Ночь ли виновна

  Ночь, какой не бывает в наших местах. С шипением, визгом и свистом. Дачный посёлок на холмах съёжился, укутался в снега и стал невидимкой. Призрачное место обитания призрачных существ, пугающе чужих и бесчеловечных. Ночь, светящаяся и синяя, живая, завывающая, ворочающая сгустками метели, с вырывающимися из чёрных теней стремительными извивающимися вихрями. С сотрясаемых ветром деревьев, рассыпаясь веером, срываются комья снега и, гонимые вьюгой, словно бесстрашные эскадрильи камикадзе, устремляются на бреющем полёте к окнам скромного моего, непригодного к обороне домика. Врезаются в стёкла, приникают к ним, замирают на миг плоскими кривляющимися рожицами, и медленно сползают вниз по стеклу, гримасничая. И исчезают в ночи, уступая место новым нечеловеческим физиономиям…
  Да, это была ночь, каких не может быть.
  «Сегодня он точно не появится», – думал я с раздражением и облегчением. Эта мысль относилась к человеку, которого я невольно начинал ждать, когда сгущались сумерки. Которого я не хотел видеть, и без которого не мог представить ни одного вечера. К которому я тянулся невольно, и которого ненавидел…
Странный человек. Неприкаянный гений. Художник без картин со взглядом измученного Христа. Странное, возможно мною же придуманное, молчаливое воплощение моей собственной совести. Не слишком опрятный, вечно небритый, худой, с неуверенной вихляющей походкой, с глазами, светящимися будто изнутри каким-то нездоровым огнём.
  Мой странный человек…
  И теперь, как во всякий вечер, я смотрел в окно с раздражающим нетерпением, словно в синих извивах тьмы хотел увидеть неоспоримые доказательства того, что его сегодня не будет. Еле светлела, скорее угадывалась узкая и извилистая дачная дорога, круто убегающая вниз, к шоссе. И там, где она сливалась с широкой полосой заснеженного асфальта, на столбе у автобусной остановки отчаянно раскачивалась на проводе невероятно бессмертная электрическая лампочка под ржавым жестяным отражателем. Единственный источник неверного, испуганного света во всей завывающей и извивающейся вселенной. Казалось, отсюда слышно жалобное повизгивание жести и стальной проволочки, поддерживающей лампочку.
«Да нет! Ну, сегодня точно не придёт», – я произносил про себя эти слова, как заклинание, испытывая и облегчение, и нарастающую тоску. Странная смесь…
Из ближайшей тени, заставив меня вздрогнуть, вышел, искрясь снежинками, вихрь. Закружился на одном месте, и почти тут же, прямо из снежного покрова, поднялись, словно вылезли из подземелья, ещё два его брата-вихря. Вся эта дикая троица, ускоряясь, закружилась вокруг общей незримой оси в бесшабашном хороводе, и вдруг дружно бросилась на моё окно, прямо на меня. Холодные снежные рожи приникли к стеклу, устремили на меня взгляды пустых глазниц, и поползли вниз по стеклу, ухмыляясь насмешливо и ядовито…
«Да нет! – подумал я опять. – Хороший хозяин собаку не выгонит».
Днём мечталось – посижу вечерком над черновиками, понаслаждаюсь работой над стихами в тишине и одиноком покое. Но с первыми признаками  приближения темноты начиналось проклятое тревожное томление: придёт – не придёт… Да чёрт бы его побрал! Даже если он и не явится – само это ожидание изматывало так, что не было сил даже для самых любимых занятий. Оставалось достать из саквояжа коньяк, цедить его в одиночку и петь самому себе заунывные песни, от которых (ввиду полного отсутствия музыкального слуха у исполнителя), под досками пола мыши прекращали своё попискивание и начинали благоразумно перебираться в соседние домики.

Он пришёл. Конечно, пришёл! В несуразном, не по погоде, брезентовом плаще. Без шапки, с растрёпанными волосами, с отвратительно честным, суровым и внимательным взглядом обжигающих глаз.
– Коньячок посасываем… – сказал утвердительно.
– Здравствуйте, – сказал я подчёркнуто-вежливо.
