Людмила Ивановская
Повесть
Кубанская казачка
Мария
На Кубань пришла ранняя весна 1941 года. Кончалась мартовская распутица с обильными весенними дождями. Стали быстро подсыхать от черной вязкой грязи все стежки-дорожки, а в центре станицы мощенные кирпичом тротуары, вдоль которых в глубоких оврагах стояла вода. Из-за заборов свешивались ветки вишен, черешен, слив с вот-вот готовыми распуститься почками. Веселый ветерок доносил из-за реки далекие степные запахи.
Мария вместе с одноклассницами возвращалась из школы домой, на Зарубовку, окраину большой кубанской станицы Гривены. Зарубовка раскинулась в двух-трех километрах от центра станицы вниз по течению реки Кубани, а точнее, ее Протоки, несущей свои животворящие воды с заснеженных отрогов Кавказских гор в Азовское море.
Девочки шумной стайкой взбежали на высокий земляной вал, радостно вдыхая прохладный свежий речной воздух.
Внизу была река! Мощный и живой поток речной воды плавно двигался «на низ», к Азовскому морю, озорно сверкая тысячами бликов на стремнине. На противоположном берегу реки росли вперемешку вербы и тополя. А за невысоким валом до самого горизонта расстилались заречные дали! Эта родная и привычная сердцу девчат панорама – всякий раз изумляла и казалась необычной и новой!
Вал, или, как его чаще здесь называли, дамба, был возведен в незапамятные времена вдоль всего правого берега Кубани, а местами - и левого. От самого Краснодара до станицы Славянской, перед которой река Кубань выбрасывает вправо перпендикулярно своему руслу полноводный рукав – Протоку. От Славянской земляные укрепления по берегам реки тянутся до станицы Гривены и далее, еще километров тридцать-сорок, до рыбацкого поселка Ачуево, расположенного на пустынном берегу Азовского моря.
Станичники следили за дамбой, ежегодно ее укрепляли и поднимали, так как своенравная Кубань каждой весной, когда начинали активно таять снега в горах, становилась бурливой, многоводной и опасной. Иногда вода в реке поднималась так высоко, что казалось, еще несколько сантиметров, и пойдет она с бешеным ревом на станицу через вал.
Весной по своему уровню водная гладь реки была выше уровня расположенной за валом станицы. Пассажиры, ежедневно прибывающие в Гривену на пароходе, видели за дамбой только верхушки деревьев да дымари самых высоких домов. Вся станица лежала там внизу, за земляным валом.
Крутые берега на поворотах реки были укреплены до самой воды лозой, переплетенной между столбами. Со стороны реки эти берега выглядели как округлые бока огромной плетеной корзины. Но, несмотря на все усилия живущих по берегам Кубани людей, река всякий раз по весне прорывала дамбу то значительно выше станицы, то ниже ее по течению, то на противоположной, менее заселенной стороне. Особенно часто это случалось тогда, когда половодье сопровождалось ледоходом, и скопившиеся на крутых поворотах реки ледяные заторы, поднимаемые большой водой и сильным течением, резали берег как масло.
Эти постоянные места прорывов назывались «прирвами». В «прирвы» устремлялись потоки воды с такой могучей силой, что гул этой стихии был слышен на всю округу. И рыбацкие фелюги осторожно шли по реке, прижимаясь к противоположному берегу. Людям казалось, что эта могучая, ревущая водная стихия может подхватить судно, как перышко, и швырнуть в водоворот.
Вероятно, наши предки, прежде чем поселяться на возвышающейся «Гриве» вдоль реки, хорошо изучили всю географию весенних паводков. И наводнения, как правило, обходили Гривену стороной. Через «прирвы» большая вода по низинам устремлялась в богатейшие рыбой лиманы и плавни, обновляя их каждой весной.
Казачья станица Гривена была богатой, рыбной. На благодатных черноземах росли знатные виноградники, вишневые, яблоневые сады. Здесь собирались самые высокие в стране урожаи пшеницы! Поля арбузов, дынь, разных овощных культур расстилались до горизонта. Росло здесь все, что сажалось! И трудился казачий люд на своей кормилице земле с истовой любовью, по-хозяйски.
Большая часть мужского населения станицы занималась рыболовством. В станице было два рыболовецких колхоза и один полеводческий.
Вниз по течению реки от станицы до Азовского моря стояли рыболовецкие станы, называемые в народе «заводы», где во время путины рыбаки по два-три месяца работали почти безвыездно. Такие же рыбацкие станы-заводы стояли и по берегу Азовского моря.
Морское побережье в этих местах было абсолютно диким! На десятки верст окрест не было видно никаких признаков цивилизации, кроме рыболовецких станов, располагавшихся через три-четыре километра друг от друга. Только солнце в необъятном небе, соединяющемся с морем на горизонте, да прибрежная полоса песка с камышовыми плавнями от края и до края! В море, в реке и в необъятных лиманах рыбы была тьма тьмущая, причем такой, как осетровые всех видов, судак, шемая, рыбец, сом, не говоря уже о любой другой, менее ценной.
Каждый год в сезон охоты в эти заповедные края приезжало много гостей из Краснодара и других мест. В дельте реки, в бескрайних прикубанских плавнях обитали полчища диких непуганых кабанов с выводками черных поросят, лисы, зайцы, волки. В изобилии здесь были бобры, еноты, андатры и многая другая живность, бегающая, ползающая и плавающая.
Берега лиманов кишели также всякой дикой птицей, которая на все лады шумела, кричала, пела и резвилась.
И это бесконечно меняющееся многоголосье, стоящее над плавнями и лиманами, сливалось с вечным, величественным шумом моря…
Мария с подругами легко и быстро шагала по дамбе домой. Вспоминали забавные эпизоды школьного дня, смеялись, пели. Пели девчата часто и в охотку, так как с песней дорога казалась короче и веселее. Пение всегда было в большом почете в казачьей среде. По старинным казачьим песням можно было учить историю этих дивных мест с самых древних времен. Жаль только, что интерес к стародавним временам в молодежной среде нынче почти угас.
Девушки готовились к выпускным экзаменам в Гривенской средней школе, №13, которую они заканчивали в нынешнем 1941 году.
Что-то ждет их во взрослой жизни? У каждой были свои, чаще всего, тайные планы и мечты. Почти все хотели учиться дальше. Уж очень хотелось им вырваться из замкнутого, строго просматриваемого пространства казачьей станицы в какой-то другой, огромный, свободный и интересный мир больших городов.
А пока нужно было как можно лучше сдать экзамены!
Мария Костовских собиралась поступать в педагогический институт. Ее всегда тянуло к детям, даже в уличных играх и забавах она любила с ними разбираться. Учась в старших классах, она была бессменной пионервожатой у малышей. Организовывала с ними игры на переменах, готовила праздники, устраивала соревнования и походы, помогала тем, кому учеба давалась с трудом.
И, наверное, все это потому, что у нее самой не было ни братьев, ни сестер.
Учеба давалась Марии легко, была в радость. Все десять лет она была «круглой» отличницей. Но ее матери, Кире Сергеевне, все время казалось, что дочь занимается учебой недостаточно, что голова ее забита не тем, чем надо.
Вспомнив о матери, Мария нахмурилась, но, спустя мгновенье, лицо ее вновь озарилось радостью от светлых, весенних предчувствий; а еще оттого, что в кармане черного школьного фартука ее рука крепко сжимала небольшую записку, полученную на большой перемене через «курьера»!
В записке было всего три слова:
- «Любимая, жду тебя…»
Как же тут не радоваться, не петь?!
В унисон со всем зримым и незримым поющим калейдоскопом весеннего мира звучала ее юная, нежная душа!
Сама себе казалась она великой и сладкой тайной, к которой никто на свете не смеет прикоснуться! Никто! Кроме него, Ивана! Саенко Ивана Ивановича! Самого лучшего на свете парня: спортсмена, шахматиста, красавца и весельчака, заводилы на школьных вечерах.
Учились Иван с Марией в параллельных выпускных классах под стать один другому: «на отлично!» Для Марии отличная учеба была целью, а для Ивана - элементом азарта, желанием быть первым в глазах любимой девушки.
И жили-были они на своей Зарубовке, на одной улице без названия, которая зеленой змейкой бежала от высокой дамбы прямо в степь, в так называемую, «суховейку». И там она вливалась в основную дорогу, что соединяла станицу Гривену с рыбацкими заводами на побережье Азовского моря. Зарубовчане по этой основной дороге, как и по дамбе, ходили в «Центр» станицы мимо развалин бывшего зарубовского храма Покрова Пресвятой Богородицы.
Такого могучего сооружения, каким была эта белокаменная церковь, не было ни в центре самой Гривены, ни в ближайших селениях. В этой церкви, как и во многих казачьих храмах, вплоть до 1918-го года хранились боевые знамена и другие реликвии казачества. Церковь никогда не стояла вне интересов станичного общества. Батюшка не только наставлял прихожан в Православной вере, занимался нравственным воспитанием молодежи в воскресной школе, но и давал станичникам советы по житейским вопросам, помогал преодолеть трудности в смутные годы, когда народ так нуждался в истинных радетелях и утешителях.
В церковном хоре пели не только взрослые, но и подростки. Там нередко выявлялись певческие таланты. Так старшие дети, дочь и сын, последнего Зарубовского священнослужителя, отца Василия, окончили Московскую консерваторию. Сам отец Василий был открыт и доступен для людей и в не богослужебное время. Именно эта его способность, с любовью и состраданием относиться к людям, искренне и доверительно беседовать с ними, послужила поводом к его аресту 5-го ноября 1937-го года.
Много народных традиций у казаков было непосредственно связано с церковной жизнью. Так в случае объявления войны России, двери храмов в казачьих станицах и хуторах обычно не закрывались: день и ночь, непрерывно там звучали молитвы в помощь нашему воинству. Читали молитвы не только священники, но, по ночам, и заслуженные старики, казаки-инвалиды.
Но новая власть безжалостно подрубила духовную опору людей. Нет ныне неземной красоты и душевной отрады у казаков, взорвали коммунисты белокаменный храм Покрова на Зарубовке, не пожалели! Варварски сбросили на землю все пять колоколов. Видать, побоялись не исполнить приказ, данный свыше, и в назначенный день взрывов и поругания не просто плач, а великий стон стоял над станицей до небес! Стала скучной и глухой жизнь старшего поколения без, открыто отмечаемых, светлых православных праздников, без волнующего душу колокольного перезвона, без привычного уклада казачьей жизни.
Недалеко от церковных руин, сразу за большой дорогой, в степи, виднелось старое зарубовское кладбище. Весной издали оно казалось сиреневым прямоугольником на фоне степного разнотравья. Буйно разросшаяся по всему периметру кладбища сирень самых разнообразных оттенков, буквально бушевала своими соцветиями от каждого порыва ветерка, обдавая редких прохожих щемяще-грустным запахом.
На Зарубовке не было никаких административных служб и заведений, кроме начальной школы. Все остальное было в « Центре»...
Основная достопримечательность «Центра» – «Базар» - место не только для торговли, но и для общения, для связи, для получения информации о местных и мировых новостях. На базар шли не только купить-продать, но также «людей посмотреть и себя показать»!
Особенно по воскресеньям и по праздникам!
Торги идут степенно, без суеты. Люд в основном нарядный, зоркий, шутливый. А кто-то озабочен, собран, с какой-то своей думой или бедой. Здесь, на базаре встречаются мимоходом многочисленные родственники. И все знают, в какой семье радость, в какой горе: где крестины, где поминки, где свадьба, а где разлад.
У молодиц волосы убраны в красивые, цветные повязки. Игриво поблескивают сережки в ушах: у одной золотые, а у другой копеечные какие-то камушки, но так сверкают, так озорно перекликаются с глазами, что залюбуешься! Замужним казачкам не пристало быть на людях с непокрытой головой, но женщины постарше уже не в повязках, а в простых или шелковых косынках, платках или шалях с кистями! И головные уборы, и атласные батники на казачках - нежнейших расцветок! Исподволь любуются суровые на вид мужчины всей этой базарной красотой, радуются празднику, лихо поправляя короткие околыши своих казацких картузов.
Часто с матерью выходят на базар и дочери на выданье. Вот тут-то можно проводить конкурс «Коса-девичья краса»! Юные девицы, чувствуя пристрастные взгляды со всех сторон, горделиво пытаются скрыть смущение, опуская свои глазки долу, вспыхивая нежным румянцем.
Мария Костовских не любит ходить на «Базар» в праздники, так как там ее всегда охватывает чувство неопытной артистки, которая вышла на сцену, да и позабыла все слова. Хоть сквозь землю провались! Почему-то стыдно до слез на этих базарных смотринах. Хочется убежать!
И вихрастые парубки тоже посещают в праздники базар: надо с отцом присмотреть что-нибудь для хозяйства, вынести на продажу свой товар или какие излишки, помочь матери унести покупки домой. И, конечно же, переглянуться, поздороваться, а то и перекинуться словечком с подружкой или одноклассницей в нарядном платье вместо привычной школьной формы.
… С тех пор как в станице и в прилежащих к ней хуторах не стало храмов, «Базар» был основным местом, где родители могли посмотреть на потенциальных невест и женихов. Навести справки о том, а что же за слава или молва идет об интересующей семье. Ведь яблоко от яблони недалеко падает: каков отец, таков и сын, какова мать – такова и дочь. Исключения обязательно есть, но как показывает жизнь, они редки.
Кто же, кроме родителей, может больше желать своим детям счастья и добра и всей душой чувствовать, правильный ли выбор делает сын или дочь? И если болит родительское сердце, не хочет смириться с выбором - это неспроста! И в таком случае, одержимое первой влюбленностью, юное создание осмеливается убеждать, упрашивать родителей, не жалея слез, заверяя, что никто на свете никогда милей не будет, чем данный избранник. И, вспомнив свою юность, может быть, сжалится отец и, посоветовавшись с матерью, скрепя сердце, скажет:
-Вольному – воля! - как правило, понимая, что застило глаза его чаду первое, всепоглощающее, пронзительное чувство к противоположному полу в конкретном образе. Самое первое, поселилось это чувство в пробудившейся душе навсегда! И более того, знает отец, что, время от времени, в течение всей жизни эта первая влюбленность будет напоминать человеку о себе мимолетной, сладкой болью до глубокой старости.
- Вольному воля! А то ведь, не ровен час, пойдет милое чадо своим требом до конца, наделает глупостей.
Поэтому разрешение есть, а благословения пока нет! А без благословления отца и матери семейное счастье зыбко: родительское слово мимо не молвится!
- Знай, на что идешь! Бери всю ответственность на себя!
В Центре станицы также находились две школы: начальная и десятилетка, то есть средняя. Рядом со средней школой – небольшой стадион. Поодаль от «Базара», веером в разные стороны, - больница, аптека и новенький турлучный «Дом культуры», построенный на месте главной станичной церкви, разоренной в том же году, что и Покровский храм на Зарубовке. К «глухой» стене «Дома культуры» примыкала асфальтированная танцевальная площадка, огороженная высоким, решетчатым забором, густо обсаженным колючей маслиной. В эти заросли обычно прятались подростки, с любопытством наблюдая через решетку за танцующими, оценивая их манеру танцевать, их наряды, выбирая лучшую пару.
Местом отдыха рядом с «Домом культуры» был заново посаженный небольшой парк с летним кинотеатром без крыши. По субботам в парке играл духовой оркестр.
На берегу реки, в нескольких минутах ходьбы от «Базара», расположилось речное агентство с пристанью. Директора агентства по фамилии Заяц все станичники звали «Агент». Пристань для станичников была живой связью с большим миром.
Как лучи, расходящиеся от солнца, во все стороны от «Базара» разбегались станичные улицы, где были пекарня, рыбозавод, «пожарка» с деревянной каланчой, конюшня и другие мелкие службы, а также добротные жилые дома с прилегающими подворьями, огороженные разномастными заборами.
На территории «Базара», кроме длинных торговых рядов, частично крытых, было несколько магазинчиков и парикмахерская с виртуозным «мужским» мастером по фамилии Лабадзе, а попросту Лабазя. К «Базару» же примыкали и два кофейно-питейных заведения под названием «Чайная» и «Голубой Дунай». В последнем всегда было свежее пиво. Это заведение было преимущественно мужским. Крепкие спиртные напитки в «Голубом Дунае» и в «Чайной» распивать запрещалось. Быть в общественном месте пьяным считалось в станице позором и падением. Поэтому смельчаки, выпившие с родичами или друзьями одну-другую рюмку «за встречу», вовремя убирались по домам от греха подальше.
Главными объектами в Центре, конечно же, были Станичный Совет и Рыбкооп, ведающий торговлей, снабжением, закупками, а также безвозмездным сбором молока и яиц у населения в установленном порядке. Это было натуральное налогообложение.
Совет и Рыбкооп располагались в двух отдельных двухэтажных зданиях, возвышающихся по разные стороны от «Базара» на небольшом удалении. Других двухэтажных строений в станице не было. В прилегающих к «Базару» улицах находились также «Правления» двух колхозов: « Первое мая» и « Память Ильича».
Зарубовчане ходили в «Центр» чаще по дамбе, « по-над речкой», так как эта дорога была суше, чище и приятней, чем основная, особо сильно разбитая в межсезонье, а летом, покрытая густым слоем пушистой, серой пыли.
Основной транспорт, как и везде на Кубани, всегда был гужевой. До революции, как правило, казачья семья среднего достатка имела собственную повозку, подводу или бричку. Теперь же собственного гужевого транспорта ни у кого не было. Все было государственным или колхозным. Незаменимыми помощниками для селян, как и вовсе времена, оставались кони!
Конь – верный друг казака! И в труде, и в бою! Конь – это существо, единое с наездником, его продолжение, его красота, сила и стать! О нем слагались легенды, пелись песни! Культ коня, наверное, старше самого казачества, так как ему много сотен лет. Старики говорят, что в древности боевого коня хоронили вместе со своим хозяином. А могилы знаменитых скакунов бережно сохранялись. По поведению коня всадники и возницы ориентировались в конкретной ситуации, будучи в пути, определяли изменение погоды. Якобы, конь предощущал то, что было неведомо человеку, уносил его от гибельных мест. Если кони вдруг вставали как вкопанные на дороге, не слушались плетки и понуканий хозяина, не хотели идти вперед, значит, нужно было возвращаться назад или пережидать на месте: впереди беда, опасность.
Известное дело, казак без коня – не воин!
Казачьи войска в основном конные, но от регулярной, государственной кавалерии отличались тем, что казаки снаряжались за свой счет, а не за счет казны. К совершеннолетию сына должно было быть готово в семье его личное снаряжение и конь со всей амуницией. За подготовку и учет будущих военных кадров отвечал станичный атаман.
Подошло время, будь готов на государеву службу в казачьи войска!
Освобождался от воинской обязанности только младший сын в семье, гарантированный хранитель и продолжатель своего рода. Земля, недвижимость, хозяйство чаще являлись собственностью супруги казака, так как хозяин по многу лет проводил на службе, а из военных походов иногда не возвращался совсем. Распоряжаться же общесемейным имуществом без официального согласования с мужем или сыном супруга не могла.
Теперь, в нынешние сороковые годы, все это в прошлом. После революции, с1920 года, казачество, как особое сословие со своей демократией, своими законами и воинскими традициями, было упразднено. И не просто упразднено, а безжалостно пропущено через мясорубку революционного насилия.
Но не так просто было уничтожить на корню многовековую культуру, обычаи и нравы живущих на Кубани людей.
И вот, на подмогу коню не так давно в станицу пришел первый трактор и первая грузовая машина под названием «Чита». Сверху она была покрыта брезентом. В кузове стояли крепко закрепленные скамейки. Чей-то зоркий глаз подметил, что если смотреть в след удаляющейся по ухабам машине, то видно, как в кузове пассажиры подпрыгивают на скамейках! Ну, ни дать, ни взять - обезьянник!
Отсюда и название - «Чита»!
Мария, вприпрыжку спустившись с дамбы на свою улицу, пошла по знакомой стежке вдоль дворов. Поравнявшись с забором Саенко, она почтительно поздоровалась с мамой Ивана Саенко, Дарьей Митрофановной, женщиной приветливой и сдержанной. Она убиралась в палисаднике перед домом, где дружно всходили многолетники: нарциссы, крокусы, тюльпаны. Во дворе Саенко всегда было много цветов, да и сам двор был в образцовом состоянии. Забор из широкой строганой доски был свежевыкрашен зеленой краской, такого же цвета были ставни на окнах дома. От калитки к крыльцу и дальше к хозяйственному двору - мощеные кирпичом дорожки.
На хоздворе – новенький баркас, проконопаченный, просмоленный и приготовленный хозяином к летним работам. Баркас стоял вверх дном на подставках, а рядом также блестел свежей смолой на солнце узкий и длинный каюк, лодчонка, типа челна, выдолбленная хозяином собственноручно из цельного дерева. Преимущество каюка перед обычной лодкой было в том, что он был более дешевым, мобильным, не протекал. В нем было комфортно, как в каюте. Но он был менее устойчив, чем лодка, поэтому было опасно столкнуться, «чокнуться», с более мощным судном или берегом: тут-то и «каюк» или «каю-чок»! Чтобы переплыть на каючке через реку с сильным течением, а, тем более, перевезти сено или дрова нужна была определенная сноровка.
Стоящие в ряд пчелиные ульи уже дожидались перевоза за реку. Двор Саенко был угловой. Повернув в свой переулок из нескольких дворов, разделенных широкой дорогой, плотно покрытой зеленеющим спорышом, Мария увидела за изгородью перед базом маленького теленка. Он был привязан около стожка сена, такой прехорошенький: яркого коричневого цвета, с белой «звездочкой» во лбу, со сверкающими белками дымчато-синих глаз! Теленок уставился на девушку своими влажными глазами, не мигая!
Мария, задержавшись у забора в немом восторге, покивала ему головой:
- Ты просто чудо какое-то!
Она ускорила шаг и опять стала напряженно придумывать, под каким же предлогом ей сегодня вырваться на свидание со своим дружком Иваном.
Это была беда! С тех пор, как ее отца, Костовских Павла Яковлевича, инспектора рыбоохраны «забрали» осенней ночью 1937 года, маму просто подменили! Она стала нервной, истеричной и непримиримой. Они не находили общего языка, несмотря на объединившую их общую беду, когда остались вдвоем без отца. От постоянного раздражения и упреков матери по поводу и без повода, дочь и в самом деле заранее чувствовала себя виноватой. Все чаще она привыкала молчать, не посвящала, как прежде, мать в свои дела. С ее общительным и веселым нравом – это было тяжело.
Отец Марии, член партии большевиков, Костовских Павел Яковлевич, прибыл в Гривену из Ленинграда вместе со своей «партийной» женой в самом начале двадцатых годов. Еще до революции он попал в столицу на воинскую службу в казачьи войска. Как там складывалась его судьба, кроме жены, никто не знал, даже Мария.
Его, молодого коммуниста, направили из Ленинграда «на село» для «организации хозяйства и идейного воспитания трудящихся». На Кубань он попал не случайно, так как было важно то, что он отсюда родом, да еще и из потомственной казачьей семьи. Отец его погиб в годы революционной смуты, мать умерла позже, а три сестры, выйдя замуж, выехали из станицы.
В станице жил старший брат его отца с семьей. Это был старый казак лет восьмидесяти, проведший, как и многие казаки, значительную часть своей жизни в боевых походах. Но Павел Яковлевич не поддерживал никаких родственных связей ни с дядькой, ни с двоюродными братьями то ли по идейным соображениям, то ли по личным мотивам, связанным с гибелью его отца, Якова Кирилловича, еще в революцию.
Несмотря на тяжелые события на Кубани в 20-30 годы, семья Костовских пустила в станице крепкие корни.
Павел Яковлевич был человеком грамотным, активным и честным. Колхозники знали, что на «хлебной» должности Главного инспектора рыбоохраны находится человек неподкупный и жесткий. Девиз: сам живет и другим дает - это не про него.
Между тем, заработная плата у колхозников была чисто символическая. Содержать семью и хозяйство на зарплату было невозможно. Самой советской системой кубанские рыбаки были поставлены в унизительную и недвусмысленную ситуацию: не украдешь - не проживешь. О частной и предпринимательской деятельности, ранее такой привычной для казачьего уклада жизни, при Советской власти не могло быть и речи. Поэтому рыбаки утаивали часть улова рыбы при сдаче ее на притоне, тайно солили ее в камышах и честно делили между членами бригад. В редкие приезды во время путины домой каждый рыбак привозил «хапун»: свою пайку соленой и свежей рыбы и икры, рискуя «попасться».
Размер «хапуна» – это то, что можно было унести в руках. Ездили рыбаки на побывку редко, строго по очереди, чтобы не нарушать рабочий процесс. Ездили, как правило, на пароходе, который шел от поселка Ачуево, расположенного на берегу Азовского моря, против течения реки. Он делал остановки «по требованию» у рыбацких станов – «заводов», подбирая заморенных тяжелым физическим трудом и длительным пребыванием вне семьи рыбаков.
Часть рыбацкого «хапуна» предназначалась для пропитания семьи, а остальную надо было срочно продать на «жизнь» этой же семьи ... Продажа происходила вблизи «Базара», так как продать рыбу можно было только до рассвета, в темноте, пока нет «милиции». Сам «Базар» в это время еще был закрыт. Часто «милиция» устраивала облавы на негласный рыбный рынок. Хватали всех подряд, продающих и покупающих! И бежали стремглав от «милиции» гордые казачки со своим несчастным приработком по домам «порадовать» своих добытчиков…Их предкам, для которых честь и достоинство были превыше всего, такое могло привидеться только в страшном сне.
Покупателями были приезжие с ближних и дальних станиц и городов, а также краснодарские спекулянты. Продавали казачки рыбу недорого, не торгуясь, лишь бы быстрее получить свою копейку. На эти деньги жила семья рыбака, а зарплату выдавали один раз, после путины. Хватало ее только на заготовку топлива на зиму да на корм для домашней скотины. Вот и все. Семьи же были в основном многодетными.
Большим подспорьем традиционно было небольшое приусадебное хозяйство: скотина, птица, овощи, фрукты. Домашнее хозяйство держалось почти полностью на женах рыбаков и их детях, которые с малых лет привлекались к общесемейному труду.
Ни в одном сельском магазине по всей Кубани никто и никогда не видал в продаже такой рыбы, как севрюга, осетр, шемая, рыбец! Между тем, планы по ее вылову рыболовецкими артелями на реке, на море и в лиманах постоянно перевыполнялись. Запасы рыбы в эти годы были богатейшие! Все поставки ценных пород рыбы и черной икры шли в Краснодар и в Москву.
Поймать нарушающего закон рыбака было не трудно, поэтому «показательные» суды были регулярными. Наказывали не только штрафом, но и тюрьмой. Это вносило естественное напряжение в жизнь рыбацких семей, вызывало обиду и протест. Вынужденное воровство было противно самой природе казачьих потомков, только более законопослушным рыбацкое население не становилось, так как другого способа выжить у него не было.
Начальник рыбоохраны это понимал, но почти всегда действовал по инструкции. Сам он получал достойную зарплату, так как был не колхозником, а «служащим», к тому же на руководящей должности.
Единственное, на что он вынужденно закрывал глаза, так это на приезды высшего партийного начальства, как районного, так и краевого, прямо на притон, где рыбаками сдавалась выловленная рыба и икра. Официальная цель приезда – плановый контроль, на самом же деле «сильные мира сего» набирали себе ценного продукта «по потребностям», не взвешивая и не оплачивая, с молчаливого согласия парализованного в данный момент местного руководства. Затем, сделав «необходимые» замечания и указания, «большие» люди уезжали на своем отоваренном катере до следующей плановой проверки.
Кроме партийного руководства, за своим «хапуном» регулярно наезжало на притон и на «заводы» разное другое начальство, рангом пониже. Часто оно привозило водку, производя неравноценный, противозаконный обмен, спаивая рыбаков.
Полномочия Главного инспектора на этих «начальственных» людей всех мастей не распространялись. Он вынужден был по долгу службы сопровождать их, хотя факт незаконного «изъятия» рыбы на виду у подчиненных был ему непереносимо противен.
Главным его желанием было не ронять свой личный авторитет непосредственно перед простыми рыбаками – колхозниками, которые не хуже его самого осознавали несправедливость ситуации.
И задача у обеих сторон была одна: не пересекаться.
В год приезда в Гривену у Костовских родилась дочь Мария. Вскоре после ее рождения жена Павла Яковлевича, Кира Сергеевна, стала работать секретарем в станичном Совете, а впоследствии и заместителем председателя Совета.
Малышка-дочь многие годы была на полном попечении няни, очень доброй, пожилой, но энергичной женщины, бывшей учительницы.
Мария знала, каким искренним уважением пользовалась ее мать у станичников. Абсолютно каждому жителю приходилось иметь с нею дело: документы, сделки, справки, разрешения, регистрации новорожденных, вступающих в брак, умерших и т. д. Всем этим ведала Кира Сергеевна. И люди знали, что ни волокиты, ни отказа в чем-то у нее не бывает.
«Конечно, ровная, сдержанная, спокойная, серьезная, - с обидой думала теперь Мария, - абсолютная противоположность той, какой сейчас она была дома».
Дочь знала, что у матери не было подруг и друзей. С коллегами у нее были ровные, деловые отношения. Всех подруг и друзей ей всегда заменял ее муж Павел.
