Чёрная Палочка - 2 тур

23.1
Ни врага злее, ни друга ближе
http://www.proza.ru/2013/11/16/1857

В прежние времена,  всё  было иначе.  Солнце в небе светило ярче, рыба в реках играла шибче, травы  дружней колосились и чудные дела творились в Диком Поле.

Ехал как-то степью молодой казак  Остюк на добром коне.  Спешил передать наказ атамана дальним дозорным.  Путь недалёк, день светел, конь резво бежит, но случилась беда.  Налетели лихие басурмане с кривыми саблями.  Деваться некуда - либо биться насмерть,  либо в полон идти. Жизнь дорога, да только неволя казаку хуже смерти.  Рубился Остюк отчаянно, всех врагов одолел, а коня уберечь  не смог. Пал конь.

Закручинился Остюк. Не плачут казаки, крепко сердце в кулаке держат,   но тут не стерпел -  скатилась  в ковыль непрошеная слеза,  а  на душе легче не стало.  Друга потерял.  Да и что за казак без коня? Так, недоразумение.

Однако горюй – не горюй, а поручение атаманово исполнять надо. Нахлобучил Остюк шапку на голову и двинулся в путь. Только пятками степь мерить не то, что копытами.  Вроде и поспешал, а уж солнце садится, и хоть все глаза прогляди жилья не видно.  Придётся в степи ночевать. 

Только подумал, а уж стемнело.  Вдруг видит, впереди словно огонёк мигает. Не иначе, какой добрый человек костерок развёл.  Обрадовался Остюк, откуда и силы взялись! Быстрей зашагал и вскоре очутился, где надобно. 

Видит - сидит у костра глубокий старик, в шкуры овечьи кутается, за спиной у него шатер разбит, рядом кони пасутся. Да какие! Один вороной,  другой – белей пуха лебяжьего,  третий, не то гнедой, не то огненный. Гривы шёлковые на ветру играют,  хвосты чуть не до земли. А стать – хоть образа пиши.

Поздоровались.  Пригласил старик казака  к огню, чаем травяным напоил, лепёшкой угостил, ни о чём не спрашивая, не допытывая. Немного погодя говорит:

- Знаю, добрый человек, устал ты с дороги,  да только у меня уж  совсем сил не осталось. Одолела хворь. Уважь старика, посторожи коней ночку.  В долгу не останусь.

Удивился Остюк стариковской доверчивости, начал отнекиваться:

- Что ты, дед, кони не знают меня, слушать не станут. 

Закашлялся старик, потом отвечает:

- Станут. На то есть узда заговоренная. Одному накинешь на шею, все смирнёхоньки будут. Куда захочешь пойдут за тобой. Не фыркнут даже.

Прямо в руки казаку узду вложил, сам в шатёр ушёл. Остюк и рта раскрыть не успел. Сидит у костра чурбан чурбаном, то на коней посмотрит, то на шатёр. Узду в руках мнёт.

Покашлял старик в шатре, покряхтел, да и затих. Глядит казак на огонь,  дивится -  откуда посреди степи ветки такие крепкие взялись? Горит костёр давно, а не прогорает. Тут стал его понемногу смаривать сон. Борется казак со сном, вдруг, глядь, сидят по бокам две безобразные старухи. Беззубые, сквозь ветхие лохмотья руки грязные, костлявые просвечивают, лохмы нечёсаные по плечам свисают. Курят старухи трубки да посмеиваются.

Не успел Остюк умом пораскинуть кто такие, да откуда взялись, как та, что по правую руку села прогнусавила:

- Видный казак, а глупый.

Другая поддерживает разговор, словно Остюка тут вовсе нет:

- Да…  Другой бы уж за семь верст коней свёл, а этот сидит печерицей*  да в костёр пялится. Боится грех на душу взять.

- А чего бояться? Старик уже пожил своё. Зачем ему кони? Сам еле живой, всё равно не усторожит. Не этот, так другой сведёт.

- Ну, так другому и счастье!

Расхохотались обе в голос  и тотчас сгинули, словно и не бывали.

