральную усадьбу записывать его в метрики – не на чём,  –   бригадир Касим лошадь не дал, сенокос, мол. В следующее лето тоже что-то не получилось. Отправились, короче, на третье лето Насибулла с бабушкой пешком на центральную усадьбу. «Я помню, как мы шли, – я держал бабушку за руку. Птички поют, солнышко светит, а я всё бабочку поймать пытался,  –  рассказывал приятель,   – как сейчас помню!» 
  –  Да тебе же возраст был – минус два дня! –  смеялись обычно слушатели.   – Как ты мог помнить!?

 А дело в том, что писарь сельсоветский, аккуратист дядя Абукарам, записывать Насибуллу задним числом отказался наотрез: «Стану я ради такой сопли тетрадь исправлениями пачкать! Вовремя записываться надо!»,  – и записал дату рождения Насибуллы в толстом гроссбухе на текущий день. Бабушка сначала возмущалась, конечно, но на обратном пути передумала и в корне поменяла мнение: «Ай, спасибо доброму муаллиму Абукараму! Теперь на целых два года дольше со мной останется мой ягнёночек! На целых два года позже заберут на войну моего верблюжоночка!» А верблюжонок Насибулла бегал себе беззаботно за разноцветными бабочками, ничуть не задумывался, глупый, о преимуществах или недостатках своей необычной метрики. И напрасно… Фарит даже слегка завидовал приятелю – у него-то такой романтической истории появления на свет, увы, не было.
   
Сколько лет тётушке Шарифе, пожалуй, никто не скажет точно. Много. Фарит  всегда помнил её такой – сухонькой, морщинистой, в цветастом платочке, низко надвинутом на глаза, неожиданно живо и молодо сверкавшие светло-голубыми пятнышками, будто лужицы после недолгого летнего ливня. И тем удивительней было, что сверкали эти лужицы на тёмном, изрытом, как кора старой сосны, лице, прокалённом солнцем и продублённом всеми ветрами. Фарит забавы ради частенько старался представить себе не цветастый платок-яулык на голове тётушки, а приличествующую пирату шляпу,  – пират получался хоть куда – обветренный, как скалы.  Впрочем, долго представлять тётушку пиратом не приходится – не хватит ни уменья, ни терпенья ни у какого пирата выполнять так долго трудную работу по ощипке гуся, и при этом успевать ещё слушать собеседницу, кивать согласно и порою вставлять замечания. Соглашается и кивает тётушка не потому, подозревает Фарит, что она столь непринципиальный соглашатель, а просто понимает – родственнице надо выговориться, излить, наконец, душу,  –   вот тогда и придёт к ней настоящее понимание ситуации, причём как бы само собой, без видимого участия мудрой тётушки.

 И вот уже лишён одёжки только первый гусь, а успевшая и поплакать слегка, и обрисовать подробно свою проблему мама Фарита несмело ещё улыбается облегчённо – облечённые в слова переживания теряют свою остроту. А потом успокоенные женщины будут долго пить чай, закусывая конфетами-подушечками и баранками, маленькими, глянцево блестящими и чрезвычайно твёрдыми баранками. Баранки эти Фарит не очень жаловап – слишком тверды, и, чтобы разжевать наконец одну, надо немало потрудиться, погонять её во рту, ожидая, пока размягчится, как  будто смирившись со своей печальной участью, позволит наконец себя сначала раздробить, а после и вовсе разжевать и проглотить в итоге,  –    представляете, сколько работы!? Так, пожалуй, и о конечной цели – удовольствии от поедания сладкого лакомства, напрочь забудешь. Как же и справлялась с баранками явно беззубая старушка – оставалось загадкой до сего дня.
 
