Мемуары русского шанхайца

               
                И.В.Малышев
                Родители и прародители
               

Необычность моей биографии и родословной в том, что родился я в 1943
году в Китае в городе Шанхае. В Китае же, в 1917 году, в городе Харбине родились и мои родители: Виктор Васильевич Малышев и Вера Васильевна Малышева (урожденная Фокина).

Север Китая, где расположен Харбин, в начале ХХ века был, по сути, колонией России. Харбин был центром КВЖД – Китайско-Восточной железной дороги, принадлежащей Российской империи. Дед по линии моей мамы, как раз, служил в архиве управления КВЖД, а дед по линии папы – в магазине русского купца Чурина. Когда и как они перебрались в Китай, мне не известно. Знаю только, что Василий Малышев родом из Московской губернии, а Василий Фокин – из Нижегородской. Бабушка Сусанна Семеновна Фокина– сибирячка (не то омская, не то алтайская), а бабушка Стефания Францевна Малышева – петербургская полька.

Семьи в то время были большие. У Василия и Стефании Малышевых было четверо детей: Виктор (мой папа), его младший брат Геннадий, старшая сестра Галина и младшая – Нина. Дед Василий Малышев рано умер (по смутным «проговоркам» моих родителей – повесился). Зато бабка Стефания – красивая, властная полька – была, видимо, кремень и еще дважды выходила замуж. Последнего ее мужа я застал. Это был очень скромный интеллигентный старичок, любитель садоводства и музыки, находящийся в полном подчинении у своей властной жены («Стефки», как о ней отзывалась моя мама). Эта властность распространялась и на детей, которые, уже будучи взрослыми, должны были по воскресеньям наносить  ей визит, прикладываясь к ручке. Польская кровь явно сказалась на внешности ее детей, особенно благоприятно на Викторе и Нине (Геннадий был мелковат, а Галина суховата). Нина же была красавица, роскошная женщина, с огромными выразительными глазами, еще и художественно одаренная. Она на память знала много стихов, цитировала большие куски из «Евгения Онегина», дружила с Олегом Лундстремом еще в начале его джазовой карьеры в Шанхае.

Папа же мой – очень высокий, худой, с правильными чертами удлиненного по форме лица, темными, гладко зачесанными назад волосами, не очень-то походил на русского, особенно в молодости. По типу – Грегори Пек времен «Римских каникул» или «жиголо», как его по молодости обзывала мама (имея ввиду тип красавчиков – партнеров состоятельных дам в дансингах). В отличие от Нины, художественных наклонностей у него не наблюдалось. Его сильное качество – незаурядный ум. Сочетание стильной внешности, ума и приобретенного цивилизованного лоска в манерах сильно отличало его от типажа рабочего, коим он стал позже в Советском Союзе. Его нередко принимали за высококвалифицированного инженера, но, к сожалению, высшего образования он не получил. Скудный семейный бюджет вынудил его зарабатывать себе на жизнь сразу после школы. Так что незаурядный интеллектуальный потенциал его не был реализован. (Проклятый капитализм. Поэтому при всех идиотизмах советской системы он отдавал должное ее преимуществам – общедоступности бесплатного образования).

У Василия и Сусанны Фокиных было семеро детей: Вера (моя мама), ее сестры Валя (старшая, рано умерла), Надя и братья Толя, Коля, Витя, Женя. Когда Сусанне Семеновне надо было окликнуть кого-нибудь из своих сыновей, то выглядело это так: «Толя, Коля, Женя, тьфу,- Витя!» - запутывалась бабка в обилии своих потомков. Содержал эту большую семью дед Василий. По воспоминаниям моей мамы, - книгочей и картежник, любивший проводить время за вином и картами в клубе управления КВЖД. Это его и подвело. Когда КВЖД в начале тридцатых годов было продано китайскому правительству, увольняемым работникам выплатили большие деньги  в качестве выходного пособия. Их-то дед Василий и проиграл.

Со стороны бабки ответ был решительный. Она выгнала своего мужа, следы которого затем затерялись. Осталась же одна с шестью (по воспоминаниям; видимо, старшая – Валя уже жила самостоятельно) малыми детьми на руках. Суровая сибирячка ! Я ее помню уже на Урале. С детства запечатлелась «картинка»: мы (мне года 4 – 5) идем с ней в Верней Пышме (в районе так называемого «Беленького» магазина) и навстречу несется запряженная лошадь. Видимо, «понесла». И бабка (а лет ей было под шестьдесят) бросается лошади наперерез, хватает под узцы и останавливает.