Встрепенулся Остюк, подумал: «Никак задремал я, а кони то?» Огляделся в тревоге, всё в порядке. Стоят на месте, траву щиплют, на него глазами косят. Тут сон с казака разом слетел. Смотрит он на коней, любуется, сам думает: «А и впрямь, что если украсть? Старику они – лишняя обуза. За такими добрый  уход нужен, а старый не сегодня-завтра помрёт. Пропадут почём зря».

Прямо наваждение какое-то на казака нашло. Подошёл он к вороному коню, накинул на шею уздечку. По холке погладил. Смирно конь стоит, только в глазах у него словно укор видится.

Опамятовался казак. «Что ж это нашло на меня, непутёвого? Как же можно старика обидеть? Он мне доверился словно дитя малое, а я его обману? Кем я буду после этого, как людям  в глаза посмотрю?» Сам себе ужаснулся Остюк. Снял побыстрей уздечку и снова к костру сел на прежнее место.

Тут опять начали его думки о краже одолевать. Уж больно хороши кони! Век бы на них любовался. В скором времени и старухи объявились. Сидят напротив, трубками дымят, посмеиваются.

Немного погодя одна и говорит:

- Эх, хорош вороной! Ночкой тёмной полмира на нём скради, никто и не заметит!

Вторая поддакивает:

- А белый-то, красавец!  Сам атаман бы позавидовал такому коню. Решайся, Остюк! Когда ещё такая удача выпадет?

- Решайся, казак, дело говорим!  Думаешь, дождёшься награды от старика? Как бы не так! Жадней его во всём Диком Поле нет!

- Во-во. Всей награды будет спасибо да лепёшка на дорожку.

Хихикнули дружно, да сгинули, словно ветром развеяло.

«Эх, - подумал Остюк, - была, не была! Решусь!»

Подошёл он к  гнедому, хочет узду на шею накинуть, а не выходит, не даётся конь. Ушами прядает, фырчит, уворачивается.

Слетел с казака морок.  Вернулся к огню,  опять сам себя корит жестоко за слабость минутную. Так всю ночь и промаялся, борясь со сном, да с самим собой. Показалось ему ночное  бденье хуже боя с басурманами.

А чуть утро забрезжило, новый страх одолел: вдруг помер старик в своём шатре? Давненько его слышно не было.

Вошел казак в шатёр, а там всё в коврах дорогих да в золоте. И добрая сабля лежит на виду без ножен – хоть сейчас бери. Чудится казаку за плечом шёпот  мерзкой старухи: «Чего стоишь? Бери саблю, руби старого дурня, всё твоё будет!».

- Да сгинь ты, наваждение проклятущее! – воскликнул в сердцах казак, и поскорей принялся старика за плечо трясти, - вставай, дед, утро уже. Не могу больше оставаться, в путь мне пора!

У самого в голове одна мысль вертится: «Бежать надо скорей от соблазна, хоть и сил нет на ногах стоять. Подальше бежать».

Закряхтел старик, поднялся, глянул на Остюка. Глаза добрые, чистые и у казака от сердца отлегло. Дышать легче стало. Словно тяжесть с плеч свалилась, на душе легко-легко сделалось.

Вышли из шатра, старик говорит:

- Сослужил ты мне службу, век не забуду. Бери любого коня в награду.

- Нет, - мотает головой Остюк, сам под ноги смотрит,  -  не возьму. Не серчай, дед, заслуги моей нет. Не добрый я человек. Зло умышлял. Еле сдержался. Скорей уходить мне надобно.  А ты больше не доверяйся так первому встречному, а то беды наживёшь.

Глянул на деда исподлобья и замер в удивлении.  Вовсе и не беспомощный старик перед ним стоит. Хоть  волосы седые и брови, и одежда та же, а чувствуется - в обиду себя не даст.

- Эх, Остюк, - говорит незнакомец, - не знаешь ты кого повстречал, да  и не надобно. Одно запомни крепко: нет у человека ни врага злее, ни друга, ближе, чем совесть. А кем она человеку будет – он сам выбирает. Твоё счастье, что не поддался на уговоры Зависти и Подлости. Век бы себя корил. Испытывал я тебя.  Бери любого коня смело, не робей.

Казак и смотреть на коней не хочет,  так на всю жизнь запомнил.

- На что мне такие кони? С вороным вором станешь, с  белым зазнайкой. Гнедой  шибко норовист  - не по мне.