Оказывается, бабуля долго гоняла во рту целую баранку, отчего её впалые щёки то с одной, то с другой стороны смешно раздувались, вытянутый вперёд подбородок не раз почти  касался крючковатого носа, но в конце концов баранка благополучно, с аппетитом и благодарностью проваливалась, запиваемая крепким чаем с молоком.   Блюдечко старушка держала уважительно, двумя своими тёмными морщинистыми руками с длинными цепкими пальцами, и чай швыркала вытянутыми   в трубочку тонкими подвижными губами с выражением чрезвычайного удовольствия и умиротворения. Конфеты, однако, старушка не брала – довольствовалась маленьким   кусочком «комкового» сахара, этот сахар называли ещё «пилёным», кто, как и чем его пилил, Фарит, разумеется, не видел, и потому счёл для себя возможным не признавать такое странное название – считал, что лучше называть «колотым», поскольку и самому колоть большие угловатые куски на удобные порции приходилось,  – большим ножом, отчего на том ноже даже образовывались зазубрины.  Так вот, посасывая один и тот же  кусочек «пилёного», старушка могла выпить не одну и не две чашки, – и  после столь упорного продолжительного чаёвничанья умудрялась   на перевёрнутой вверх дном посудинке, в знак полнейшего удовлетворения и окончания чаепития, оставить ещё и слегка уменьшившийся в размере, но не растаявший до конца кристаллик сахара. Это называлось «пить чай вприкуску». Позже Фарит поймёт, что бабуле прикусывать-то нечем, а пока он только удивлялся подобной бережливости, самому-то такого кусочка и на полчашки б не хватило.

Кушала тётушка Шарифа так же истово, неторопливо, деловито и так сосредоточенно, словно выполняла необходимую и важную работу. Ела всё, что ни будет предложено, с одинаковым удовольствием, – даже варёную в мундире картошку, предварительно быстро и очень ловко очистив от кожуры, чем Фарит заниматься явно не любил. Другое бы дело – печёная в золе костра «печёнка», а просто варёная картошка успевала уж поднадоесть – казалась излишне будничной. Быстро насытившись, старушка аккуратно сметала крошки в ладошку и отправляла в рот. Затем,   прошелестев привычно молитву в сложенные лодочкой перед глазами руки, с глубоким вздохом благостно проводила ладошками по лицу, словно умываясь.
 
Фарит всё так подробно рассмотрел в этот раз, поскольку приятель Насибулла не пришёл нынче с бабушкой.   С приятелем веселее. В прошлый раз, например, придумали забаву – катались верхом на баране. Нет, и раньше, конечно, пробовали – на телёнке, за неимением скакуна. Но на телёнке кататься крайне неудобно – костлявый бугристый хребет его не давал возможности насладиться скачкой, да и держаться не за что – бычок, наклонив упрямую башку, так ловко взбрыкивал корпусом, что всадник лихой непременно летел вверх тормашками. Нет, слетал всадник, конечно, вниз, но вверх тормашками. Ну вот, запутал упрямый бычок. Другое дело – баран. На его мягкую шерстяную спину садиться весьма удобно, спрыгнув с забора в нужный момент. Держаться можно за большие закрученные рога, и вообще, падать невысоко… Не пришёл нынче приятель. Жалко.  Но ничего, можно будет, дождавшись удобного момента, отпроситься у мамы и отправиться к другу самому.

В полутёмной комнате барака на краю деревни, где живёт Насибулла с матерью и бабушкой, тоже интересно: на стене над единственной кроватью висит ковёр, пожалуй, этот ковёр является самым примечательным предметом в бедном и довольно-таки унылом помещении. Видно, что ему немало лет: местами потёрт почти до дыр, кисточки, призванные свисать нарядной бахромой, кое-где оборваны, краски пожухли и ворс не столь пышен. Но Фарит не обращал внимания на подобные мелочи,  – сцена, изображённая на ковре неведомым мастером некогда яркими красками, искупала все вышеперечисленные недостатки. Позже стало даже казаться, что древность коврика только подчёркивает значительность и ценность композиции, хотелось верить, что мастерицы-ткачихи, изготовившие коврик, сами были свидетелями изображённого на рисунке.

…Голубые холмы, зеленеющие дубравы, поодаль белеют башни замка, сияют купола в лучах восходящего солнца, стройными рядами выезжает из ворот конное войско. На ярко освещённой  полянке близ бирюзового озерца – молодой рыцарь в полном воинском облачении, держит под  уздцы боевого коня, круто изогнувшего шею и роющего в нетерпеливом ожидании землю. К седлу приторочены походные котомки, большое копьё с блескучим наконечником. Наконечник копья, к сожалению, немножко портит расположившаяся не у места дырочка. Рыцарь в сверкающих латах прощается с девушкой в пышном изумрудном платье. Рыцарь молодой, безусый, чёрные кудри выбиваются из-под шлема, на широком ремне, опоясавшем юношеский стан, – тяжёлый меч, в блестящей латной перчатке покоится тоненькая ручка девушки, золотистые пышные волосы её распущены и водопадом струятся вдоль изящного стана.  Неотрывно глядят, глядят пристально   друг на друга, с великой любовью и надеждой в глазах. Пролетают годы, тускнеют краски и осыпается ворс, проходят, казалось, века, но всё так же нежно прощаются древний молодой рыцарь и юная девушка, обещая вечно любить и вечно ждать…
 
