Альби. глава 27

Ночь прошла на удивление спокойно, только время от времени неподалеку от лагеря выли волки. Кое-где блуждали огоньки, по всей видимости, собирались остатки разбитой армии южан.

Под утро Монфор не утерпел и отправился побродить по лагерю. На востоке уже занималась холодная заря, но дождя не было, и воздух был как стекло. Он прошел вдоль ряда палаток и углубился в лес, растянувшийся полосой, за которым начинались болота. Здесь было еще очень темно, в мокрых кронах порхали птицы, сбивая с листьев крупные холодные капли.

Завернувшись в плащ, Монфор сел на землю, прислонившись спиной к шершавому стволу, и задумался. Было тихо, так тихо, как давно не бывало в его жизни. Монфор закрыл глаза, и сон увел его в иную страну.

Проснувшись, он услышал голоса и треск веток – кто-то шел в его направлении. Было уже светло, но, сколько он спал, Монфор не имел понятия. Он поднялся, отряхнул плащ и поправил оружие. Между стволов мелькнули несколько солдат его армии. Он позвал их. Солдаты резко обернулись, двое из них выхватили оружие, но, узнав командующего, заулыбались и быстро приблизились.  На их лицах явно читалось облегчение. Оказалось, в лагере объявлена тревога, его повсюду ищут.
 
Вернувшись в свою палатку, Монфор пригласил нескольких графов. Те все еще были под впечатлением победы, и они выпили по этому поводу.

Монфор имел все основания ожидать нового нападения южан. День прошел спокойно. Еще через день его армия снялась с лагеря и отправилась в путь, к Каркассону. Несколько раз в поле зрения попадали небольшие отряды противника, но тут же исчезали. Армия прошла уже много миль, но никто так и не напал. Это было неплохо, хотя и странно. Монфор давно потерял счет дням, для него время, проведенное без Мари, не имело большого значения.

Когда он впервые ее увидел, шел снег. Ее плащ был в темных потеках, волосы, выбившиеся из прически, тоже мокры, сплошь в мелких завитках. Она пришла со стариком-родственником, Монфор уж и не помнит, как его звали. И этот полудохлый монах, которого они притащили с собой, - его ограбили и едва не убили людишки с большой дороги.

Она была бедно одета, капюшон бросал на лицо тень, он видел только ее губы. Но потом, когда ему открылось ее лицо, в нем что-то умерло навсегда. Наверное, это была не любовь, что-то иное, большое, пугающее, страшное, потому что необъяснимое.

Она явилась ему в Каркассоне. За это он любил и ненавидел этот город. Было это в год его триумфальных побед. Вот так все и началось.

Армию не слишком торопили. Два раза разбивали лагерь, отдыхали по нескольку дней. Дожди прекратились. Стояла холодна, безветренная, солнечная погода. Равнина быстро высохла, в рыжей траве белели цветки, похожие на горошины. Низко летали гуси. По ночам звезды казались подступившими призраками, и снова выли волки.
Монфор намеренно не спешил возвращаться, откладывая встречу с Мари. В этом его поведении было что-то от мазохизма – день ото дня сладкая боль усиливалась.
В то утро он вышел из палатки и увидел, что весь лагерь и вся равнина выбелены, преобразились в тихую, постанывающую гладь, синеву, ультрамарин, мерцание. Сияло солнце, падал первый снег, боль в душе достигла предела.

- Солнце высоко. Седлайте коней. Возвращаемся в Каркассон, - сказал он.
Знамена шуршали, прихваченные морозцем, и навсегда умирали травы.



***

Мари не встретила его у ворот замка. Много людей вышло поприветствовать победоносную армию, но Мари не было. Монфор торопливо поднялся в ее комнату. Она сидела за шитьем и вскочила при его появлении. Он все так же был ей невыносим. Это оказалось правдой. Она слабо улыбнулась и сделала рукой жест, то ли приглашающий, то ли предостерегающий.

- Мари, - обессилено выдохнул он.

- Не приближайся.

- Что опять?

- Не приближайся, Симон, - повторила она.

- Чего ты хочешь?