Оставшись одна, Сусанна Семеновна отдала двоих сыновей в детский приют, а остальных растила сама, подрабатывая прачкой. В середине тридцатых годов подросшие Толя, Коля и Виктор отправились в СССР. Видимо, силен был в семье советский патриотизм, что сказалось и позже, когда в конце сороковых и все остальные «вернулись» в Советскую Россию. Толя стал военным летчиком и погиб во время Войны. Коля тоже воевал как артиллерист (окончив военное училище в Подольске), но выжил. Виктор окончил институт, стал инженером, попал под репрессии, но обошлось недолгим сроком. И я его помню в 1957 году вполне преуспевающим человеком, главным инженером какого-то крупного завода в Куйбышеве.
 
Мама моя была младшая в семье. Она была миловидна неброской русской красотой. В отличие от своего будущего мужа (моего отца) особенным умом не отличалась, но зато обладала художественными задатками: отличным слухом и голосом, хорошо пела, училась игре на скрипке и даже (в Шанхае) играла в женском симфоджазовом оркестре. Правда, семья и дети не способствовали  реализации ее художественных способностей. Она стала, как мне представляется, образцовой матерью, домашней хозяйкой и вплоть до семидесяти лет работала медицинской сестрой. Но при этом сохраняла правила хорошего тона, приобретенные в среде русской эмиграции, и мусорное ведро выносила только подкрасив губы. А в память своей молодости отдала своего сына (т.е. меня) на скрипку.

После продажи КВЖД многие русские переместились из Харбина в Шанхай. Шанхай в то время был разделен на «сектора», сданные китайским правительством в концессию различным западноевропейским государствам. Каждый сектор имел свое автономное управление, свою полицию, свою финансовую и социальную инфраструктуру: банки, биржи, больницы, учебные заведения. Китайцы же по преимуществу были мелкими торговцами , рабочими и обслуживающим персоналом (рикшами, домработницами). Короче, колониализм в чистом виде.

Мама в Шанхае окончила курсы медсестер, какое-то время работала во французском госпитале. На фотографиях той поры она со скрипкой, играет в большой теннис, катается на лошади в парке. Отец, в попытках заработать, чем только не занимался. Был рабочим на мебельной фабрике; служил в полиции французского сектора (патрулировал район, разъезжая на велосипеде); владел пунктом проката и ремонта велосипедов (видимо, популярный был вид транспорта); на паях владел «бистро» - забегаловкой и даже играл на бирже. На жизнь хватало, но не больше. Хотя, когда он ухаживал за мамой, то делал вид, что при деньгах. Расплачиваясь в ресторане, он вынимал из кошелька кипу денег, где сверху лежали крупные, а внутри мелкие купюры. «Хитрый пшек» - говорила мама, имея ввиду его польскую кровь.

До их знакомства у мамы был роман с одним французом – морским офицером, который уехал в Индокитай и был там убит. Замуж за моего отца она вышла году в сорок первом. Естественно, венчались в церкви, и на свадебном застолье присутствовал батюшка. Хотя отношение к церкви у них было скорее ритуальным. В 1943 году родился я, в 1946 – моя сестра Наташа. Жили на съемной (двух или трехкомнатной) квартире со всеми удобствами. В качестве помощницы по хозяйству и няни приходила китаянка, которая гуляла со мной по набережной реки Вампу. То есть была более-менее благополучная жизнь русских эмигрантов в Китае.

Но с середины сороковых годов ситуация изменилась. Начался массовый исход русских. Видимо, после поражения во Второй мировой войне японцев (которые во время войны оккупировали часть Китая, включая Шанхай), начался процесс деколонизации, сопряженный с ростом китайского национализма. Это с одной стороны. С другой же – Советский Союз развернул иммиграционную программу возвращения русских на свою первую родину..В этой ситуации многие эмигрировали в Австралию, некоторые в Бразилию (в том числе мамина ближайшая подруга Аустра), а все наши родственники (и с маминой, и с папиной стороны) – в Советский Союз.

Кроме естественного российского патриотизма сказалось и влияние советской пропаганды. Многие русские посещали «советский клуб» (видимо, при советском консульстве), где смотрели сталинские рекламно-оптимистические фильмы, типа «Волга-Волга», «Свинарка и пастух» и тому подобное. Кроме того, три маминых брата уехали в СССР еще до Войны.

Короче, в 1947 году вместе с другими советскими патриотами наша семья на специально выделенном для этих целей советским правительством пароходе отплыла в СССР. И прибыла в порт Находка под Владивостоком.

