Таша Прозорова 2 тур

24.1
Декорация
http://www.proza.ru/2013/11/08/257

Декорация служила искусству. Служила истово и преданно. Так безоглядно и фанатично служат старые девы единожды выбранному делу. И  не бывает счастья огромней, чем понимание хорошо выполненного долга.

Долг обязывал Декорацию перевоплощаться каждый день, без перерывов и выходных, без праздников и отпусков. Она слыла кокеткой: меняла наряды ежедневно и, бывало, не по одному за вечер. И свято верила, что от неё во многом зависит успех постановки.
 
Верила и выворачивала душу  свою наизнанку: в приоткрытых окнах бутафорской  квартиры уличный ветер шевелил занавески, пахло дождём или нагретым асфальтом, пели сверчки за толстой неуклюжей деревенской печью, яблоки имели запах только что сорванных яблок, а не пыльного папье-маше. Ветки качались и шелестели листочками, и, казалось,  живые птицы перепрыгивали  с дерева на дерево, распевая иногда совсем некстати. И некстати оказывалось более правдивым, нежели выверенное до совершенства режиссёрское оформление спектакля.

В театр ходили много, охотно и не единожды на один и тот же спектакль. Зрители ощущали себя втянутыми в действо от макушки до пяток. Они проживали чужую историю как собственную. Декорация гордилась своим вкладом в этот успех. Она считала себя пусть не самым главным, но одним из важных действующих лиц. И замирала от шумных  аплодисментов благодарных зрителей.  И принимала крики «Браво!»  на свой счёт тоже. Она обожала зрителей и скучала без них.

- Глупая, глупая Декорация! – подмигивал свысока Левый Софит  тремя яркими лампами. Он слыл известным насмешником и циником. – Смотрите, она верит, что на ней держится всё представление! Умора!

Правый Софит согласно поддакивал. Он всегда  соглашался: не имея  собственного мнения,  старался подражать  всякому, а более всего самому важному - Центральному Софиту.  Тот имел целых восемь ярких ламп-прожекторов и видел даже мельчайшие мелочи, но  отличался отменным спокойствием и в разговоры вступал редко и неохотно. И правильно делал, ибо все знают, что молчание – золото.

- Вы не правы, уважаемый Левый Софит, - пускалась в споры возмущённая Декорация, - разве вы против  настоящего летнего сквозняка или морского солёного бриза? Скрипа дверных петель и запаха клея на обоях? Чем вам не угодили живые вишневые цветы и недовольное дребезжание старинного буфета? Мелочи придают игре актёров настоящесть, а я рада, что помогаю в благородном деле!

- Ты обманка! Твой ветер и птичье пение всего лишь бутафория. Ты лжива! – сердился Левый Софит. Он всегда говорил правду. Только правду, какова бы она не была горькой и беспощадной.

И споры продолжались после спектакля до тех пор, пока монтировщики разбирали декорацию, относили её в театральную подсобку. Осветители выключали яркие лампы софитов. Уходили уборщицы. Бархатные кресла в зрительном зале дремали под полотняными накидками. Наступала полная тишина. А следующим вечером бесконечные споры  повторялось.

 Левый Софит ревновал к Декорации актёров и актрис,  режиссёра и постановщика, зрителей, билетёрш, костюмера и даже уборщицу.  И втайне ужасно завидовал чужому таланту. И в зависти и ревности опускался до неприличного: высвечивал наиболее неказистые, изношенные места Декорации.  Так начинающая актриска оттеняет молодостью своей всякую морщинку и дряблую складочку на лице и шее примадонны.
 
Декорация страдала от насмешек. Страдала героически – молча, позволяя себе вздохи лишь в ночной тишине. Она ожидала поддержки, но обманывалась раз за разом: Правый Софит молчаливо соглашался с Левым, а Центральный сохранял нейтралитет, хотя иногда пробегала по его металлическому телу словно бы случайная дрожь и пригашивала  яркость всех восьми ламп. На коротенькое мгновение. И только.

А потом пришёл в театр новый молодой режиссёр.  С самыми прогрессивными новаторскими взглядами  на театральное искусство. И в его команде был свой театральный художник. Художник - минималист.

- Декорация устарела! – заявил он энергично, - пусть зритель насладится игрой актёров без вспомогательного антуража!

Декорацию разобрали и перенесли в самое дальнее, тёмное помещение где-то на задворках театрального здания. Я рассыплюсь, рассохнусь, исчезну – думала изгнанница, - вот и закончилось моё служение искусству. И жизнь - тоже. Приходили мысли о собственной ненужности и ещё о том, вспоминают ли её хоть иногда. Хотелось, чтобы помнили. Безделье лишало яркости восторги прежних триумфов, обида разъедала ржавчиною душу. В одиночестве и покое не находила Декорация удовольствия. Она рождена была для праздника и теперь тихо умирала.