Пока он был…
«Ее авторитет столь непререкаем, - думала дочь,- что даже после ареста папы мать не тронули с работы, а она так этого боялась…».
Это было загадкой и для посторонних людей, так как у тех немногих станичников, которые неожиданно для всех вдруг оказались врагами народа, пострадали и семьи.
«Враги народа» объявлялись сплошь из руководящего звена. Ходили слухи, что главам колхозов, Советов приходят конкретные тайные разнарядки на выявление этих самых «врагов». Но рядовое казачество было столь истреблено войной, голодом, многолетними расстрелами «красных», «белых», «зеленых», раскулачиванием, насильственным переселением, что от целого поколения остались одни выжимки.
В колхозах катастрофически не хватало трудовых мужских рук. Какие уж тут враги!
Поднимающаяся же юная поросль, новое поколение, само мало что помнило. Оно знало о безумии недавнего времени только по рассказам старших. И не принимало эти знания близко к сердцу, так как официальная пропаганда, освещение недавней истории в школе говорило совсем о другом.
В России росло первое поколение атеистов. Подросшие дети стеснялись своих верующих родителей, скрывали от учителей и «продвинутых» сверстников, что они в семье произносят благодарственную молитву после трапезы, что дома их наказывают за нежелание выучить, хотя бы, «Отче наш» или перекреститься.
Во время больших праздников станичный юродивый Аптя, бродил по «Базару» и, заикаясь, кричал:
- Православные казаки помирають, як собаки …
- Не венчался, не крестился, в нечистя оборотился …
- Ай! Хи! Хи! Хи-и! Получайте за грехи !
Люди растерянно улыбались, мол, что с него взять.
В семьях, однако же, тайно отмечались Престольные праздники, тайно соблюдались посты, тайно крестили младенцев, тайно отпевали усопших… Лишь бы «по-людски», хоть и без священников..! Их уже не было ни в станице, ни в относящихся к ней хуторах. И участь тех священников, пользующихся уважением и любовью большинства жителей, была прискорбна. Они также оказались «врагами народа». Тайными! В жизни взрослых людей стало слишком много тайн. А с тайной тяжело жить – она лишает покоя, порождает страх…
У власти также были свои тайны и, естественно, свои страхи …
Разберутся ли когда-нибудь наши потомки в этих тайнах и страхах двадцатого века?
Очевидно одно: зло тайно и многократно умножалось на зло, поэтому самое могучее Добро не в силах было его одолеть.
Тем не менее, советская молодежь твердо верила в то, что уже наступают такие времена, в которых нет места страхам! И совсем скоро станет так светло на земле, что само собой иссохнет любое зло!
По крайней мере, гривенским школьникам сороковых годов двадцатого века казалось, что они идут верной дорогой именно к таким светлым временам. В отличие от родителей, они не хотели оглядываться назад. Все самое интересное было впереди!
В школах в это время уже с первого класса малыши радостно твердили хоровые речевки типа:
«Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить! »
О Ленине – Сталине пели песни, читали стихи, признавались им в любви и благодарили за счастливое детство. Вечное стремление земного человека к богопознанию было заменено обожествлением советских вождей: вечно живого Ленина и бессмертного Сталина.
Молодежи нравилась советская жизнь: мечтай, учись, ищи дело по душе! Казались открытыми все пути и дороги! И воодушевляющим примером для подражания были герои книг, фильмов! Живые герои – простые труженики полей, шахт, заводов! Их открытые лица были на страницах газет, журналов, плакатов! Герои были среди ученых и военных, среди детей и взрослых! Эти имена у всех были на слуху! Их объединяла беззаветная преданность тому делу, которым они занимаются. Они добивались высоких показателей в работе для всеобщего блага, подчас, не жалея себя, не щадя своего здоровья! Как-то жалеть себя, «щадить здоровье» ради всеобщего блага было делом постыдным. Герои любили свою землю, свою Родину – страну Ленина и Сталина, гордились ею. И со всей страстью юных душ они боролись с «пережитками» прошлого, с религиозным «мракобесием»!
И, конечно же, пионеры – юные ленинцы и комсомольцы – будущие коммунисты стремились подражать своим Героям. Нравственный уровень современного Идеала, для вступающего в жизнь человека, был поднят на едва достижимую планку. Но это никого не смущало. Мощный энтузиазм вырастал не на пустом месте!
Это была новая жизнь с новой правдой.
Это был заданный ритм бытия миллионов людей с жизнеутверждающей мелодией такой силы, что любой негатив тут же светился и становился не видимым для окружающих, кроме тех, кого он непосредственно касался.
Так, Мария, и ее мать лично переживали событие, как гром среди чистого неба, вторгшееся в их семью, которому они не могли найти объяснения. Они не могли говорить и кричать о своем горе, чтобы облегчить душу! Надо было молчать о беде близкого человека, так как она своим черным крылом уже нависла лично над ними.
Об отце уже четвертый год Мария так ничего и не знала. Его сначала увезли в район, потом в Краснодар, куда Кира Сергеевна много раз ездила. Может быть, она что-то и узнала, но дочери об этом было неизвестно.
А мать, действительно, знала то, чего не должна была знать ее дочь. И после ареста мужа она одна несла тяжкое бремя своей страшной тайны.
А тайна была в том, что ее поездки в Краснодар имели целью не только узнать о муже и передать ему посылку. Ни одной передачи для мужа у нее так и не взяли. Но, неожиданно для нее, в очередной приезд она была приглашена к следователю. В доверительной беседе, как коммунист с коммунистом, он настоятельно посоветовал ей срочно оформить развод и «отречься» от мужа, Павла Яковлевича!
-Отречься?! Как это!? За кого вы меня принимаете? – прерывающимся шепотом произнесла Костовских, не веря своим ушам.
Она была потрясена предложением следователя.
-Чем меньше вы задаете вопросов, тем лучше для вас, - говорил, не торопясь, следователь, - после решения суда вас и дня не продержат на работе. Если вы не используете данный вам шанс, непоправимые последствия для вас и вашей дочери очевидны. Надеюсь, вы меня понимаете?
Кира Сергеевна молчала, опустив голову, потом тихо сказала: «Я подумаю».
-Вина вашего мужа доказана. Он полностью признал свою вину, поэтому помочь ему все равно ничем нельзя. Подумайте! И пусть это будет Ваше решение! - сказал ей следователь в конце беседы.
Кира Сергеевна любила своего мужа Павла безусловной любовью. Он был единственным мужчиной в ее жизни! Между ними царило полное доверие и взаимопонимание столько долгих лет! Они были настоящие единомышленники! Преданные делу партии люди! Их трудовые и личные биографии были чисты! О чем она могла не знать?!
Она так опешила от полученного предложения, что забыла задать следователю самый главный вопрос, а в чем же обвиняют ее мужа.
Пытаясь принять нужное решение, она переосмыслила всю свою жизнь с Павлом. Она хотела найти хоть какие-то пробелы в этой жизни. И не находила.
-С ним поступили чудовищно! За что? Если он враг, то кто тогда все остальные?! Он ни в чем не повинен! О каком признании вины толковал ей следователь…- с безысходной тоской думала она, понимая, что от этих мыслей можно сойти с ума.
Ее мучили вопросы, на которые не только она, но и никто не знал ответов.
И она приняла это страшное решение.
Оно было продиктовано желанием, спасти будущую жизнь своей дочери. Но сказать ей правду она не могла. Именно Мария с ее юношеским максимализмом, с теми любовью и уважением, которые она испытывает к отцу, ни за что не поймет и не простит ее. Она, единственная из всех окружающих Киру Сергеевну людей, постоянно помнит и ждет его.
Как же не хватало Марии отца! Они с ним были - «душа в душу!» И внешне она была отцовской породы: высокая, светлоглазая, чернобровая!
Он понимал ее всегда с полуслова! В любой школьной проблеме отец умел все тут же расставить по местам с присущей ему простотой и юмором. И не было теперь такого дня, чтобы она не вспомнила какой-либо яркий эпизод из их счастливой семейной жизни.
Она недоумевала: «Что же он, ее папка, сделал такое плохое или преступное, чтобы лишить его свободы и посадить в тюрьму?!»
-Мой папа из всех жителей станицы Гривены самый настоящий и самый преданный ленинец и сталинец! - говорила она матери в запальчивости, - почему ореол полного молчания вокруг его имени? Почему ты запрещаешь о нем спрашивать? Как будто не любишь его! Как будто такого большого, умного, работящего и ответственного человека никогда не было!»
Но он был, он всегда был рядом с ней, своей «Манечкой»! И она все эти четыре года ждала весточки от него или, хотя бы, слуха о нем ….
…Каждое лето хоть на недельку выезжали они семьей в Анапу или Новороссийск покупаться в Черном море. Вода там была более прозрачной и холодной, чем в родном, Азовском. Всякий раз, возвращаясь с черноморского побережья домой и, с разбега, окунаясь в реку на зарубовском пляже, она с восторгом ощущала такую близкую ее телу стихию пресной воды, как будто не река подхватывала ее, а ласковые и родные папины руки. Это папа научил ее так мастерски плавать! Она чувствовала себя в воде, как рыбка!
Какие это были счастливые дни. Родители много рассказывали ей о Ленинграде, мечтали, что она поедет туда учиться после окончания школы. Мария знала, что Ленинград - это один из самых красивых городов мира. Родной город ее матери… Там отец встретился с мамой! Там прошли их юные годы…
Может быть, не нужно было отцу уезжать из Ленинграда на свою родину, на Кубань? И не было бы никакой тюрьмы…
Но тюрьма была. И скорый суд тоже. А может, и не было никакого настоящего суда? Кто знает?
Кира Сергеевна официально отреклась от своего мужа, Костовских Павла Яковлевича, написав об этом заявление в «органы» по особой форме так, как ей подсказали.
Она приложила к заявлению справку о разводе, которую сама же себе и выписала, как секретарь Гривенского Совета. Следователь приобщил эти документы к «Делу» ее теперь уже бывшего мужа.
Никто в станице не знал ни об ее разводе, ни, тем более, об отречении от арестованного мужа.
Все так же безупречно справлялась она со своей работой. Коллеги понимали, что ей нелегко, но никто не мог в полной мере представить, какая чернота была в ее душе, в каких тисках билось ее сердце.
Кира Костовских, еще со времен своей революционной юности, умела держать себя в руках, но теперь ей было непереносимо тяжело постоянно гнать от себя мысль о том, что она – подлый предатель!
-А вдруг следователь обманул меня? И то губительное заявление об отречении от мужа дополнительно сработает против Павлуши? – холодела она от ужаса.
То ей неожиданно представлялось, что на допросе следователь дает Павлу прочитать ее заявление об отречении от него…
Этим пыткам она подвергала себя несколько недель. В конце концов, она снова поехала в Краснодар с твердым намерением, не думая больше о последствиях, потребовать назад заявление об отречении и побороться за своего Павла.
Следователь принял ее, хотя она сразу поняла, что он куда-то торопится и у него мало времени. Плотно закрыв за нею дверь, он показал ей рукой на стул. Затем из аккуратной стопки бумаг достал нужный лист, бегло его просмотрел и отложил в сторону.
- Кира Сергеевна, вы преданный делу партии коммунист и мужественная женщина, поэтому я не оставлю вас в неведении. Ваш бывший супруг, Костовских Павел Яковлевич, осужден за крупномасштабную организацию саботажа во вверенном ему округе по срыву правительственного заказа на поставку дорогостоящей продукции. Он осужден на пожизненное заключение без права переписки.
И совсем тихо он быстро и резко добавил: «Буду с вами честным до конца. Эта статья заменена позже на «высшую меру». Приговор приведен в исполнение…
Не смею вас больше задерживать. Прощайте».
И он первым быстро вышел из кабинета.
…Кира Сергеевна медленно шла по шумной, весенней улице Кубанской столицы, Краснодара. На углу продавали букетики вербы с желтой распустившейся кашкой и ветки бордовой лозы с серебристыми «замшевыми» почками. Она видела эти первоцветы в руках у прохожих. Рядом с ведрами, наполненными этой пушистой, золотой и серебряной красотой, сидели голосистые молодицы в цветастых платках.
Костовских не знала, что завтра для кого-то праздник – « Вербное воскресенье» ...Она сейчас вообще ничего не знала… Ничего. Даже не сразу поняла, что стоит перед храмом.
- Неужели столько людей, не боясь, ходят в церковь? И это в городе, где живет «Следователь»? – мелькнуло в голове.
Она пошла против движения толпы в сторону храма. Только что закончилась утренняя служба, и народ шел к выходу. Мешая выходящим людям, она вошла в открытую дверь церкви. На нее пахнуло теплом и непривычным запахом ладана и воска. Она окинула ищущим взглядом сияющее в мерцании свечей убранство зала и тихонько пошла вперед, вглядываясь в лики святых, не зная, что же ей тут делать…
И вдруг она увидела, как женщина в черном платке опустила бумажную денежку в прорезь деревянного ящика и взяла лежащую рядом в коробочке толстую восковую свечку… Она сделала то же самое, потеряв женщину из виду, и одна пошла со своей свечой в центр зала.
У ближайшей колонны она зажгла свечу и поставила на подставку перед висящей на колонне иконой. Машинально вглядываясь в отрешенный лик неведомой Царицы Небесной, она вдруг явственно ощутила в ее всепонимающих очах живой взгляд своей покойной матери! От неожиданности у нее закружилась голова, она почувствовала себя маленькой девочкой, безнадежно потерявшимся ребенком…
Сердце женщины полыхнуло отчаянием, и глазам стало горячо от неожиданных слез...
Она медленно опустилась на колени, не замечая сырости и уличной грязи на каменных плитах старого храма.
Киру Сергеевну никто здесь не знал, и она не замечала людей вокруг. Прижавшись пылающим лбом к облицованной плиткой приступочке перед иконой, чуть покачиваясь, она мысленно причитала:
- Проглотила меня целиком вина – кручина безысходная …
- И время меня не лечит…стоит…
- Все вокруг сами по себе … Я же умерла заживо …
-Прости меня, Павлушенька, дружок мой ненаглядный, что не ушла вместе с тобою! Прости за предательство мое подлое… За все прости!
Она не помнила молитв, но ей так хотелось попросить Кого-нибудь о помощи ему, Павлу! Где бы он ни был! А он все равно был, он не мог не быть: она это чувствовала! Не размыкая крепко стиснутого рта, она изо всех сил сдерживала крик отчаяния, вины и скорби, стремящийся вырваться из ее груди…
К лежащей на полу обессилевшей женщине подошла кроткая служительница в черных одеждах. Она погладила ее по голове и спросила:
–Что с тобой случилось, деточка?
Кира Сергеевна, очнувшись, встала на ноги и, взглянув в лучащиеся сочувствием и добротой глаза старушки, ответила:
- Мой муж Павел … погиб…
-Я помолюсь, деточка, за твоего Павла, и записочку мы батюшке напишем, чтобы упоминал его в молитве святой, - говорила бабушка, подводя послушную Киру Сергеевну к большому столу, на котором горело множество свечей.
- Здесь мы поставим свечечку «за упокой души» твоего мужа,- поглаживала она ее по руке… - И легче станет отлетевшей душе твоего Павла и твоей душе тоже!
Кира Сергеевна сделала все, как велела старушка в черном. Поставила свечу «за упокой» на большой, поминальный стол, полностью уставленный горящими свечами, перекрестилась неуверенной рукой на образ Спасителя, поклонилась дружно мерцающим огонькам, будто подающим сигнал отошедшим душам, и с чувством произнесла:
«Царствие тебе Небесное, Павел!»
Потом она долго стояла и смотрела, как, оплавляясь, горит и потрескивает ее свеча вместе с десятками других, таких же живых и дрожащих…
-Вот мы и простились, друг ты мой единственный! - вдруг подумала она, медленно выходя из церкви.
На городской улице в одну и в другую стороны по мокрому от недавно прошедшего дождя тротуару непрестанно шли люди, звенели трамваи. Влажный воздух был напоен тревожными весенними запахами.
Полностью вернувшись к реальной действительности, она почувствовала сильную усталость.
Возвратившись из Краснодара, Кира Сергеевна на другой же день вышла на работу. Председателю станичного Совета, как своему непосредственному начальнику, она сообщила, что ее муж, Костовских Павел Яковлевич, осужден за саботаж на длительный срок без права переписки.
Кира Сергеевна постоянно вся была в работе. Заниматься домашними делами она откровенно не любила. Поэтому никакого хозяйства в семье и не было, кроме небольшого огорода, садика и цветника, которые всегда были на попечении Марии с отцом.
Перед домом на улице рос высокий тополь, лет десять назад посаженный Павлом Яковлевичем вместе с маленькой Манечкой. Листья на нем с одной стороны были зелеными, а с другой - серебристыми, и тополь никогда не молчал, даже в совершенно безветренную погоду. Вот и сейчас, его листва то шепталась, то звенела, то тревожно шумела, постоянно напоминая об ушедшем хозяине.
С ранних детских лет Мария и Иван знали друг друга. Они вместе росли, часто играли на улице вместе с другими соседскими детьми. Купались на песчаной «косе», не вылезая из воды до синевы в губах, пупырышек по телу и дрожи в коленках. По нескольку раз за лето «облезали» и, в конце концов, загорали так сильно, что тонкой соломинкой можно было писать и делать рисунки на руках, ногах и спине.
Вместе их привели родители в первый класс начальной школы, из окон которой детвора привычно созерцала белокаменную Покровскую церковь. По воскресеньям они вместе тайно от учителей бегали в храм посмотреть венчание, послушать «хоры», увидеть, как целуются жених и невеста. Они проявляли невиданную сноровку в момент, когда молодых «посыпали», чтобы поймать заветную монетку.
Им, как и всем детям, было очень страшно, когда этот прекрасный Божий Дом, не похожий ни на одно другое здание в станице, взрывали.
Закончив учебу в начальной школе на своей окраине, Иван и Мария перешли в среднюю школу. И год за годом стали вместе ходить «по-над речкой» в Центр, в новую школу, незаметно наблюдая бесконечное чередование времен года на одном и том же неповторимом ландшафте. Все серьезнее и интересней становилось их дорожное общение, они успевали за длинную дорогу поговорить обо всем на свете. Этот взаимообмен мыслями о происходящем и будущем, о всяком новом знании, о неведомом ранее чувстве и ощущении стал для них необходимым ритуалом.
Здесь, на дамбе, по убегающей вдоль высокого берега тропе, проходил их общий путь взросления и постижения мира, параллельно с непрестанно меняющейся, бегущей к морю рекой.
А с восьмого класса после школьных вечеров Иван стал «провожать» Марию домой, дав понять всем другим мальчишкам, что им рядом с этой девочкой делать нечего.
Иван звал Марию «Манечкой» по привычке детских лет. Манечкой звала ее няня и отец, а потом и все дети на улице. Марии не нравилось такое обращение от юноши, и, в отместку, она звала его «Ванечкой». А потом эти обращения стали для них настолько привычными, что даже одноклассники говорили про них: «Ванечка с Манечкой!»
Они по очереди читали одни и те же книги, обсуждали их, иногда горячо спорили, но никогда не ссорились. Они давали друг другу читать свои школьные сочинения. Иван любил поэзию Маяковского, «мощно» читал его стихи на школьных вечерах, вызывая восторг многих девчонок. А Мария обожала Пушкина, начиная со сказок, которые в раннем детстве читал ей папа. «Евгения Онегина» она почти полностью знала наизусть.
В большом почете в школе была физкультура! Каждое утро перед началом уроков физруки по очереди проводили общешкольную физзарядку на большом школьном дворе. Зимой физзарядка была в зале. Помимо уроков физкультуры, активно действовали разные спортивные секции, даже секция тяжелой атлетики и бокса! Находились спортивные мастера среди приезжающих на постоянное жительство в станицу, которым негде было блеснуть талантом, кроме средней школы.
«Ванечка с Манечкой» занимались волейболом и легкой атлетикой. Вместе с одноклассниками они ездили в соседние станицы и хутора на спортивные соревнования от школы и не раз привозили победные медали.
Иван был постоянным членом шахматного и математического кружков. Побеждал на различных соревнованиях. Школьная жизнь станичных детей была всесторонне насыщенной и неугомонной.
После 9-го класса, на время летних каникул, отец определил Ивана в «рачной цех «Рыбозавода» учетчиком и кассиром». Сколько же благодарностей получил потом старый Саенко в адрес своего сына от руководства завода: и документацию тот систематизировал, и порядок навел идеальный в рабочем процессе, и сделал ценные предложения для реорганизации. Как не гордиться старому казаку таким сыном!
Часть летних каникул обычно посвящалась «трудовой практике» в колхозе. Было обычным делом то, что школьники работали наравне со взрослыми. Весной и летом на прополке, а осенью на уборке урожая в полях, в садах и на виноградниках. Никаких денег за работу никто школьникам не платил. Тем не менее, эту «практику» работящие станичные дети любили.
Здесь, кроме работы, была уважительная причина прогулять уроки, если это было учебное время, на свободе пообщаться и повеселиться со сверстниками!
К концу десятого класса Иван и Мария уже дня не могли прожить друг без друга. Любой своей тайной, любым жизненным открытием они стремились тут же поделиться друг с другом.
Одноклассники естественно и уважительно относились к их паре «не разлей вода», так как к 17-18 годам у каждого юноши или девушки были свои явные или тайные симпатии. К тому же, не в пример многим, они оба все время очень хорошо учились.
Юность брала свое, и ощущение нарастающего в тайниках сердца желания любви искало объект для обожания, томило души уже вполне взрослых юношей и девочек. Некоторые их сверстники, оставившие школу после 8-го класса, уже обзавелись семьями. Но для учеников, для школьников, нравы на этот счет в станице были строгие.
И родители «Ванечки с Манечкой» не на шутку тревожились по поводу их дружбы. Да, «тревожились» - не то слово! Они всячески старались прекратить их дружбу и препятствовали их свиданиям.
Отношения двух семей мало назвать неприязненными!
Иван Федорович Саенко, отец Ивана, наверное, один единственный из всех станичников был рад, когда арестовали Павла Яковлевича Костовских. Это он, главный инспектор по рыбоохране, Костовских, привел участкового милиционера и сделал с ним обыск в сарае Саенко, где нашел шелковую рыболовецкую сеть на осетра. Эту сеть Иван Федорович сам плел долгими, зимними вечерами.
Тайно порыбачив ночью, он имел неосторожность развесить ее для просушки в глубине двора. Павел Яковлевич, проходя мимо на работу, узрел эту сеть, хотя она и была далеко от забора.
Сеть конфисковали, наложили большой штраф и завели дело. Поэтому пришлось Ивану Федоровичу довольно походить с объяснениями по инстанциям, пока не выручил вышестоящий районный сотрудник милиции. Это был брат его старого товарища еще по первой мировой войне, Ерешко Михаила Устиновича.
С Михаилом Ерешко в составе русских войск отступали они из Восточной Пруссии в сентябре 1914 года. Сколько пришлось пережить! Как земляки и товарищи они поддерживали друг друга в той кровавой мясорубке. Но в ожесточенных боях в Польше Ерешко был тяжело ранен…
«И что? – с тоской думал о своем друге Саенко. – Не посмотрела Советская власть ни на боевые заслуги перед Россией, ни на ранения, ни на пятерых детей и больную жену…. Не записался вовремя в колхоз, как и многие другие сомневающиеся, и не стало человека, как будто, так и должно быть. И где тот человек? Кто скажет правду? Кто ответит? Никто».
А как было не сомневаться, когда собравшимся на сход казакам объявили, что в колхозе абсолютно все будет общим, что казаки теперь будут зваться колхозниками, и им, колхозникам, нельзя будет молиться Богу. На сходе было сказано, что коммунисты в Бога не верят, что Вера – это пережиток прошлого, и новая власть будет бороться с этим «мракобесием» всеми имеющимися у нее средствами.
Многих людей охватил страх, они осеняли себя крестным знамением, будучи в ужасе от этих слов. Жуткую смуту посеяла новая власть в души казаков! Не хотели они такую власть, не могли принять! Может, не дошли до них настоящие разъяснения? А, может, и сама власть тогда плохо себе представляла, что и как оно в тех колхозах будет.
Конфисковали у многодетной семьи все имущество, а самого Михаила вместе с большой группой «несогласных», около двухсот человек, посадили на баржу и транспортировали в районную станицу Славянскую. Там, в Славянском следственном изоляторе, голодной и холодной зимой, Михаил Устинович и сгинул, хотя еще до суда его признали невиновным и, якобы, отпустили. Но ни его самого, ни даже места его захоронения родственники не нашли. Не пережила жена Михаила Ерешко такой необъяснимой напасти и утраты, скоропостижно скончалась. А пятеро их осиротевших детей пошли кто по родичам, кто по детдомам.
«Разорили такую хорошую семью, - горевал Саенко. – Погубили настоящего, потомственного хозяина земли кубанской, верного России казака! За что?»
«Но старшие сыновья Михаила Устиновича оказались с крепким стержнем казачки, сумели сами встать на ноги, хотя вдоволь нахлебались сиротского «счастья». Уважение сохранили к старшему поколению,- с благодарностью думал Иван Федорович. Особенно Семен, друживший с их Ванечкой. Мальчишка, он каждое лето работает пастухом, чтобы собрать деньги на учебники, одежку и обувку. Учиться хочет, хотя тетку, у которой он живет, и малограмотный помощник устраивает».
Так Саенко тогда за свою, конфискованную, сеть и отделался штрафом вместо суда, благодаря старой дружбе с покойным Ерешко, а то ведь могли и посадить.
После этого случая Иван Федорович и так до глубины души ненавидевший Советскую власть, стал конкретно ее ненавидеть в лице главного инспектора рыбоохраны Костовских. Они перестали здороваться, что было крайней мерой в отношениях между соседями и не приветствовалось казачьими устоями. «Здороваться» в станице было принято даже с незнакомыми людьми, особенно старшими по возрасту.
В свою очередь Павел Яковлевич и Кира Сергеевна терпеть не могли этого «подкулачника» Саенко, который, несмотря на добровольно сданное в колхоз богатое хозяйство в 1928 году, сейчас снова стал выделяться особой зажиточностью. Вроде он и рыбачил, как многие, в колхозной артели, также неделями и месяцами не бывал дома, когда начиналась путина. Но зато в дни отпусков без устали занимался большой пасекой, которая была за рекой, заготавливал сено для скотины, мастерил по двору. И, конечно же, изредка ночью тайно он ловил рыбу для себя. Никто не смог бы его убедить в том, что рыбу и икру, которую он год за годом добывает в тяжком труде, могут кушать только большие начальники в Краснодаре и Москве, а не его семья, хотя бы по праздникам.
Он на дому продавал перекупщикам из Краснодара, бывшим гривенцам, мед, рыбу, икру, никогда не позволяя Дарье Митрофановне делать это на «Базаре». В «Центр» он ходил только по праздникам, исключительно из интереса, повидаться со старыми боевыми друзьями, «пропустить» кружечку-другую свежего пивка и, вместе с женой, а то и с сыном, вернуться с покупками домой.
Дома же, истово помолясь, сев за праздничный стол, он позволял себе и стопку «крепкой».
У него водились деньги. Он ничего не жалел для сына, радовался его успехам . Заранее искал связи , чтобы после школы определить сына на учебу в Краснодар или Ростов-на-Дону какому-нибудь финансово-экономическому делу. Чтобы сын потом вернулся в Гривену бухгалтером в Рыбкооп или колхоз. Для начала!
И Костовских, и Саенко были теми редкими родителями в станице, где было по одному ребенку в семье. И каждый ребенок – свет в окне, а так же – единственная будущая надежда и опора.
Самой большой болью Ивана Федоровича было то, что у него один ребенок, один сын в семье. Он всегда хотел иметь много детей: наследников, помощников. Так было у его предков, у его братьев и сестер. А в последние годы уже стал подумывать о внуках, так как он был старше своей жены на целых двадцать лет. Двое его младших братьев, убегая от советских перемен на Кубани, в конце двадцатых годов «завербовались» на Дальний восток. И теперь один из них жил на Сахалине, а другой во Владивостоке. Оба работали в рыбной промышленности и занимали начальственные должности. У обоих братьев были большие семьи. Три сестры со своими многодетными семействами жили здесь, на Кубани.
Дарья Митрофановна считала, что Бог не дает ей детей по причине очень тяжелых первых родов. Она чувствовала себя виноватой перед мужем, хотя никто не знал, чья это на самом деле вина. За супругом водились грехи по женской части. Во время многонедельного пребывания на «низу», в путину, «сорока на хвосте» приносила Дарье Митрофановне злые вести о муже, которые она молча переживала сама. Он же возвращался с работы домой, как ни в чем не бывало, с «хапуном» и с подарками.
По праздникам, в подпитии, начинались его упреки и грубые унижения супруги за то, что она не рожает братьев и сестер Ивану. Правда, когда сын подрос, упреки сами собой прекратились. Отец так любил сына, что он заменял ему всех других, не родившихся сыновей и дочерей.
Много слез выплакала Дарья Митрофановна, ни с кем не делясь своей бедой, но все же всегда защищала мужа от любых злых языков. Соседи и родственники видели ее всегда спокойной, нарядно одетой, приветливой. Иван Федорович привозил ей из Краснодара самые красивые и дорогие шелковые шали. На ее точеной фигурке всегда были самые модные по станичным меркам наряды.