  Засмеялся старик молодо и задорно:

- Всё равно не отпущу без подарка!

Вложил пальцы в рот, свистнул, у казака аж уши заложило. А старик хлопает в ладоши, смотрит вдаль и кричит:

- Э-ге-гей!

Видит казак – бежит по степи конь серый в яблоках, белогривый, прям к нему.  Мать честная, да это же Игрунок, живой!

Подбежал конь, мордой в плечо тычется, соскучился.  Обрадовался казак – не выразить в словах. Обернулся, старика поблагодарить, а его и нет!

Ни шатра, ни коней, ни кострища, только степь чистая кругом, да вольный ветер.


* Печерица – гриб, полевой шампиньон

23.2
Сделанного не воротишь
http://www.proza.ru/2013/11/24/1755

Когда Солнце было чуток помоложе стояла на берегу Дона-батюшки большая станица. Жили в ней вольные казаки. Среди прочих  и Ефимка с молодой женой Настасьей.

Полгода всего прошло  как свадьбу сыграли. Души друг в друге не чаяли, век бы не разлучались, да коли все казаки у бабьих юбок сидеть станут, кто землю родную от вражьих набегов оборонит?


Времена были неспокойные,  случилось казакам отправляться в поход. Стал Ефимка с женой прощаться. Тогда обычаи строго соблюдали. Все  от мала до велика казаков в путь до края станицы провожали, а жёнам только до калитки позволено. Иначе – беда ждёт.


Вышла  Настасья  мужа в первый поход проводить, а никак с ним расстаться не может, всё на любимого не наглядится перед разлукой. Ухватилась за стремя, идёт рядом. Так шажок за калитку и заступила. Ни Ефимка,  ни кто другой  того не заметили, а у Настасьи на душе тревожно сделалось – плохая примета. Вот она про себя и подумала: «Коли суждено беде случиться, пусть лучше со мной».


Ждёт Настасья мужа из похода,  переживает,  извелась вся. Ефимка тоже измаялся, стосковался, хоть и не подаёт виду перед товарищами.


Но рано  или поздно всем разлукам конец настаёт. Пришло время и казакам  возвращаться  к родным хатам.

Едут казаки, балагурят, вдруг навстречу заяц. Задремал видно в траве, не услышал конников. Заметался туда-сюда, и такого стрекача задал, что уши с лапами перепутались. Посмеялись служивые, да поехали дальше с шутками-прибаутками. Вскоре и вовсе  по косого забыли. Один Ефимка помнил - несчастливая примета.


Слово за слово, день на закат, устроили  привал. Ночь спокойно прошла, а к утру упал туман, кисель  киселём, руку протяни – кулака не увидишь. Сыро сделалось, зябко. Посидеть бы переждать непогоду, да чего мокнуть? В какую сторону ехать –  ведомо, так зачем время терять? Перекликнулись, оседлали коней и двинулись в путь. Вроде бы переговаривались, держались вместе, а всё-таки Ефимка отстал. Потерялись знакомые голоса в тумане, окружила тишь.


После полудня распогодилось, только отряда не видать.  Поторопил казак коня, а до вечера товарищей  нагнать не смог.  «Эх, - думает,  -  придётся видно одному ночку коротать».


Вдруг смотрит, виднеется впереди холмик – не холмик, стожок – не стожок. Подъехал ближе. Видит старое кострище, а поверх хворост сложен. Хоть сейчас поджигай и огонь разводи. Удивился казак. 


«Дай, - думает, - здесь остановлюсь. Может объявится кто, с людьми-то бок о бок  спокойнее. Позаботился ж кто-то о стоянке».


Вот уж и солнце село, скоро вовсе стемнеет, а никого не видно.


«Эх, была – не была, разожгу костёр, хоть согреюсь. – Решил Ефимка. -  Авось простят мне люди добрые  мою вольность».


Пламя занялось сразу, жадно охватило сухие сучья, взметнулось вверх снопом и осыпалось яркими летучими искрами. Не успел Ефимка опомниться, глядь – рядом большой ковёр расстелен. На ковре подушки шёлковые  разложены  и  угощение приготовлено  –  фазан жареный на серебряном блюде, дымится ещё, да хлеба каравай. Рядом кувшин до краёв полный и чарка. 