Фарит мог часами смотреть на ковёр, и в каждый свой приход в полутёмное жилище  тётушки надеялся, что однажды произойдёт чудо – и изменятся выражения лиц рыцаря и его девушки: грусть   расставания станет радостью несказанной, счастьем встречи, а тоска тяжёлых предчувствий сменится восторгом сбывшихся надежд… Тётушку Шарифу часто можно было видеть сидящей на кровати под фамильным ковром, вяжущей носок Насибулле или починяющей одёжку, руки её будто сами привычно делали своё дело, не мешая ничуть хозяйке, тихонько напевающей старинную песню о жёлтых прощальных цветах, о раненом стрелой джигите и  о долгой тоске ожидания любимого; неяркое заходящее зимнее солнце, заглядывая в маленькое оконце, играло бликами на щите и копье древнего рыцаря, но не могло почему-то заставить зажмуриться нездешние выцветшие  блёкло-голубые, смотрящие куда-то вдаль глаза сухонькой старушки.

   Тётушка Шарифа лишь однажды обронила, что ковёр этот принадлежал ещё её бабушке. В то время, почитай, у каждого висел на стене подобный ковёр – не ковёр, гобелен – не гобелен, и не совсем картина, конечно,   – не задумывался тогда Фарит, как и назвать подобное украшение, и к какому течению в искусстве принадлежит – авангардизму ли, или, быть может, примитивизму,  – к какому-то из «измов» наверняка отнесут искусствоведы,   – не стал определять для себя и много позже и уже сознательно,   – боялся, наверное, неосторожным словом спугнуть, омрачить то давнее детское очарование, восторг  глубинного понимания и сопереживания.
 
Времена на дворе стояли хорошие, благополучные. Война, о которой частенько вспоминали за столом отец и его друзья, осталась далеко в прошлом, для Фарита представлялась почти столь же отдалённой историей, как и война древнего юного рыцаря. «Ну чего там, сейчас-то жить можно, не война всё-таки! И не карточки ведь, что ты, кызым, дорогая!»  –   частенько повторяла тётушка Шарифа в беседе с какой-нибудь молодой родственницей, прибежавшей поплакаться на жизнь в её жилетку, пожаловаться на непутёвого мужа и непослушных детей – на горькую долюшку женскую, одним словом. Они частенько прибегали к бабушке – и совсем ещё молодые тётушки Фарита, и довольно уже пожилые его племянницы, сёстры, кузины, золовки и бог знает кто ещё, разобраться в сложной родственной иерархии не представлялось возможным, да и смысла не видел – ведь есть же бабушка, которая не перепутает ни за что. И всех   внимательно выслушает бабушка Шарифа, не перебивая, кивая согласно головою и поддакивая готовно: «Эйи, эйи…», и продолжая делать неизменно вечное какое-нибудь своё дело – прясть ли, шить ли, вязать, щипать пух гусиный или ювелирно тонко раскатывать тесто для лапши. А когда немножко выговорится родственница, что-нибудь кратко расскажет и сама.   И действительно, после скупых рассказов Шарифы о своей жизни молодайке становилось гораздо легче – не сравнимы, конечно, испытания, выпавшие на    долю бабушки, с трудностями, часто преувеличенными, её вполне благополучного существования.

 В школе на уроках истории Фарит частенько представлял себе бабушку Шарифу, тогда, естественно, совсем не бабушку, в обстоятельствах изучаемых исторических событий. И тогда события эти становились ближе, понятнее, и немножко страшно становилось за бабушку, маленькую, сухонькую, ни в чём не повинную,  – но тяжёлым катком, ребристым металлическим колесом трактора «Фордзон» проехалась по ней история молодой народной республики.
 