Дарья Митрофановна была старшей из четырех живущих в станице сестер. Самая младшая, Маруся, была почти ровесницей сына Ивана и любила его как брата. Все звали ее Мара. Это необычное для данных мест имя приклеилось к ней за ее вызывающую миловидность и стать. У нее был красивый певческий голос, и по праздникам они с Ванечкой всегда пели песни для родственников. Вместе они разучивали песни и романсы с патефона, который был один на всю Зарубовку только у Саенко. С каждой поездки в город отец обязательно привозил сыну новые пластинки.
В эти годы Мара слыла в станице самой красивой казачкой. Несмотря на юный возраст, она была замужем. Ее муж Михаил Криштопа был подающий большие надежды рыбак, комсомолец. Он был старше Мары на пять лет. Поженились они в 33-ем году, когда на Кубани случился страшный голодомор. Своим замужеством Мара спасла от голодной смерти себя и свою старенькую мать, Ксению Еремеевну. Но мужа своего она со временем полюбила.
Когда в сентябре 1933 года юная тетка Ванечки Саенко, Мара, венчалась с Михаилом Криштопа в Зарубовской церкви Покрова, то посмотреть на это венчание собралась не только вся Зарубовка, но и многие жители Центра, а также других окраин станицы. Невеста была ослепительно хороша! От ее синих глаз шел такой чарующий свет, что все вокруг невольно улыбались и восхищенно качали головами. Ощущение счастья охватывало тех зрителей, которым удавалось случайно поймать ее застенчивый взгляд, ответить на ее полу-улыбку, почти не сходящую с лица.
Михаил «пошел в приймы», то есть после свадьбы не забрал молодую жену в дом своего отца, а стал жить у тещи, двор с двором Саенко.
Дом отца Михаила, Криштопы Федосея Ивановича, казака заслуженного и, по местным меркам, образованного, был просторным и не бедным, находился в центре станицы, но там была большая семья. Мара не хотела жить с братьями и сестрами мужа и уговорила Михаила перейти к ней, на Зарубовку.
Самая младшая в своей семье, Мара жила вдвоем с мамой, после того, как не стало ее отца, Митрофана Дмитриевича. Он скоропостижно скончался в этом же, 33-ем году, не пережив насильственной конфискации всего продовольствия в его доме. Шла, так называемая, «продразверстка». Население пребывало в негодовании и страхе, так как хорошо знало, чем кончается протест и «несогласие». Вооруженные люди тотально очищали дом за домом не только от всех запасов продовольствия, но не оставляли никаких продуктов питания вообще. Позже это явление назвали «перегибами». Но в результате чьих-то «перегибов» в станице и хуторах в течение нескольких месяцев погибли от голода тысячи людей. А по всей Кубани?!
Несмотря на то, что с Иваном Федоровичем они стали свояками, Михаил его недолюбливал: за «жажду к наживе», за откровенное неприятие новой жизни, которая, якобы, обрубала ему руки, не давала ходу его предприимчивости и трудоголизму на личное благо.
Двое старших братьев Дарьи Митрофановны и ее сестер, Марфы, Анны и Мары были офицерами и до революции служили в царской армии. Брат Кондрат погиб в бою под Варшавой, а его конь, сбруя, награды и личные вещи были переданы родителям, как и было тогда положено в случае гибели воина. Второй брат, Терентий, погиб под Петербургом позже, в 1917 году. Он тоже был доблестным казаком, служил в столице, имел воинские награды, но никаких подробностей о его гибели уже никто никогда не узнал. В память о нем осталась у Мары новенькая швейная машинка известного завода «Зингер», которую брат Терентий привез в свою последнюю побывку года за два до революции.
Сестры гордились своими братьями и очень огорчились и возмутились, когда Костовских Павел Яковлевич в ссоре с Иваном Федоровичем, назвал их «беляками». Сколько бед принесло людям это категоричное деление на два цвета – белый и красный! По сути своей, каждый человек наделен богатейшей гаммой цветов и оттенков! Только вот по иронии нового времени все должны были быть только «красными»! Только красный цвет был «правильным». Все остальные расцветки, не красные – «не наши», а значит, вражеские!
Будучи сам в прошлом на царской службе, Костовских не мог не знать, что казак, принесший присягу на верность царю и отечеству, никогда ей не изменял, также как и своей православной вере.
Костовских так же, как и все станичники, видел в свои детские годы стариков- воинов, лежащих поперек открытых дверей в церквях. Это были казаки, попавшие в турецкий плен и там насильственно принявшие мусульманство. Люди шли в церковь и переступали через их распростертые тела. Так эти невольные вероотступники показывали свое раскаяние и зарабатывали прощение, чтобы быть похороненными на станичном кладбище, а не за его оградой.
«Ванечка с Манечой» были в курсе всех родительских распрей, которые до глубины души огорчали обоих, только их дружба от этого не становилась менее крепкой.
Мария, придя из школы, аккуратно повесив школьную форму и наскоро пообедав, стала мыть полы в доме, потом на крылечке. Затем, вспомнив Дарью Митрофановну, она почистила палисадник перед домом от старой травы, радостно освобождая пробивающиеся из-под земли остроконечные, сочные, зеленые ростки нарциссов и тюльпанов. И маленькие грабельки, и два небольших ведерка с коромыслом были куплены специально для нее отцом, Павлом Яковлевичем. Поддев коромыслом свои ведерки, она пошла за водой к реке.
- Мама придет поздно, а доброй воды в баке – на донышке, один отстой,- думала девушка.
Вода в реке из-за сильного течения была мутной, цвета сухого желтого песка, но, отстоявшись, становилась прозрачной, как слеза. Она была необыкновенно вкусной и называлась не речной, а «доброй»!
«Схожу за доброй водой!!»- говорили казачки, накинув коромысло с ведрами на плечо и направляясь к реке.
Почти во всех дворах были глубокие колодцы со срубами. Колодезной водой поливали огороды, поили скотину, использовали ее по хозяйству. А пили только «добрую воду», только ее же употребляли и для приготовления еды.
Проходя обратно с полными ведерками воды мимо двора Ивана, Мария, глядя прямо перед собой, особо старательно, танцующей походкой вышагивала по стежке. Она точно знала, что Иван с улыбкой провожает взглядом каждое ее движение, наблюдая из окна. Еще не было такого случая, чтобы она пошла к реке за водой, а он бы ее не заметил.
- Не может же он часами не отходить от окон!? – удивлялась она. - Наверное, он чувствует всякий раз, когда я приближаюсь к его дому!
Поэтому набатом стучало ее девичье сердечко, и она, боясь повернуть голову в сторону его двора, изо всех сил сдерживала улыбку.
Как всегда, она старалась переделать все домашние дела, чтобы вечером, уставшая после работы мама, могла отдохнуть, а самое главное, отпустить ее из дому «на часок» к подружке Полине повторить «диалоги по немецкому языку».
Полина отлично знала немецкий язык в рамках учебной программы. Ее мама, учительница немецкого языка, готовила дочь в институт и, даже дома, общалась с нею по-немецки.
Мария очень любила свою мать, но с некоторых пор и боялась ее. Боялась вспышек ее гнева, в приступе которого она могла схватить дочь за косы, ударить по лицу. Мать кричала в сердцах, рыдая то ли от стыда перед взрослой дочерью, то ли от бессилия:
- Кто с парубками по ночам гуляет, тот приносит в подоле! Ты не можешь себе это позволить! Только на тебя у меня все надежды… Выучишься - переедем в город… Не могу здесь больше… Тяжело…
Марию это возмущало до глубины души.
«Как она может такое подумать, как она может…» – думала она, не в силах сдержать слез от незаслуженной обиды.
Управившись с делами, она стала учить уроки, с удовольствием перекладывая в другую стопку учебники и тетради с выполненными заданиями.
В окошко постучала почтальонка. Она сообщила, что Кира Сергеевна задержится на работе в связи с неожиданным приездом районного начальства.
Мария вскочила со стула и радостно закружилась по комнате в воображаемом вальсе: тяжелое объяснение с матерью переносится на более поздний вечерний час! А до этого пройдет целая вечность! А, может быть, ей удастся вернуться со свидания раньше матери…
Вечерело. На базах то тут, то там мычали коровы перед вечерней дойкой. Матери звали домой заигравшихся ребятишек. В воздухе пахло сырой прелой листвой. В окошках хаты, что через улицу напротив, заколыхался, мигая, свет. Там зажгли керосиновую лампу. Желтые полоски света легли на землю под окнами.
Мария тоже засветила лампу на столе, аккуратно прикрутив фитиль и выбросив обгоревшую спичку в печь. Она поставила перед собой небольшое зеркало с металлической подставкой. Из зеркальца на нее глянуло счастливое юное лицо с сияющими зелеными глазами под красиво изогнутыми черными бровями. Щеки пылали румянцем, то ли от волнения, то ли от горящей рядом керосиновой лампы.
Она прижала к щекам прохладные ладони, облизнув яркие от природы губы, и одобрительно покивала головой своему отражению в зеркале. Расчесав густые, волнистые волосы, она заплела заново свою длинную темно-русую косу, аккуратно вплетая в конце голубую атласную ленту. Надела саржевую, синюю юбку «в складку» и белую с синим матросским воротником блузу «на выпуск». Это был ее самый лучший наряд, который привез ей в подарок отец после учебы на курсах в Новороссийске.
Такого матросского наряда не было ни у одной девочки в станице!
Надев на ноги в белых носочках начищенные мелом прорезинки с матерчатым верхом, она позаимствовала у матери чуть-чуть одеколона «Лаванда». Вот теперь она казалась себе настоящей принцессой, спешащей на бал!
Потушив лампу и крепко притворив за собой дверь хаты, она вышла на крыльцо. Не вешая замка, вроде бы, она тут не далеко, у Полины, Мария, не торопясь, пошла со двора.
Уже совсем смерклось.
Южный весенний вечер черным бархатом прикрыл еще прохладную землю. Никакого искусственного освещения на Зарубовке не было, кроме редких, желтых глазков-окошек за заборами. Девушка постояла у своей калитки, привыкая глазами к беспроглядной тьме. Чутко прислушиваясь, в волнении, она не понимала: то ли это мир вокруг нее наполнен тысячами звуков, то ли это так многозвучно звенит сама тишина.
Постепенно ускоряя шаг, стараясь ступать неслышно, Манечка на одном дыхании промчалась по улице к реке, взбежала на дамбу и, почти полетела, как ей казалось, над землей, легко отталкиваясь ногами от твердо натоптанной дорожки. Потом она спустилась по знакомой, не видимой во тьме тропинке вниз к реке, к могучим серебристым тополям, которые веками стоят по берегам Кубани, как бесстрастные, неутомимые часовые.
Переводя дыхание, Мария жадно вдохнула всей грудью влажный речной воздух с запахом мокрого прибрежного песка. Низко над рекой улыбался ей еле заметный, тонюсенький, нарождающийся месяц. Драгоценным камушком засияла первая вечерняя звезда. Она была одна на всем огромном черном небосводе .
«Ванечка, конечно же, здесь! Вот он сейчас выйдет из-за могучего исполина-тополя и возьмет меня за руки …» – подумалось ей.
Она бегала и искала его между неспокойно шумящими деревьями, но Ивана нигде не было. Она резко остановилась и замерла. На нее постепенно нахлынуло холодящее ощущение страха. Заныло в груди.
«А что если его здесь нет? Вдруг что-то помешало прийти …»
Темно. Манечка боялась темноты. Все ее геройство заключалось в том, чтобы добежать сюда. И все! А здесь он, большой, надежный, сильный! И с ним ей не страшно ничего на свете, как будто сразу ночь превращается в день!
Почему-то ей никогда даже в голову не приходило, что он может не прийти!
Как теперь одной возвращаться назад? Ведь она, трусиха, ночью даже на порог хаты не выйдет! Даже по двору не пройдет! Ей видятся между кустами и деревьями причудливые, зловещие тени то ли людей, то ли зверей, которые со всех сторон тянут к ней свои страшные, длинные, черные руки. Привычный днем двор и сад, ночью кажутся ей населенными какими-то неведомыми, шевелящимися созданиями. Эти страхи появились тогда, когда их мирно спящую семью среди ночи разбудили черные люди и забрали отца.
Ветер шумит в верхушках тополей. Как-то зловеще, подобно змее, шевелится вода на стремнине. Огромный мир вокруг вдруг стал почти враждебным!
- А что, если по дамбе пойдет какой лихой человек да заметит ее белеющую во тьме блузку?
Девушка прижалась к дереву со стороны реки, обхватив руками его шершавый ствол, напрягая слух, стараясь различить в сотнях еле уловимых звуков Его шаги, треск сухой ветки или хотя бы движение воздуха.
Все было безмолвно.
И тут Мария почувствовала на своей, остывшей от страха, руке Его горячую ладонь!
Далее нужны были всего несколько мгновений, чтобы снова все пространство вокруг наполнилось нежной гармонией звуков, которую они ощущали уже в самих себе. Крепко обнявшись, они наслаждались неповторимым запахом, теплом и близостью друг друга!
Неумело поцеловавшись, они побежали к воде. Мария ловко запрыгнула в привязанную к железному столбику лодку, помахав рукой, села на перекладину. Иван тихонько, но с силой, оттолкнул лодку от берега, и она далеко и быстро поплыла на длинной веревке по течению.
Уже второй раз за этот вечер Марии стало не на шутку страшно.
- А вдруг веревка оторвется или столбик выдернется? И унесет ее сильное течение в черную ночь …
Она схватилась рукой за веревку. Но Иван уже ловко подтянул лодку на прибрежный песок и сам сел рядом, снова оттолкнувшись от берега. Обняв ее, он показал рукой на тонкую скибку народившегося месяца, и негромко пропел:
- Ничь яка мисячна, ясная, зоряна!
Видно, хоть голки збирай!
Выйди, коханая, працею зморена,
Хоть на хвылыночку в гай!
Он взял ее за руку и сказал:
- Ночь–то пока не ясная и не зоряна, а вот дивчинка, наверное, работой уморена?
- Нисколечко!
-Снова воду носила Манечка! Небось, убиралась, старалась мать задобрить? Уморилась?
- Нисколечко!
- Я так рад, что ты вырвалась из дома!- сказал юноша, ласково сжимая ее руку в своих ладонях.
-Я тоже! Так обрадовалась твоей записке на большой перемене! Старалась тебе дать пас, когда ты стоял у волейбольной сетки. Заметил? Здорово у тебя получается!
-Я видел, спасибо тебе. Только сегодня на спортивной площадке мне так захотелось тебя обнять, что голова закружилась, даже мяч пропустил!
-Ах, бедная твоя головушка!
Взявшись за руки и смеясь, они взбежали на дамбу и пошли по ней в сторону от станицы, чтобы случайно не встретить кого-нибудь из запоздавших соседей, идущих из Центра. Живо донесут родителям!
- Представляешь, - говорил Иван, - очень скоро наши встречи не будут зависеть от настроения родителей! Будем вместе учиться в Краснодаре! Так?
- Да я об этом день и ночь мечтаю!
- Только не говори матери, что я туда поеду поступать, а то она увезет тебя в Ленинград!
- Это точно! Только мама говорит, что жить в городе не просто, очень все дорого! Но я и маковым зернышком сыта буду! Лишь бы стать студенткой и быть с тобой в одном городе!
- Маковым зернышком!? Ты ж моя ласточка!- засмеялся Иван, обнимая свою подружку. Не горюй! Мой папаня не даст погибнуть голодной смертью! А я ему потом сполна отработаю!
- Твой батько не любит меня! А почему?
- Да он сам себя один раз в году любит! Вот он такой! А на тебя, я заметил, он зорко взглядывает! Не бойся, Манечка, полюбит! Разве можно тебя не любить!- он подхватил девушку под руки и легко закружил сначала в одну сторону, потом в другую!
- Куда ж он денется?! И благословение нам будет, Манечка! Это я тебе говорю. Папаня нам не враг,- уверенно сказал Иван.
За разговорами они не заметили, что ушли по дамбе довольно далеко от станицы. Весь необъятный купол неба постепенно засиял россыпями звезд. Именно на свиданиях Иван с Марией постигали практическую астрономию, любовь к которой им привил их старый учитель. После школьных вечеров ученики по очереди смотрели в его собственноручно усовершенствованную подзорную трубу на звездное небо и приходили в полный восторг от астрономического порядка на необъятных небесах.
Было интересно найти нужную звезду, а так же большие и малые созвездия, полюбоваться на Млечный путь, припорошенный сверкающей алмазной пылью! Стоило поднять голову, и уже невозможно было оторвать глаз от этих живых, сверкающих искр! Казалось, что они, то приближаются, то удаляются, то увеличиваются, то уменьшаются, а то и, вообще, исчезают или прячутся друг за дружкой!
А может быть, вспыхивая и угасая, звезды посылают тайные сигналы тем, кто внизу! Непостижимо для человека то, что среди мириад естественных светил есть свой незыблемый порядок, а вовсе не бесконечный хаос! И в этом пока непостижимом земному человеку порядке есть какие–то свои обязанности и у нашей матушки – Земли. А также и у тех, кто на ней живет!
- Спасибо, небо! Спасибо, звезды, за то, что нарушаете нашу лень и наше равнодушие, вызываете у нас изумление и беспричинную радость! Спасибо! - запрокинув голову, громко и нараспев сказала Мария.
- Спа-си-бо! Бла-го-дарю! - эхом вторя девушке, громко прокричал Иван.
Они развеселились, вспомнили «Письмо к ученому соседу» и, как летом на косе, у реки, они читали рассказы Чехова «в лицах». Им стало очень смешно! Они старательно изображали чеховских героев и, не удержавшись, побежали с дамбы вниз и завалились в прошлогодний стожок сена. Эти полусопревшие, не увезенные за зиму копенки то тут, то там стояли вдоль вала.
Падая на сено, Мария успела подумать, что, не надо бы, юбочку жалко…
И в третий раз за этот вечер она ощутила мимолетное дуновение сильной тревоги. Но тревога перешла в состояние пронзительно-сладкого покоя и счастья. Она отдалась сильным и ласковым рукам любимого, почувствовав горячее мускулистое тело юного мужчины со всей его скульптурной анатомией …
…И случилось то, что случилось. Что случается у всякого человека на Земле, когда приходит пора. И не надо, оказывается, этому учить, и не надо, походя, пытаться выразить это состояние словами! Самые талантливые слова умаляют, искажают и приземляют этот ликующий гимн Любви в отношениях мужчины и женщины, делают его чем–то обыденным. И никем на свете еще не названа цена этому гимну, который поют два любящих сердца, сливаясь с гармонией всей земной природы, устремляясь в бесконечное пространство к другим мирам, к чему-то непостижимому и светлому.
Шли дни. Приближались выпускные экзамены. Волновались родители, ученики и учителя. А учителя, надо сказать, в Гривенской средней школе замечательные! Большие энтузиасты, преданные своему «предмету», творческие. Их влияние на учеников было столь очевидно, что выпускников уже давно поделили на «математиков» и «гуманитариев». Людьми «высшего круга» негласно, учителя являлись и для всех жителей станицы. Дети любили своих учителей, поэтому многие хотели поступить в педагогический институт, чтобы потом снова вернуться в школу.
Вот и отзвучал для десятиклассников последний звонок! На первый экзамен девочки и парни принесли очень много цветов: пионов, тюльпанов, ирисов, жасмина, сирени!
Актовый зал, где должно было состояться написание выпускного сочинения по русскому языку и литературе, благоухал такой нежной свежестью, что, наверное, многие запомнили этот весенний аромат на всю жизнь.
На улице к этому времени установилась настоящая теплынь! По станице облетели бело-розовой метелью весенние сады! Высокое прозрачное небо уж несколько недель без единого облачка! Вездесущее, южное солнце все сильнее с каждым днем ласкает и воздух, и землю, и воду, и все живое, и не живое.
Вот и наступил наконец долгожданный день сдачи последнего выпускного экзамена!
На этот знаменательный день было заранее намечено открытие коллективного купального сезона. Веселой гурьбой мальчики и девочки, сдавшие свой последний школьный экзамен, отправились по улице, ведущей к реке, на центральный пляж. Он представлял собой огромную песчаную отмель – косу, которая за крутым поворотом реки плавно переходила в высокий обрыв. На этом обрыве, слегка наклонившись над водой, стоял раскидистый, старый тополь. На его могучей ветке еще с прошлого года болталась, раскачиваемая легким ветерком, «тарзанка» из толстой рыбацкой веревки.
Как же было весело на этом открытии пляжного сезона! Выпускные экзамены позади! И школьные годы позади! Радостно и грустно. Как чудесны и неповторимы эти годы непрерывного взросления с книгою, с дружбою, с песнею, с первой любовью! У каждого выпускника свои грандиозные планы, но о них сейчас можно не думать: до выпускного вечера целых три дня!
Он состоится 21 июня 1941-го года, в субботу!
Почти всем, уже бывшим десятиклассникам, по 18-19! В школу принимали детей с 8- 9 лет.
То трепетное состояние юности, когда можно было только мечтать, переходило в новую фазу, когда предстояло делать реальные шаги по воплощению своих мечтаний в жизнь! Как же это здорово! Такое явственное поступательное движение во взрослую жизнь, волнение от предстоящей ответственности и самостоятельности!
Мария и Иван окончили школу с отличными аттестатами: такой важный кирпичик в будущем здании взрослой жизни! С некоторых пор весь мир вокруг них был заполнен постоянным присутствием друг друга, даже если они не виделись несколько дней. Все события вокруг казались им незначительными и второстепенными, кроме того, что есть он и есть она! И им думалось, что так будет всегда!
…Ребята гоняли старый футбольный мяч, увязая ногами в песке, затем устроили соревнование «сколько раз перевезет«: бросали камушки вдоль воды, сколько раз чиркнется камушек о воду, прежде чем утонет.
Налепив на крепкую, небольшую палку мокрый ком глины, бросали, кто дальше. Иван забросил свой ком почти до середины реки!
Потом стали купаться. Мальчишки прыгали в воду и с лодки, и с «тарзанки», раскачиваясь высоко над водой, вызывая восторг девчонок!
Девочки купались не все, нежились на солнышке, загорали, наблюдали за красующимися перед ними ребятами, подзадоривали их своими восторженными криками и шутками.
Мария с задумчивой улыбкой бродила по песчаной отмели, где была потеплее вода, слегка подняв подол школьного платьица, думая о чем-то своем. Она устала от экзаменов, постоянно боясь огорчить маму. От этого, наверное, куда-то делась та беспричинная радость, с которой она привыкла просыпаться по утрам.
- Притомилась немножко от этой погони за пятерками, - успокаивала она сама себя.
Но все получилось! Она была самой счастливой девушкой на свете: ее любит такой парень! У нее отличный аттестат! Сбываются их общие мечты! Ей все время хотелось уцепиться за это состояние немыслимого счастья, задержать его, не позволять грустным девичьим предчувствиям тревожить душу.
Несколько ребят, шумно выбегая из воды, смеясь, неожиданно и сильно толкнули Саенко Ивана на Марию! Чтобы не потерять равновесие, Ванечка крепко обнял Манечку, и они вместе упали в воду, нырнув с головой! Веселью не было конца… И тревожный рой ненужных мыслей у девушки рассыпался, как брызги речной воды под ногами.
Выпускной вечер был в разгаре. Школьный зал, он же «актовый», а попросту - большой зал главного корпуса, куда выходили двери всех старших классов плюс учительская и кабинет директора, весь утопал в цветах. Он был битком набит родителями, гостями и учениками. Стекла пяти огромных окон зала, расположенных по одной стороне, были расписаны поздравлениями и цветными рисунками. Для всех присутствующих это был очень волнующий и важный вечер!
Закончилась торжественная часть праздника с поздравлениями, с напутствиями и, главное, с вручением аттестатов об окончании средней школы.
Родителям Ивана и Марии, в числе немногих, были торжественно вручены Почетные Грамоты «за достойное воспитание» сына и дочери. Почему-то они полагались только «круглым» отличникам. Были вручены награды ученикам за достижения в спорте, за работу в драмкружке, чьи постановки показывали не только в школьном спортзале, где была настоящая сцена, но даже в станичном Доме Культуры. За активную работу комсомольцев с пионерами, в том числе Марии, была вручена в подарок настольная книга советской молодежи «Как закалялась сталь» Николая Островского.
Главный герой этой книги, Павка Корчагин, был не просто образцом для подражания, а являлся олицетворением справедливости, геройства, самоотверженного служения людям! Нравственная высота, на которую был поднят этот образ, вызывала восхищение не только у детей, но и у взрослых. В сердце советского комсомольца, многократно перечитавшего эту книгу, поселялась живая частица любви к личности Павки Корчагина.
Дарья Митрофановна и Кира Сергеевна, растроганные именной «Благодарностью» директора школы, неожиданно встретившись повлажневшими глазами, кивнули друг другу!
Начался большой праздничный концерт, где артистами, певцами и танцорами были сами выпускники. С какой же любовью и профессионализмом подготовили они свои номера! Зал все время взрывался бурными аплодисментами!
После концерта впечатленные гости пошли к выходу. Из зала вынесли столы, стулья и декорации.
Начинался прощальный танцевальный бал! Сколько их, этих незабываемых танцевальных балов отшумело, отзвучало в этом зале!
Хорошо сыгранный, всеми учениками любимый, школьный оркестр заиграл первый вальс - «Сказки венского леса». Руководителем оркестра был школьный учитель пения Георгий Ильич Бучинский, профессиональный музыкант, у которого не сложилась «городская» карьера. И понеслись по залу пары, замелькали веселые счастливые лица.
Мария танцевала с Иваном. Они очень любили танцевать вдвоем, особенно вальс! Благодаря школьному танцевальному кружку большинство учеников умели и любили танцевать вальс, польку, кадриль и даже танго! Кружок вела учительница начальных классов, которая в своей городской юности профессионально занималась танцами и всю жизнь была предана своему увлечению.
Мария всегда с нетерпением ждала вальс! Ей всегда казалось во время танца, что она, начиная кружиться в зале, постепенно, виток за витком, переходит в другое измерение! И оттуда, сверху, она видит в музыкальном кружении зал, школу, всю станицу и сам земной шар среди сверкающих звезд! Она была страшная фантазерка, но, к счастью, кроме Ивана и Полины, никто об этом не знал.
Вот и сейчас она кружилась, полностью подчиняясь сильным и бережным рукам юноши, чувствуя его малейшее движение, даже мизинцем правой руки, отвечая тем движением, которое было нужно для красоты их общего танца. Ритмичная мелодия вальса была бесконечным полетом, и ноги партнерши едва касались пола!
Как хотелось юной Манечке, чтобы не было конца этому волшебному круговороту, чтобы эти любимые карие глаза из-под черных бровей непрестанно излучали на нее свою любовь!
В коридорном проеме, среди мелькающих пар, Мария увидела Киру Сергеевну, которая, разговаривая с кем-то из учителей, улыбалась и вытирала глаза носовым платком. У девушки дрогнуло сердце!
«Наконец-то мама поняла, что мы с Иваном не только среди лучших учеников в школе, но и такая подходящая пара!»
Они действительно притягивали взгляды окружающих: высокие, стройные, ладные, с красивыми открытыми лицами! Да и внешне похожи друг на друга, как брат с сестрой! А самым главным было то, что они просто светились от счастья!
После полуночи по установившейся традиции все выпускники шумно и весело отправились гулять к реке. Поднявшись на дамбу, кто-то первым запел, а все остальные постепенно дружно подхватили:
Там, вдали за рекой,
Засверкали огни,
В небе ясном заря догорала.
Сотня юных бойцов
Из буденовских войск
На разведку в поля поскакала.
Они ехали долго
В ночной тишине
По широкой украинской степи.
Вдруг вдали у реки
Засверкали штыки:
Это белогвардейские цепи.
И без страха отряд
Поскакал на врага,
Завязалась кровавая битва.
И боец молодой
Вдруг поник головой –
Комсомольское сердце пробито.
Он упал возле ног вороного коня
И закрыл свои карие очи…
«Ты, конек, вороной! Передай, дорогой,
что я честно погиб за рабочих!»
Красиво и складно песня лилась над вечно бегущей к морю рекой, над серебрящейся под луной листвой могучих тополей. Песня звучала на два голоса, и особо красиво выделялся высокий, сильный девичий строй…
Мария пришла домой под утро, уже было светло, как днем. Ее косы были совсем расплетены: растрепанные волнистые пряди ниспадали до пояса по груди и плечам. Стараясь не разбудить мать, она быстро разделась и тихо легла в постель, буквально растворяясь в ней от приятной усталости, ощущая уже почти во сне, как горят от поцелуев ее губы…
…Кира Сергеевна настойчиво будила свою дочь. Время было к полудню.
- Проснись, дочура, беда …
- Мама, я только легла … Воскресенье же, - никак не могла проснуться дочь.
Приоткрыв глаза, она увидела испуганно-бегающий материнский взгляд. Много раз потом она вспоминала это выражение бледного взволнованного лица матери, склонившегося над ней.
Марию почему-то сразу охватил ужас, и сон, как рукой, сняло:
«Что-то случилось с Иваном»,- огнем вспыхнуло в груди.
Какая еще новость может так больно ее ранить, буквально ударить?
- Иван… Беда… - стучало в висках… - Иван… Беда …Ванечка!
Она резко села на постели.
- Что? Мама, ну что же случилось?!
- Война, Марийка. Война с Германией! Прибежал нарочный из Совета, сказал, что вызывают немедля… Срочная мобилизация!
- ?!
