Фантазия о Михаиле Светлове

Давно я хотел написать о Светлове.
В молодости он был для меня поэтом номер один.
Выходя из дома, я всегда брал с собой томик его стихов.
Ранние стихи Светлова почти все помнил наизусть.

Сегодня непривычно разыгралась фантазия.
Я представил то, чего не было. Впрочем, я в этом не уверен.

Мой университетский друг Витя Савченко работал собкором газеты «Комсомолец Таджикистана»
по северу республики.
Я жил в Ленинабаде, перебивался случайными заработками.
В газету меня не брали.

Витя сказал:
- Приезжает писательская делегация. В неё включён Светлов.
- Дружище! – взмолился я. – Возьми меня с собой. Увидеть Светлова – моя мечта.
Витя немного поколебался, он и сам был ещё в газете на птичьих правах, но дружеская солидарность взяла верх.
- Хорошо, – ответил он, – только будь тихим и незаметным, ни в какие разговоры с писателями не вступай.
На том и порешили.
 
Вскоре писатели приехали.
Их было несколько, но все знаменитые. Помню Михаила Луконина, Расула Гамзатова.
Светлов выглядел очень скромно – обычный, ничем не примечательный пожилой еврей.

Я стал мысленно его украшать, приписывая ему всякие доблести.
Через много лет после той встречи я купил необычную книжку.
Её авторами были двое – поэт Михаил Светлов и художник Иосиф Игин. Это было любопытное издание.
Оно состояло из шаржей и эпиграмм.
К каждому юмористическому рисунку Светлов придумал выразительную и остроумную стихотворную подпись.

Мне запомнились Светлов и Игин, изображённые, как персонажи известной картины «Неравный брак».
Игин был в роли жениха, а Светлов стоял рядом с ним и блаженно улыбался из-под фаты.
Меня всегда сражала наповал добрая светловская улыбка. Многозначительная еврейская улыбка.

В книге, о которой идёт речь, Светлов был изображён в различних смехотворных вариациях.
До сих пор стоит перед глазами висящий в ночном небе полумесяц в виде профиля Светлова.
Висящая в небе улыбка. Она покоряла и брала в плен.
Стоило Светлову улыбнуться, и я готов был идти за ним на край света.

Он спросил меня:
- Ты кто, старичок?
Я назвался.
- Подарите автограф! – жалобно произнёс я и протянул ему книгу.
Был вечер знойного азиатского дня, душный и немного тревожный. Мы стояли в холле гостиницы.
Светлов подумал и сказал:
- Зайдём ко мне.

Я с радостью согласился. В номере никого не было.
- По чуть-чуть? – спросил Светлов.
Потом я рассказывал, а он внимательно слушал.
- Ничего, старичок, держись, – успокоил он меня, выслушав мои сбивчивые жалобы.

Мы выпили ещё по чуть-чуть. И ещё по чуть-чуть.
Читали стихи.
Мне казалось, что это не известный всей стране поэт, а давно знакомый немолодой еврей.
Вроде соседа Евсея Владимировича.
Прощаясь, мы обнялись и поцеловались.
- Приходи! – сказал Светлов.
Больше мы не виделись.

Помню, я шёл из гостиницы и думал о нём.
Мысленно перечитывал поздние светловские стихи. Они были умными, тонкими, грустно-насмешливыми.
В них чувствовалась мастеровитость. Но они меня не цепляли.
Светлов перестал быть к тому времени моим кумиром.
 
В поздних его стихах были такие строчки:

Так хочется последней спичкой
Зажечь высокие костры!

- Нет, – говорил я себе, – он не зажёг этих костров.
Он сгорел сам. И это страшно! А ведь мог бы.

Я шёл и думал о встрече, которой, может быть, и не было.
Светлов показался мне обычным еврейским умником.
Чем-то, как я уже говорил, похожим на соседа Евсея Владимировича Поляка.
Сосед был язвителен и остроумен. Его язычка побаивались в доме. Он многое знал и помнил,
мог посадить в галошу не только запутавшегося в словесах студента, но и его оплошавшего наставника.
У Евсея Владимировича были две маленькие страсти – рюмка в субботу и преферанс.