Подивился  казак. Как прошла первая оторопь, решился на ковёр перебраться.


Поужинал, собрался прилечь, видит – на подушку вползла гадюка. Схватил казак саблю и недолго думая, отсёк змее голову.


Грянул гром, ударила в костёр молния,  яркая вспышка ослепила казака, и в тот же миг очутился он в богатом просторном шатре.


Посреди, в очаге из камней сложенном  – огонь горит, рядом лежанка, шелками выстеленная, убранная розовым  бессмертником и ковылём.  На ней лежит девица смуглолицая  бездыханная, редкой красоты: коса чёрная, наполовину распущена, до земли свешивается, по полу стелется. Поперёк шеи рубец с кровью запёкшейся.


Смотрит на неё казак – глаз отвести не может. В себя не придёт от изумления. Вдруг голос за спиной:


- Ты пошто, Ефимка, дочку мою сгубил?


Обернулся казак  - стоит перед ним крепкий человече,  с виду – атаман.
Не растерялся Ефимка, не сробел, отвечает:


- Я твоей дочери не губил. А ты кто такой, чтоб допрос мне чинить?


- Я-то? Батька Степняк, всему  Дикому  Полю  хозяин. Без моей воли трава не растёт, лиса куропатку  не дерёт. Не губил, говоришь, а змею кто зарубал?


- Отчего ж твоя дочь явилась в гадючьем обличье?  Пришла б по-людски, того бы не случилось. А коли без твоей воли ничего не творится, как же до беды допустил? 


Тяжело вздохнул Степной Хозяин:


- Уж больно ты Ефимка пуглив, да скор  на расправу оказался.


Обидны казаку такие слова показались, но сдержался. Вздохнул только:


- Сделанного не воротишь.


- Оно-то так, да маленько  горю пособить можно. Отпущу я тебя теперь. Ты же в течение года, где хочешь, а добудь мне слезу Рыбо-девы. Одну-разъединую, но чтоб непременно на землю упала. Не сделаешь того – быть твоей жене степною гадюкою до конца дней.


Тут вновь грянул гром и очутился  Ефимка посреди ночной степи  у холодного кострища. Сам не поймёт, то ли сон дивный привиделся, то ли на самом деле повстречался со Степным Хозяином. Однако до самого утра глаз больше  сомкнуть не смог.


Чуть зорька занялась,  оседлал  казак коня и к вечеру был уже в родной хате.


Встретила его Настасья с радостью великой. Да и Ефимка как увидел её, обо всех бедах напрочь забыл. Зажили по-прежнему  -  душа в душу. Так почти год и минул. Вспоминалось иногда Ефимке дорожное приключение, тревожно на душе деялось, только думалось казаку, что привиделось всё во сне. За всю свою жизнь не слыхивал он, чтоб наяву такие чудеса творились. И рассказать про то никому не решался, даже Настасье, боялся – на смех поднимут станичники.


Вот в одну ночь и снится ему смуглянка  -  на голове венок из бессмертников с ковылём, на шее кровавый рубец, сама печальная, слёзы в черных глазах стоят вот-вот польются. Теребит чёрную свою косу и говорит с укором:


- Меня тебе, Ефимка, не жаль, ладно. Чужая я тебе. А Настасью пошто сгубить хочешь? Мой отец слову своему вовек не изменял, крепко держит. Не добудешь в два дня слезу Рыбо-девы, обернётся Настасья гадюкою. Али ты забыл об том?


Отвечает казак:


- Как есть забыл. Да и думал -  почудилось мне. Что ж делать-то теперь? Где Рыбо-деву сыскать, как слезу  выманить?


- Завтра будет волшебная ночь, в какую русалок ловят. Пойди на берег реки, да смотри, чтоб никто тебя не видел. Прежде собери чабреца, спрячь запазуху.  Недалеко от воды  очерти ивовым прутом  круг, стань в него и замри. Выйдут за полночь русалки под луной погреться, на мелководье поплескаться. Будет среди них одна, ни на кого не похожая, лицом светлая. Кожа у неё  гладкая, словно изнутри светится, а на ней  редкие чешуйки, как бы случайно прилипли. Эта и есть Рыбо-дева. Как увидишь её, разомни духмяную траву, запах деву приманит. Подойдёт она близко, тогда хватай её  смело и тащи в круг. Затянешь – из круга уйти не сможет, пока сам не выведешь. Дальше – как знаешь. Но смотри, до зари неприменно отпусти её  обратно. Не то разгневается Дон-батюшка, выйдет из берегов, всех потопит.