- Только что позвонили из райцентра. Киев ночью бомбили немцы!
- Киев?! Немцы?! Что же теперь будет, мама…
Наскоро собравшись, Кира Сергеевна ушла на работу. И уже через несколько часов всем мальчишкам, только вчера вечером получившим аттестаты зрелости, вручили повестки о призыве на воинскую службу в ряды Советской Армии.
Всем до одного!
В повестке указывалось, что призывник должен явиться на гривенскую пристань 23 июня 1941 года к 6-ти часам утра. Повестка же является и билетом на первый специально зафрахтованный рейс парохода «Фридрих Энгельс». По иронии судьбы именно такое имя было у всеми любимого парохода, который ежедневно будоражил тишину над станицей своими могучими гудками в одно и тоже время дня и ночи. Днем пароход приходил из Славянской, «сверху», а ночью возвращался из Ачуево, от Азовского моря, «снизу». Гривена была приблизительно где-то на середине его постоянного маршрута.
К 12-ти часам дня 23 июня 1941 года мобилизованные должны прибыть в райцентр – станицу Славянскую, где находятся райвоенкомат и железнодорожный узел связи.
На просторном школьном дворе толпились, как будто еще не ушедшие с выпускного вечера, ученики, родители, учителя, а также десятки других людей. Народ все подходил и подходил.
На высоком школьном крыльце о чем-то переговаривались партийные работники, председатели колхозов и другое начальство. Все ждали Баканова, председателя Станичного Совета. Он один имел телефонную связь с райцентром, откуда утром уже пришли и сообщения, и срочные указания.
Почту еще не привезли, а радио в станице не было.
Поднявшись на крыльцо, Баканов поздоровался с руководством, которое с утра почти все уже у него перебывало, но находилось в таком же смятении, как и простой люд. Пришла беда одна на всех! В одно утро все дееспособное мужское население станицы и прилежащих хуторов лишилось самого главного: свободы и воли! По родной земле идет захватчик, сея смерть. И отныне казак, мужчина, себе не принадлежит, а только Отечеству! До полной победы любой ценой!
Так было во все времена.
Баканов говорил негромким голосом, но тишина стояла мертвая, было слышно каждое его слово:
- Фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз без объявления войны. Враг с 4-х часов утра бомбит наши села и города… Вражеские танки прорвали нашу оборону на границе… Всему виной вероломная внезапность! Но Красная Армия отбросит супостата с Советской земли!
С сегодняшнего дня мобилизуются в установленном порядке все призывники, а также все военнообязанные согласно повесткам. С 23-его июня организована доставка военнообязанных в райвоенкомат пароходом «Фридрих Энгельс», а также пассажиркой и подводами до станции Полтавская. Отправление мобилизованных от агентства Гривенского речного пароходства в 6 часов утра и от Базара в 7 часов утра.
Станичники с тревогой и надеждой недоверчиво слушали оратора. Некоторые матери плакали. Мужчины хмурились. Хорохорились только «новобранцы» из выпускников. Они заявляли, что им бы только заполучить оружие и добраться до фронта, а там они покажут удаль казацкую! Побегут немцы к себе домой, только пятки засверкают.
- Не впервой бежать врагу с российской земли! – сказал в своем выступлении директор школы. – Кто с мечом к нам сунется, тот от меча и погибнет. Будьте достойны своих отцов и дедов! – напутствовал он вчерашних школьников.
Но в душе каждый новобранец был в тревоге и растерянности. Если это война, то там смерть! Там надо убивать врага, убивать человека?! Никакая другая угроза не заставит его покинуть землю, на которую он уже пришел. Враг уже убивает не только красноармейцев, но и ни в чем не повинных мирных людей!
Неужели он так силен, что даже не боится правого возмездия? Почему Советская Армия не задержала врага на границе? Почему? Ведь даже в песне так гордо пелось, что «… от тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней!» Еще прошлой осенью ученики горланили эту песню, когда их везли на подводе убирать урожай яблок в Лебединский сад.
Сколько разговоров и жарких дискуссий было среди ребят о наглом параде Гитлера по Европе! На уроках истории один раз в неделю комсорг класса делал обзор газет, но оттуда никак не выходило, что страна находится в предвоенной ситуации! Скорее, наоборот…
Но сейчас главное, в чем все были единодушны, Красной Армии надо развернуться во всю свою праведную мощь!
Иван горячо убеждал в этом ребят, когда они большой группой шагали по дамбе с митинга домой на свою Зарубовку.
Киры Сергеевны дома не было, и, впервые в жизни, Иван, проводив Марию до калитки, зашел к ней в дом.
Он с интересом и нежностью разглядывал самодельный письменный столик, покрытый вышитой скатертью, высокую этажерку на точеных ножках, плотно уставленную книгами, узкую девичью кровать у окна, где на небольшом коврике была прикреплена их коллективная классная фотография. Она была сделана хромым станичным фотографом, Сотником, в день последнего звонка. Как долго он их усаживал! Как много раз он, хромая вокруг своего высокого треножника, накрывался черной простыней, вглядывался в объектив фотоаппарата… Потом снова ходил вдоль рядов стоящих и сидящих девчат и парней, поправляя им то наклон головы, то положение рук, ног! Снова накрывался своей простыней…
Все не на шутку развеселились, поэтому на фотографии глаза и лица ребят лучились весельем и озорством.
Ванечка и Манечка стояли перед школьной фотографией, и им было не смешно. Они оба потрясены событием, за одно утро перевернувшим всю их распланированную, счастливую жизнь. Никак не верилось, что до разлуки остаются считанные часы! Они ни за что не хотели расставаться, они были не готовы к нему, к этому расставанию…
Они молча обнимались, целовались, вглядываясь в глаза друг другу, словно стараясь там найти ответы на вопросы:
«Как жить без тебя…»
«Как долго ждать встречи…»
«Что готовит судьба…»
- Помни! – говорил Иван. - Я люблю только тебя! Навсегда. Жди меня! Не рвись на фронт, нечего там девчатам делать… Я скоро вернусь… Я вернусь к тебе, любимая… Моя единственная! Я обо всем напишу тебе с дороги… Там же все сразу станет ясно!
- Я буду ждать…, без тебя ничего нет…- Мария не могла говорить от сковавшего все ее существо горя.- Пиши… Иначе… я умру …
На пристани ранним утром 23 июня собрались сотни и сотни людей. Старый рейсовый пароход «Фридрих Энгельс» уже стоял у причала под парами. Ночью он срочно привез рыбаков, получивших повестки, с морских и речных «заводов», а теперь ожидал своей первой «военной» загрузки…
Справа от трапа на высоком берегу расположился духовой оркестр. Только вчера вечером он играл в станичном саду у летнего кинотеатра. По периметру летнего кинотеатра, который был без крыши, росли высокие деревья, с которых не так давно нынешние «новобранцы» бесплатно просматривали фильмы. Мальчишки висели на этих деревьях, как перезрелые плоды, до конца вечернего сеанса…
Манечка скромно стояла в волнующейся толпе, неподалеку от многочисленной родни Ивана. Ее сердце разрывалось на части от такой нежданной и скорой разлуки с любимым.
Дарья Митрофановна, позабыв свою обычную сдержанность, безутешно плакала на груди своего единственного ненаглядного сыночка, крепко уцепившись за него руками. Иван Федорович никак не мог ее от него отстранить, возмущенно говоря ей что-то на ухо. Но она его не слышала, маленькая и поникшая, рядом с высоким, широкоплечим и сильно смущенным сыном, который, обнимая мать, не сводил глаз со своей любимой девушки. Они разговаривали глазами, понимая, что остаются какие-то считанные минуты, запоминая навсегда, быстро меняющиеся в глазах друг друга, выражения любви, тоски, отчаяния, надежды…
Три сестры Дарьи Митрофановны с притихшими детьми и грустными стариками провожали своих мужей. Михаил Криштопа, только ночью приехавший на «Энгельсе» с работы от моря, одной рукой держал 2-х летнего сынишку Славика, а другой крепко обнимал свою красавицу-жену Мару.
Вдруг пароход дал короткий, резкий и очень громкий гудок! Следом другой, более продолжительный.
И все пришло в движение…
Духовой оркестр заиграл «Прощание Славянки».
Мужчины с котомками за плечами один за другим пошли по трапу на пароход.
Сходни покачивались от плотного потока пассажиров. Дети и подростки сбегали к самой воде, окликая своих братьев, отцов. Кто-то из провожающих кричал на прощание какие-то важные, несказанные слова…
Иван, отстранившись от почти бесчувственной от горя матери, обнялся с отцом.
Иван Федорович вздрагивающим голосом сказал сыну слова, которые, видно, когда-то говорил ему и его отец:
- Не посрами, сын, казачью честь! Но и себя береги… Запомни, сынок, пуля - дура, а ты у нас один…С Богом!
Он взмахнул безнадежно рукой и отвернулся…
Мара, последней из родственников, расцеловала племянника в обе щеки и подтолкнула его к Манечке.
Иван, подойдя, наконец, к Марии, крепко взял ее за руки, не решившись при родителях обнять ее.
- Любимая, до свидания! – сказал он тихо. - Не плачь, прошу тебя... Я сейчас же стану писать тебе письмо, а завтра опущу… Помни, ты у меня одна единственная… Навсегда! Жди меня …
Мария ничего не могла сказать, губы не слушались ее. Ей казалось, что сердце ее сейчас разорвется от боли. Она кивала головой, улыбалась, соглашаясь со всем, что говорил ей ее Ванечка, и слезы катились по ее щекам. Беззвучно она прошептала:
- До сви-да-ния… Люблю…
Михаил тронул Ивана за плечо, и тот отпустил руки девушки. Они пошли к трапу, не оглядываясь.
Тяжело груженый пароход сделал плавный разворот против течения и дал два низких, тревожных гудка. Из широкой трубы повалил густой, черный дым. Мощно завращалось огромное колесо по левому борту, каскадом разбрызгивая фонтаны воды. Над пароходом, как огромная стая птиц замахала крыльями, - это отъезжающие гривенские казаки взмахами рук посылали своим самым дорогим людям на берегу прощальный привет.
Пароход медленно пошел против течения, минуя паромную переправу с опущенным ко дну галатом. Паромщик, старый, боевой казак по фамилии Удовика, с деревянной культей вместо одной ноги, стоял по стойке «смирно» около своей хибарки. А над ее крышей развевался настоящий, большой, красный флаг, который Удовика обычно вывешивал только по большим советским праздникам.
Дети бежали за пароходом по дамбе, потом по песчаной пляжной косе, где «Энгельс» придерживался противоположного обрывистого берега реки. Они бежали до нового поворота, где песчаная коса снова переходит в высокий обрыв… Они что-то кричали, махали руками, то, сбегая на дамбу, то, спускаясь к самой воде, пока не отстали от парохода, набирающего ход и подающего время от времени тревожные, затихающие вдали гудки …
Прошло несколько безликих дней. Продолжалась мобилизация. Но Мария больше не ходила на пристань. Они с Полиной узнали, что кое-кто из одноклассниц уже послал свои заявления в районную призывную комиссию, но пока они остались без удовлетворения.
Веками у казаков защитниками родины были мужчины. Женщины же к оружию не прикасались. Они хранили семейный очаг и растили детей. Но эта война, видно, была совсем другой, так как вскоре некоторым девушкам, подавшим заявления, пришли повестки на фронт. А спустя еще некоторое время, стало известно, что их направили на курсы связисток.
Мария и Полина завидовали этим будущим связисткам. Они тоже всей душой рвались туда, где происходили большие события, где они могли принести пользу, где были все их одноклассники, где был Иван! Но Кира Сергеевна запретила дочери даже думать о том, чтобы отправиться на фронт. Не позволила она ей поехать и на курсы медсестер, куда направились несколько человек.
На Марию напала настоящая хандра. Без ее Ивана мир вокруг стал пустынным, скучным и не живым. Матери ежедневно до поздней ночи не было дома. Манечка почти не вставала с постели, не ела, поэтому у нее кружилась голова, и постоянно очень близко были слезы. Для здоровой, спортивной и активной девушки, какой всегда была Мария, состояние это было непереносимое. Единственное, что поддерживало интерес к жизни, так это ожидание письма от Ванечки.
И письмо пришло, спустя три недели, хотя, судя по числу на штемпеле, оно было послано еще до отправления на фронт. Мария от радости обняла и закружила почтальонку перед своей калиткой.
Сколько тепла, любви, надежды и заботы было в этом письме, исписанном на двух листках мелким почерком! Он писал его в форме «дневничка» в течение нескольких дней. Из этого долгожданного послания Манечка поняла, что она во все эти тягостные дни была с ним незримо каждую минуту, каждый час его жизни. Точно так же, как и он с ней!
Какое счастье испытывала она, перечитывая вновь и вновь эти дорогие для нее строчки. Она плакала от радости над этим письмом, она целовала эти листки, перечитывая их и уже помня все наизусть. Она физически ощущала, какая могучая сила связывает их с Иваном. Как будто невидимая волшебная нить была протянута между ними и постепенно, по мере удаления от нее любимого человека, она отматывалась и отматывалась на десятки, сотни, тысячи километров и не разрывалась!
Кира Сергеевна решила прекратить вынужденное безделье дочери и устроила ее на работу в станичный Совет «квартальной». В ее обязанности входило разносить повестки, извещения, уведомления по нескольким кварталам станицы. Улицы с названиями были только в Центре, а вся остальная часть большого поселения, растянувшаяся на несколько километров вдоль реки, была поделена на, так называемые, «кварталы».
Мария была рада работе, она приветливо и внимательно обходилась с разными людьми, охотно отвечала на любые их вопросы. Ей было искренне жаль бабушек, дедушек, молодых женщин и их детей, потому что, как и она сама, они были всем сердцем там, на этой большой и страшной войне, забравшей их близких людей. Ей совсем не в тягость было колесить по улочкам и переулкам, переходить через мостики и мосты, хотя летняя жара все еще не спадала.
Лето подходило к концу, уже долгожданной прохладой веяло по утрам. Скоро первое сентября! Впервые не надо идти в школу. Как грустно! Тревога в душе не утихала. Сообщения с фронта сначала расстраивали, а потом стали вызывать настоящий страх: что же происходит?
Красная Армия отступает… «Есть большие потери»…Сердце сжималось от ужаса при слове «потери». Здесь, вдалеке от военных событий, при недостатке информации, невозможно было осмыслить происходящее!
Во втором небольшом письмеце Иван сообщал, что он попал в пехоту, в течение одного месяца был курсантом в пехотном училище, а теперь направляется в районы боевых действий. Вместе с ним несколько гривенцев. Самой большой радостью и событием для него было, наконец, полученное от нее письмо!
- Моя самая далекая и самая близкая,- писал он,- за тебя, за Родину скоро пойду я в свой первый бой! И, хоть враг дюже силен, победа все равно будет за нами! Я помню твое милое словечко «нисколечко»! Так вот, нисколечко не сомневайся, милая Манечка моя, в том, что победа будет за нами. Наше дело правое, и мы скоро обязательно вернем каждый метр нашей попранной врагом земли. Пройдем сквозь огонь и воду, ты же меня знаешь! Все наши казачки кипят негодованием и рвутся в бой…
Каждый день Манечка встречалась с почтальонкой, так как их пути по станице не раз пересекались, здоровалась и молча проходила мимо. Больше писем от Ивана пока не было.
Она каждый день писала ему также, как и он, в виде дневниковых записей, не оставляя без внимания ни одно событие, ни одну важную для нее мысль. Она писала о том, что он самый сильный, самый ловкий, самый бесстрашный! Она желала ему удачи и неуязвимости, надежных боевых друзей, уверенности в себе и, все же, разумной осторожности. И, конечно же, в каждом дне ее записей были самые искренние слова, идущие из самого сердца, о ее вечной и верной любви к самому лучшему юноше на свете, ее Ванечке!
Мария была убеждена, что ее Иван вместе со всеми советскими бойцами скоро остановит врага, заставит его бежать назад в свою Германию. Она так сильно скучала о нем, так грустно ей было проходить по их любимым стежкам-дорожкам. И постоянно вспоминались ее встречи с ним… Стоило ей закрыть глаза, как тут же перед ее мысленным взором начиналось бесконечное счастливое кино…
Ей казалось, что прошла целая вечность с того прощания на пристани. А на самом деле прошло всего два месяца.
В начале сентября Марию командировали за специальной военной корреспонденцией для станичного Совета в райцентр. Рано утром она заняла свое место в крытом брезентом грузовичке под названием «Чита». Теперь эта «пассажирка» стала ходить в райцентр ежедневно, туда и обратно. К своей великой радости она встретила в «пассажирке» Полину и еще двух одноклассниц. Они ехали на медкомиссию в райвоенкомат. Полина ехала тайно от своей матери, что восхитило Марию. Надо же, ей, лучшей своей подруге, она ничего не сказала об этом решении! Вот это конспирация!
В связи с работой Мария совсем мало общалась с Полиной. Они верно дружили все школьные годы. Помогали друг другу в учебе, делились секретами. Полина была еще большей мечтательницей, чем Манечка. Они обе очень любили книги. Были записаны не только в школьной библиотеке, но и в станичной. Старенькая библиотекарша, Ида Евграфьевна, удивлялась, когда через два-три дня они приходили менять книги:
- Барышни, вы что в книгах только картинки смотрите?!
-Мы такие голодные, Ида Евграфьевна, что книжки не читаем, а глотаем!- отшучивались подруги.
Обсуждение прочитанного доставляло им радость, так как их эмоции взаимно дополнялись. Они разучивали стихи и песни на немецком языке. И, вообще, им было так интересно друг с дружкой! Только вот в последний год их девичья дружба стала менее доверительной, так как в жизни Марии все больше и больше места занимал Иван. Но Полина не обижалась. Она и сама была влюблена тайно и безнадежно в своего одноклассника, Григория Вертия, который, догадываясь о ее чувствах, часто вел себя вызывающе, доводил ее принародно до смущения. Она иногда жаловалась подруге:
- Этот Гришка, просто, мучитель! Ему бы только посмеяться надо мной при всех…
Но во время проводов новобранцев на пристани, Гриша Вертий вдруг подошел к Полине попрощаться и сказал:
- Напиши, Полинка, мне письмо на войну, а то мне скучно без тебя будет!
И девушка не поняла, шутит он или нет.
Но через месяц Григорий прислал Полине письмо, в котором он с юмором рассказывал о воинском житье-бытье в пехотном училище, куда они попали вместе с Иваном Саенко. Также он похвалился, что через месяц подготовленными бойцами они, наконец, попадут на передовую, где так не хватает их, кубанских казаков!
-Знай, Полинка, враг поплатится за свою наглость, я ведь не только шутить умею… Ты только пиши мне! Передавай привет своей подружке Манечке Костовских!
После этих писем Полина твердо решила, что она должна попасть на фронт. Направление на курсы медсестер теперь мог дать только райвоенкомат. Ей даже приснился такой явственный сон, в котором она перевязывала белыми бинтами голову улыбающегося ей Гришу Вертия, а потом тяжело вытаскивала его наверх из глубокого рва, неожиданно сорвавшись и кувыркаясь так долго вниз, что даже проснулась.
Мария решила присоединиться к девушкам, так как мысль о фронте ей тоже все время не давала покоя. А тут такой случай!
«Разве можно теперь стоять в стороне!- думала она. Ведь в такой смертельной опасности страна. С каким уважением, наверное, смотрит мой Ванечка на девушек-фронтовичек, которые спасают жизнь раненым бойцам».
С бьющимся от волнения сердцем, она с Полиной тихонько обсуждала свой план, стараясь, чтобы их не услышал никто из пассажиров. Конечно, матери сойдут с ума от их своеволия, но они уже имеют право сами распоряжаться своей судьбой. Стыдно в такое время совершеннолетним девицам сидеть дома и ждать с моря погоды.
По прибытии в райцентр, Мария быстро управилась со своим поручением. Она получила корреспонденцию для стансовета, которая была упакована в небольшом холщевом мешке с сургучными печатями, и бегом помчалась к райвоенкомату. Это было близко. Подруга заняла ей очередь, и она успела вовремя.
После непродолжительной беседы с помощником военкома, у нее приняли заявление, коротко написанное по специальной форме. Затем ей, как и подругам, выдали направление на предварительную медицинскую комиссию. В процессе медосмотра она проходила разных врачей, и здесь неожиданно подтвердились ее самые мрачные предчувствия и предположения. Врач-гинеколог сообщила ей строгим голосом, что она беременна! Срок беременности более 12 недель…
Это был гром среди не очень ясного неба!
Мария давно уже понимала, что с ней творится что-то неладное. Мысль о беременности появлялась у нее много раз, но она наивно гнала ее от себя. Всякий раз, купаясь или переодеваясь, она внимательно рассматривала свой живот, но никаких изменений не находила. В последние месяцы она очень сильно похудела от своих переживаний, поэтому живот казался ей более плоским, чем обычно. А вот юбки почему-то стали сидеть на бедрах очень плотно.
О том, чтобы поговорить о своих сомнениях с матерью не могло быть и речи. Советоваться с Полиной было бесполезно, так как она понимала в сугубо женских делах не больше ее самой. Пойти на консультацию к врачу она не могла, потому что это сразу же стало бы известно Кире Сергеевне, даже если бы ее сомнения и не подтвердились.
Сейчас же сообщение доктора стало страшным ударом для Марии:
- Доктор, неужели так бывает? Это же случилось один раз, нечаянно…
- Бывает! Ох, девонька, еще как бывает!
Так много дней и ночей провела она в неведении, поглощенная происходящими большими событиями, надеясь, что все ее непонятные состояния пройдут сами собой.
Как в полусне возвращалась она вечером домой на той же самой «пассажирке». Ничего не сказав Полине, она думала о том, что же теперь ей делать. Не в силах общаться с попутчицами, она сказала им, что у нее сильно разболелась голова. А она действительно разболелась
«Что делать? Что же делать? - стучало в висках. - Эта проклятая война! Был бы Иван рядом, ничего бы не было страшно. Я знаю, каким решительным и твердым он мог быть в ответственный момент. Он бы, не задумываясь, женился на мне! А теперь маме на всю станицу позор! Она так надеялась на меня! Ванечка не допустил бы никакого позора!»
- Но разве могут быть позором нежные, чистые, трепетные отношения? Разве может быть позором любовь? Это только наше дело. Мы ведь никого не предали, не обманули, не обокрали! Нам уже больше восемнадцати лет, – убеждала она сама себя.
И разве может быть позором то невинное существо, которое уже живет в ней? Именно в этой поездке впервые, из-за жуткой тряски на жестких деревянных лавках, Мария почувствовала какое-то постороннее, еле уловимое движение в своем животе. Развеялись ее последние сомнения на тот счет, что врач тоже могла ошибиться. Никакой ошибки нет!
- Уже больше трех месяцев,- пыталась сосчитать она. - Это было в конце весны… Значит, девять месяцев, придутся на начало января…
Беда беду накликает...
Мария теперь явственно ощущала в себе другую жизнь. Если бы она доподлинно знала о своем состоянии, была бы внимательней к себе, то она бы еще раньше почувствовала эту другую жизнь, это ни с чем несравнимое присутствие…
Кира Сергеевна и не подозревала, что ее дочь привезла из командировки не только мешок с корреспонденцией, но и пока еще великую тайну о грядущих и неизбежных переменах в их общей жизни.
Мария продолжала работать. Ее мечты о фронте отпали сами собой. Полине же через месяц пришла повестка на фронт. Ее мама была разгневана действиями дочери за ее спиной. В волнении и даже в страхе срочно поехала она в военкомат за отзывом заявления, так как она одна воспитывала дочь и, кроме Полины, у нее никого на всем белом свете не было. Так что с отправкой на фронт у Полины тоже ничего не вышло, и она очень об этом горевала.
День за днем Мария откладывала разговор с матерью. И постепенно чувства страха, тревоги, чего-то ужасного, сменились каким-то абсолютно безмолвным спокойствием.
«Что будет, то и будет!- думала она. - Слушать заслуженные упреки матери раньше времени будет выше моих сил. Умолять простить меня, в чем-то каяться? Теперь это глупо и бессмысленно».
И она решила: самое главное в данном положении, чтобы как можно дольше ее тайна оставалась только ее тайной.
«А потом? Потом я вынесу все осуждения, все упреки. Как черепашка спрячусь под панцирь вместе с крошечным Ванечкой. Я все смогу, я же сильная, так считал папа. И я так думаю. И я ни о чем нисколечко не жалею! Все, что было этой незабываемой весной, не могло не быть. И некого винить, только войну, одну войну! Эту страшную беду».
Пошли дожди. Мария стала ходить на работу в материном плаще-пыльнике. Он был светлый, из легкой шелковой ткани и свободного покроя. Высокая, стройная, она, как будто немножко поправилась, стала более женственной. Кире Сергеевне совсем разные люди то тут, то там стали говорить о том, какой красавицей стала ее дочь.
Мария продолжала писать письма Ивану. Только ему одному поведала она об их общей тайне. Она писала обо всех своих сомнениях, но всякий раз заканчивала письмо на оптимистической ноте: он вернется с победой, и его встретит уже не одна она, а вместе с маленьким сыном! И как же здорово они заживут втроем!
Один раз в неделю она отправляла письмо все по тому же адресу полевой почты, который был на первых его письмах. Ответа не было. Она не знала, доходят ли ее письма, но не писать ему не могла. Только это, хоть и одностороннее общение, давало ей силы жить и надеяться на то, что все как-то устроится.
Положение на фронте не улучшалось. Все жили от сообщения до сообщения из газет, писем и из того, что узнавало руководство по своим каналам. В станицу и хутора стали приходить первые похоронки. И часто выяснялось, что те горестные события случились уже давно. Почта работала все хуже. Война разрывала все, привычные людям, коммуникации и связи.
После 7-го ноября узнали о военном параде на Красной площади. Как все воспрянули духом, как порадовались: значит, не все так плохо! Сам товарищ Сталин принимал парад советских войск! Трепещи, коварный враг!
В конце ноября Кира Сергеевна после поездки в райцентр тяжело заболела. Километрах в пятнадцати, не доезжая станицы, сломалась пассажирка «Чита», и всем пассажирам пришлось добираться пешком. По дороге их настиг холодный ливень. Все промокли до нитки, обувь увязала в ледяной грязи. До станицы шли почти три часа. Трактор послали за «Читой» только тогда, когда первые пассажиры добрались до станицы и сообщили об аварии. Многие простудились.
Мария ухаживала за заболевшей мамой, кормила, давала лекарства, ставила банки. Приходил озабоченный врач. Но, несмотря на то, что температура стала меньше, лучше матери не становилось. Мучил кашель, появилась сильная слабость. Доктор определил у нее воспаление легких. Нужно было достать какое-то новое лекарство, но это было делом трудным.
Мария перестала ходить на работу. Не оставляла мать ни на минуту. Коллеги лекарство достали. И в течение трех ей делали уколы какого-то совершенно нового препарата, после чего она, вроде, пошла на поправку. Стала меньше кашлять. Появился аппетит.
Кире Сергеевне было жаль дочь, которая с ней совсем сбилась с ног. Поднявшись утром с постели, впервые за много дней, она решила сама приготовить завтрак.
«Нужно взяться за себя! Совсем расклеилась, - думала она.- Непозволительно мне столько болеть. Долой эту слабость!»
Подойдя к постели спящей дочери, она залюбовалась ее нежным румянцем, разбросанными по подушке пышными волосами. Она, как будто впервые разглядывала свою дочь, и постепенно от ее благодушия на лице не осталось и следа: Мария, ее девочка, беременна?
Да, она не могла не верить своим собственным глазам! Под тонкой батистовой «ночнушкой» просвечивали, заметно увеличившиеся, налитые груди. Равномерно округлившийся живот начинался без перехода от груди.
Да, невысокие и полненькие девушки могут так выглядеть даже без беременности, но Мария не была полненькой. У нее была тонкая, высокая талия. Где же она теперь, эта девичья талия?!
- Горе мне! Горе мне! Горе мне! – сквозь зубы повторяла Кира Сергеевна, ухватившись за спинку стула. Если бы она была здорова, то, наверное, дала бы волю и словам, и рукам, и эмоциям. Она бы вытряхнула из этой маленькой гулены все объяснения! Но теперь от неожиданного потрясения она еле добралась до своей постели. У нее не было сил даже заплакать. Внутри у нее нарастала уверенность, что дочь намеренно нанесла ей этот удар, эту непереносимую обиду, эту боль, перешедшую все границы. Она стала как каменная, только слегка стонала, не открывая глаз.
Мария, проснувшись и быстро накинув широкий материн халат, бросилась к ней. Мать не отвечала на вопросы дочери, не открывала глаз, вначале резко отталкивала ее руки и стонала, а потом, словно, окаменела. Ее лицо, горевшее резким, болезненным румянцем, стало совсем белым.
- Мамочка, что с тобой? - испугалась дочь, гладя ее по лицу.
«Наверное, резко упало давление», - подумала она и, быстро одевшись, побежала в Центр, в больницу за доктором.
Вернувшись часа через два, она нашла мать в том же состоянии глубочайшего, неестественного сна. Дыхание было еле заметным.
- Мамочка, проснись! Ну, проснись, пожалуйста! – плакала Манечка. Ей казалось, что мать потеряла сознание. В ее мраморно-бледном лице не появилось ни одной «кровинки». Кожа на маминых руках, с такими до боли знакомыми голубоватыми прожилками, казалась прозрачной и не живой.