А в Находке в то время находились пересыльные лагеря. Из этих лагерей заключенных садили на пароходы и отправляли морем на север, в Магадан. Из моих смутных впечатлений от Находки – колючая проволока и общий серо-коричневый колорит. С отцом же, когда он понял, куда привез свою семью, случился нервный срыв, настолько сильный, что он попал в госпиталь. Одновременно воспалением легких заболела моя годовалая сестра Наташа, и мама с ней также оказалась в больнице. В результате, какое-то время я оказался на попечении и родственников. Таково было начало нашего знакомства с родиной.

Далее была «теплушка». Теплушка – это утепленный грузовой железнодорожный вагон, приспособленный для перевозки людей. Приспособление это выражалось в железной печке в середине вагона и в деревянных  двухэтажных нарах. В таких теплушках осенью 1947 года, снабдив продовольственными пайками, нас повезли через всю Сибирь на Урал. Из моих воспоминаний об этой поездке осталась одна «картинка», увиденная через открытую (раздвижную) дверь вагона: на белом снегу черные фигуры и красные флаги. Видимо, это было 7 ноября, то есть праздничная демонстрация в годовщину Октябрьской революции. Понятно яркое впечатление от этой «картинки». Ни снега я никогда не видел, ни красных флагов. И еще впечатление, что на верхних нарах было довольно уютно.

Что же чувствовали в этой поездке мои родители, можно только предполагать. Так как критических разговоров в адрес советской действительности при детях не велось. Лишь много позже, уже в брежневский период, когда страх перед сталинскими репрессиями отступил, мама рассказала, что ее поразили нищенски одетые люди, которые на остановках подходили к поезду, нередко прося милостыню, или, наоборот, обменивая продукты питания на вещи пассажиров. На этих же остановках в вагоны заходили некие «товарищи» и уводили с собой кого-то из репатриантов. К счастью, мою семью и моих родственников это не коснулось.

По прибытию на Урал моих родственников расселили в Свердловске (ныне Екатеринбург) и Свердловской области. Мы оказались в Верхней Пышме, небольшом городке вблизи Свердловска. Сначала нас вместе с другими «шанхайцами» поселили в большом бараке, затем дали комнату в коммунальной (на три семьи) квартире деревянного двухэтажного дома. Во дворе этого дома находились сараи, в одном из которых находилась наша коза Зорька, обеспечивающая молоком меня и сестру. Вообще без подсобного хозяйства выжить в ту пору было невозможно. Поэтому, кроме козы, у нас были огороды под картошку, которые, вскрывая дерн, папа выкапывал в пригородном лесу. Даже покупка хлеба было проблемой. Рано утром, затемно мама шла в очередь к хлебному магазину, иначе хлеба могло и не хватить. Поскольку папа был на работе, то я (а мне было четыре года) оставался один с годовалой сестрой. Как-то раз мама, вернувшись, застала ревущих благим матом своих детей, причем Наташу она обнаружила на полу у стены за кроватью, с которой она скатилась.

Несмотря на то, что папа устроился на работу слесарем на медиоэлектролитный завод и подсобное хозяйство, денег на жизнь не хватало. Поэтому почти каждое воскресенье папа, как и другие шанхайцы, отправлялся в Свердловск на барахолку, где продавал вещи, привезенные из Китая. А вещей было немало, в частности у мамы было две или три шубы (у нас долгое время сохранялись два очень больших сундука, обитых тонким цветным металлом, предназначенных для перевозки вещей). Благодаря этому семья как-то пережила период «адаптации» к новой реальности.

В качестве примера такой «адаптации», о котором с юмором рассказывала мама, можно упомянуть встречу первого Нового (1948) года. Собрались у нас шанхайцы, поселившиеся в Верхней Пышме, люди молодые (моим родителям по 30 лет), ели, пили, пели, веселились. Пели русские народные (помню мамино сопрано в песне про «бубенчики» и «удаль молодецкую») и советские песни: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем». А пили брагу, изготовлению которой их научили местные жители. Но, видимо, не предупредили о коварстве этого напитка. С непривычки не рассчитали и перебрали. Наутро дамы бегали на помойку, где ночью «освобождали желудок», в поисках потерянных там (нередко дорогих) сережек.