Театральный сезон между тем продолжался: шли репетиции новых спектаклей, перелицовывались прежние.  Пустая сцена затягивалась тёмной тканью, складки её подразумевали сложность и многомерность пространства. Мебелью и прочим реквизитом служили высокие шесты и натянутые меж ними канаты. Одни и те же к разным спектаклям, ибо главным считалось лишь актёрское мастерство.

Премьера новой постановки получилась пышной и шумной. Статьи в газетах, анонсы по телевизору, интервью и обзоры известных театральных критиков - казалось, популярность театра росла с небывалой скоростью. Но вскоре постоянные зрители стали ходить реже и реже, замещаясь случайными, пришедшими на модные спектакли по наводке навязчивой рекламы..

- Что-то неинтересно стало, - жаловался Левый Софит в надоевшее однообразием пространство сцены, - пары ламп хватило бы, чтобы осветить пустоту. Декорация была изрядно старомодна и даже смешна, но с ней было забавно. Помню,  высветишь какую-нибудь трещинку и наблюдаешь, как она маскируется то цветочком, то фотографией. А сейчас что? Ничего!  Скукотища какая-то. Верно, Правый?

Правый Софит согласно моргал. Он по-прежнему не имел своего мнения, а,  может, боялся показаться глупым.

Билеты продавались с большими трудами, гардеробщицы скучали, а все знают, что театр начинается с вешалки, а когда вешалки заполнены наполовину или даже на треть? Вот то-то и оно…

Не дождавшись окончания театрального сезона, модный режиссёр отправился покорять другие страны и города, а в театр вернулись прежние главный режиссёр и театральный художник. Они тоже были командой и понимали друг друга с полу-взгляда. В репертуарный список  вернулись проверенные временем и зрительским интересом постановки. И добавились новые, из современных. Декорацию извлекли на свет, почистили, починили, покрасили, словом, вернули к жизни. И добавили свежих нарядов и аксессуаров. Декорация примеряла обновки и придумывала к ним собственные хитрости -  чтобы не прослыть грубой подделкой. Она всегда ратовала за правдивость в искусстве.

- Мне Вас очень недоставало, - неожиданно признался прежде молчаливый Центральный Софит.

- Вам? Меня? – растерялась польщённая Декорация, - но почему, почему Вы?..  Ах, если бы я знала о том, что кто-то помнит меня…

- Простите мою робость, - продолжал Центральный Софит, - но Вы всегда думали только о сцене. Мне казалось: больше ничего для Вас не существует.

- Да, пожалуй, вы правы… Я как-то всё… - Декорация засмущалась и умолкла. И подумала о том, что искусство и долг, безусловно, важны, но иногда полезно оглянуться и по сторонам. Иначе рискуешь пропустить что-то нужное  и интересное.

- Да уж, - вступил в разговор Левый Софит, - мало радости с пустой-то сценой. Никакого интереса! Зато теперь начнётся веселье, верно?

Правый Софит соглашался по обыкновению. А про себя думал, что если бы он не был таким трусом, то признался бы в пристрастном отношении к Декорации гораздо раньше, чем этот важный Центральный Софит. И тогда, может быть, не случилось бы всей этой истории с модным режиссёром? Кто знает, из каких мелочей проистекают повороты судеб!

И жизнь потекла своим чередом. Она прокладывает тропинки маршрутами, известными только ей.

На сцене игрались вечные человеческие трагедии. За бутафорским окошком всходила луна, а вместе с нею робкие первые звёзды. Стулья скрипели, диваны важничали полосатой обивкою, белая крахмальная скатерть пахла горячим утюгом, от пирогов поднимался и дразнил носы зрителей ароматнейший запах и, кажется, раздалась первая соловьиная трель. И никому в голову не пришла простая мысль о стоявшей на улице осени. Потому что всё было взаправдашним. Настоящее искусство и состоит в том, чтобы сделать неживое - живым, бутафорское – настоящим. И подарить праздник.

Декорация была счастлива: она вернулась, она делала то, что единственно умела и умела замечательно. И радость её полнилась внимательными пристрастными влюблёнными взглядами сверху. И, кажется, справа. Да и слева – тоже.

24.2
Неправильный одуванчик
http://www.proza.ru/2013/11/10/2186

На одном дачном газоне росли одуванчики. Их было много, но пока только один из них, самый нетерпеливый, распахнул жёлтое цветочное пятнышко. Он восторженно разглядывал синее небо, яркое солнце, белые облака и высокий серый забор.

Сердитая муха присела на одуванчиковую головку. Муха целую зиму спала между оконными рамами. Сегодня рамы распахнули, свежий воздух пробудил муху ото сна. Она была голодна и всем недовольна.  А тут одуванчик радуется непонятно чему.