Он покивал молча. Уселся на стул, широко расставив ноги, не снимая плаща. Опустил голову, потёр лоб ладонью, задумался о чём-то – меня будто и не существовало…
– Чай, кофе? – спросил я.
– Нет. Не суетись, – сказал он.
Так повелось издавна: я к нему на «вы», он – на «ты».
Он перестал тереть лоб, посмотрел долгим взглядом на меня, показалось – с сочувствием. «Сволочь», ¬– подумал я.
Он, кажется, усмехнулся. Встал, подошёл к окну. Молча рассматривал вьюгу. Во мне, как всегда, поднималось раздражение. Он был неподвижен, в волосах таял снег, с лохматого затылка капала вода.
– Затылок печёт… – сказал он.
Я опустил глаза. Подбородок у меня дрожал. Он чуть повернул голову, кивнул в сторону метели.
– Не  посмотришь? – спросил.
– Насмотрелся, – сказал я, переводя дыхание. Голос был хриплым.
Он опять уставился в окно, спросил, не оборачиваясь:
– У тебя есть спирт?
– Нет, – сказал я. – Есть коньяк. Грузинский. Хороший. Будете?
– Нет! – он дёрнул плечом. – Не пью.
В голосе, кажется, слышалось презрение. Мне вдруг захотелось заслужить его внимание и уважение.
– Я никогда не видел ваших картин, – сказал я, пожалуй, излишне заискивающе. – Покажете как-нибудь?
Он только фыркнул, и снова дёрнул плечом.
– Мне было бы интересно, даже очень… – начал я.
– Зачем? – спросил он.
– Ну… Каждому ведь хочется… Ну, чтобы его…
Опять фырканье и презрительное движение плеча. «Гад», – подумал я.
– Я много слышал… Хотелось бы… Ну, самое ваше … То, что вы считаете… У каждого что-нибудь своё, любимое…
Что за чёрт! Откуда у меня этот трусливый тон, это стремление заискивать, лебезить? Сволочь!
Он слушал, чуть повернув и наклонив голову, словно выставляя ухо.
Повёл плечами, полукруглым жестом руки указал на окно.
– Вот. Посмотри… – словно указывал на полотно.
Ну, куда тебе! Ишь ты, Господь Бог. Творец, понимаешь… Сволочь.
Мы долго молчали, застыв неподвижно на своих местах. У меня от странного напряжения болела шея.
– У тебя есть сало? – спросил он.
Да что же это такое!
– Есть колбаса, салями. Хорошая. Как?
– Нет! – тот же рывок плеча, тот же мерзкий тон. – Не ем.
Опять долгое напряжённое молчание. «Пусть он уйдёт», – с мучительным напряжением думал я. Пахло смертью.
– Что есть красота?.. – сказал он неожиданно неуверенным, растерянным тоном. – Что есть Бог… Пойдём?
– Куда?! – мой тон был ещё более растерянным.
– Туда. Дышать, – рука указывала за окно тем же полукруглым жестом.
– Да хороший хозяин собаку… – начал я, и отчего-то осёкся.
– Собаку…– сказал он и задумался. Ну да… Пойду.
– Да иди уже, иди! – почти закричал я, впервые обращаясь к нему на «ты». Или я промолчал?
Он обернулся перед дверью, облил меня тем же мерзким сочувственным взглядом, и растворился за дверью.
Я ненавидел. Его, себя, мир – не знаю! Просто ненавидел, безотносительно к чему-то конкретному. Меня неудержимо влекло, тянуло к окну. Я прижался к холодному стеклу горячим лбом, моё дыхание почти не оставляло следов на стекле. Или я не дышал…
Он шёл в развевающемся плаще нетвёрдой своей походкой вниз, туда, где, разбрасывая жёлтые пятна, стонала и повизгивала лампочка. Единственная, вечно умирающая и бессмертная, звезда вселенной. А с обеих сторон, рядом с ним, наклоняясь к его волосам, словно нашёптывая что-то, шли два полупрозрачных вихляющихся вихря, и казалось – приобнимали его за плечи, уводя в Неизведанное. Что-то знакомое и позабытое чудилось в этой дружной троице. И Он в своём завихряющемся плаще тоже казался полупрозрачным на таком расстоянии. Я ещё долго стоял у окна, бессмысленно глядя в сине-жёлтую тьму после того, как растворилась в метели эта странная компания. Во мне стонала тоска, во мне ворочалась злость и лишённая смысла,  необъяснимая зависть.
