21. 10. 13

И моя такая вечно живая, вечно молодая, всегда такая требовательная совесть ввалилась, сопровождаемая скрипом двери, в мою ветреную комнату, насквозь пронизанную холодным ночным дурманом. Зашуршала по полу неспокойными ногами, припала к кровати цвета кромешной сонливости, облокотившись, чтобы не свалиться и не рассыпаться на маленькие осколки, которые намертво вопьются в горло кому-нибудь вроде меня. Моя черноволосая, черноглазая, теплая, совсем пьяная совесть схватила мое холодное спящее запястье обжигающими пальцами и упала горячими губами своими к твердой моей щеке. Казалось, что они целую вечность высасывали из меня душу, прежде чем оторвались от нагретой кожи, оставив новый свой след, след материнского отчаяния на вечно детской коже. 
- Спи. - прошептала Женщина, удаляясь за дверь, отпуская свое дитя в ночь. 
И тут глаза начали закрываться, наполняясь предзабвенной солью. И мрак, сгустившийся над кроватью, начал постепенно уходить, освобождая дорогу каким-то просветам, серым воротам, чьей-то руке, перекинутой через мои плечи, летней лужайке перед домом, на которой играют котята, лужайке, на которой мимо мертвых котят пробегает щенок немецкой овчарки, подстреленному щенку на зеленой лужайке, на которого капают крупные слезы, а потом снова чему-то серому, серому, темному, черному.