Доктор приехал на своей бричке не скоро. Померяв больной давление, он нашел его действительно низким. Затем расспрашивал дочь, было ли с ней подобное раньше, никто ли к ним не приходил, не нервничала ли мать накануне.
Врач сделал больной какой-то укол, немного посидел рядом, считая пульс, затем просто держа ее за руку. Кира Сергеевна открыла глаза, еле заметным кивком поблагодарила врача и очень тихо сказала:
- Уже лучше… Я посплю.
И она снова уснула уже без всяких стонов. Манечка вышла проводить доктора на крыльцо, не сводя с него вопрошающих глаз. Доктор Хомутов в совсем недавнем прошлом приятельствовал с ее отцом, Павлом Яковлевичем. Будучи заядлыми охотниками, они два - три раза в год вместе с Костовских ходили на охоту…
- Похоже на нервно-истерический припадок, - сказал врач. Организм ослаблен после болезни. И очень тяжелая ноша на ее плечах, Манечка. Немудрено. Но она женщина стойкая, справится. Держитесь…
Прошел месяц. Кира Сергеевна, несмотря на слабость, вышла на работу. Все органы власти в станице перешли на режим военного времени. Она приходила домой только ночевать. По ночам ее все еще душил непрекращающийся кашель. С Марией она вела себя так, как будто дочери вообще нет дома. Они почти не общались. Такая атмосфера в доме была в тягость обоим, но выяснения отношений не происходило, и выхода из сложившейся ситуации не намечалось.
Целыми днями Мария была дома одна. После болезни матери на работу она уже не вышла, так как мать ее уволила. Кроме обычной работы по дому, Мария не выпускала из рук книгу. Благо, единственным богатством ее родителей, были книги. Она читала Максима Горького, начиная с первого тома, книгу за книгой, сопереживая и всем сердцем проникаясь его простым, ясным стилем изложения. Какая-то невидимая энергия, исходящая от живых горьковских героев в процессе чтения, вливалась ей в душу. Часто мать приносила с работы газеты, читала их, потом они, как всегда, оставались на ее столе.
От газетных сводок на душе у Марии становилось еще горше. Она понимала, что ее писем Иван не получает, но продолжала ему писать хотя бы несколько строчек в день. Отправлять свои письма она перестала. Было очевидно, что там, где он находится, никакая почта работать не может.
Советская Армия «несла большие потери» и отступала. Снова и снова читала Манечка о тяжелых боях под Москвой, всеми силами души желая победы нашим бойцам. Ее постоянное желание вливалось в великую мольбу миллионов людей огромной страны. Эта праведная сила поднималась стеной до неведомых высот, незримо помогая защитникам Москвы.
Но так неравны были силы: армия врага многократно превосходила Красную Армию во всем.
Во всем, кроме желания победить! Страстного желания советских воинов отстоять свою свободу и свое право на жизнь. Защитить любой ценой свой дом, своих близких. Спасти будущее своей малой и большой Родины. И поэтому духовная мощь единой многонациональной державы под названием Советский Союз нарастала.
Она, эта мощь, не иначе, нашла поддержку в высших силах, в непобедимых небесных «ратниках»! И повергла Советская Армия во много раз превосходящую ее злобную силу, отстояла сердце Родины – Москву!
Победа под Москвой! Это была самая большая радость для всех станичников в преддверии нового 1942 года.
День и ночь трудились колхозники. «Все для фронта, все для победы!» Рыба, мясо, зерно, овощи, фрукты постоянно поставлялись на перерабатывающие заводы, а оттуда на фронт. Рыболовецкие артели работали без отпусков, путина не прерывалась. В артелях, кроме стариков, стали работать женщины и подростки. В полеводческих колхозах был собран высокий урожай пшеницы, кукурузы, свеклы.
Мукомольные заводы Кубани бесперебойно поставляли муку на фронт и в те районы страны, которые не были заняты врагом. Вагоны с мукой ежедневно и бесперебойно отправлялись на восток со станции «Полтавская». Мужчин-полеводов забрали на войну только после уборки урожая, а до этого у них была отсрочка от призыва. Армии и стране был нужен хлеб.
А какой небывалый урожай винограда, яблок и других фруктов оказался в этом 1941 году! В полях, на виноградниках и в садах также работали женщины и подростки.
Мария вспоминала, как бушевали вишневым и яблоневым цветом сады незадолго до выпускных экзаменов. Груши, абрикосы, персики, айва как невесты на смотринах стояли во дворах!
В каком же далеком прошлом остались те предвоенные картинки… Как же тяжело и одиноко было ей сейчас.
Почему-то она не строила никаких планов на свою ближайшую жизнь. Почему? Ей казалось, что она в каком-то безвыходном тупике. Заканчивая читать очередной том Горького, она полностью жила радостями и страданиями его колоритных героев. Она до того дочиталась, что судьбы героев, жизнь чужих людей казались ей реальными, а то, что происходит с ней самой, - это сон.
Казалось этому запутанному, безысходному сну нет конца.
Но конец наступил.
В канун Нового 1942 года, 31-го числа, Мария тщательно убралась в доме, приготовила ужин, поставила гипсовую фигурку деда Мороза в центре стола. Она с нетерпением дожидалась матери с работы, твердо решившись поговорить с ней, покаяться, попросить совета, помощи. Дальше так жить было невыносимо. К тому же Манечка, если честно, боялась предстоящих ей физических испытаний. Всегда страшит то, что плохо себе представляешь. Многомесячная изолированность от людей, уход от активной жизни, чувство вины перед матерью сделали ее неуверенной в себе, выбили почву из-под ног.
Мать демонстрировала дочери ледяное равнодушие и осуждение. Кроме отдельных слов, коротких жестов за последние три месяца никакого прямого общения между ними не было. Марию это очень угнетало, так как по природе своей она была в отца: общительная и не злопамятная. Мать же и с отцом иногда «выдерживала характер». Он первым шел «на мировую», всегда ей уступал. Он, ее папка, был великодушным и снисходительным человеком, потому считал, что к абсолютно непонятным для мужчин эмоциональным всплескам у противоположного пола надо относиться так же, как к капризам ребенка.
Мария чувствовала себя, как прокаженная, в этот Новогодний вечер. А как же она любила этот Новогодний праздник и всегда следующее за ним Рождество!
…Прошлый Новый год, как всегда, встречали в школе. Новогодний вечер, единственный из всех школьных вечеров, не считая вечера выпускного, длился до двенадцати часов ночи. Участниками его могли быть только ученики 9-тых и 10-тых классов, но проникали на вечер, конечно, и более младшие, да «ранние»!
В центре школьного зала стояла пушистая сосна в кадке с песком, укутанной сверкающей блестками ватой, как в снегу! На ветках висели гирлянды из цветного стекляруса, разноцветные стеклянные шары, сосульки, зверушки, а также самые оригинальные поделки из цветной бумаги и папье-маше, сделанные учениками. Зал был украшен узорными бумажными снежинками и флажками. От стены к стене провисали яркие бумажные цепи.
Непременным условием праздника был карнавальный костюм, как правило, собственного изобретения, цветные очки из бархатной бумаги, разнообразные, сверкающие фольгой, короны у девочек, маски у мальчишек.
Мария была в костюме «Елочка». На ней было нарядное, зеленое платье, обшитое живыми сосновыми веточками. Платье шили с мамой: сначала покрасили в зеленый цвет несколько метров марли, одновременно ее накрахмалив. Затем скроили, сшили и замечательно украсили, как елочку! Как же было весело! Сколько вальсов и кадрилей отзвучало в эту ночь в стенах родного зала! Сколько желаний было загадано в новогоднюю ночь 1941-го года!
- Наверное, нельзя слишком бурно веселиться в новогоднюю ночь, - подумала она теперь.
Потом, после новогоднего карнавала они вместе с Иваном возвращались по дамбе домой.
В ту незабываемую ночь они в очередной раз поклялись друг другу в верной любви до глубокой старости! До такой глубокой, когда, как говорят, разум у них станет детским! Будут веселые старички играть в забавные игры! Они шли по дамбе, держась за руки, и изображали горбатеньких, хроменьких, слепеньких старика и старушку, умирая от смеха. А потом Иван вдруг резко остановился, крепко прижавшись к Марии всем телом, и очень серьезно, глядя в ее сияющие от счастья глаза, сказал:
- А потом вот так, превратившись в одно целое, мы умрем, как уснем! И наши счастливые души, не расставаясь никогда, полетят по Млечному пути на «Седьмое небо»! Ну, самое малое, на «Пятое»! Согласна?
Мария, задохнувшись от его объятий, молчала, закрыв глаза. Ей казалось, что она и так уже на седьмом небе, и желать больше нечего…
- Лю-би-ма-я, так на какое небо летим? – шептал он ей на ухо.
- Мне с тобой и на Земле хорошо! – Мария вырвалась из его ласковых рук и побежала вперед.
- Тогда вместо Млечного пути летим по дамбе! – он догнал ее, на ходу схватив за руку, и они помчались как ветер, как два дружных, веселых щенка! По крайней мере, у нее тогда мелькнуло в голове именно это сравнение с бегущими щенками, у которых от скорости уши прижаты к головам!
Мария даже улыбнулась от воспоминаний. Взглянув на часы, она поняла, что Новый год уже наступил. Она взяла школьную тетрадь, в которой постоянно писала Ивану «на фронт», и сделала очередную запись:
«1 января 1942 года. С Новым годом, любимый мой Ванечка! Я знаю, что ты думаешь обо мне в эту минуту так же, как и я о тебе. Значит, мы рядом…Мы вместе. И этой проклятой войне не разлучить нас! Я чувствую, как бьется твое сердце…»
Кира Сергеевна все не возвращалась. Впервые ее не было дома в новогоднюю ночь. В той жизни, с папой, это был самый счастливый семейный праздник. Дочь даже заволновалась, почему ее нет так долго. Она укутала полотенцем остывающий чайник и снова предалась дорогим сердцу воспоминаниям.
После Нового года придет самый счастливый праздник детства – Рождество!
Как завидовала маленькая Манечка другим станичным детям, когда они перед рождественской ночью весь день носили «вечерю» своим многочисленным родственникам! Вечеря – это волшебный узелок, повязанный из большой салфетки или нового платка. В этом узелке несли красивую мисочку с отварным рисом - сочивом, политым узваром из сухофруктов, украшенным сверху медом и цветной карамелью. Нести сочиво надо было очень аккуратно, чтобы не опрокинуть.
Переступив порог гостевого дома, надо было громко сказать, обратившись к хозяевам:
- Крестные!
В добрый вечер, Святой вечер
Родители послали,
И я принесла Вам вечерю!
За принесенную вечерю своим тетушкам, дядюшкам, бабушкам, дедушкам, крестным детей благодарили и вручали гостинцы и подарки. Как можно было этого не ждать?! Сколько рейсов совершалось ребятней за день!
Взрослым же эта «святая вечеря», принесенная маленькими детьми, должна была напомнить о наступающей необычайной ночи.
А лет с 12-ти, дети уже вечерю не носили, а зарабатывали рождественские гостинцы «колядой». Вот тут уже Манечка принимала самое активное участие. И, самое интересное то, что родители, признающие только советские праздники, охотно отпускали ее на это всенощное мероприятие, потом выслушивали ее восторженные рассказы, со смехом разглядывали гостинцы.
Рано утром на другой день, 7-го января, всегда пускали в дом первого мальчишку «со звездой» на самодельной палочке, который высоким, чистым голосом пел свою «коляду» с красивым непонятным текстом, суть которого в том, что сегодня ночью «воссиял свет разума» на Земле. После пения, мальчишка посыпал углы комнаты пшеницей, кланялся в пояс и поздравлял хозяев с праздником. «Посыпание пшеницей» обещало достаток семье в наступающем году.
Манечка вдруг отчетливо вспомнила, как отец похвалил голосистого «посыпальщика» за красиво сработанную «Вифлеемскую звезду», а мама подарила ему книжку.
Как же серьезно подростки и старшеклассники готовились к своей рождественской коляде, которая заключалась в пении всего одной единственной песни! Все учили слова, репетировали пение на два голоса. Колядовали только в своих кварталах, в других – ходили живущие там дети, такие же ряженые.
В каждой ватаге был «старший», который носил мешок с гостинцами, охранял его от более взрослых ватаг, а также был негласным дирижером во время пения. Группа юношей и девочек шла веселой гурьбой по ночным заснеженным улицам станицы от дома к дому, где горел в окошках свет…
Калитки в эту ночь везде были не заперты, а собаки, наоборот, у всех привязаны. Хористы дружно подходили к светящимся изнутри окнам, и «старший» нарочито громким басом вопрошал:
- Пустите рождествова-а-ть!
- Рождествуйте! - был ответ.
По знаку «старшего» дети начинали петь. Иногда хозяева приглашали весь хор зайти в дом. И тогда 12 -15 человек, девочек в ярких шерстяных платках и мальчишек в пестрых кашнэ с шапками в руках, заходили, волнуясь, через сени в дом, и, став плотно при двери, начинали свою красивую песню. В горнице, не то, что под окном, схалтурить уже было нельзя. Нельзя было смеяться. Все ощущали ответственность момента, видя, как серьезно их воспринимают хозяева и гости за праздничным столом.
В рождественской колядке пелось о Гостях, приходивших в разное время на Землю: первый Гость – Иоанн Креститель, а второй Гость – Святой Владимир.
«А как третий будет Гость – да святое Рождество». И припев после каждого из четырех куплетов:
Ой, святое Рождество,
Что нам радость принесло!
Радуйся! Ой, радуйся, Земле!
Сын Божий народился!
После пения все в пояс кланялись, и «старший» торжественно произносил:
Добрый вечер! Щедрый вечер!
С Рождеством Вас да с праздничком!
Гости и хозяева дружно благодарили. Иногда просили повторить песню и подпевали сами. Хозяева выносили гостинцы, угощали праздничными пирогами. В доходный мешок, помимо конфет, пряников, орехов, фруктов, игрушек, бросали и деньги разменной монетой, зная, что подростки их скоро будут делить!
Компания, с которой ходили Манечка с Ванечкой, была хорошо «спетой», у некоторых ребят были очень хорошие голоса. Все любили петь. А в прошлом году к ним примкнул «поповский сын», Алеша, их одноклассник. Он был очень молчаливый и странный, но над ним никто не смеялся, потому что он очень хорошо учился. Учителя его обожали, так как ему были чужды даже мелкие шалости, не говоря уже о хулиганстве.
Алешу с радостью приняли в «хор», так как у него был очень красивый и сильный баритон. Он был младшим, шестым ребенком в своей большой семье, где почти все хорошо пели. Самый старший сын гривенского батюшки, брат Алеши, был профессиональным музыкантом, а две сестры, окончив московскую консерваторию, стали профессиональными певицами.
Всеми станичниками почитаемый и любимый батюшка Василий, был арестован в 1937-ом году и пропал так же, как и отец Марии.
- Алешка, ты поповский сын, скажи, почему нам дарят денежки и гостинцы всего за одну единственную песню? – спросил Гришка Вертий, когда вся их веселая ватага, обойдя с «колядой» Зарубовку, приступила к дележу содержимого «доходного» мешка. Артисты расположились на перевернутых лодках вблизи своего обжитого места у реки – пляжа. Тихая зимняя ночь с ликующими небесами близилась к рассвету. Не хватало только праздничного колокольного перезвона, о котором школьники знали только из рассказов старших…
- Это не просто песня,- тихо ответил Алеша. Мы, как бы, принесли в дома людей долгожданную весть о том, что Господь послал людям на Землю частицу себя – свою Любовь, и она в эту ночь родилась вместе с земным младенцем Иисусом. Впервые в истории человечества Заповедь Любви оказалась превыше всего.
- А что это за Гости – Иоанн Креститель, Святой Владимир?
-Отец рассказывал нам, детям, что Иоанн Креститель был явлен на Земле раньше Спасителя.
«К этому времени мир был настолько болен, что большинство людей перестало различать добро и зло». К Иоанну сходились те, кто хотел покаяться в совершенном зле. Он принес людям подтверждение давнишнего обетования о том, что скоро «грядет Спаситель Мира». Он крестил страждущих людей водой на реке Иордан и говорил им, что скоро придет Спаситель и будет крестить их не водой, а Святым духом.
Однажды Иоанн увидел светящийся крест на небе, символ Истины. И одновременно, белого голубя, символ Святого духа, над головой пришедшего к нему креститься Человека.
И сказал Иоанн:
«Я не знал Его; но Пославший меня крестить в воде, сказал мне: на Кого увидишь Духа сходящего и пребывающего на Нем, Тот есть крестящий Духом Святым.
И я видел и засвидетельствовал, что Сей есть Сын Божий».
Ребята невольно заслушались Алешу. Никто из них не слышал ничего подобного. Им, подросткам, было интересно, о ком же они поют в Рождественскую ночь уже не первый год.
- А почему Святой Владимир – важный Гость? – спросила Манечка.
- Киевского князя Владимира мы знаем из истории. В десятом веке, оказывается, он сам принял крещение в Православную веру. И утвердил христианство на Руси. Так что, благодаря Святому Владимиру - Крестителю Руси, мы знаем, что значит эта ночь. Для нас он важный Гость на Земле! – радостно закончил Алеша.
Манечка вспомнила, как были удивлены все ребята знаниями Алеши, а еще больше тем, что он рассказывает им о том, на что наложено табу, о чем говорить не безопасно.
Но Григорий Вертий не унимался:
- Как же так, Алексей! Сын Божий принес людям Любовь, а они его замучили насмерть! Что же они теперь радуются?!
Алеша помолчал, как бы, раздумывая, стоит ли отвечать на вопрос или нет. Для него, видно, это была не та тема, над которой можно весело посмеяться.
- Замучили люди не Сына Божьего, а его земное тело! Но Любовь и Слово его остались на Земле! Остались людям для спасения!
- О-о-о! Куда уж нам, темным, понять такое! Только про Иисуса ни одной наукой ничего не доказано!
Алеша вскочил с баркаса, приготовившись уйти от ребят, и сказал:
- Радуются же люди в эту ночь почти две тысячи лет! Их же никто не заставляет? Наоборот, они боятся, а все равно радуются. Тайно радуются! Миллионы людей по всей Земле радуются в эту ночь, потому что Он действительно «пришел» в наш мир! И от Рождества Христова ведется ныне наше летоисчисление. Какие же еще вам нужны доказательства?
- Ну, ладно, не переживай! – примирительно сказал Вертий. – Радоваться – это хорошо! Мы же тоже радуемся, потому что других таких ночей у нас не бывает, так, ведь, ребята?!
- Смотрите, речка замерзла до середины! Небо розовеет! Скоро рассвет! – сказал кто-то.
- Хороший этот Алеша парень, - вспоминала теперь Манечка. – У него такие добрые и внимательные глаза. Так приятно, почему-то, было с ним здороваться при встрече, сразу хотелось улыбнуться!
Она, двумя руками осторожно придерживая свой тяжелый живот, легла в постель, не дождавшись матери.
- Уже час ночи, - разговаривала она сама с собой. Долго сидела на стуле, даже спина заболела. Где же мама?
Она задремала, но боль в спине снова вернулась, заставив ее проснуться. Она услышала звук колхозной машины, встала и подошла к окну. Высокий мужчина помогал Кире Сергеевне выйти из машины. Он крепко взял ее за талию, и они медленно пошли к калитке, а потом, он ее почти волочил по дорожке к крыльцу.
Мария открыла дверь и застыла в недоумении: мать была сильно пьяна. Еле держалась на ногах! Никогда в жизни дочь не видела мать не то что пьяной, но даже выпившей. За ней этого не водилось.
Мария подхватила мать и хотела ей помочь, но та резко оттолкнула дочь, затопала, замахала руками.
- Не смей трогать меня! Гулена! Отец бы этого не пережил! Он бы выгнал нас обеих из дому! Позорница… Видеть тебя не могу! Видеть не могу… - кричала она, переходя на визг, захлебываясь от рыданий.
- Видеть не могу! Бесстыжая! Уходи! Уходи вон с глаз моих! Уходи…- билась она в истерике, грубо толкая дочь к двери, заваливаясь на нее, спьяна, всем телом.
Обида и отчаяние захлестнули Марию. Схватив с вешалки свое школьное пальтишко, которое застегивалось на одну лишь верхнюю пуговицу, так как мешал живот, старый пуховый платок и, вступив в валенки на босу ногу, она выбежала во двор. Здесь она дала волю слезам, накопившимся за эти немыслимо тяжкие месяцы беременности. Она все время старалась держаться, она терпела. Но теперь всякому ее терпению пришел конец. Выбежав за калитку, она прижалась к отцовскому тополю, как к человеку, и беззвучно плакала, царапая ногтями его шероховатую кору. Она плакала уже не только от обиды, но и от боли, которая нарастала. Болела не только спина, но и живот. Моментами боль, отдающая в спину, была такой острой и пронзительной, что она, скользя руками по стволу тополя, вынужденно становилась на колени. В таком положении ей было легче.
До нее вдруг дошло, что спина и живот у нее болят не просто так.
«Может, побежать к Полинке?»
Но тут она вспомнила, что Полинкина мама запретила ей ходить к Манечке, когда узнала, что та беременна.
«Надо в больницу!» – мелькнула спасительная мысль. Она оглянулась на освещенные окна своего дома:
- Мама!? Она сейчас мне не помощница…
Быстро вытерев слезы, она решила сейчас же идти в больницу. Бежать в больницу, если можно назвать бег в ее положении бегом!
«Конечно, ночь. Страшно одной. Но когда так больно, то уже ничего не страшно. В больницу, там помощь… Там спасение».
Идти по дамбе поздней ночью одна она не решилась, так как дамба больше удалена от дворов, от жилья, от людей, чем дорога в Центр. Она торопливо пошла по своему переулку, мимо дома Саенко. На мгновение Манечка остановилась у заветной калитки. В окнах Его дома было темно.
- Ванечка! - прошептала она, обращаясь к этим безучастным окнам.
Пройдя свою улицу до конца, она повернула направо, и пошла по большой дороге. Справа от дороги до самого Центра тянулись большие дворы, выходящие к дороге задами. А слева от дороги простиралась в темноте заснеженная степь, «суховейка».
Как же темно и холодно! Порывистый ветер колючим снегом хлестал прямо в лицо. Через несколько десятков шагов ноющая боль в низу живота снова резко усилилась, заставив ее присесть, пережидая. Кое- где во дворах, мимо которых проходила Мария, подавали голос собаки, уловив звук ее шагов. Ночь была глухой и беспросветной, ни одной живой души окрест, ни одного огонька.
«Если бы я могла бежать, то минут за сорок добежала бы…», - думала она.
Но не только бежать, даже идти не быстро, а медленно, ей становилось все трудней. Резко появляющаяся боль заставляла ее постоянно останавливаться. Моментами ей уже было трудно разогнуться. Казалось, что болит все, даже голова, причем не просто болит, а горит огнем.
Мысли у нее стали путаться. Она поскользнулась и, еле удержавшись на ногах, снова заплакала теперь уже от своей беспомощности, кусая губы и придерживая живот обеими руками.
- Папа! Папочка! Па-па…- позвала она, не узнавая собственного голоса.
Она поняла, что сейчас просто упадет на грязную, мерзлую землю. Жуткая боль лишала сил.
- Нужно куда-то приткнуться…Нужно немножко отдохнуть, а потом идти дальше. – говорила она сама с собой. - Сейчас снова все пройдет, станет полегче, и я пойду быстрее. Уже почти середина пути…»
Она посмотрела на длинный двор справа от нее. Она не знала, кто тут живет. Дом от дороги был далеко, ближе к дамбе, зато баз у самого забора.
Пользуясь небольшим послаблением боли, Мария перекатилась через поникшую камышовую изгородь, подползла к двери сарая. Она изо всех сил старалась открыть дверь, но та, хоть и была не плотной, не поддавалась. Наверное, там была корова, может даже с теленком. Оттуда шел специфический запах тепла.
Боль охватила всю нижнюю часть тела с такой силой, что она перестала ощущать свои ноги. Она перестала контролировать себя, стала громко стонать, сознание ее помутилось. Она не знала, сколько прошло мгновений или минут, но, открыв глаза, Мария увидела двух больших хозяйских собак, которые прибежали от дома. Она никогда не боялась собак, и они это почувствовали. Сидя поодаль, они злобно рычали, но не набрасывались на нее.
- Сейчас немножко отдохну… Станет чуть полегче, и скорее к врачу…- вслух прохрипела она.
Все ее тело горело. Снег на лице высыхал мгновенно. Лежа на сырой, слегка подмерзшей земле, она не чувствовала холода. Во рту так все пересохло, что, проводя языком по небу, она снимала сухую кожицу, пытаясь ее сплюнуть.
Как много раз она, такая благополучная девочка, ходила по этой дороге в Центр мимо этого двора, и никакое подсознание не нарисовало ей тогда эту безумную картину: в глухую ненастную ночь, совершенно беспомощная, она валяется на чужом базу в диких муках!
Промокшее пальтишко и длинный материн халат все время распахивались. Выше валенок в темноте белели ее полные, стройные ноги с испачканными в грязи коленками. Растрепанные мокрые волосы выбились из-под серого пухового платка. В очередной раз, собравшись с силами, Мария поползла вокруг большого стога сена, и, найдя место, где сено дергают для коровы, залезла в углубление. Там было сухо, колко, но снег и ветер туда не доставали. Собаки зло и громко залаяли, как только она сделала первые движения. Они подбегали к ней совсем близко, оскаливая зубы и захлебываясь в лае, но пока не трогали.
- Сейчас, сейчас немного станет лучше, и я уйду…
Этот просвет в сознании Марии был последним. Боль такой адской силы обрушилась на нее, вызывая неуправляемые, насильственные движения всех частей тела, что она невольно и громко закричала. Ей показалось, что внутри ее тела взорвался снаряд и разнес это ее тело на части.
- Помоги… - крик о помощи застрял в горле на полуслове, а глаза, выдавливаемые непостижимой силой изнутри, превратившись в воздушные шарики, улетели…
Очнувшись, Мария увидела сутулого старика, который палкой отгонял от нее разъяренных собак, причитая:
- Ай, беда, беда, беда…
Марию бил озноб. Зубы стучали от холода. Она лежала в липкой, ледяной жиже. Она не сразу вспомнила, где находится. Мысли путались. У нее ничего не болело, но не было сил пошевелить даже пальцем. Она снова закрыла глаза и провалилась в сон.
В следующее мгновенье, а на самом деле прошло уже какое-то время, она снова увидела старика и двух женщин. Они втроем подняли ее и, положив на какую-то подстилку, понесли через ворота к дороге, где стояла подвода с деревянными бортами. Ее положили на большую свежую охапку сена и накрыли теплым кожухом, пахнущим старой лежалой овчиной. Женщины сердобольно вздыхали, ахали и охали.
- Ай, дивчинко, дивчинко, чия ж ты будешь? – наклонилась к ней пожилая женщина.
- Костовских…Мария,- ответила она еле слышно.
- Ай – я – я – я - яй!
- Ой - е – е – е – ей!
- Давай, Кузьмич, быстрей ее в больницу! Можеть, спасуть? Потерпи, милая, потерпи, не помирай! Я сообщу матери…И что ж это такое на свете деется…Ай –я – я – я – яй!
Возница, причмокнув губами, тронул поводья. Лошадка пошла ровным шагом в сторону Центра. Телега размеренно заскрипела. Происходящее Мария видела моментами и, как в тумане, который становился все темнее и темнее. Постепенно согревшись, она снова впала в тяжелое забытье.
Прошло три дня. Три страшных дня.
Старый фельдшер, врач Хомутов и медсестры по очереди боролись за жизнь Марии. У нее в родах была большая потеря крови, а также сильное переохлаждение. Они делали все, что могли, но температура не падала, а роженица была в беспамятстве.
Весть о том, что беременную, на сносях, Марию Костовских, мать выгнала из дома, а она, не дойдя до больницы, родила «под тыном» и потеряла младенца, быстро разнеслась по станице.
Кира Сергеевна уже наутро, первого января, сидела у постели дочери, не сводя глаз с ее белого, как мел, лица с заострившимися чертами. Она ни с кем не разговаривала, никого ни о чем не спрашивала и не просила. Произошедшее событие в их жизни было столь ошеломляющим, что не поддавалось осмыслению, не то, что выражению словами.
Родить-то дочь родила, но младенца нет, и никто его не видел. И, судя по скупым рассказам старика, Величко Тихона Кузьмича, участь того невинного ангела была ужасающей: вероятно, его съели разъяренные собаки, воспользовавшись полной беспомощностью и кратковременной потерей сознания роженицы. Сам Тихон Кузьмич младенца не видел, когда разбуженный неистовым лаем собак на базу, обнаружил полуживую девушку, распростертую на земле около стога сена.
«Только не умирай, девочка моя, только не умирай!» – эта единственная мысль звучала в голове матери день за днем, ночь за ночью. Кира Сергеевна почти ничего не ела в эти дни и все время молчала. На нее было страшно смотреть.
Но еще через два дня Мария пришла в себя. Помощь медиков, переливание крови, которую уже наутро пришли сдать для Марии одноклассницы, также молодость и крепкое здоровье помогли выжить. Ей невыносимо захотелось есть. Жизнь возвращалась к ней, но, спустя время и, узнав от матери о подробностях той новогодней ночи, она поняла, что лучше бы эта жизнь и не возвращалась вовсе.