Сама дата рождения Шарифы какая-то уж очень историческая –  1905 год. Год первой русской революции.  На уроках истории, вспоминая бабушку Шарифу, Фарит никак не мог осознать и поверить: в год Великой Октябрьской Революции она была уже подростком! И могла быть свидетелем исторических событий! Вот это да! Хотя, конечно, свидетелем каких-таких событий может стать деревенский житель? Нет, исторические события касались бабушку, естественно, опосредованно, но от того не менее драматично. Гражданская война, расколовшая народ на два непримиримых лагеря…
  – Бывало, один брат служил у Колчака, а другой – у  красных. И встречались даже тайком в доме отцовском. И-и, как же тяжело было родителям!   –
  – А что, один брат был за революцию, а другой – против? Как это могло случиться!? –
  – И-и, балам, не понимали мы ничего. Просто придут в деревню беляки – парней забреют, придут красные – тоже заберут всех, кто не спрятался. Вот и получалось – брат против брата. Это потом уж разобрались…
  – Какая-то ты, бабушка, политически близорукая!  –
  – И-и, балам, совсем глазыньки не смотрят!  –
 
А после гражданской – разруха, голод. Затем коллективизация.   Отец Шарифы, немного вставший на ноги после получения земельного надела, крепко держал в руках своё хозяйство, гордился очень тем, что имел пяток лошадей. Сколько сыновей – столько и лошадей! А ведь советовали ему умные люди отделить сыновей, благо все уже взрослые – где же он послушает! Кремнёвый был мужик, до последнего держался за хозяйство. Вот и раскулачили, сослали в Сибирь и отца, и сыновей – братьев Шарифы. О том времени не любила рассказывать бабушка Шарифа внуку и его приятелям – слишком уж тяжело ей было, видимо, вспоминать. Насибулла с Фаритом даже придумали, как уговорить бабушку поделиться воспоминаниями:
  – Да нам в школе задали записать рассказы очевидцев! – Тут уж бабушка не пыталась возражать, поскольку, будучи сама неграмотной, ко всему, что говорили учителя, относилась с трепетным уважением.
  – Ну что ж, берите калям, джигиты, записывайте! –
  – Да нет, бабушка, ты нам просто расскажи, а мы потом запишем, –  Спохватывался Насибулла, поскольку знали друзья по предыдущему опыту: бабушка Шарифа, словно заворожённо наблюдая, как бегает карандаш по бумаге, оставляя тайные непонятные магические закорючки, в которые превращаются её такие простые и понятные слова, яркие   образы и картины воспоминаний, непременно станет вдруг запинаться, сбиваться с мысли от волнения.
  – Ну хорошо же – слушайте!    –  и задумается надолго, и тихонько, словно про себя, затянет простую печальную песню, и взгляд её станет вновь как бы отсутствующим, устремлённым в те далёкие, казалось пацанам, невозможно далёкие времена…

…Осталась красавица Шарифа одна с двумя младшими сестрёнками, совсем ещё девочками, на руках. Не приведи аллах, как тяжело было! И батрачила, за любую работу бралась, чтобы выжить и сестрёнок вырастить. Времена тяжёлые, горькие времена были. Как ни билась Шарифа, а из нужды бы так и не выбилась, если б не приметил её добрый джигит Хайрулла. Да и как было ему не приметить красавицу Шарифу – вопреки всем невзгодам сияла юной красою голубоглазая по-нездешнему и  гибкая приветливая девушка!
 
Жили счастливо, хотя и небогато. Что богатство!  Любовью дышали, пылинки сдували друг с друга! Были ли ещё во всём свете такие счастливые люди? Лейла и Меджнун с небес не нарадуются на счастливую пару! И дочка вскоре родилась у молодых – ненаглядная Зарифа. И жить бы поживать счастливым влюблённым, да не судьба, наверное, – зол и завистлив шайтан, враг рода человеческого! Началась война, страшная война с неведомым германцем…

Хайрулла  ушёл на войну в первые же дни, как и все, почитай, мужики в деревне. Когда прощалась с мужем Шарифа, как не умерла в тот чёрный день – один всевышний знает. Едва оторвал от себя руки любимой джигит, раненой птицей билась в пыли безутешная…

 Но нужно было жить, растить дочку. И ждать. Ждать летним днём, ждать долгой зимней ночью… Лишь одно письмо – солдатский треугольник принёс Шарифе почтальон от мужа. Писал Хайрулла, что всё у него хорошо, стал офицером, командиром взвода, что разобьют скоро врага – и вернётся домой, к суженой. Жди, родная…
И Шарифа ждала. Ждала и после того хмурого дня, когда принёс почтальон казённую бумагу со странными непонятными словами «пропал без вести».
 