- Я прошу тебя, Симон, давай поговорим. Пожалуйста. Мне это необходимо. Я ждала тебя для этого разговора.

- Хорошо, - согласился он, глядя ей в глаза. – Ты знаешь, я все для тебя сделаю.
Мари отложила шитье, подошла к окну, потом к столу, на ходу трогая предметы, будто слепая. Она собиралась что-то сказать, что-то важное, но не решалась. На щеках ее появились красные пятна. Она кружила по комнате, а он ждал. Чтобы не упустить ее из виду, он придвинул стул и сел у двери, скрестив на груди руки.

- Симон, я многим обязана тебе, - решилась, наконец, Мари. – Я знаю, что ничем не заслужила твоей любви, твоего терпения.

Ей показалось, что Монфор хочет возразить, и она крикнула:

- Выслушай! Симон, - продолжала она, - я будто у тебя в плену. Ты удерживаешь меня против моей воли. Пусть так, я приму это, я смирюсь, обещаю! Но с одним условием.

- Каким?

- Ты отпустишь графа Монвалана. Он уходит, а я остаюсь – подумай!

- Это все, что ты хотела сказать?

- Да.

Монфор поднялся и вышел из комнаты, оглушенный, вконец расстроенный. Она любит Монвалана так сильно, что готова принести себя в жертву. В голове стучало, а на сердце была стужа. Мари выбежала за ним следом.

- Симон, - закричала она. – Я прошу тебя! Прошу тебя! Отпусти его, так будет лучше для всех. Пожалуйста, Симон, ради меня, пусть он уйдет!

Ее голос разносило эхо. Ее голос летел за ним, настигал его, причинял ему страдания. Ему чудилось, что он идет сквозь мутную толщу воды, вязкую, смертоносную массу. Земля уходила из-под ног. Каким-то чудом он добрался до своей комнаты и запер дверь. Рухнул на кровать, закрыл глаза. Подбородок его дрожал.
День, назначенный для казни… Она этого не допустит, не простит. Хочешь, чтобы я отпустил его? Идет. Пусть катится ко всем чертям. Но договор, Мари, дороже денег.
Он заснул. Снилась ему битва, лошади, поле в тумане. Теплый снег валил с низкого неба и таял на лице. Мари с драконом в ладони стояла на ступенях замка, и ветер закручивал юбку вокруг ее ног.

Ночью к нему пришла Мари. Он почувствовал ее присутствие и медленно открыл глаза.
 
- Во-первых, у меня есть ключ от твоей комнаты, - сказала она, - а во-вторых, я не получила ответа.

Она сидела на постели голая, вся серебряная в лунном свете. Она протянула руку и погладила пальцами его выбритую щеку. Вот и все. А остальное случилось, как случалось много раз в этой постели.

Всю ночь шел снег, до утра они не сомкнули глаз. Мари улыбалась и беззвучно плакала. Да, он отпустит своего соперника, да. Он готов на все, лишь бы она была рядом. Он целовал ее, он не мог оторваться. Плоть, господа, плоть сводит людей с ума.


***


Папа Иннокентий был уже немолод, желчен и некрасив. Кто бы мог подумать, что итальянский дворянин с годами превратится в отвратительную горгулью. Сейчас он восседал на высоком троне в просторном зале, где проходил церковный собор. Его голову венчала драгоценная тиара, а поверх бархатной мантии было надето белоснежное, с вышитыми крестами оплечье. Одежда церковнослужителей, наполнявших зал, была серых и черных тонов.

Когда Монфор смотрел на эти багровые, лоснящиеся лица аббатов и приоров, крамольные мысли посещали его, ересь, да и только. Он-то знал цену всем этим святошам. Присутствовали здесь и ревностные борцы с ересью – монахи-доминиканцы с безумными глазами, и их сумасшедший авторитет, фанатик Доминик Гузман.

- Доминиканис, - процедил сквозь зубы Симон и сплюнул. – Псы господни. И в самом деле, псы, отвратительные твари.