 Странно, я помню своё бормотание, слова… Но совершенно не помню своих мыслей.
– Коньяк он не пьёт… Сволочь, – сказал я, охлаждая оконным стеклом раскалённый лоб.
Сделав над собой усилие, я оторвался от окна. Пошёл в угол комнаты, взял массивный древний табурет, принёс его на середину комнаты, под лампочку. Подумал, и принёс початую бутылку коньяка, поставил на пол рядом с табуретом. Сел, и тут же вскочил. Опять пошёл в угол, принёс большое цинковое ведро. Сел опять, и долго, лишённый мыслей, упорно смотрел на это ведро. Стал судорожно колотить себя по карманам, пугаясь отсутствия спичек. Нашел, наконец. Дрожащими руками закурил, искоса посмотрел на окно, обменялся взглядами с очередными кривляющимися снежными рожами.
– Колбасу он не жрёт, урод… Салями…
Опять я встал, тяжело и неуклюже, чувствуя себя больным стариком. Взял одну из старых тетрадей на пыльной полке, вернулся на место, раскрыл наугад. Почти забытые слова на желтеющих листах, написанные неровным, но крепким ещё почерком.
«…Была любовь, она владела нами,
Она была для нас звездой во мгле.
Была любовь! Да вешними дождями
Вся растеклась по ветреной земле…»
Господи, как это казалось когда-то хорошо! Как нравилось многим, да и мне самому, как казалось чисто и искренне написанным…
Я замер. Вдруг понял, кого мне напомнила эта растворяющаяся в метели троица – Азазело и Кот Бегемот, сопровождающие Мастера в Непознанное Необъятное…
Я вырвал лист из тетради. А что – что здесь не так? Зачем?
Да всё не так! Ветреная земля… Да и нечему «растекаться»… Не было, не было любви. Так, чтобы – Любовь! Не владела. Не светила. Всё стало мёртвым, ещё не родившись. Родилось мёртвым. Ложь. Злодейство! «Гений и злодейство – две вещи несовместные…» Вот так – никого не убил, не ограбил, больших подлостей людям не делал. А вся жизнь – злодейство. Рождать мёртвых – злодейство. Непостижимо! Как же я раньше-то!..
Я поднялся, взял со стола новую, последнюю свою тетрадь.
«…Мой друг, зачем грустить?
Ведь это просто осень.
Не плачут облака, а только воду льют.
Весна ещё придёт, мы хорошо попросим.
Все, кто умеют ждать – обрящут, обретут…»
Простые рекомендации. Простые ответы. Без вопросов. Злодейство! Господи, как же я раньше не понял, что во вселенной, в поэзии, всюду – вопросы тысячекратно важнее ответов! Вопросы есть мысль, сострадание, движение. Ответы – это конец. Умирание. Поиск ответов ¬– не путь к смерти, это рождение новых вопросов, нового страдания, сострадания.
Я вырвал лист, дрожащими руками зажёг спичку, поджёг бумагу. Вот, оказывается, зачем я принёс ведро! Я рвал листы, поджигал их один от другого, опускал медленно плывущих по воздуху пылающих мертвецов в цинковую гробницу, и плакал. Шмыгал носом, размазывал по лицу сажу, перемешанную с солёной влагой. Сопли и слёзки! Вот всё содержимое этих жалких тетрадок! В пламя! В пламя! В пламя!.. Кружились, медленно летали по комнате чёрные хлопья, таращились и кривлялись на стёклах насмешливые, презрительные рожи, выла, стонала и хохотала  Вселенная. Чувство освобождения – и отчаяние… Странная смесь… Эти две стихии перемешивались, клубились во мне, как облако. Уходящее во мглу трио маячило у меня перед мысленным взором. Я завидовал им, я плакал. Кажется, я был счастлив. Мне хотелось умереть…
И, может быть – Я умер…