Ветер

Посреди непривычно иссушенной холодной северной равнины, мерзлая ломкая трава которой лишилась последних соков, на троне из прозрачного хрусталя сидел человек. Его хрупкая фигура напряженно всматривалась вдаль. Оттуда, со стороны высоких безмолвных гор, по воздуху стремительно приближался темный силуэт.
Растрепанный пегий ворон с печалью посмотрел в глаза человека, сев на подлокотник его трона.
- Полковник Штурцреген мертв, - склонил голову он.
- … Как?
- Слишком много зла он видел за последние годы, и сердце его не выдержало... Лишь великая жертва может оживить его, и то вряд ли… Люди не заслуживают смерти бога, - глухим голосом с оттенком вечно одинокого храмового металла ответил тот.
- Лети прочь, Рабе. Сын мой, об одном я прошу тебя: не забывай… Будь вечным укором и вестником божьего гнева, будь тенью, что омрачает злобное торжество предателей, будь немым укором всем, кто уничтожил своего покровителя. Теперь лети, Рабе, оставь меня. Лети на север, там у ледяных гор ты найдешь себе вечное прибежище, - сжал подлокотники человек. Он встал с трона, тут же рассыпавшегося алмазной росой, и на прощание прижался щекой к бежево-пепельному, в черных мазках глянцевых перьев боку ворона.
Скоро темная тень скрылась за горизонтом, там, где жил только северный ветер, свинцовая вода, набрякшие веки серых туч и ослепительно-зеленая трава.
***
Пробираясь сквозь высокие сугробы, человек вошел в неизбывно древний лес, присматриваясь к деревьям. Заметив человека, все они замерли и приняли строгий вид. Но в глубине слышались шорохи и шепот: в Рождественскую ночь деревья ходили друг к другу в гости. Пройдя достаточно далеко, человек наконец нашел ель, стоящую поодаль от остальных. Склонившаяся, словно усталая старушка, ель дремала. На ней уже почти не рождалось шишек, прошлые семена давно улетели, чтобы стать молодыми елями в глубине леса, а некоторые даже отправились в путешествие в другие леса. Когда-то ветер рассказывал ей новости, но теперь от них все реже приходили вести.
– Здравствуйте! – сказал человек, обращаясь к старой ели.
Еще прабабка – высокая сварливая ель – предупреждала ее, что разговаривать с людьми нельзя. В их сердцах зачастую зло, чернота; а если они светятся, то они боги или изгнанники.
– Я хотел вас попросить… – сказал он. – Вы не могли бы пойти со мной? В обычный мир. Если у вас, конечно, нет других дел…
«Не ходи!.. – сразу вмешался дуб, росший у края поляны. Он был молод и еще не научился вежливости, поэтому обращался к старой ели на «ты». – Те, кто в обычном мире, рубят и сжигают нас!»
– Да, такие люди есть, – согласился человек. – Но есть и другие… Сегодня у них большое горе… Вы же помните, они заботились о ваших детях. А наши – да, когда они взбираются на ваши ветви, они причиняют вам боль… Но мы забираемся на деревья, чтобы хоть ненадолго почувствовать себя птицами…
Старая ель слушала сквозь дрему, и ей показалось, что в сердцевине стоящего перед ней человека что-то светится… Расправив затекшие ветви, она сбросила с себя снег.
«Эй, бабушка, ты чего?» – удивился дуб.
«А, пожалуй, пройдусь немного… – ответила старушка. – Давно я не ходила-то, раньше хоть в праздники собиралась в соседнюю рощу… А теперь все тут…  Белки – и те уже не приходят, нечем на мне поживиться…»
Она медленно шагнула вперёд, высвобождая из-под снега длинные, узловатые корни.
«Только ты, милый, не торопись, – сказала она человеку. – Сноровку я давно потеряла… Мы с тобой потихонечку пойдем…»
– Спасибо большое!.. – ответил  он.
Молодой дуб, качая головой, смотрел, как идут по лесу старая ель и человек. Свиристелки сообщили, что они дошли до широкого поля, а потом вдруг исчезли.
Медленно ель и человек двинулись к запретным землям у берегов ледяного сердитого моря. Они шли день за днем, и теперь ель понимала, кого она встретила.
- Скажи мне, человеческий бог, что тебе нужно? – спросила она, грузно перешагивая через упавшее дерево. – Чего не было в твоей жизни? Куда ты ведешь меня? В твоих глазах тоска, но знай, что раны, которые ты наносишь сам себе, заживают хуже полученных от врагов… Если ты коришь себя за что-то, оставь это – ведь завтра подует завтрашний ветер, - прошелестели ее ветви.
- Демоном человека всегда является он сам… В душе бога же горе всегда, как ветер в соснах. Я не могу, понимаете? Я не могу вмешиваться во все, а бездействуя, созерцаю уничтожение всего, что я создал… Это мой последний шанс…
- У горьких дней есть свое завтра, - мягко возразила ель. – Знаешь, человеческий бог, дерево не отнимает своей тени даже у того, кто пришел срубить его. Подумай, прав ли ты.
- Я принял решение, - произнес человек, стоя на обрыве у моря. – Вы поможете мне?
- Да, маленький человеческий бог. Я помогу, - вздохнуло старое дерево, погладив его по голове своей ветвью.
Человек принес топор, и с кровоточащим сердцем он очистил свою спутницу от ветвей, и сложил из них огромный костер, пламя которого погребальным факелом озаряло берег.
- Не плачь, маленький бог, - услышал он голос ели. – Мне не больно. Я добровольно согласилась, поэтому я не умираю сейчас, а рождаюсь вновь…
Но человек зарыдал, отчаянно прижимая к себе могучий старый ствол.
- Мне страшно… Но мне надо…
- Не бойся. Бог видит высокие горы и дарует им вечные снега, чтобы никто не осмеливался тревожить их величие… Другого способа защитить их нет, потому что бесполезно увещевать мертвые сердца, ведь в камень не вонзится железный гвоздь. Делай дело свое, и освободись.
Человек вырезал из ствола погребальный корабль, нос которого, выточенный в виде ворона, венчался факелом; и под тихий довольный шепот ели он спустил его на воду.
К горизонту плыл он, подгоняемый черно-алым парусом, и человек, управляя им, чувствовал тихую спокойную радость.
- Как приятно, - прошептала ель.
- Спасибо, - неловко улыбнулся человек.
Ладья уплывала все дальше. Где-то на холодных островах жил свою вечную жизнь последний фарерский ворон, а полковник Штурцреген, восставший из мертвых, скрепя сердце, поливал иссушенную землю бесконечным серым дождем и мелким колючим снегом.
Каждую осень бог тосковал по уплывшей ладье… А люди считали, что это просто выпадают осадки.
***
- Смертно все, вечен только северный ветер, - прошептал в хмурое небо Рабе, сдергивая с шеи отцовский амулет.