Каждый еврейский умник наделён каким-нибудь бзиком. У одного это преферанс, у другого – стихи.
Не поэзия, а именно стихи. Для поэзии нужна страсть иного накала. Как у Переца Маркиша или Эдуарда Багрицкого.
А, ещё вернее, как у Осипа Мандельштама, поцеловавшего всласть высокую поэзию у колымского оврага.

Марина Цветаева в общие юные годы назвала Мандельштама молодым Державиным.
Очень метко, очень точно.
Кого ещё можно бы было назвать молодым Державиным?
Ну уж точно не Светлова.

Кумиры приходят и уходят. Остаётся трепетное чувство признательности.
Я думаю о Светлове сегодня, и на сердце ложится нежность.
Я ходил с его стихами в студенческие аудитории, брал их с собой в окопы на военных сборах,
читал их любимой девушке.

Светлов был щедро одарён от природы. Он измерил высоту и не упал.
Но долго парить не смог. Не то, что оказались слабыми крылья. Просто, у каждого своя высота.
И у каждого своё время и свои идеалы.

Маяковский любил молодых еврейских поэтов – Уткина, Светлова, Голодного.
Они летали рядом с ним над советскими просторами и порой роняли прекрасные строки-прозрения.
За эти строки Маяковский прощал им невысокую грамотность и еврейский акцент.
Светлов подарил русской поэзии «Гренаду», подарил «Каховку», подарил, «Итальянца»

Его стихотворение «Рабфаковке» считаю одним из лучших о женщине, прошедшей революцию и гражданскую войну.
Рабфаковка склонилась над конспектами. Её тревожит история, конечно же, история с революционным подтекстом,
«где гильотины весёлый нож ищет шею Антуанетты».

Рабфаковка мечтает о подвиге Жанны Д'Арк.
Хотя её подвиг не менее значим – «В каждом братстве святых могил похоронена наша Жанна».
Светлов намного предвосхитил смеляковское стихотворение «Милые красавицы России»

Он сочинял стихи, мечтая о мировой революции.
Сочинял воинственные стихи, не согласующиеся с его видом спокойного еврейского умника.
Даже странно повторять сейчас: «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути» или «Сегодня на мой пиджачок из шевиота упали две капли военной грозы».

Мировой революции не произошло. Страсть постепенно угасала.
Жизнь не предлагала новых взлётов.
Еврейский умник Миша Шейнкман, ставший на взлёте революции Светловым, постепенно терял высоту.
Подступила болезнь.
- У вас рак! – констатировали врачи.
Хватило мужества пошутить:
- К раку полагается пиво!
И умереть достойно.

Вроде бы всё. Но не даёт покоя пьеса «Двадцать лет спустя»!
Не в стихах, а в этой пьесе Светлов, на мой взгляд, поднялся на свою настоящую высоту.
И парит, и парит.

Судьба даёт поэту шанс. Не каждый понимает это. Светлов понял и написал чудесное произведение.
Может быть, сказку о комсомольской юности, настоящей, романтической, именно той,
что давала сердцам вздохнуть широко и вольно.

С точки зрения марксистских догм, эта пьеса не выдерживает никакой критики.
Кумирами её героя Сашки неожиданно являются мушкетёры Атос, Портос, Арамис и Д'Артаньян.
Избитый и брошенный в тюрьму Сашка бредит ими.
Комсомольцы в пьесе – люди будущего. Они завораживают, пленяют, приходят навечно в жизнь и сны.

Мне близки герои пьесы.
Я пронёс через годы их имена – Дуня, Тося, близнецы Направо-Налево, Сашка.
И, конечно же, Моисей – грустный еврейский мальчик, прообраз самого автора,
пережившего все трагедии еврейского народа и нашедшего себя в прекрасном сообществе
активистов комсомольского клуба, обречённых на смерть.

Дуня говорит:
- И если мне придётся кого-нибудь огорчить своей смертью, пусть в это время закроют занавес.
Занавес закрыт.

Перебираю всё сказанное, и хочу крикнуть:
- Я люблю Светлова! Он навсегда мой кумир.
Он идёт со мной по жизни – скромный еврейский умник с удивительно светлой улыбкой

                Р.Маргулис