Можно пережить и забыть все, кроме того, что непоправимо. Непоправимое человек всегда носит с собой, иногда до конца своих дней, как наказание, которое не всегда удается искупить.
Навестить Манечку пришла Полина. Она рассказала подруге, что вместе с другими девочками, узнав о ее беде, они два дня дежурили у окон ее палаты. Те, чья группа крови подходила, тут же ее сдавали.
Оказывается, мама Полины устроила ее на работу в школу, старшей пионервожатой. И живет она теперь большую часть недели здесь, в Центре, у маминой подруги. Манечка попросила Полину поговорить с почтальонкой о том, чтобы она письма от Ивана отдавала ей, а не матери.
О том, что случилось, подруги не говорили.
На прощание Мария сказала Полинке:
- Как только выйду отсюда – сразу на фронт! Теперь мне никто не запретит.
Полина обняла подружку и заплакала:
- Не обижайся, Манечка, что оставила тебя в беде! Никогда себе не прощу…
Но Марии вместе с матерью недолго пришлось переживать в больнице горестное для них событие.
Шестого января рано утром в палату без стука, без белых халатов, вошли двое военных. Один из них представился следователем из райцентра. Обращаясь к Марии, он громко сказал:
- Мария Костовских? Поднимайтесь. Вам на сборы пятнадцать минут!
- Зачем? На какие сборы? – испугалась она.
- Вы арестованы по факту убийства своего ребенка.
- Как…- не поняла она и продолжила:
- У меня ничего нет… У меня нет с собой вещей…
И тут Мария увидела в дверях свою мать с большим узлом. Ее пропустил второй военный.
Кира Сергеевна в эту ночь была дома и знала уже все: и то, что дочери грозит суд, и то, что Костовских Мария Павловна – дочь врага народа, и что утром ее арестуют и увезут на время следствия в райцентр. Врачу гривенской больницы Хомутову было приказано приготовить подробную выписку из истории болезни Марии. Мать знала также, что уже допрошен старик Величко, его жена и их соседка, обнаружившие в ночь на первое января обессилевшую, без сознания Марию на своем дворе, около большой дороги, в окружении озверевших собак.
- Я не могу одеваться при вас…
Мария заплакала, натягивая серое больничное одеяло до подбородка.
- Сможешь! И, пожалуйста, быстро.
Военный полуобернулся к окну и велел напарнику выйти из палаты. Кира Сергеевна помогала дочери одеться. Руки у нее сильно дрожали. Школьное пальтишко Марии снова застегнулось на все пуговицы. С собой мать дала ей узелок с тем, что собрала для нее в эту неизвестную, нежданную дорогу.
Манечка неуверенно держалась на ногах, ее охватила слабость, в глазах потемнело. Военные подхватили ее с обеих сторон под руки и повели к выходу.
По сторонам длинного больничного коридора стояли больные и сотрудники больницы в белых халатах, несколько дней боровшиеся за жизнь Манечки. В глазах людей были негодование и слезы.
- Мамочка! – закричала Мария, вырываясь из цепких рук, бросаясь назад к матери, - мамочка, прости меня…Я не оправдала твоих надежд… Но я не хотела…Я не знала…Прости меня, пожалуйста…
Она увидела огромные, полные отчаяния и страха, глаза матери на исхудалом лице. И ей вдруг показалось, что эти злые люди отрывают ее от мамы навсегда. Она крепко обняла ее обеими руками, прижав к своей туго перевязанной больничной пеленкой груди, так как была почти на голову выше матери. Она ощутила неестественную, почти детскую худобу матери, и сердце ее заныло от жалости.
Военные резко отстранили дочь от матери и под руки вывели ее на улицу. Кира Сергеевна, задыхаясь, бежала следом и торопливо говорила дочери:
- Это ты меня прости, Манечка! Это я виновата во всем, что случилось, это - я! Будь умницей, девочка моя! Тебя должны пожалеть… Не бойся! Ты, главное, ничего не бойся! Я найду адвоката . Я скоро к тебе приеду... Жди меня, девочка моя…
Никаких прощаний им больше не позволили. Ее повели к машине, стоящей тут же на дороге около длинного здания больницы. Один военный сел рядом с водителем, а другой на заднем сидении рядом с Марией.
Еще раз она увидела маму в окно машины. Мать стояла на обочине, маленькая, худая, жалкая, совершенно не похожая на себя. По лицу ее текли слезы, она их не вытирала, а, подняв на прощание руку с зажатым платком, улыбалась Марии.
Наверное, своей улыбкой она хотела подбодрить дочь, поддержать в этот трудный миг расставания, чтобы ее девочка, не знавшая дотоле таких ударов судьбы, не упала бы духом.
Смешанные чувства тоски, страха и неизвестности сжали сердце девушки.
«Что происходит? В чем я виновата? Куда меня везут?» – думала она в отчаянии.
- Скажите, пожалуйста, куда мы едем? В милицию? – отважилась она и обратилась к сидящему рядом военному.
- В тюрьму, - коротко ответил военный, не повернув головы.
… Дорога была очень долгой, утомительной. Машину заносило, трясло, и по такому гололеду, как в тот день, она ехала очень медленно. Мария забилась в угол, чувствуя, как необъяснимое отупение охватывает все ее существо.
«Наверное, это продолжается сон», - думает она, закрывая глаза, но тут же перед ней всплывает мамино лицо, такое родное и любящее с вымученной улыбкой…
- Мамочка… Мамочка моя… - шепчет она беззвучно, погружаясь в тяжелый сон.
Разбудил ее лязг железа. Это растворялись тяжелые металлические ворота, выхваченные светом фар. На улице совсем темно.
- Выходи! – сказал ее конвоир, распахнув дверку машины.
Мария, выйдя из машины, увидела большой, слабо освещенный двор перед парадным крыльцом двухэтажного, темного здания. Но ее повели не к этому крыльцу, а к небольшой металлической двери, расположенной с торца здания. Они спустились на несколько ступеней вниз и пошли по узкому мрачному коридору. Перед Марией открыли одну из дверей, подтолкнули ее туда, где было еще более сумрачно, чем в коридоре. Ничего не говоря, тут же закрыли дверь и, со скрежетом, два раза повернули ключ в замке с обратной стороны.
Оглядевшись, она увидела маленькую, узкую комнату с небольшим окошком вверху, куда проникал слабый свет. Справа виднелось какое-то подобие топчана из досок без всяких постельных принадлежностей. Пробравшись к этой широкой лавке, она присела на доски, вытянув затекшие ноги. Противно ныл низ живота, познабливало, голова предательски кружилась.
Но, не успев расслабиться, она тут же вскочила, так как дверь с резким скрипом ключа отворили, и охрипший женский голос произнес:
- На допрос!
В большой и светлой комнате, куда ее привели, за столами сидели двое военных. В воинских званиях она не разбиралась. Один из них, пожилой, предложил ей сесть. Сам же, не глядя на нее, продолжал писать. Потом он встал и вышел из комнаты. Казалось, что прошла целая вечность, а военный все не возвращался. Другой сотрудник занимался своими делами, не обращая ни малейшего внимания на неподвижно сидящую девушку. Она крепко держалась обеими руками за сидение, упершись спиной в спинку стула.
Наконец-то ее мучитель возвратился. Он был оживлен. На его безразличном лице с набрякшими веками блуждала улыбка.
- Ну, что? Подумала?
Не получив ответа, он сел за стол, открыл папку и прочитал:
- Костовских Мария Павловна. Да-а, дети врагов народа такие же жестокие, как и их родители.
Просматривая бумаги дальше, он проговорил:
- Комсомолка?! Как же это тебе удалось в комсомол пробраться? Это мы выясним твоих благодетелей, выясним! Черные брови помогли, а?
Манечка молчала, глядя, почти не мигая, на военного. Он взял чистый лист бумаги и сказал:
- Ну, ладно, давай, рассказывай, Мария Павловна, как ты погубила свое дите?
Вопросы следователя звучали для Манечки так, как будто он говорил на непонятном иностранном языке. Она медленно опустила глаза вниз и увидела свои ноги в ботиках с меховой опушкой, которые мать принесла ей в больницу в своем узле. На ярко освещенный пол с меховой опушки ее ботика капнула темно-красная капля крови. Перед глазами измученной девушки поплыли огромные оранжевые круги…
Она кулем рухнула на пол.
Кира Сергеевна, проводив дочь, слегла. Она понимала, что надо срочно что-то делать: ехать в райцентр, идти к следователю, искать адвоката. Надо спасать «оступившуюся» девочку, такую юную, добрую, умную... Такую родную, наивную и доверчивую.
«Дурочка ты моя! Что же мы с тобой наделали! Если бы ты знала, какой страшной была для меня эта весна сорок первого года…. Мне было не до тебя. Я совсем упустила тебя из виду!»
Ее вдруг осенило, что ни семья, ни школа не дали ее дочери реального представления о той взрослой жизни, в которую ей предстояло вступить. Она, как и ее сверстники, выросла на тех идеалах, к которым можно лишь стремиться. Но вряд ли в той среде, куда занесла судьба, могли ожидать ее встречи с Павками Корчагиными.
Киру Сергеевну покидали последние силы. Надежда на то, что она отлежится и выздоровеет, оставляла ее. Несмотря на глубокие хрипы в груди, она не могла даже кашлять.
Ее сердце терзала запоздалая, неискупимая вина перед дочерью, а также то, что она лежит в тот момент, когда дочь надо срочно спасать.
«Не уберегла… - думала она. - Подтолкнула к беде…. Не представляла, что такое горе может случиться…»
Когда два дня подряд Киры Сергеевны не оказалось на работе, к ней послали нарочного. На стук в дверь к нему никто не вышел. Дверь была не заперта, поэтому он вошел в дом.
Кира Сергеевна лежала на постели, встать не могла, ответить на обращение нарочного тоже не могла. В горле у нее хрипело, дыхание было затрудненным.
Она была в сознании. Взгляд ее выразительных темных глаз был умоляющим. Было видно, что она что-то хочет сказать пришедшему сотруднику. Проследив за ее взглядом, он догадался, в чем дело.
Она смотрела на простенок над столом между двумя окнами, где висел детский портрет Манечки, сделанный в школе фотографом Сотником. На портрете девочка была в пионерском галстуке с двумя смешными косичками, подвязанными как баранки. Ее хорошенькое личико было озарено счастливой улыбкой.
- Не волнуйтесь, Кира Сергеевна, все будет хорошо с вашей Марией. Там ведь тоже люди…. И мы похлопочем… - сказал нарочный.
Он позвал соседей, пообещав прислать доктора Хомутова. Доктор, близко знавший семью Костовских, довольно быстро приехал на колхозной бричке. Но забирать Киру Сергеевну в больницу уже не пришлось.
Хрип в горле перешел в клокотание. Ей совсем нечем стало дышать. Пошла горлом кровь.
Она была в сознании до самого последнего вздоха: об этом говорили ее мятущиеся глаза, которые вновь и вновь устремляли свой постепенно потухающий взор к улыбающемуся на портрете дорогому детскому лицу.
Схоронили Киру Сергеевну на старом Зарубовском кладбище, недалеко от разрушенной церкви. Скромные похороны были организованы Советом, а финансирование поминок, к удивлению всей округи, взял на себя Саенко Иван Федорович.
Неожиданно на похороны пришло очень много народу. Весь переулок был заполнен людьми. Всем было жаль не только Киру Сергеевну, но и всю их семью, такую благополучную еще несколько лет назад. Произошедшая трагедия с Марией так всех потрясла, что даже приглушила боль сообщений, приходящих с фронта. Друг за другом все члены этой семьи покинули родной очаг.
Два окна в добротном доме Костовских, глядящие на улицу, напоминали толпившимся станичникам тоскливые глаза круглой сироты.
Во время поминок случилось невероятное: почтальонка принесла в дом Костовских сразу несколько писем. Фронтовые треугольники были адресованы Марии. Одновременно было вручено одно письмо от сына и Саенко. Все понимали, насколько долгожданными были эти весточки с фронта для попавшей в беду девушки. Письма для Марии взяла молоденькая тетка Ивана, Мара, которая вместе с Дарьей Митрофановной всей душой сокрушалась о судьбе Манечки и ее погибшем младенце. Дарья Митрофановна еще раньше, узнав о беременности Марии и о том, что теперь мать ее знать не хочет и совсем «загнала за Можай», умоляла мужа забрать Ванечкину подружку от позора к себе в дом. Но тот был непреклонен:
- На войне легко заводят жен – дело молодое,- говорил он. - Я без сына женить его не буду! Он меня об этом не просил. А что он вам говорил, я того не знаю.
А Иван действительно в день отъезда на фронт, когда торопливо шли по дамбе на пристань, несколько раз говорил и матери, и Маре:
- Мама, я вас очень прошу…. В случай чего, помогайте Манечке Костовских. Ее матери вечно не бывает дома, не оставьте ее!
- Очень прошу тебя, Мара, ты ж понимаешь…. Если Манечка Костовских обратится с какой просьбой…
Но Манечка ни с какими просьбами к родственникам Ивана не обращалась, никуда не выходила, оставив работу, и никого, кроме подруги Полины, да и то изредка, не видела. От Полины она и узнала тогда, что Дарья Митрофановна хотела от позора забрать ее к себе, да старый Саенко запретил жене об этом и думать. Поэтому в ту роковую новогоднюю ночь уже в предродовых муках, пробегая мимо двора своего любимого, не постучала она ни в калитку, ни в ставню его дома.
Наутро Мара вышла с письмами для Манечки к «пассажирке» Чите. Дома Дарья Митрофановна обцеловала эти сыновьи фронтовые треугольнички, прижимая их к лицу, как дорогие сердцу платки.
У машины Мара встретила станичного участкового, который, кроме своих дел, по поручению Совета должен был навестить Костовских Марию в связи с неожиданной смертью матери.
Кроме связанных тесемкой фронтовых писем, он повез для Марии конверт с деньгами (это был окончательный расчет по случаю смерти и увольнения Киры Сергеевны) и казенную справку, где указывалась дата кончины ее матери и место захоронения.
Но свидание с Марией участковому не разрешили. Для передачи взяли только конверт с деньгами и казенную справку, а письма с фронта без всяких объяснений вернули назад. Так долгожданные, бесценные для Марии весточки снова оказались в руках Мары. Мара, конечно, не удержалась, и открыла письма любимого племянника и дружка своего Ивана. Много раз читала и перечитывала она эти письма вместе с письмами своего Михаила, и всякий раз не могла сдержать слез.
Каждое письмо Ивана к Марии начиналось с нежных слов:
«Единственная моя, здравствуй…»
«Добрый день или вечер, любимая…»
«Родная моя, снова спешу к тебе…»
Четвертое письмо-треугольник было написано на одной стороне листа и начиналось словами:
«Жди меня!»
Такое же письмо со стихами Мара получила и от мужа Михаила! Она думала, что он сам сочинил ей такие стихи, читала их и соседям, и родственникам. Но Ванечка, в конце своего письмеца сообщал, что фронтовые газеты со стихотворением поэта Константина Симонова «Жди меня» читает весь фронт, и все шлют его своим близким!
«Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой,-
Просто ты умела ждать,
Как никто другой» - такими словами заканчивались эти проникновенные стихи.
На обратной стороне стихотворного листа, сложенного треугольником, был адрес и номер полевой почты. Конвертов на фронте, вероятно, уже не было.
И солдатские письма с фронта назывались «солдатскими треугольниками».
Дарья Митрофановна, Мара и все их родственники волновались о судьбе Манечки Костовских, надеялись, что ее отпустят.
«Может, пожалеют дивчину… Ведь врачи ее спасли с того света. Она сама потерпевшая, ведь так наказана, за что же ее судить? Отца лишилась. Вот и мать померла. Да и фронт все ближе… Кругом такая беда!»
Но Марию не пожалели. Более того, ее судили как дочь врага народа. И гибель ребенка квалифицировали, как факт преднамеренного действия. Никто не знал, когда прошел суд. Свидетелей на суд не вызывали, никто из станичников на суде не присутствовал, даже участковый.
Через участкового Мара и Дарья Митрофановна пытались узнать, где же сейчас находится Мария, но ему мало что было известно. Лишь в марте месяце он привез официальное сообщение о том, что Костовских Мария Павловна осуждена как дочь врага народа на пять лет лагерей за преднамеренное убийство младенца. Стало также известно, что девушку для отбывания наказания отправили по этапу куда-то на восток.
Люди, знавшие Марию и ее родителей, от всей души жалели девушку. Все понимали, что в случившейся трагедии нет ее вины. Но также всем было ясно, что разбираться в этом органы правосудия не стали. И основной причиной такого сурового наказания был ее статус дочери «врага народа».
- Нет правды на Земле, - качали головой станичники.
Участковый и коллеги Киры Сергеевны в один из дней вместе с соседями пришли в «бесхозный» двор Костовских. Они закрыли и накрепко заколотили гвоздями ставни на окнах дома со всех сторон. Заперли входные двери, опечатали их и поперек двери прибили широкую половую доску. Постояв во дворе и посокрушавшись, все разошлись по своим домам.
Только высокий тополь по-прежнему тревожно качал своими голыми ветвями над опустевшим двором и безмолвным домом.
Станица продолжала жить в непрерывном трудовом ритме. Фронт приближался к кубанской земле. Путина на вылов рыбы не прекращалась ни на один день. Перерабатывающие рыбу заводы не справлялись с такой нагрузкой, поэтому значительную часть рыбы колхозники просто солили, сушили и в мешках отправляли на фронт.
В воздухе висело напряженное ожидание общей беды. Еще в ноябре сорок первого гитлеровцы захватили Ростов-на-Дону. А это же так близко! И, поскольку письма от мужей, сыновей и отцов приходили с опозданием, каждое воскресение на майдане перед станичным Советом собиралась толпа женщин узнать последние новости о событиях на фронте. Они узнавали о том, что ни один город, ни один населенный пункт не сдавался Красной Армией без боя. В напряженной тишине слушали сообщения председателя Совета о том, что фашисты заняли Смоленск, но смоленское сражение продолжалось два месяца. Также два месяца длилась героическая оборона Киева. Но силы были несопоставимы. Киев оставлен.
Еще с июля 1941 года началась оборона Ленинграда, и станичники знали, что великий город Ленина до сих пор не взят врагом. Знали они и о том, что город окружен плотным вражеским кольцом, и жители города находятся в блокаде.
- Как же лихо-то ленинградцам в окружении, какое постигло людей испытание! Помоги, святой Георгий Победоносец, нашим воинам прорваться в город, спасти жителей! - молились казачки.
- Почти вся Украина под ворогом,- сокрушались станичники, расходясь после митинга.
В октябре наши войска оставили Одессу после двух месяцев упорного сопротивления. Какая же радость пришла в станицу, когда узнали, что наши войска отбили Ростов-на-Дону через восемь дней после его захвата врагом! Но удержали его, к сожалению, недолго…
Полгода не сдавался врагу город российской славы Севастополь. Бойцы стояли насмерть!
И самое главное, что особенно волновало всех людей, это события под Москвой. С сентября сорок первого все шли и шли сообщения о кровопролитных боях на подступах к столице, носившие оборонительный характер. Враг наступал. Люди узнали о введении осадного положения в Москве и прилегающих районах. А Гитлер бросал под Москву все новые и новые силы.
Лишь перед новым, 1942, годом на очередном сходе жители станицы узнали о победе наших войск под Москвой. Старики и женщины не скрывали слез радости. Председатель сообщил, что Советская Армия перешла в контрнаступление и отбросила врага от сердца нашей Родины! Какой радостью и надеждой наполнялись сердца людей, слушавших эти незнакомые ранее названия: освобождены Клин, Волоколамск, Наро-Фоминск, Можайск и другие…
Но с весной сорок второго снова пошли тревожные сообщения об оборонительных боях: враг остановлен под Москвой, но он стал настойчиво продвигаться на юг и юго-восток, все ближе и ближе к Кубани.
Враг устремился к Волге. Началась многомесячная битва под Сталинградом.
- Не можеть немец забрать Сталинград, это же город Сталина, - говорили старики. И тут же вспоминали, как юродивый Аптя кричал еще в голодные тридцатые годы:
«Прыйде немец-супостат,
Та спасе всех Сталинград».
- Аптя всегда правду кричал. Значит, сломает зубы враг на Сталинграде.
И спасет всех Сталинград!
Но скоро сообщения о фронтовых событиях совсем перестали поступать в станицу. Наступила самая черная полоса в жизни мирного казацкого края. 12 августа 1942 года немцы заняли Краснодар. Все явственнее приближалась к станице канонада тяжелых артиллерийских орудий и взрывов авиационных бомб. Кровавые всполохи метались в ночном небе.
Руководство колхозов спешно организовывало схроны зерна, частично раздавая зерно населению. Рыболовецкие станы по берегам Кубани и Азовского моря взрывали, дорогие рыбацкие снасти были спрятаны в удаленных от станицы плавнях. Весь речной транспорт также был уведен в дальние, практически недоступные лиманы и плавни. Все оставшееся мужское население вместе с руководством станицы ушло в плавни, в партизаны. Фронт прошел через хутора и станицу со всей своей жестокостью для мирного населения. Наши войска отступали.
С середины августа началась немецкая оккупация почти всего кубанского края, в том числе и станицы Гривены. Жизнь на ее окраине, Зарубовке, словно, вымерла.
Гитлеровское начальство заняло все административные здания в центре станицы. Захватчики установили свой «новый» порядок. В станице стал действовать комендантский час. В станичной больнице расположился немецкий лазарет. Размещение немецких солдат происходило в особо добротных и просторных домах, жители которых выгонялись на улицу.
С первых дней началась конфискация всякого продовольствия у населения. Отбиралось абсолютно все. Домашняя птица, свиньи, коровы забивались на глазах хозяев и грузились на телеги. По всей Зарубовке лаяли собаки, кудахтали куры, кричали свиньи, гуси, утки…. Со всех сторон раздавалась беспорядочная стрельба и звучала чужая отрывистая речь. Матери прятали девочек и молодых женщин.
Мать Мары, Ксения Еремеевна, заставила дочь лечь на лежанку за печь, затемнила ей сажей подглазья, низко повязала темный платок.
Когда двое солдат зашли в дом Мары и ее матери, один из них закричал:
- Млеко, яйки давай!
Ксения Еремеевна поставила на стол коробочку с яйцами.
- А коровы у нас нет, - объяснила она.
Корова была у Дарьи Митрофановны. А молоденькая телочка Зорька было спрятана на пустом базу у Мары с матерью.
- Партизан? Кто там? – спросил солдат, показывая за печь.
- Больная дочь… Тиф, наверное…. В бреду… – залепетала старушка и тут же смертельно испугалась: вдруг эта вражина застрелит дочь с такой заразной болезнью! Но солдат стрелять не стал.
Заглянув за занавеску, взял коробку с яйцами и вышел.
На базу раздались выстрелы. Несколько солдат поволокли к телеге бездыханную телочку с белой звездочкой во лбу. В окошко, насмерть перепуганная Ксения Еремеевна, увидела проезжающую к следующему подворью телегу, доверху груженную убитой скотиной и домашней птицей. За телегой шли привязанные веревкой коровы, в одной из них старушка узнала Зорьку Дарьи Митрофановны.
Казачья молитва...
Немецкое командование продолжало издавать свои приказы, указы, но дальних окраин они, как бы, и не касались. В Центр ходили только по крайней нужде. А немцы вместе с полицаями из стариков-станичников на Зарубовку заезжали только с продовольственными рейдами и только днем. Враги боялись близости приазовских плавней.
В первые же дни оккупации всем жителям было приказано немедленно сообщить о людях еврейской национальности, проживающих в станице, будь то родственники, соседи или знакомые. В случае утаивания – расстрел. Но никто ничего не сообщал.
В станице вместе с хуторами было более десяти тысяч жителей самых разных национальностей. Каждая казачья семья хорошо знала свои корни, начиная с самых первых предков – местных или переселенцев, передавая эти знания своим детям. География же мест, откуда в казачий край переселялись люди, была слишком обширна.
Но укоренившись на Кубани, все они становились «казаками», то есть «вольными». А с 18-го века вплоть до 1920 года являлись привилегированным военным сословием России, которое охраняло государственные границы страны, поддерживало внутренний порядок в обеих столицах и губернских городах, участвовало в оборонительных войнах.
«Собственный конвой его императорского величества» всегда состоял из казаков. Казаки охраняли сухопутные границы России по всему периметру. Кроме Кубанского и соседних, Донского и Терского казачеств, были еще: Оренбургское, Уральское, Забайкальское, Сибирское, Амурское, Уссурийское, Семиреченское, Астраханское и другие.
Кубанский казак – защитник России, всегда осознавал себя русским. В сугубо национальные корни других людей никто не углублялся. Личная жизнь любой семьи была суверенна, и к этому суверенитету было принято относиться с уважением. Так было всегда.
Правда, среди пришлых были казаки «приписные», то есть люди рабочих профессий, мастеровые, у которых не было земельных наделов, кроме небольшого участка земли при доме. Это были кузнецы, шорники, колодезники, парикмахеры, портные, сапожники, краснодеревщики, строители и другие. И все они, также как и землепашцы с рыбаками, были, прежде всего, военнообязанными. Ценился же каждый человек в станице исключительно за свое трудолюбие, профессиональное мастерство и – самое главное – за соблюдение общепринятых Казачьим кругом законов.
И про приказ фашистов так бы и забыли, так бы все и обошлось. Но внезапно всю станицу облетела жуткая новость. Старый дед по фамилии Шелудько, живущий за большим ериком, сам пришел в немецкую комендатуру и сообщил, что у него находятся двое внуков семи и девяти лет, которых сын перед самой войной привез из Ленинграда на летние каникулы. Их мать, жена сына, по национальности еврейка, значит и внуки – евреи.
Этот поступок ни у кого не укладывался в голове. За внука любой дед отдал бы свою жизнь, не задумываясь! Деды-то здесь живут не робкого десятка.
- Продал душу дьяволу старый анцибул! – говорили люди, понимая, что сам-то дед теперь не жилец на белом свете.
Детей, внуков Шелудько, немцы немедленно приехали забрать. Бабка Шелудчиха категорически не желала отдать внучат, кидалась на ворогов, не помня себя, голосила… Разозленные автоматчики стали избивать старушку прикладами до тех пор, пока она не упала навзничь посреди двора… Ее неподвижное лицо было превращено в кровавое месиво… Дети рыдали в ужасе, не понимая, что происходит. Их привезли на мотоцикле к зданию Совета, где находилась комендатура, и посадили в подвал.
- Зачем врагам дети?! Да, бомбы и снаряды на войне убивают всех, и взрослых, и детей. Но здесь сейчас немецкий тыл, какая опасность врагу может исходить от детей какой бы то ни было национальности? – недоумевали станичники.
Назначенный немцами полицаем, давний друг Ивана Федоровича Саенко, Пальчик, рассказывал своей жене, что невозможно было пережить этот момент, когда детей привезли к зданию Совета. Старший, мальчик девяти лет, очень испуганный, крепко держал за руку свою семилетнюю сестренку, которая негромко плакала и повторяла:
«Я домой хочу… Я домой хочу…»
Брат все время пытался ее успокоить, наклонялся к ней и что-то шептал на ухо.
- Дети булы, як два ангела посреди диких собак. Еле сдержался, чтоб глупостей не наделать… - рассказал Пальчик дома поздно вечером своей жене...
И он, и другие «назначенные» полицаи лихорадочно думали о том, как быстрее освободить детей.
- Зачем их держать в заточении? Это же маленькие дети, что с них взять?! – спрашивали полицаи коменданта.
Но комендант, не желая никого слушать, объявил через переводчика, что наутро надо собрать население на площади, где он обратится к жителям с речью. Мол, все должны знать, что немецкая власть здесь навсегда, что за сотрудничество с новой властью люди будут получать всяческое поощрение. Вот и завтра после показательной КАЗНИ, жителю станицы Шелудько будет вручена немецкая боевая награда.
Старики-полицаи, услышав перевод, не поверили своим ушам. Казнь детей? Это было уму непостижимо даже для людей, прошедших ранее не одну войну. Какое отношение имеют дети к войне? Сам привоз детей в комендатуру уже говорил о том, что над ними нависла смертельная опасность, но все же все «назначенные» надеялись, что детей отпустят.
«Что можно делать с детьми? Ну, не допрашивать же их? Отправлять теперь некуды. Подержат и отпустят», - думали они.
Придя в себя, старший над полицаями, Пальчик сказал переводчику, что такое в станице просто невозможно, так как здесь живут люди со своей особой верой, смерть детей ляжет тяжким грехом на их головы.
- Может пойти волна мести…. Тут, мол, такие нравы: дети – продолжение жизни, самое святое!
Его поддержали другие:
- Казаки – народ законопослушный, но с ними лучше по-хорошему. Всколыхнется народ… Придут, не дай Бог, партизаны: нас точно на виселицу вздернут, но и вы своих не досчитаетесь…
- Увезите детей тихонько за реку. Чтобы ни одна душа об этом не знала. Это же рядом! Были дети, и нет детей. Мало ли кто и что подумает. Поручите это дело паре-тройке доблестных немецких солдат, а мы им поможем.
- Поручите это мне, - смело вызвался Пальчик, - я тоже хочу получить немецкую награду.