Тут загорланил  петух и Ефимка проснулся. Весь день не шёл у него из головы чудный сон. Настасья радуется, по хозяйству хлопочет. Смотрит на неё казак, у самого сердце ровно в кулаке кто сжимает.  Ну как впрямь, сбудется то, о чём смуглянка говорила? Ничем тогда беды не поправить. 

Не сидится Ефимке в хате. Пошёл в степь, нарвал чабреца, на дворе припрятал. Едва ночи дождался. Как уснула жена, оделся по-тихому, сунул траву запазуху да и пробрался к реке тайком. Очертил круг,  как смуглянка велела  и принялся ждать.


Тихо кругом, на водяную рябь дорожка  лунная легла, светло стало как днём. Ждёт казак, затаился, почти и не дышит.


Повернуло время за полночь, и случилось всё,  как дочь Степняка рассказывала. Вышли из воды  русалки, стали резвиться, а чуть погодя и Рыбо-дева меж ними объявилась. Сама красы несказанной, волосы  распущенные серебрятся, чешуйки на коже разноцветными огнями играют.


Вспомнил казак наказ, стал траву душистую  пальцами мять. Запах деву манит, подходит она всё ближе и ближе. Как совсем близко подошла, схватил её Ефимка за руку и втащил в круг.


Смотрит на него Рыбо-дева глазами  изумрудными, пустыми, равнодушными, улыбается.


«Ох, -  думает Ефимка, - и впрямь – рыба. Такую разве разжалобишь?»


Да только настоящий казак никогда не отчаивается. Коли на что решился – до конца идёт.


Рассказал Ефимка  деве всё как было.

Не прогневайся,  говорит, на мою просьбу, немного прошу – одну слезу разъединую, Настасью из беды выручить.


Дева в ответ улыбается:


- На что тебе Настасья? Ты казак видный, разве другую себе не найдёшь?


- Не найду. Много казачек  в станице, а лучше моей Настасьи нет.


Смеётся дева:


- Разве она меня краше?


- Во сто раз краше, - отвечает казак с жаром, не подумавши. Потом опомнился, ну как обидится Рыбо-дева? Тогда слезы жалостливой не выпросить вовек. Только сделанного не воротишь, сказанного не вернёшь. Да и на попятный идти не годится.


- Неужто краше? – нахмурилась дева. - Я – первая красавица на всём свете!


- Может оно и так, а по мне  краше Настасьи никого нет! – стоит на своём казак.


Разозлилась тут дева, так разозлилась, что от злости и досады жгучей скатилась по щеке слеза и упала на землю.


Обрадовался казак, ох, как обрадовался! Подхватил на руки Рыбо-деву, закружил, отнёс к реке,  прямо в воду поставил и весь чабрец, какой при нём был, в руки ей вложил. 


Сам говорит:


- Не кручинься, водяная дочь. Признаю – ты лучше всех! Из такой беды меня выручила, в словах не передать. Чем отблагодарить тебя за помощь?


Сменила Рыбо-дева гнев на милость, опять заулыбалась:


- Приноси каждый год в этот день венок из чабреца и спускай  на воду. Лучшего подарка мне не надобно.


Пообещал казак выполнить её наказ, с тем и расстались.


А через год родилась у Ефимки с Настасьей дочка. Как увидел её казак, так и обомлел – вылитая смуглянка, только кожа светлая как у Настасьи, а глаза как у него – синие. Назвали дочку Аксиньей. Много было потом у них детей,  а Аксинью любили больше всех. Была она не такая как прочие, на особицу, но про то – другая история.


Обещание своё  Рыбо-деве казак не забыл. Пока жив был,  каждый год в русалочью ночь спускал на воду душистый венок, только ни русалок, ни Рыбо-девы больше никогда не видел.