Но праздник праздником, а будни были тяжелыми. От тяжелой физической (непривычной для него) работы на заводе, от бытовой неустроенности и переживаний отец осунулся, цвет лица у него приобрел землистый оттенок. В какой-то момент он начал пить. Только мамины скандалы, угрозы развода и отъезда с детьми в Куйбышев к брату, остановили его пьянство. Но не решили бытовых проблем. Зарплата была скудная, ограниченная тарифом рабочего разряда (по поводу чего папа недоумевал: почему нельзя заработать больше, если человек хочет и может). Одна комната на четверых и общие с соседями кухня и туалет; ни ванны, ни душа.. И никаких перспектив на улучшение жилищных условий. В то время так жили многие. Но после относительного комфорта жизни в Китае это переносилось тяжело. И папа решил построить свой дом.

Из-за ограниченности средств многое ему пришлось делать своими руками. Начиная с того, что он, сугубо городской человек, вдвоем с напарником  зимой в морозы, в снегах валил и заготавливал лес на отведенной делянке в уральской тайге. (Зимой, потому что зимняя древесина меньше подвержена гниению). Ставили сруб, конечно, профессиональные плотники. Но заливка фундамента, внутренняя отделка и многое другое – все своими руками. И дом получился на славу: на высоком фундаменте, очень разумная планировка трех комнат и кухни, высокие потолки, большие окна. Правда, отопление печное и вода из колонки. Но для самого начала пятидесятых  годов это было решение проблемы. К тому же дети подросли, пошли в школу, и мама начала работать медсестрой в детских яслях. То есть все более-менее устроилось.

Верхняя Пышма в то время – маленький горнозаводской городок, состоящий из нескольких районов – «поселков», разделенных пустырями. Они формировались вокруг шахт, в которых когда-то добывали медную руду. В одном из таких поселков – Горновском и находилась наша первая в Пышме «квартира». Да и наш собственный дом также находился на отшибе. И чтобы нам с сестрой добраться до школы, приходилось преодолевать километра полтора по пустырю. А зимой – это значит в темноте, по еле протоптанной в снегу тропинке, по которой я, подталкивая, подгонял идущую впереди сестру.

В сороковых годах единственным (кроме школы) источником культуры было радио в виде «тарелок» репродукторов. Поэтому когда в 1948 году открылась музыкальная школа, то мои сверстники поначалу не знали, как выглядит скрипка, принимая ее чехол за гитарный. Экзотичность для них этого инструмента как-то сослужила мне хорошую службу, а именно, сохранила мне коньки. Тут надо пояснить, что коньки крепились к валенкам веревками. И распространенное развлечение местной малолетней шпаны было «срезать коньки». Так вот, однажды, когда я катался на коньках, и меня завалили в сугроб с этой целью, то спасло меня то, что один из нападавших  воскликнул: «А, да это скрипач!» И от меня отвязались.

В таком городке и жили мы с конца сороковых годов. В пятидесятых, конечно, «жить стало лучше, жить стало веселей». В 1957 году я поступил в музыкальное училище в Свердловске, играл в симфоджазовых оркестрах, а на каникулах ночами на веранде нашего дома слушал «Время джаза» по Голосу Америки. Папа работал на заводе бригадиром монтажников технологического оборудования, пользовался авторитетом, благодаря чему регулярно получал профсоюзные путевки в санатории для своей «Векочки». Хотя сам часто вообще не брал оплачиваемый отпуск (то есть получал положенные отпускные, но продолжал работать). Как справедливо замечала моя сестра, мама жила за папой «как за каменной стеной». Отправляя жену в санаторий и зная санаторные нравы (тем более, что мама была довольно симпатичной женщиной), «хитрый пшек» появлялся в этом санатории уже через пару дней и демонстрировал ее семейное положение, прогуливаясь с ней  под ручку.

Так прожили мы до начала шестидесятых годов. К этому времени некоторые знакомы шанхайцы перебрались с сурового Урала  на благодатный юг, в Ростов на Дону и стали звать нас. Это с одной стороны. С другой же – у моей сестры Наташи начались проблемы со здоровьем (что-то с печенью), и врачи рекомендовали больше фруктов. В результате, в сорок четыре года папа решается на очередной переезд. Дом наш был продан. А деньги от продажи пошли на вступительный взнос за кооперативную трехкомнатную квартиру в Ростове. Надо отметить, что в начале шестидесятых кооперативное жилстроительство только начиналось. Большинство предпочитало ждать получение государственной квартиры, что растягивалось на долгие годы. И вот здесь сказалась сообразительность и мобильность моего отца. Пока большинство раздумывало, он вступил в кооператив. Еще чуть позже и вступление в кооператив стало проблемой.