Комендант похвалил Пальчика. Пальчик был мужественный человек и бывалый вояка, так как прошел не одну войну. Но то, что Советскую власть не признавал, знали в станице все. Он часто и громко ругал власть за бесхозяйственность, за показуху, за безбожие, но власть делала скидку на возраст. А главное было в другом.
Пальчик был Главным на большой колхозной конюшне. Никто лучше его не разбирался в лошадях. Он был заслуженным казаком только на памяти старшего поколения. А ныне, хотя и коневод, и ветеринар, и возница, но очень сварливый старик. Не было в станице хозяина, который бы не обращался к Пальчику с просьбой о той или иной услуге, связанной с транспортом или лошадьми, и крутой норов и настрой старика никого не удивлял.
То, что именно он оказался в полицаях, многих не удивило. Саенко Иван Федорович, однополчанин Пальчика, к этим многим не относился.
Ранним утром, когда станица еще спала, сонных, растерянных детишек посадили на подводу с двумя автоматчиками, и Пальчик, стегая коней, по пыльной дороге быстро повез их к парому.
Над рекой стоял теплый, густой туман.
Старый инвалид-паромщик Удовика тянул галат, не поворачиваясь лицом к подводе, которая стояла посреди парома. Он боялся, что не выдержит сердце, брось он взгляд на прижавшихся друг к другу худеньких малолеток, сидящих на соломе за спиной возницы. Ни Пальчик, ни вооруженные немцы с подводы не вставали. Чтобы выполнить задание коменданта без шума, от мотоциклов в этот ранний час отказались.
Все молча смотрели на приближающийся противоположный берег реки. Когда паром торкнулся о берег, паромщик, низко наклонившись, припадая на свою деревянную «ногу», откинул сходню на берег… На одно мгновение они встретились с Пальчиком глазами… И … забилось неистово сердце старого казака, забилось в надежде, что не падет тяжкий грех на живущих здесь людей, которые молились сегодня всю ночь и за невинных детей, и за ослепших врагов, чтобы Всевышний просветил их разум…
Неожиданно разыгравшаяся трагедия с внуками Шелудько ошеломила старика-паромщика так же, как и всех других жителей станицы, но он знал: когда сотни человеческих душ одновременно молят Бога о чуде, оно может случиться. По вечному закону воздаяния, известному ему от предков: в ответ на живительную энергию, которую Небеса постоянно изливают на землю и все живое на ней, люди должны отзываться благодарственной молитвой или другой какой душевной мольбой. И воля их исполняется. Он много раз в своей жизни был свидетелем этого взаимодействия. И он, Удовика, в это верил.
Двое резвых коней, запряженных в повозку, легко поднялись с парома вверх по насыпи на дамбу. На дамбе Пальчик остановил лошадей и, оглянувшись, громко крикнул паромщику:
- Паром не перегоняй! Жди тут! Мы зараз!
- Добре! – ответил старик.
Он увидел, что подвода Пальчика с автоматчиками и детьми свернула направо и поехала в сторону большой близлежащей лесополосы.
Почти в это же время слева, со стороны колхозного сада, подъехала большая арба, доверху груженная арбузами. Накануне немцами были обследованы поля бахчи и выявлены подоспевающие арбузы и дыни. Жителям ближнего хутора Деревяновка было приказано собрать и рано утром доставить плоды для немецких солдат, под угрозой расстрела за невыполнение приказа.
Старик возница без особого труда уговорил паромщика перевезти арбу на другой берег, хотя тот должен был ждать Пальчика.
- Раз срочно надо, то заезжай, - громко сказал он, чутко прислушиваясь.
Перевезя арбу на пароме через реку, он не торопился возвращаться назад. Стоя на берегу около своей хибарки, он продолжал напряженно прислушивался к тому, что происходит на той стороне. Но там все было тихо.
Постукивая своей деревянной ногой, паромщик зашел в хибарку, продолжая улавливать все посторонние звуки этого раннего августовского утра. Выглянув в тусклое окошко на реку, он изумленно увидел, как умные кони Пальчика на другом берегу тихонько спускаются с дамбы, волоча за собой подводу. Они подошли к самой переправе и остановились у воды. Людей за деревянными бортами повозки не было видно.
Старик еще какое-то время посидел в своей хибарке, якобы, не замечая Пальчиковой арбы на другом берегу. Пассажиров ни с той, ни с другой стороны в этот ранний час еще не было. Он никак не мог придумать, как же ему поступить.
«Что там произошло? - думал он. Выстрелов не было, а лошади пришли с арбою одни. Значит, дети живы! Времени прошло достаточно, чтобы их увезли подальше в плавни…
- Так вот, почему Пальчик так косо зыркнул на меня своими очами! Мол, потяни время! – сообразил Удовика.
Он поднялся на дамбу, еще раз посмотрел на спокойно стоящих лошадей на другом берегу и решил:
«Пора сообщить в комендатуру. Теперь это уже не опасно».
Он мог бы постучать в любой дом, послать со срочным сообщением в комендатуру здорового человека, будь то подросток или женщина, и тот бы дошел до места за пятнадцать минут. Но он пошел сам, чтобы еще потянуть время, именно об этом глазами попросил его Пальчик.
Он ковылял к центру станицы до знакомого здания Совета с их омерзительным флагом больше часа. Вид этого флага вызывал ощущение, будто в доме покойник! Вроде бы, надо срочно что-то делать, но нельзя... Надо ждать. Очень терпеливо ждать…
И вся станица Гривена теперь напоминала один большой дом, который покинул Хозяин, приказав хозяйке с беспомощными детьми и стариками терпеливо ждать.
Гитлеровцы на трех мотоциклах с колясками тут же вернули деда Удовику на его рабочее место. Следом прибыл еще целый взвод фашистских солдат. Враги спохватились! Они заволновались, возмутились! Грубо толкали паромщика прикладами, торопили.
В повозке на другом берегу обнаружили двух немецких солдат без оружия. Они были живы, но крепко связаны веревками по рукам и ногам, с кляпами во ртах.
И только впоследствии выяснилось, что подвода Пальчика не успела даже углубиться в лесополосу, как тут же оказалась в партизанской засаде. Без единого выстрела конвойных «обезвредили», связали и оставили на подводе, памятуя о том, что за одного убитого немецкого солдата «будут уничтожены десять мирных жителей».
Фашисты поняли, как хладнокровно и правдоподобно обманул их этот старый казак-полицай, якобы до сих пор преданный царю, не признающий Советскую власть. Крестом своим поклялся!
Враги хотели расстрелять жену Пальчика, но ни жены, ни близких родственников они уже не нашли. Ночью те покинули свои хаты и ушли то ли в плавни к партизанам, то ли к какой родне на дальние хутора. Кто знает?
Вражеские солдаты подожгли дома и все постройки на подворьях Пальчика и его сестры. Огромный пожар уничтожил все следы многолетнего человеческого жилья-былья…
Только черные хлопья, как траурные птицы, долго летали над пепелищами.
В тот же день в комендатуре допрашивали паромщика Удовику. Враги заподозрили его в соучастии с партизанами.
Старик вел себя на удивление сдержанно, хотя ни в каком сговоре он ни с кем не был. Видя, как взбешены враги, он сразу нутром почуял, что пришел его смертный час.
«Семи смертям не бывать, а одной не миновать», - думал он с болью.
В его душе вместо жгучей ненависти вдруг шевельнулось сострадание к этим чужеродным чудовищам, которым черный мрак затмил разум.
- Что творят? Чего хотят? Жаждут смерти детей и стариков! - бормотал паромщик. - Побойтесь Бога!
Мало-помалу он успокоился, и, когда его вывели во двор, стал внимательно смотреть в толпу, где заметил дочь свою, Анну, и внуков. Его старухи в толпе не было.
«Так далеко она уже не ходит», - с тоской подумал он.
Мелькнула мысль попросить о пощаде…
- Ужель просить пощады? Кого просить?! Глухих?! - вслух ответил он сам себе.
Фашисты согнали жителей под угрозой наказания на широкий двор около здания Рыбкоопа. Избитого старика вытолкали на середину двора. Переводчик громко сообщил станичникам, что паромщик Удовика пособник партизан. Его ждет неминуемая смерть, и так будет с каждым, кто будет действовать против немецкой власти и нарушать «новый» порядок.
Двое солдат грубо поволокли старика к большому навесу, который находился с торца здания. Деревянный протез отстегнулся и спал с ноги старика. Этот протез лежал перед толпой, как немое напоминание людям о былых заслугах Воина.
Прервалась звенящая тишина, толпа загудела, застонала.
- Папаня! - рванулась дочь паромщика из толпы. – Папаня-я! Но женщины крепко держали ее.
- Деда! Дедунька-а… - закричали внуки, заголосили.
Никто не понимал, куда враги волокут старика, и что с ним хотят сделать. Повернув свою седую, обнаженную голову в сторону толпы, паромщик успел крикнуть прерывающимся, хриплым голосом:
- Нэ поминайте лихом, люди добрые…
И в ту же минуту фашисты сбросили старого казака Удовику в глубокую яму под большим навесом, заполненную негашеной известью. Эта известь здесь находилась годами, постоянно пополнялась, здесь же ее всегда и продавали. Известью казачки с незапамятных времен белили печи, стены и потолки своих жилищ, стволы деревьев, известковали почву…
Немецкие солдаты стали заливать яму с известью водой. Известь буквально закипела…
Такую мученическую смерть от врага принародно принял заслуженный царский солдат Удовика в своем последнем бою.
Предателя Шелудько с этого дня в станице больше никто никогда не видел.
***
Иван Федорович Саенко, в отличие от многих, с первого дня назначения Пальчика полицаем не верил в его предательство. Они были однополчанами с Пальчиком и Ерешко и в первую мировую, и в гражданскую войну. Их деды, затем отцы были участниками Крымской и русско-японских войн. Старики гордились своими предками, знали их воинские звания, с малых лет видели в праздники их награды. В свое время сами достойно прошли по казачьей воинской стезе, защищая интересы России. Обо всем этом они любили вспоминать с Пальчиком, изредка встречаясь на больших воскресных базарах. Очень горько им было, когда коммунисты безвинно погубили их боевого друга, Михаила Ерешко.
Очень редко встречались теперь старики и только в большие праздники на базаре, так как жили они в разных концах большой станицы, в нескольких километрах от центра. Саенко был потомственный рыбак, а Пальчик – конюх.
Повстречавшись, старики обменивались табачком, выпивали по кружке свежего пива или кваса, а также балакали, не торопясь, о наболевшем:
- За что воевали, не жалея живота своего? Ордена и медали боевые закопали в потайных местах, как будто не за правое дело они потом и кровью добыты… Не знают о них внуки, не узнают и правнуки…- сокрушался Пальчик.
- Да, а кто не сховал, не покорился, тот теперь далече: в голодных степях, в Сибири да на Соловках…Сколько казачьих семей погибло от холода, голода и болезней при том насильственном переселении! А некоторые и в Сибири через несколько лет имели неплохое хозяйство: охотились, хлеб растили, рыбу ловили, лес валили, сообща избы добротные строили!- подхватывал Саенко.
- Вот-вот! Кажуть, что некоторых наших казаков и в Сибири уже «раскулачують», только ссылать дальше некуды! Так говорят, что они не дожидаются того раскулачивания, только чуть «поднимутся», тут же и тикают с семьей куда-нибудь на новое жительство.
- Не казачье это дело бегать в страхе, нигде себе не нагревая постоянного места для жизни. Испокон казак имел лишь один страх, трепещущий страх перед Богом! Перед его непостижимой силой. И все!
- Это точно! Создатель снабдил землю несметными дарами: трудись в радости да благодарствуй! Не зарься на чужое, умножай свое. Живи по совести, а не по изворотливому уму, да береги эту кормилицу-землю, как зеницу ока.
- А посмотри на молодежь! Им память отбили, лишили корней… А что человек без корня? Мотает его над землей, как перекати-поле…
- А Они и радуются, что наши дети лба не крестят да всей душой Им верят. И ведут Они наших детей за собой. А куды? Сами не знають!
- Ясно, куды ведуть, на погибель.
- Да, Федорович, стары стали! Скрипим як два сухостоя в непогоду!
- Так подошла наша пора: жить надейся, а умирать готовься. А для чего жили-были некого нам пытать, друже мий!
- Немного осталось… Пробьет тот назначенный час, простится душа с телом, вот тогда и откроется каждому – для чего жил.
- Да, брат, каждому свое откроется…И каждый - за свое в ответе. Даже пылинка с тех божьих весов никому просто так не спишется!
- Истинно так! Неумолим и справедлив Вышний суд. Готовься. Кайся. Молись! Спеши творить добро.
После таких праздничных встреч светлей становилось на душе у стариков, как в стародавние времена после причастия!
И теперь, после всех событий, старый Саенко был уверен, что станичное руководство, уйдя в партизаны, порекомендовало Пальчику пойти в полицаи и держать с ними связь, иначе так оперативно сработать не удалось бы.
«Да, небось, и остальные полицаи назначены не немцами», - подумал он.
Полгода находилась Гривена под оккупантами. Фашисты вымели у мирных жителей последние крохи продовольствия. Постепенно станицу охватил голод. Дальние окраины, нарушая комендантский час, спасались ловлей рыбы, пока не встала река.
Иван Федорович всю осень, почти каждую ночь ловил рыбу: ставил куканы, пускал в ход сети. Он снабжал рыбой семьи трех сестер Дарьи Митрофановны и семьи своих двоюродных братьев, кормильцы которых все были на фронте. На огороде, среди неубранной ботвы кукурузы, он закопал большую ванну с рассолом, сверху укрыл ванну щитом, а на щите земля и ботва. В этой ванне он и солил всю осень рыбу, чтобы все семьи смогли насушить ее на зиму. Никому из женщин не позволял ходить ночью, сам появлялся то в одном доме, то в другом, как домовой. Рыбу приносил соленую и свежую. Свежую – съедать, а соленую тайно сушить и закапывать в землю. Он жил и работал, не жалея сил, по ночам, а днем спал. Он забыл про свой возраст, так как понимал, что без запаса единственно оставшейся еды – рыбы – зимние месяцы женщинам и детям, за которых негласно он был в ответе, не пережить. В каждом дворе была закопана семенная картошка, но ее, несмотря на голод, родственники Саенко старались не трогать, так как были уверены, что наша армия до весны вернется и прогонит врага. А может, и раньше? Люди привыкли загодя думать об урожае.
Но большинство семей уже съели все, даже неприкосновенные семена, и, как говорили тогда, «от голода лежали лоском» по домам, то есть, опухали и уже не могли вставать. Особенно жители Центра.
Зима на Кубани стояла такая лютая, какой не помнили даже самые древние старики. Немцы на Зарубовке не появлялись, так как отбирать у жителей было уже нечего.
К концу января стал нарастать гул возвращающегося фронта. Снова стали слышны далекие взрывы тяжелых орудий. Стали налетать самолеты, чаще по ночам. Враги бомбили плавни от Темрюка до Ачуево, где были партизаны, бомбили передовые позиции наших наступающих войск, всякий раз захватывая Гривену. Люди боялись оставаться в домах, особенно после того, как несколько бомб попали в жилые дома, похоронив мгновенно целые семьи. От авиабомб оставались огромные черные воронки.
Мара всякий раз, заслышав нарастающий гул самолетов, хватала сына Славика и бежала к развалинам храма, благо он был недалеко. Однажды она не успела добежать, как началась бомбежка. Бросив мальчика в глубокую канаву, сама упала сверху. Взрыв раздался очень близко, и их засыпало землей. Благодаря матери, Славик совсем не пострадал, а вот Мара была контужена.
В феврале фронт вплотную подошел к станице. Канонада уже не прекращалась ни днем, ни ночью. Вражеские части покинули станицу, не заходя на Зарубовку, так как оборонительные укрепления немцев были в противоположном от Зарубовки направлении. Немецкие пехотные части под напором наших войск отступали и от Азовского моря по противоположному от станицы берегу реки.
В этот день Иван Федорович вышел на лед, уже немного рыхлый сверху, высверлил лунку и стал ловить рыбу. Он сидел под высоким обрывом, с которого свешивалась старая верба, в белом тулупе и белой заячьей шапке, почти незаметный на снегу. Он с удовлетворением наблюдал за движением врага в правильном направлении – на запад! Вслед за пешими солдатами тянулись повозки.
- Убирайтесь восвояси, нелюди…Чего пришли, гости черные, незваные? А пришли вы сюда за тем, чтобы головы свои тут сложить окаянные,- бормотал старик, щурясь от ярких и тревожных бликов солнца, клонящегося за излучиной реки к закату.
Потом враги остановились на привал, разожгли костры. С другого берега реки слышалась громкая, чужестранная речь. Вдруг солдаты стали кого-то окликать с этого берега. Иван Федорович выглянул из-за своего обрыва и увидел метрах в пятидесяти от себя Полину, дочь учительницы немецкого языка, что дружила с Марией Костовских. Она набирала около берега воду из общей проруби. Одно ведро, видать, уже с водой стояло на берегу. Немцы, вроде, поздоровались с ней. Она им ответила на их языке. Они спросили что-то еще, она снова ответила. Они засмеялись. У них завязалась оживленная беседа на немецком языке. У костра кто-то запиликал на губной гармошке. Иван Федорович, невольно наблюдая эту веселую словесную перепалку, был вне себя от легкомыслия девушки:
«Дуреха, давай беги бегом домой пока не пристрелили, а то и хуже того…»
Но девушка, поставив второе ведро на берег, с коромыслом на плечах снова спустилась на кромку льда и продолжала бойко отвечать на вопросы.
- Тикай!- не выдержал Иван Федорович, и еще раз громко крикнул:
- Тикай!
Полина не поняла, откуда раздался крик. Тут же прозвучал выстрел, с обрыва посыпалась глина. Старик сидел не шелохнувшись. Его укрывал выступ обрыва, за которым река делала поворот. Он изредка выглядывал и видел всю «сцену», на которой происходило действие.
Двое молодых немецких солдат спустились на лед, размахивая то ли блокнотами, то ли книжками, и пошли к Полине. Потом они вместе то ли читали, то ли что-то писали, громко смеясь.
Выглянув в очередной раз из своего укрытия, старик увидел, что немецкие солдаты, взяв Полину за руки с обеих сторон, скользят с нею к другому берегу. Было видно, что девушка идти с солдатами не хочет, но они ее уже не отпускали.
Потом привал у немцев кончился. И слезящимися стариковскими глазами, Иван Федорович уже не различал Полину среди вражеских солдат.
На снегу недалеко от берега темнело брошенное коромысло.
В этот вечер старик Саенко принес матери Полины страшную весть…
А через три дня в двадцати километрах от станицы, под Забойском, нашли обнаженный труп девушки, вмерзший в подтаявший ранее лед на реке около берега.
Так Полины не стало.
Советская Армия очищала Кубань от захватчиков в жестоких боях. Враг упорно цеплялся за каждый плацдарм. Были огромные военные потери с обеих сторон. Гибли и мирные жители, причем не только от бомб и снарядов, но и от голода, созданного врагом.
12 февраля 1943 года освобождена столица Кубани город Краснодар, а до Новороссийска, находящегося в каких-то ста километрах от Краснодара, пришлось нашим бойцам идти целых полгода! Враг стоял насмерть. И только в середине сентября 1943 года город Новороссийск стал снова нашим.
Частично освобожденная территория Кубани пока еще была отрезана фронтом от всей остальной страны. Великая битва за освобождение Северного Кавказа и всего юга страны продолжалась.
Сразу после освобождения станицы возвратилось руководство колхозов, Совета. Началось стремительное возрождение жизни. Наступала весна сорок третьего года, а любая весна приходит в эти южные края быстро и «дружно». Нельзя упустить агротехнические сроки. Нужно было срочно думать о будущем урожае, так как надеяться было не на кого. Продолжалась война.
После разминирования поле тут же вспахивали. Женщины, подростки впрягались вместо лошадей и волов, тянули плуги или деревянные сохи, вспахивая почву для посева. Абсолютно всех лошадей, коров, быков- все поголовье скота колхозного и частного фашисты съели, угнали с собой или уничтожили, поэтому вспашка и посевы велись первобытными, рабскими методами. Колхозная техника была уничтожена, горючего и никакого другого топлива не было. Жилища людей отапливались дровами и камышом. Камыш заготавливали зимой, когда замерзала вода в бескрайних плавнях. Огромные кули предварительно сбитого камыша десятки километров тащили на санях до станицы. Тащили женщины и дети.
В спешном порядке восстанавливали взорванные перед приходом врага рыболовецкие станы, а пока жили в шалашах. И работали почти все, имеющие хоть какие- то силы, старики и, конечно, женщины. Старшим активно помогали подростки и даже маленькие дети.
Снова, как и в 1933 году, для людей спасением от голода была рыба. С первых уловов распределяли рыбу семьям, находящимся в особо тяжелом положении.
Все люди денно и нощно ждали вестей с фронта. Но только спустя долгие месяцы после освобождения станицы, пришла первая почта.
В дом Саенко принесли сразу три долгожданных письма. Мара тоже получила письма от Михаила и от племянника Ивана для Манечки Костовских.
Наконец-то восстановилась связь станицы с той, главной ее частью, которая громила и гнала жестокого врага с нашей родной, многострадальной земли. Все чувства и помыслы людей были устремлены к ней, к этой главной и дорогой для каждого частице, без которой жизнь была не жизнь, о только долгое и терпеливое ожидание. Ждали матери сыновей, жены мужей, дети отцов…
И эта неизбежность обязательной встречи маячила впереди как самая желанная награда, давала новые и новые силы каждому бойцу превозмогать врага.
Иван Федорович, надев очки, стал вслух читать первое письмо от сына. Дарья Митрофановна сидела напротив и ловила каждое его слово, почти не дыша.
Прежде всего, сын сообщал, что он жив и здоров. Но ему мучительно знать, что Кубань находится под немцами. Он просил родителей быть осторожными, потерпеть, так как это временно. Очень скоро наша Армия вернется назад, освободит станицы и хутора от нечисти.
Далее он писал, что его краснознаменная дивизия, в которой он – командир минометного взвода, набирает силу и дюжает врага.
«В тяжелых боях мы освободили город Воронеж!» - сообщал он. Обращаясь к отцу, он писал, что враг был силен, разорвал нашу оборону, но не смог взять советские войска в окружение.
«Мы победили в этой смертельной схватке и отбросили фашистов от Воронежа».
Потом он просил сообщить родственникам и соседям о том, что почти одновременно, второго февраля, завершилась победой битва под Сталинградом, которая длилась более трех месяцев.
«Знайте, что город Сталина выстоял! Знайте, что нас победить нельзя! Огромная армия врага окружена под Сталинградом советскими войсками и взята в плен».
Иван Федорович сложил письмо и удовлетворенно сказал:
- Погнали теперь фрица от Воронежа, от Волги, от Кубани туда, где солнце заходит. Молодец сын! Не посрамил казачью честь.
- Спасибо, Георгию Победоносцу и вышним ратникам, спасибо, - тихо прошептала Дарья Митрофановна, прижимая руки к груди.
Это письмо было написано сыном почти год назад. Где-то оно долго-долго лежало, а потом долго шло.
Иван Федорович открыл второй конверт и снова стал читать вслух дорогие сердцу слова сына-воина.
Это письмо было послано четыре месяца назад, в конце лета 1943года. Сын сообщал, что ему присвоено очередное звание – лейтенанта. Он воюет так, что отец одобрил бы!
«Последнее сражение, а точнее настоящая битва с врагом была такой, что и сравнить не с чем,- писал сын. – Ни о чем подобном я никогда не слышал и не читал.
12 июля на Курской земле, недалеко от деревни Прохоровки, мы устроили фашистам воистину страшный суд! От непрерывного огня, копоти и взрывов наших орудий не было видно ни неба, ни солнца. Земля стонала и гудела, а потом уже только звон стоял в ушах.
Столкнулись в смертельной схватке тысячи танков, самолетов и самоходных орудий. И каждое боевое соединение, как маленький винтик в огромной машине, выполняло свою задачу до последнего дыхания.
И мы победили! Если бы вы знали, какой была местность после того затяжного боя! Земля вздыбилась, как после страшного землетрясения! Несть числа разбитым танкам, орудиям, упавшим самолетам. Небо не прояснялось несколько дней. Погибло много моих боевых товарищей, это тяжело. Но я, как заговоренный, только слух еще не совсем восстановился. Гриша Вертий тоже жив. Мы с ним воюем в одной дивизии.
И теперь главное. 15 июля 1943года, после той праведной битвы, я награжден медалью «За боевые заслуги».
Иван Федорович от радости и гордости за сына не мог дальше читать его письмо, написанное мелким почерком.
- Ведь мальчишка, вчерашний школьник, а заслужил боевую медаль! Молодец! Господь хранил тебя в этом пекле, в этом «страшном суде» на земле! Отомсти за погибших товарищей!
Справившись с волнением, старик прочитал в конце письма слова сына с просьбой, помочь Манечке Костовских, «если ей трудно». И еще о том, что уже много долгих месяцев он не имеет никаких сведений ни от родителей, ни от Марии и очень надеется на скорую весточку. Всем привет, а самый большой- Манечке!
- Что мы скажем сыну про Манечку Костовских?- заплакала Дарья Митрофановна. – Он нас просит помочь ей… Чувствует что-то. Что мы ему скажем…
- Не надо ни о чем загадывать сейчас. Побьют ворога, кончится война, тоди все исправим. А сын нас простит, и Мария, даст Бог! Что случилось, то уже случилось. Так тому быть.
Он аккуратно раскрыл третье письмо от сына и стал его читать не вслух, а глазами. Он долго перечитывал его, хотя оно было коротким, держа на вытянутых руках перед собой.
Дарья Митрофановна не выдержала, заподозрив неладное:
- Читай же, наконец, вслух! Что пишет сын?
Иван Федорович медленно встал со стула, опираясь на угол стола, положил листок на скатерть и стал зачем-то гладить его крепко сжатым кулаком:
- Нэма у нас сына,- выдавил он самые страшные на свете слова для них обоих.
С этого дня, с этого часа, с этой минуты беспросветная черная скорбь окутала аккуратный домик Саенко Ивана Федоровича и Дарьи Митрофановны. Она, эта скорбь, терзала хозяев домика день за днем, ночь за ночью, не отпуская, не ослабевая.
Гибель единственного сына Ивана была для них равноценна погасшему над землей солнцу. И были они безутешны.
Прошло три года…
Короткий зимний день клонился к вечеру, когда крытая брезентом «пассажирка» прибыла по расписанию из Краснодара в Гривену, остановившись на площади перед «Базаром».
Среди вышедших пассажиров невольно обращала на себя внимание высокая, стройная женщина, очень скромного вида.
Одета она была необычно, то есть, не по-станичному и не совсем по-городскому. На ней было короткое черное пальто типа бушлата с металлическими пуговицами. Новые черные ботинки казенного вида, круглые спереди, на низком каблуке. Черная мужская шапка-ушанка с серым меховым отворотом.
В руках у женщины был картонный чемоданчик, обтянутый коричневым дерматином.
Среди встречающих автобус людей, многие узнавали эту чернобровую, с необычайно выразительными серыми глазами, молодую женщину. Они здоровались с ней, а она торопливо и дружелюбно отвечала на все приветствия, вежливо кивая головой, слегка улыбаясь.
Ее никто не встречал. Она, замешкавшись, стояла в толпе, внимательно и быстро оглядывая все вокруг. Она была заметно взволнована. Волнение это охватило ее еще при подъезде к станице, когда она увидела знакомые очертания большого поселения в степи, гривой вытянувшегося по правому берегу Протоки-Кубани.
На всем его протяжении над домами то тут, то там серыми остроконечными свечками стояли пирамидальные тополя, выделяясь на фоне белого зимнего неба, которое сливалось по цвету с покрытой снегом степью.
Выйдя из толкучки перед автобусом, женщина медленно пошла по центральной улице в сторону реки. Ускорив шаг, прошла она по кирпичному тротуару мимо рыбозавода, где, как всегда, шумели какие-то механизмы, и невыносимо вкусно пахло копченой рыбой. Наконец, знакомой тропинкой взбежала она на высокую дамбу!
Остановившись, она даже перестала дышать, затаив в душе боль радости и тоски одновременно от встречи с родной стороной.
Перед ней предстала дорогая ее сердцу панорама, так часто виденная во снах на чужбине: белоснежная ледяная дорога реки уходила за поворот. За рекой, наполовину скрывшись за горизонтом, пылало ярко-красное солнце. От этого заката все за рекой было бело-розовым: и прибрежная лесополоса, и степь за ней, и причудливые, зловещие облака.
Как будто и не было этих пяти с половиной лет чудовищных испытаний, выпавших на ее долю! Она быстро и легко зашагала по дамбе в сторону Зарубовки, улыбаясь и не вытирая слез.
В спину дул довольно сильный верховой ветер, словно помогая ей, уставшей и измученной долгой дорогой, побыстрее дойти до запустелого родительского дома.
Это была Мария. Мария Костовских.
Весть о возвращении Марии быстро разнеслась по станице. Не смогла она незамеченной пройти и по своей улице. Еще издали ее увидела Мара, Ванечкина тетка, которая около проруби поднимала небольшие ведерки с водой на коромысло. Мара увидела женщину, быстро идущую из Центра по дамбе, затем спустившуюся вниз, в их улочку. Ее походка показалась очень знакомой.
- Это же Мария!- вдруг сообразила Мара.
Бросив ведра с водой тут же, у реки, Мара быстро побежала на дамбу.
- Манечка! Манечка! - закричала она ей вслед.