1215 год подходил к концу. Семь лет длилась эта война, но теперь всему конец. Сегодня день Симона де Монфора. Его триумф. Он сам спланировал этот праздник, и, соответственно обстановке, принарядился. На нем был алый парижский камзол, расшитый золотыми львами, и белый плащ с кроваво-красным крестом.
Симон знал папу лично еще со времен крестового похода в Иерусалим, и теперь, после того, как он столь ревностно защитил интересы Рима во Франции, ожидал давно обещанной платы. А она была велика. Очень велика.

Неужто они и впрямь считают, что власть королей получает свой блеск и величие от папского престола? Не может быть, чтобы все были такими идиотами, - думал Монфор, стоя рядом с папским троном и, сложив руки на груди, разглядывая собравшуюся публику. – Что бы делали эти святоши без таких, как я? Рим держит в своих руках ключи от неба и управление делами земными. Бред!  Острый меч и твердая рука поддерживают папский престол и троны королей!

Взгляд Симона упал на Арнольда Амальрика. Тот глядел прямо на него. А вот и старый знакомый. Думал поживиться плодами моих побед. Не вышло, господин легат.
Здесь же, на возвышении, стоял, покаянно преклонив голову, граф Тулузский в окружении свиты во главе со своим юным наследником Раулем. После взятия Тулузы только его святейшество папа мог решать, кого лишить владения, а кому пожаловать. Раймунд, как побежденный, униженно ждал своей участи.

Иннокентий стукнул посохом, и в зале смолк оживленный гул многочисленных голосов.

- Возлюбленные братья мои, - произнес папа. Голос его был похож на скрип несмазанных петель. – В то время, когда воины Христовы в священном порыве идут воевать за гроб господень, находятся безбожники и богохульники, покровительствующие врагам веры христианской. Уверяю вас, братья, еретик хуже сарацина, хуже язычника! Потому что, приняв крещение, приняв его свет, он вдруг начинает слышать не голос божий, а голос дьявольский, и идет за ним, и становится предателем!

Еретику нет прощения, и в лоно святой церкви он может вернуться, только пройдя очищающий огонь. Тело сгорает на костре со всеми его мерзостями, а душа, очищенная от скверны, летит в рай! Это великая милость святой церкви. Но некоторые сильные мира сего, забыв, что всякая власть от бога, позволяют себе недопустимую, неслыханную вольность – непослушание святой церкви и наместнику Христа на земле.

Братья, братья, гнусная ересь расцвела у самых врат святого Рима! Раймунд Тулузский! Подними голову, грешная душа, дважды отлученная от церкви! Не ты ли так оберегал альбигойцев, не ты ли не послушал моих наставлений, наставлений терпеливого отца? А известно ли тебе, Раймунд, что муки господа нашего Иисуса Христа они считают иллюзией?

Не ты ли, изменник, публично покаявшись, строил козни совместно с королем арагонским против своих же соплеменников? Не ты ли повинен в учинении помех крестовому походу, насилии и братоубийстве? Не ты ли сам обратил на себя гнев господень?

Бойся, Раймунд, отступник! Я, наместник господа на земле, решил, что, поскольку ты, многогрешный граф, не сумел искоренить богомерзкие учения в своих владениях, с сего дня они отходят ревнителю святой веры, предводителю воинов христовых барону Симону де Монфору в вечное владение. Сыну твоему, Раулю, что не несет ответственности за ошибки отца, оставляю Ним. Отныне барон де Монфор получает от римского престола следующие титулы – граф Тулузский, виконт Безье и Каркассона, герцог Нарбонский. И да падет гнев божий на всякого, несогласного с решением нашим! Аминь!

- Аминь! – провозгласил зал.

Раймунд и Рауль были потрясены. Спешно покинув собрание, они седлали коней. В течение этих тяжелых семи лет, полных гонений и невзгод, Раймунду ни разу не приходилось терпеть подобного унижения.

- Успокойся, отец! – воскликнул Рауль, когда они скакали по грязной дороге, припорошенной снегом. – Мы им отомстим. Клянусь, отомстим!

- Да, сын, - отозвался Раймунд. – Теперь только месть способна восстановить мою рыцарскую честь и репутацию. Имея все, остался на бобах. Крови и мщения!

Рауль вынул меч и поднял его над головой:

- Крови и мщения!