- Привет, муха, - радостно поздоровался одуванчик, - смотри, как хорошо вокруг!
- Ничего хорошего, - проворчала муха.
- Как  ничего? А небо и солнце и…
- Ну и что? Подожди, пройдёт время и твой жёлтый цветок станет белым и рассыплется на сотни парашютиков. И разлетятся они  куда глаза глядят. А ты останешься лысым и смешным.
- Парашютиков, - задумчиво повторил одуванчик. - Парашютиков? И они  полетят прямо к небу? Вот здорово! А когда?
- Как только, так сразу, - ответила муха и взлетела. Кажется, увидела что-то вкусненькое.
- А когда « как только»? – крикнул вдогонку одуванчик. Но объяснять ему никто не собирался. – Как только… и сразу! Надо ждать и не пропустить!

И одуванчик приготовился ждать и не пропустить. И другим распускающимся одуванчикам рассказывал про парашютики и предлагал ждать и не пропустить. Целая полянка с жёлтыми круглыми глазками ждала, отгоняя бабочек и стрекоз, жуков и букашек. Они мешали ждать!

Последним выбрался на свет из-под охапки ржавых осенних листьев запоздавший  одуванчик. Трава выросла уже большая, и новенькому  пришлось вставать на цыпочки, чтобы посмотреть на белый свет.  На его жёлтую головку сразу же присела бабочка-лимонница.

- Какая ты красивая! – воскликнул он. – А со мной дружить будешь? Мы же одного цвета, видишь?
- Ага, - бабочка полюбовалась на свои крылышки, - давай!
- Ты что? Не отвлекайся! – зашумели со всех сторон другие одуванчики. – Как только так сразу наша голова станет белой и превратится в парашютики. И они полетят! Прямо в небо!
- Вот здорово! Прямо в небо? К самому солнцу?
- Да-да! Только нужно быть очень внимательным и не отвлекаться!
 - А разве так ждут? Так скучно. Я лучше буду ждать как-то по-другому. А то мне не интересно.
- Ты неправильный одуванчик, - сказали ему другие одуванчики, - ты ничего не понимаешь в ожидании. Вот пропустишь и сам будешь виноват, вот!

Они отвернулись от глупого одуванчика и ревниво поглядывали друг на друга: кто первый станет белым и пушистым, и чьи пушинки-парашютики отправятся в полёт  раньше всех.
А неправильный одуванчик подружился с божьими коровками и муравьями, бабочками и пчёлами. Поговорил немножко с важным майским жуком. Он даже играл с бельчатами.  Они прятали орешки под широким одуванчиковым листочком друг от дружки и громко смеялись, когда находили ореховый клад. Ему было интересно и совсем-совсем не скучно!

Один день сменял другой. Солнце иногда пряталось за тучи, и тогда шёл дождик. А потом снова выглядывало солнце. Дни были длинными, а ночи короткими. А потом день укорачивался, а ночь длиннела.

Однажды налетел особенно сильный  и очень злой северный  ветер. С ним притащилась мрачная туча. Из тучи дождь лил весь день и ночь, и ещё день. Было холодно и неуютно. Одуванчики озябли и дрожали до самого утра. Их жёлтые цветочки спрятались за плотными зелёными листочками,  и только крохотный коричневый комочек выглядывал наружу.
Наконец выглянуло солнце в голубом небе и улыбнулось. Одуванчики стали раскрывать свои цветочки и ахнули от удивления: все они  все оказались белыми и пушистыми. Там, где был круглый блинчик-цветок, красовались белые шарики: лёгкие-лёгкие, состоявшие из маленьких пушинок с семечкой. Только неправильный одуванчик один-единственный   щеголял в жёлтой шапочке. Конечно, он ведь  и распустился самым последним. Значит, его время ещё не пришло. Но было обидно. Так, самую капельку.

- Ура! Настало как только! – закричали радостные одуванчики, - сейчас полетим!

И, действительно, шаловливый ветерок растрепал одуванчиковые головки и поднял вверх сотни белых пушинок. Как будто летом пошёл снег!

Парашютики важно плыли в воздухе и рассказывали ветерку, как они долго ждали. Ветерок слушал-слушал, и  стало ему скучно. Он зевнул раз и другой, а потом улёгся под большим кустом и задремал. Парашютики приземлились совсем недалеко от своего газона. И хвастались необыкновенным полётом жёлтенькому неправильному одуванчику.

Через несколько дней ветерок проснулся, увидел белую шапочку неправильного одуванчика и разлохматил его головку. Парашютики взлетели вверх и  наперебой рассказывали ветерку о друзьях: бабочках и стрекозках, комарах и пчёлках, бельчатах и мышатах. Словом, про всё-всё, что приключилось с их одуванчиком.

Ветерку очень нравились забавные истории, он слушал и нёс парашютики дальше и дальше, в незнакомые места к другим интересным приключениям.
 
Куда? А кто знает, куда захочет повернуть своевольный ветерок? Может быть, вон к той скучной лужайке, где нет ни одного, вот совсем-совсем ни одного цветочка. Парашютики опустятся на землю и останутся зимовать. А весной скромная лужайка нарядится в смешное платьице в жёлтый горошек. Прибегут на лужайку девчонки и сплетут на голову жёлтый венок, наденут на голову и вообразят себя принцессами… Впрочем, это совсем другая история.