  – Здесь же не написано, что умер! Большой начальник в казённом письме сам говорит, что не видел сокола моего убитым – что вы меня утешаете! – кричала неукротимо в ответ на соболезнования соседей и родственников кроткая Шарифа, – Жив мой ненаглядный, лежит где-то раненый, не смейте его хоронить!   –
 
И как ни советовали Шарифе доброжелатели уже и после Победы оформить бумаги на мужа, чтобы получать от государства   содержание, положенное ей как вдове погибшего на фронте офицера, не стала хлопотать, ходить по инстанциям. А когда одна из подросших племянниц, желая помочь тётушке, жившей бедно и трудно и в послевоенные времена в старом неприглядном бараке, попытавшись всё же выхлопотать в военкомате для старушки пенсию за мужа-фронтовика,   получила в итоге официальную сухую отказную бумагу, – даже будто и обрадовалась Шарифа. Просветлела лицом, и утешала  плачущую от равнодушия властей племянницу:
  – Ну что ты, глупенькая! Вот видишь – из области власть тебе пишет, что просто нет никаких известий, – может быть, и  жив мой сокол! А пенсия – что ж? Проживём! Жили ведь мы до сих пор как-то – и проживём! А на военкомат не обижайся, милая, что ты, у нас в войну так говорили: «Не виноват военкомат – Гитлер виноват!»  Так-то, доченька…
 
Продолжалась жизнь, несмотря на все невзгоды. Продолжалась. Вскоре появились у Насибуллы братишка Марат, а там и сестрёнки – Раечка и Альфия. Забот бабушке Шарифе явно прибавилось, но по-прежнему бодра и легка её быстрая походка. Всё сделает бабушка Шарифа, чтобы внуки её не чувствовали себя обделёнными.  Потому и бежит-семенит скорым шагом тётушка Шарифа на какую-нибудь из бесконечных крестьянских работ – собирать ли оставшуюся в поле после уборки картошку, лук или турнепс, прясть ли, вязать или шить. Фарит хорошо помнил, как оборвал однажды пацанов дядя Паша, совхозный конюх, когда пошутили они как-то неловко вослед смешно семенящей бабушке. Дядя Паша, трудно, зигзагообразно возвращавшийся пьяный с работы,  – глянул неожиданно остро и трезво:
  – Цыть  вы, охальники! Да на таких, как бабушка Шарифа, земля держится! Понимать надо! –
Дядю Пашу пацаны уважали. У него вся грудь в орденах. Танкист, горел в танке не единожды, дядя Паша зря не скажет – не на черепахе, не на китах даже земля держится.

В год 25-летия Великой Победы районные власти решили установить в селе памятник погибшим на войне. Простой мраморный обелиск, устремленный ввысь. На гранях обелиска – по чёрному фону золотом начертаны имена. Знакомые всем фамилии, фамилии.   Фамилий на памятнике гораздо больше, чем ветеранов в немногочисленном строю на торжественном открытии памятника...

Насибулла ворвался в комнату, переполошив бабушку Шарифу:
  – Бабушка, бабушка! Там, на памятнике – наш дедушка! Пойдём, пойдём скорей!
 – Где, где дедушка?! Подойди, помоги мне, верблюжонок мой…  –
Ноги впервые будто отказали Шарифе, трудно поднявшись, поспешила на торжественный митинг.
  – Где наш деда, улым, где? –
  – Да вот же, седьмая строчка сверху, написано: «Жемалдинов Х… Это он, да? Это он, бабушка? – 
Опираясь на плечо внука, силилась Шарифа рассмотреть золотые буквы, смутные, как во время дождя, и сквозь шум в ушах слушала усиленный микрофоном голос диктора, называвшего каждого из погибших поименно.