Семья переехала в Ростов на Дону, но без меня. К тому времени я поступил в консерваторию в Свердловске, в Ростове же консерватории тогда еще не было. Первое время, пока строился кооператив, семья жила на съемной квартире в частном доме. Наконец, года через два, вселились в собственную, и все, вроде, опять наладилось. Наташа выучилась на медсестру, вышла замуж и родила родителям внука Виталика. Я после консерватории поступил в аспирантуру в Москве, чем папа очень гордился. Мама работала в ЦГБ – Центральной городской больнице Ростова, папа – в строительно-монтажном управлении. После скудного продовольствием Урала – роскошь и дешевизна южных овощей и фруктов, да и вообще со снабжением в шестидесятых годах в Ростове было неплохо. Да еще и близость Черного моря, куда ростовчане, преимущественно в Лазаревскую, ездили отдыхать каждое лето. Папа, наконец-то позволил себе расслабиться. С новыми друзьями стал ездить на море, где попивал винцо, купался, загорал. Все было хорошо. Но не долго.

В пятьдесят один год папа заболел раком. По-видимому, сказался черноморский загар в сочетании с повышенным радиационным фоном на Урале. В конце пятидесятых был атомный взрыв в атмосфере на Новой земле, была авария с радиоактивным выбросом в Челябинской области и, видимо, многое другое, о чем мы не знали. Но главное, что нам ничего не было известно о повышенной радиации, и никаких предостережений о нежелательности интенсивного солнечного загара не было. Папа продолжал работать, пытался лечиться в Ростове и на Каширке в Москве. До последних дней держался и даже галантно подавал пальто медсестре, которая приходила домой делать обезболивающие уколы. Но в 1971 году, в пятьдесят четыре года он умер. Столько усилий на преодоление чрезвычайных ситуаций, выпавших на долю нашей семьи, на обустройство ее жизни, и тогда, когда все, наконец, наладилось, смерть   . Трагическая судьба.

Экологическое неблагополучие Урала сказалось и на жизни моей семьи. После окончания Уральской консерватории я переехал в Нижний Тагил, где жила моя жена Мая Яковлевна (урожденная Кармазина), а в 1966 году у нас родилась дочь Снежана. Нижний Тагил был перенасыщен тяжелой промышленностью. Особо отравляли жизненную среду гигантский металлургический и химический комбинаты. Над городом висел черно-коричневый смог, а протекающие через него две маленькие речки в народе имели показательные названия – «Горячка» и «Вонючка». В результате, Снежана начала тяжело болеть бронхитом с начинающейся астмой, что вынудило нас бросить квартиру (продать ее в то время было нельзя) и в 1973 году переехать в Ростов как экологически более благополучный город. Отчасти это помогло (хотя были еще и длительные отъезды Маи с дочерью с лечебной целью в Приэльбрусье и Таджикистан). И после окончания школы Снежана могла уже поступить в техникум игрушки в подмосковном Загорске и самостоятельно там жить и учиться.

Мы же, особенно Мая, к ростовскому климату не приспособились. И когда дочь уехала учиться, в 1985 году поменяли квартиру в Ростове на подмосковный Подольск. И к дочери ближе, и климат для нас подходящий. Мама осталась в Ростове, где также жила и Наташа. Мама продолжала работать в ЦГБ, только в 70 лет она вышла на пенсию. Раз в год я приезжал к ней в гости.  И после семидесяти она оставалась дамой, образцово вела свое домашнее хозяйство, кормила меня, как в юности, вкусными пирожками. Никогда не жаловалась на здоровье. На вопросы о самочувствии всегда отвечала: «по возрасту». Но ближе к восьмидесяти у нее начал прогрессировать склероз (или болезнь Альцгеймера). Оставлять ее жить одной стало опасно. Поэтому я забрал ее к себе в Подольск, где она и умерла в возрасте восьмидесяти лет.

Такова краткая история моих родителей и прародителей.

В душе же осталось ощущение теплоты и уюта, исходящего от мамы, и преклонение перед интеллектом отца. И, конечно, благодарность. Они не только родили и вырастили, но и определили мою профессиональную судьбу. Мама – тем, что отдала меня на скрипку, и я получил высшее музыкальное образование. Интеллектуальный же авторитет папы сыграл свою роль в моем решении заняться наукой в сфере эстетики, в том числе, музыкальной.

Хотелось бы, чтобы память о моих родителях и прародителях сохранила моя дочь Снежана и мои внуки Алиса и Яша. Для них и написаны эти воспоминания.
                2013 год