В тот день бабушка Шарифа никуда не пошла, не откликнулась на приглашение родственников, сидела на кровати подле ковра с рыцарем, сидела в свободно накинутом на голову чёрном платке-яулыке и пела, тихонько покачиваясь из стороны в сторону, пела грустные протяжные песни,   смотрела сухими невидящими глазами в маленькое оконце, и лучи заходящего солнца отражались в неморгающих её блёкло-голубых глазах.

…Фарит закончил школу, учился в другом городе, когда узнал, что Насибулла уехал на Дальний Восток на заработки. Неуютно ему показалось сидеть за партой с детишками-восьмиклассниками – всех перерос, раздался в плечах, на губе пробивались настоящие усики. «Вылитый дедушка!» – не могла нарадоваться бабушка. Соседи рассказывали, собирая Насибуллу в дорогу, убивалась старушка так, словно на войну провожала.
 – Да что ты, бабушка, мне только через два года в армию, я же на работу еду, скоро увидимся, не плачь! –
Насибулла с трудом оторвал от себя бабушкины руки, оказавшиеся неожиданно сильными, прыгнул скорей в автобус. Не увидятся. Не вернётся Насибулла ни на будущий год, ни во все последующие. Затеряется  где-то без весточки, как древний молодой рыцарь. И снова отчаянно и неукротимо ждать будет бабушка Шарифа.

Умирала бабушка Шарифа долго и страшно. Опрокинула на себя тазик с кипятком, собираясь помыться в отсутствие внучек и дочери в своей комнатушке. Приготовила большую оцинкованную ванну, в которой купала и дочку когда-то, и внучат всех купала. Шёл месяц рамадан, великий пост мусульманский, и бабушка Шарифа добросовестно исполняла все предписания. Как всё случилось – никто не видел. Врачи констатировали ожог 80 процентов тела. Боль адская, но ни стона не услышал никто от старушки. Лишь в редкие минуты облегчения шептала: «И что я сделала не так, Господи? В чём вина моя?»,  – но без жалобы злой и упрёка шептала. Во время перевязки, когда по-живому отдирались присохшие к ранам бинты, совершенно белыми становились когда-то ярко-голубые глаза красавицы Шарифы, но лишь беззвучно шевелились сухие губы. Кого звала в те тяжкие минуты?  О ком возносила молитвы?
Говорят, упокоившаяся бабушка Шарифа выглядела умиротворённой и счастливой, на губах её будто застыла слабая улыбка.
 
В один из приездов в родную деревню в отпуск Фарит заглянул в комнату бабушки Шарифы. Но дочь с детьми переехала, оставив казённое убранство  – начальство наконец выдало большой семье  более удобное жильё. В бараке сменились уже несколько квартирантов, и  теперь жили   люди, не знавшие Шарифу. На стене над кроватью, где висел прежде бабушкин ковёр – квадрат невыгоревших обоев. Фарит верил, что не выбросит никто такую вещь замечательную, не обратит в тряпку для мытья машины – когда-нибудь найдётся ковёр бабушки Шарифы, надо только искать и надеяться.
 
Бывая на барахолках, Фарит всегда внимательно рассматривал разложенные прямо на асфальте старинные вещи – одежонку, обутки полуизношенные, старые книги, патефоны, пластинки к ним, аляповатые картины в рамках, поржавевшие замки, молотки-топоры-гвозди, керосиновые лампы, чугунные и мраморные статуэтки ангелочков и политических деятелей и чёрт знает что ещё. Вещи эти предлагались за малую цену такими же древними и пыльными продавцами. Верил – найдёт однажды, обязательно найдёт среди всякого старья нетленный ковёр бабушки Шарифы.

И однажды действительно сверкнул в ворохе тряпья голубым узнаваемым сиянием угол ковровой ткани. Оказалось – почти такой же. Тоже древний, потёртый, только сюжет другой – голубое дивное озеро, и на водной глади нереально белые гордые лебеди, и кувшинки жёлтые, и лес поодаль зелёный, зелёный, как в детстве. И – солнце золотое надо всем, благодатное… Фарит торопливо вложил в сухую старушечью ладошку невеликую цену, но забирать коврик раздумал. Может быть, кто-то так же точно, как он, ищет бабушкину реликвию, ищет, надеется. И помнит.