Обнявшись, они закружились на месте, как самые близкие подружки. Глаза Мары наполнились слезами, она улыбалась, была очень рада встрече, но ничего не говорила. Не могла говорить. Молчание затянулось. Мария все поняла, и самые призрачные ее надежды мгновенно растаяли. Ей стало холодно.
- Я давно знаю, что Ванечки нет на земле… Когда?- тихо спросила Манечка.
- 9 сентября 1943 года...
Сентябрь сорок третьего! Самый черный период в жизни Марии из всех лет пребывания в «исправительно-трудовых» лагерях. Про себя она была поражена тем, как четко она ощутила тогда эту главную потерю в своей жизни. Как-то сразу, до уверенности, она поняла, что Любимого человека не стало на земле. На какое-то время она тогда, вообще, потеряла почву под ногами, поддалась жестокой депрессии. Ее перевели в барак для «доходяг». О происходящих с ней событиях в то время лучше бы пока и не вспоминать…
Но она вопреки всему снова возродилась к жизни. И именно с тех пор незримо его душа была с ней постоянно. Иначе бы ей и не выстоять. От того, что друга ее теперь нет на земле, она не стала любить его меньше. Наоборот, именно Любовь ее стала для нее лучшей защитой, великой силой, надежным помощником и защитником. Ванечка был рядом с ней всегда, потому что ни с кем другим уже не мог быть. Она с сожалением смотрела на окружающих ее людей, которые не замечают, что она никогда не бывает одна: с ним просыпается, с ним выполняет норму на лютом морозе за пайку мерзлого хлеба, с ним засыпает, забыв про усталость.
Та живая ниточка, что разматывалась между ними с того самого последнего мига расставания на пристани, никогда не разрывалась. И стала еще крепче, когда его не стало для всех других. О волшебной силе Его присутствия в ее внутренней, духовной жизни Манечка никому не могла рассказать, потому что она не знала таких людей, которые могли бы это понять. Все другие сочли бы ее ненормальной, решив для себя, что годы унижения, насилия и рабства сделали свое дело. Но для Марии это ничего не меняло.
Каким счастьем теперь было для нее получить целую стопку его, Ванечкиных писем! Настоящих! Живых! Адресованных только ей! Это был его бесценный подарок в честь ее возвращения домой! Он всегда знал, что делал!
Прижав на несколько мгновений связку писем к лицу, она положила их во внутренний карман бушлата и тут же подумала, что сегодня вечером ее ждет живая встреча с Ним, случившееся еще раз земное свидание!
- Спасибо, Мара, что сберегла эти драгоценные для меня послания! Я ждала их много лет.
Заторопившись, Манечка отказалась зайти в гости, но попросила Мару сходить с ней завтра на кладбище, показать, где похоронена ее мама.
Мара не стала рассказывать про Полину, про многие другие события и новости. Не стала ни о чем расспрашивать и без того взволнованную девушку. Всему свое время.
Из дома вышел Михаил, муж Мары.
- С возвращением тебя, Мария! Понял, что в дом тебя сейчас не зазвать. Спешишь до хаты? Это правильно. Прими гостинец от нас, - он протянул ей тушку вяленого судака и кусочек сала в белой тряпице.
- Спасибо!- щеки девушки вспыхнули ярким румянцем. Я сейчас, проходя мимо рыбозавода, чуть в обморок не упала от этого давно забытого, аппетитного запаха! Слюнки сглотнула! А тут вот он, гривенский гостинец! Спасибо Вам!
Собравшиеся во дворе соседи, помогли Манечке открыть дом, принесли дров, помогли растопить печь. Возмужавшие соседские мальчишки натаскали ведрами из своего колодца полный бак воды, который тут же стал греться на печи. Все радовались ее возвращению: принесли кто добрую воду, кто хлеб, кто молоко, кто овощи, даже несколько кусочков сахара. В хлопотах и взаимных расспросах, рассказах прошла большая часть вечера. На нее обрушился шквал новостей и событий, произошедших в станице за время ее долгого отсутствия. Она переживала теперь все сразу. И это было не легко.
Манечка наслаждалась родным кубанским говором, радовалась бескорыстной людской доброте и участию. Она была дома!
Ей так легко дышалось! Живительным эликсиром казался ей этот прозрачный воздух чистых, сухих степей и совсем близких гор с сияющими вершинами! Родной запах оттаивающей от снега степи, приносимый порывистым, весенним ветром, был так не похож на тот влажный запах бескрайних лесов, топей и болот, к которому она так и не смогла привыкнуть.
Впервые за много лет, смыв, как говорится, пыль долгих странствий, она осталась в теплом доме одна, наедине сама с собой, со своими прошлыми печалями и своей любовью.
На другой день после завтрака Манечка зашла к Маре, и, невольно заговорившись, они присели на лавочку у калитки.
- Манечка, а ты не писала Ивану о своей беде? - неуверенно спросила Мара.
- Нет,- решительно ответила девушка.- На фронт воину о таком горе не пишут. Долгое время я жалела, что врачи спасли меня. А уж обо всем, что было со мной после «суда», тем более. Знаешь, Мара, я вначале мучительно часто думала, смогу ли я после освобождения из заключения соответствовать моему Ванечке. Хотя война была далеко от меня, но первые два года я вращалась в таком круговороте смерти, что часто жизнь казалась мучительным исключением. Весь кошмар и ужас жизни в лагерях, Мара, измыслить и представить, не увидев, невозможно.
И, казалось бы, не надо знать нормальным людям о лагерной жизни! Пусть этот ад на земле останется в памяти тех, кто через него прошел.
Но я поняла, если все бывшие «невольные» невольники будут молчать, то не будет конца этому круговороту зла.
Как говорят: «От сумы да от тюрьмы - не зарекайся»! И с любым человеком в любой момент может случиться эта беда. Но справедливость должна быть везде, даже в тюрьме, где сидят одни уголовники. Не говоря уже об исправительно-трудовых лагерях, где основная масса людей была осуждена безвинно. За столько лет, исколесив по этапам тысячи километров, я это поняла. Были там, конечно, и воры, и убийцы, и падшие женщины, но их так легко отличить от нормальных людей.
Знаешь, Мара, скольких замечательных женщин и мужчин я повстречала за эти годы! Среди так называемых «политических», среди репрессированных. И почти все они были осуждены за одно и то же: шпионаж, саботаж, измена Родине.
Я часто думала: «Неужели это все происходит в двадцатом веке? И это тогда, когда молодые, сильные так нужны на фронте, а они тысячами гибнут в лагерях от голода, холода, болезней и непродуктивного труда. Кому это нужно? Ну, не Сталину же! Ему, как и народу нужна победа над врагом. Только победа!»
Ну, представь, какой из меня лесоруб? Валили лес крепкие, но сильно истощенные мужчины. Представь, как бы пригодились эти десятки тысяч мужчин в борьбе с гитлеровцами! А я вместе с городскими интеллигентками обрубала в тайге ветки с поваленных деревьев. Нужно было выполнить невыполнимую «норму» в лютый холод, голодным, плохо одетым женщинам. Мою напарницу, молодую, очень красивую москвичку насмерть пригвоздило к земле суком огромного падающего дерева. У меня на глазах…. У нее не хватило сил успеть вовремя отбежать в сторону.
- Манечка, да что же это за люди такие, начальники и служители в этих лагерях? Где же у них сердце?
- Какое сердце! Очень многие из них, кто мне встречался, были «без царя в голове, без Бога в душе»! – особенно, кто рангом пониже. Они невольников просто не видели и не слышали. Они не сопереживали им. А многие начисто были лишены человеческой совести и пользовались, как хотели, своей неограниченной властью над бесправными людьми.
- Вот расскажу тебе, Мара, как на одной из пересылок нас, измученных долгой дорогой, голодом, три недели не мытых, повели в баню. Без помывки нас, вновь прибывших, ни одна тюрьма не принимала.
Одежду забрали на пропарку от вшей, А нас, мужчин и женщин, голыми, пропускали через невысокие, параллельные кабинки без крыш. Мы шли босыми ногами по сплошным экскрементам, вмерзшим в пол!
Каким же счастьем для нас была эта возможность - наконец помыться! Даже почти перестали обращать внимание на охранников, хотя и очень стыдно. А потом оказалось, что наши лохмотья после пропарки не успели высохнуть. И мы несколько часов подряд, совершенно раздетые, на ледяном полу, ждали одежду перед глазами сидящих по сторонам охранников, которые были укутаны в меховые тулупы, валенки и шапки.
Не околели только потому, что непрестанно каждая стремилась внутрь толпы, вытесняя одних, затем вытесняли ее и так далее. Это инстинктивное, бесконечное движение голых тел, прижимающихся друг к другу, не дало погибнуть.
- Манечка! Это не переносимо. Это же не люди!- сокрушалась Мара.
- Да, да, Мара. Ты права! Это не люди. Люди рождаются от Света. А эти пришли из Мрака. Это не люди. У них должно быть другое название. Я научилась их легко отличать от людей. Они так привыкли к страданиям, к унижениям, ко всем видам смерти подчиненных им людей, что это не вызывает у них никаких эмоций. Они не ощущают, что это происходит с их собратьями, потому что они людям не братья. Они точно из Мрака. Это я так думаю. И не только я.
- Манечка, моя покойная мама, Ксения Еремеевна, тоже говорила мне перед смертью, чтобы я десятой дорогой обходила мрачных людей, будь то старые или молодые. Только не просто их распознать: люди играют чужие роли не только в кино, но и в жизни!
- Да!- согласилась Мария. – Жизнь, Марочка, – это еще тот театр! Но, мне кажется, что мрачные – это не только заблудшие воры, насильники и убийцы, а иногда и видные, успешные мужчины и женщины, только совсем без стыда и без совести.
Именно, без стыда и совести.
Для них главное – стяжательство, деньги без меры, похоть и другие пороки, которые невозможно скрыть. И при этом они при первой возможности всем рассказывают, не стыдясь, какие они замечательные и правильные! Какие они трудолюбивые и законопослушные!
_- Да, Манечка, я знаю одного такого человека,- сказала Мара. – Меня мама перед смертью от него предостерегла. А умерла моя мамочка в конце сорок пятого. Молилась она о тебе, Манечка, все эти годы.
- Царствие Небесное маме твоей, Ксении Еремеевне! И спасибо ей! – с чувством сказала Мария. - Я действительно всегда чувствовала чью-то поддержку в трудные моменты.
- Знаешь, Мара, здесь, в станице, где все на виду, человек без стыда, без скромности, без застенчивости, завистливый, жадный, с камнем за пазухой и милой улыбкой на челе не многих проведет! Это действительно мрачный, который притворяется человеком. У него нет подлинной почтительности и уважения к другим людям, он про себя плюет на мнение окружающих, потому что и в самом деле не верит во всевидящее око Всевышнего!
С такими, Марочка, лучше не иметь никаких дел, но про себя нужно от всей души пожалеть их. Помочь им нельзя, а отвечать за себя они будут сами.
Мой самый первый следователь тоже – Оно. С самодовольной улыбкой прихлопнул он потерявшуюся девчушку на пять метров под землю и ни разу не вспомнил. Зато я его не забуду никогда. И точно знаю, что корни его не в Вышнем, а внизу, во Мраке, про который писал Данте в своей бессмертной Комедии.
- Но все-таки мир не без добрых людей. Были же, наверное, и нормальные начальники?
-Знаешь, Мара, у нас «там», если где Начальник был человеком, то об этом знал весь лагерь! И все нижестоящие нелюди чаще держали себя в руках, скрывались.
Их собратья – немецкие фашисты, думаю, тоже из Мрака.
И тот, кто когда-то забудет о злодеяниях гитлеровцев в годы войны, тоже из Мрака. Но конец этих «мрачных» все равно близок! Будем надеяться, Мара, что твой Славик доживет до этих светлых времен, а уж его дети всенепременно!
Манечка разгорячилась. Очевидно, суровые события прошедших лет наложили отпечаток на ее личные представления обо всем на свете. Она резко сняла свою шапку, и Мара увидела вместо девичьих кос, короткую стрижку пышных, слегка вьющихся волос. В своем большом, распахнутом бушлате, девушка была похожа сейчас на худенького, задиристого подростка. Маре не верилось даже, что она могла быть участницей тех жутких ситуаций, о которых рассказывала.
- Манечка, и где же ты была, в каких краях, дорогая, тебя носила судьба?
- Ой! - тяжело вздохнула Манечка, - где я только ни была! В начале сорок второго года из Краснодара в Ростов, потом на восток через Волгу, Урал… Из Барнаула в Новосибирск, в «столыпинском» вагоне с колхозницами-«малолетками», которых осудили за сбор прошлогодних колосков пшеницы на неубранных полях. Подростков на поля погнал голод. Я видела уже потом, в Сибири, как лагерников, полуживых от голода, растянувшихся цепью по таким же заброшенным полям, заставляли сжигать эту павшую прелую пшеницу. Необъяснимо преступный абсурд!
Действительно, такие приказы могли отдавать только враги. Значит, они были? Были! Пусть лучше эти колоски сгорят, но не достанутся страдающим от голода людям?!
…- Где я была, Марочка,- задумалась на мгновенье Мария, - из Нарыма повезли в Томск…. Потом по Енисею плыли до Дудинки вместе с большой группой рецидивистов. Затем высадили всех на берегу таежной реки, в болотах Нарымского края. Последнюю часть пути мы долго шли пешком.
Комары, гнус, вши, голод…. Это та еще была процессия!- махнула рукой Мария.
Эх, Сибирь! Матушка Сибирь! Наслушалась она кандального звона! Прежде там у людей были закованы руки и ноги, а теперь закованы души человеческие. Говорят, что все болота и трясины сибирские наполнены слезами людскими.
Так вот, Мара, в конце концов мы прибыли на Ангу – первую точку, откуда и начались мои университеты невольничьей жизни.
Опытные товарищи учили меня скрывать свои мысли, так как неосторожное слово может быть истолковано против тебя. Скрывать боль, страх, так как слабаков добивают. Радость часто не прощают. А, главное, учили съедать каждый кусочек хлеба, так как жизнь была на грани голодной смерти. Нужно было поддерживать силы, чтобы работать; и работать, чтобы опять получить свою пайку хлеба и половник баланды.
Но, знаешь, Мара, скрывать свои мысли мне не особенно удавалось. Осмелела. Не могла молчать, когда наказывали невиновного. Не подписывала доносы. Хватала за руку воровку. Думала: «Пусть превратят меня в животное, в призрак, в «доходягу», но я все равно поступлю по совести».
Мне хотелось, чтобы мой Ванечка и мой папа мной гордились.
Однажды во сне привиделся мне папа в белых одеждах, протянул ко мне руки и сказал:
«Ничего не бойся, Манечка! У тебя могут все забрать, все, кроме твоей совести. Совесть же живет в душе, а душа бессмертна».
Я проснулась в смятении, ведь родители мои были атеистами, они не верили в бессмертие души.
«Значит, какие то события заставили моего отца изменить свое прежнее убеждение», - всерьез решила я тогда.
И запомнила его слова. Но жизнь по совести приносила мне дополнительные мучения и испытания. Хотя сторицей это мне потом и помогало, и случались встречи с людьми, которым я буду благодарна всю жизнь. Они доверялись мне, помогали выстоять.
Они открывали мне глаза на дотоле мне неведомое. От них я узнавала столько нового и интересного для себя.
К сожалению, многих моих товарищей по неволе уже нет в живых, так как почти все были намного старше меня. К тому же истощение, цинга, воспалительные заболевания от постоянных переохлаждений, туберкулез, травмы, инфекции свирепствовали в этих суровых краях.
- Манечка, ты все время была на работах в тайге?
- Где я только не работала первые два года: и на лесоповале, и на колхозных фермах, и на стройках. Была и осмысленная работа, и бессмысленная.
Например, мы стирали в ледяной воде без мыла окровавленное белье раненых с фронта, которое тюками, вагонами везли за три тысячи километров. И мы, лагерницы, стирали его в ледяных, кровавых ваннах. Это была «первичная обработка». Норма постирки измерялась килограммами, и ее никто не мог выполнить. За невыполнение урезалась пайка хлеба…
Моя жизнь, Мара, изменилась во всех отношениях только с начала сорок четвертого года. С этого времени и до конца срока я работала операционной медсестрой в центральной больнице исправительно-трудового лагеря «Нагорный». Стала в этом деле, благодаря моим учителям - врачам, просто профессионалом. Об этом у меня есть настоящий документ.
Как судьба послала мне эту работу, и почему я смогла на ней задержаться – это отдельный разговор. Это тот случай, про который говорят: «Нет худа без добра».
В больнице были хорошие специалисты из репрессированных. Люди образованные, много испытавшие, но не очерствелые. С ними можно было говорить без опаски, не боясь предательства. А я так изголодалась по открытым, нормальным человеческим отношениям.
В больнице на каждом шагу чье-то страдание. Здесь я нашла то, что мне было так необходимо: все мои силы, все мое время, всю добрую волю направила я на то, чтобы помогать больным, раненым, умирающим. Для меня было счастьем приносить облегчение страдающим. Беззаветно. Бескорыстно.
Я стала постоянным донором. Каждый месяц сдавала кровь, а иногда и два раза в месяц. В мае сорок пятого года я сдала кровь три раза. Благо, группа крови у меня первая.
- И сколько стоило сдать кровь? Это же было за плату? Или за отпуск? - спросила Мара.
- Цена крови…. Две буханки черного хлеба, три соленых рыбы, полкило сахара, полкило масла и сто рублей денег. Полагался и один день отдыха. Но я ни разу не воспользовалась «днем отдыха» после сдачи крови и донорским пайком тоже. Я, Мара, своей кровью не торговала.
Бог дал мне силу и здоровье! И то, что я могу спасти погибающего, являлось для меня достаточной наградой. Поверь, это не бахвальство.
На сто рублей я покупала марки. Не себе, мне некому было писать.
Среди наших больных было много бывших военнопленных. Они чаще всего попадали в плен ранеными в окружении или находясь в бессознательном состоянии. Они перенесли в фашистских концлагерях ужасные лишения. Но после освобождения нашими войсками, их прямиком везли в Сибирь, как «изменников Родины», приговоренных по статье 58-ой к 10-ти годам, а в дальнейшем, многих и к 15-ти, 20-ти и 25-ти годам неволи.
- Это же так обидно, так несправедливо!- воскликнула Мара.
- Еще бы! Многие из них до плена получили боевые ордена и медали, имели неоднократные ранения, и снова вступали в строй. Но смягчающего обстоятельства для военнопленных их боевое прошлое ни до, ни после плена не имело. «Органам», вероятно, было выгодно не дифференцировать каждый отдельный случай пленения или последующий боевой путь военнослужащих Красной Армии. Автоматически все они «тихо» становились «предателями», им объявляли статью и под конвоем отправляли отбывать наказание куда подальше.
Так вот, я им предлагала марки, а они настойчиво не желали сообщать своим родным о том, что они живы.
Якобы, родные уже получили похоронки или сообщения о том, что они пропали без вести. Семьи уже оплакали их. Может, жене назначена какая-нибудь пенсия, а детям пособие. В случае же, если раскроется, что кормилец жив, будучи «изменником Родины», то все отнимут, и будет страдать уже не только кормилец, но и вся семья.
Я не верила этим раненым, но потом убедилась в том, что они, к сожалению, правы.
Мария, видя, какое удручающее впечатление на Мару производят ее рассказы, резко встала с лавочки и, улыбнувшись, сказала:
- Мара, я рада, что твой Михаил вернулся с войны, что у Славика есть отец. Пусть у вас родятся еще дети! Они будут смелые, честные и счастливые!
- Спасибо тебе, Манечка! Я тоже, от всей души желаю тебе счастья, ты его заслужила.- взаимно пожелала Мара.
- А теперь пойдем, дорогая Мара, в гости к моей маме, Кире Сергеевне, да к подружке моей закадычной, Полинке, - с грустью заключила Мария. Как же я по ним соскучилась! Вот ведь как в жизни- то нашей все обернулось…
Могильные холмики с деревянными крестами были недалеко друг от друга. На перекладине одного из крестов Мария увидела свою фамилию с мамиными инициалами.
- Вот и пришли…
Несколько мгновений Мария постояла молча. И тут, неожиданно для самой себя, прошедшей ад кромешный в лагерях, она полностью потеряла контроль над собой: вот под этим холодным снежным покрывалом с крестом в ногах лежит ее мама?!
Что-то оборвалось у нее внутри. Она обняла могильный холмик, голыми руками гладила мерзлую землю и тихонько говорила с матерью:
- Я так долго шла к тебе, мама. И только сейчас, здесь, по-настоящему поняла, что тебя больше нет на земле. Мамочка моя! Папа, ты, Иван – вы мои невозвратимые потери…
-Помоги мне, мама, быть такой же сильной, какой была ты. Помоги мне, мамочка. Ты же слышишь меня! Помоги, пожалуйста…- тихонько всхлипывала она, не вытирая обильных слез.
Манечка вспомнила свою последнюю встречу с матерью, когда ее из больницы увозил «воронок». Мать улыбалась ей сквозь слезы, стоя на обочине дороги, она хотела подбодрить дочь, вселить в нее новые силы своей улыбкой.
И вот теперь дочь поняла, что тогда собственные силы матери уже совсем иссякали и дни ее были сочтены. Но мать не думала о себе и тогда – теперь дочь это точно знала. И также знала она, что матери было в то время еще тяжелее, чем ей самой.
Подойдя к могиле Полины, Манечка погладила крест рукой:
- Эх, Полинка, Полинка, как же грустно мы теперь с тобой встретились… Нам бы с тобой говорить – не наговориться! Подружка моя закадычная…Фантазерка ты моя... Твоя любовь к немецкому языку тебя и погубила…
«Не забуду тебя никогда и наше с тобой детство». – уже про себя подумала Мария.
Успокоившись, она достала из кармана засохший кусочек черного лагерного хлеба, бережно завернутого в носовой платок, и раскрошила его около крестов матери и Полины:
- Прилетят птицы, поклюют крошки хлебушка сибирского и весело пощебечут над вашими могилками, нарушат долгую скучную тишину, - сказала она.
Когда Манечка с Марой возвращались с кладбища, они увидели на углу двора Саенко поджидавшую их Дарью Митрофановну, сильно постаревшую, в черном кружевном платке. Она обняла Марию и заплакала. Потом, спохватившись, взяла ее за руку и вместе с Марой зазвала в дом. Впервые в своей жизни Манечка оказалась в доме своего Любимого. У нее так сильно забилось сердце, как будто он вот-вот выйдет из соседней комнаты.
Мария поклонилась Ивану Федоровичу, а он, слегка улыбнувшись, погладил ее по плечу:
- С возвращением тебя, дочка. В добрый тебе час!
В «зале», на столе, покрытом белой кружевной скатертью, стоял портрет Ивана. Этот портрет был сделан с небольшой фронтовой фотографии. На Марию смотрел «не юноша, но муж». Таким она его никогда не знала. Он был в военной форме, а на груди красовалась боевая медаль. Манечка пришла в восторг: это был мужественный воин, с таким знакомым, со смешинкой, взглядом любимых карих глаз!
Мария не могла насмотреться на портрет. Она взяла его в руки и прижала к груди…
И, наверное, все слезы, накопившиеся за пять с половиной страшных лет, ей предстояло выплакать сегодня, сначала одной в пустом родительском доме, потом на кладбище, и теперь здесь, вместе с обнявшей ее Дарьей Митрофановной и с отвернувшимся к окну Иваном Федоровичем.
Эту грустную сцену прервал Михаил, муж Мары, пришедший со двора. Его, наверное, тоже заранее позвали хозяева. Совсем недавно Михаил возвратился с войны, которая для него затянулась до 1946 года. Победу со своим артполком он встретил в двухстах километрах от Мюнхена. В первую декаду мая 1945-го года его батарея участвовала в тяжелых боях за освобождение городов Яромержице, Зноймо, Голлабрун, Штоккерау. После дня Победы, вместо возвращения домой, он был отправлен на другую войну, с Японией.
На фронте, в самом начале войны, как и тысячи других бойцов, Михаил вступил в партию, стал коммунистом. Он рассказывал, что многие молодые бойцы, уходя в тяжелый неравный бой, писали записки:
«Если не вернусь из боя, прошу считать меня коммунистом».
И таких бойцов действительно принимали в партию посмертно. Звание коммуниста обязывало быть не просто мужественным и храбрым, оно обязывало быть выше смерти.
- Коммунисты, вперед! – звучал призыв перед атакой на врага. И коммунисты шли первыми, ведя за собой всех остальных. И это не сказка, а быль, которая неоднократно случалась и с самим Михаилом. И еще он знал, что такие атаки помимо боевого успеха несли самые большие потери человеческих жизней.
За все годы войны Михаил не видел крыши над головой. Можно сказать, от Волги до центра Германии прошел пешком. Но не просто пешком, а бросками, бесконечно по приказу закапываясь в землю, без отдыха и сна, постоянно глядя смерти в глаза. Он был тяжело контужен, несколько месяцев провел в госпиталях, но теперь уже был в строю. Крепкий организм восстановился. Мара гордилась мужем. Дома, в горнице, на самом видном месте, она повесила военный китель Михаила с боевыми орденами и медалями.
По возвращении в станицу Михаил был назначен председателем рыболовецкого колхоза «1 мая». Мирная жизнь в станице набирала обороты во всех сферах.
…Иван Федорович первым пригласил за поминальный стол Михаила, потом Марию.
- Помянем сына нашего Ивана и его боевых товарищей. Из всего класса с войны вернулся один только Григорий Вертий. Светлая память и царствие небесное защитникам Родины! – сказал старый Саенко негромко, но твердо, с силой.
Второй тост был за тех, кто воевал до Победы и остался жив.
- Кое-кто сейчас волен думать, что настоящие герои войны только те, что погибли в боях, - с горечью сказал Михаил, - но если бы все погибли, то никогда не было бы и нашей великой Победы.
Так тепло и хорошо было сейчас Манечке в доме своего милого дружка. Она, позабыв о былой неприязни родителей обеих семей, с любовью смотрела на этих обездоленных стариков, чья боль и печаль была неразрывна с ее собственной.
Из разговоров она узнала, что Григорий Вертий был свидетелем последних часов жизни Ивана. Более того, он лично похоронил своего товарища и земляка в Бахмачском районе Черниговской области, в совхозе Калиновка, где Ивана догнала шальная пуля.
Мария узнала, что Вертий теперь живет и работает в Краснодаре и ни где-нибудь, а в органах госбезопасности. С войны он вернулся в воинском звании капитана, со многими боевыми наградами. Изредка он приезжает из Краснодара домой, в гости к своим родителям, и всегда навещает Ивана Федоровича и Дарью Митрофановну.
Мария решила непременно встретиться с Гриней Вертием. Именно так – Гриней – звал его Ванечка. Он, Гриня, должен рассказать ей обо всем, что знает о своем боевом товарище. Ей так хотелось быстрее восстановить этот пробел для нее в жизни ее любимого Ивана.
К началу рабочего дня Мария пришла в гривенский станичный Совет. Ей нужно было сдать справку об освобождении из лагерей в связи с истечением срока заключения и получить постоянный документ, желательно паспорт. Сельская местность в Краснодарском крае была «непаспортизированной». Мария знала об этом.
«Ах, если бы была жива мама,- подумала с горечью она,- не было бы трудностей с получением паспорта». Многим станичникам до войны помогла Кира Сергеевна получить паспорта.
Мария волновалась, как-то встретят ее сотрудники Совета, бывшие коллеги ее матери? Время нынче не простое, и от таких, как она, лучше посторониться. Поэтому она приготовилась к худшему, заранее понимая ответственных людей.
Но председатель Совета встретил ее не просто приветливо, а тепло и сердечно, как отец родной!
Он пообещал Марии всяческую помощь и поддержку. Многократно добрым словом вспомнил он своего верного заместителя и секретаря, маму ее, заметив, что таких сотрудников, как Костовских, у него теперь «нет и не будет». Он расспросил девушку о ближайших планах на жизнь.
И Мария с ним, первым, поделилась своими сокровенными мыслями. Она рассказала, что почти три года работала в большой лагерной больнице медицинской сестрой, овладела многими профессиональными навыками, полюбила это дело всей душой и имеет такую смелую мечту: учиться на врача.
Председатель похвалил ее за мечту, но выразил большое сомнение в реальности ее осуществления в нынешнее время. А вот в станичной больнице медсестры нужны.
Мария попросила его помочь в продаже родительского дома. В отличие от других, она твердо верила в задуманное, и уж чего-чего, а времени, выстроить свои далеко идущие планы, у нее было достаточно.
Самой первой ее мечтой, с которой она засыпала и просыпалась, было попасть к 9-мая, третьей годовщине Победы над фашизмом, на место гибели Ивана. Это должно было стать точкой отсчета ее новой жизни на свободе. Не сделав этого, она не могла заниматься ничем другим. Он, ее Любимый, так долго ждет ее! В станице, после многих лет разлуки, он встретил ее своими горячими и живыми письмами.
Что ждет ее на Украине?
Ей хотелось увидеть это место своими глазами, поклониться ему, все понять и почувствовать, а потом уже идти дальше.
Она радовалась, что, несмотря на тяжелые годы лишений, на пережитые ею насилия и несправедливость, полностью изменившие ее представления об окружающем мире, она не утратила интереса к жизни, к людям, к желанию познавать Истину во всем.
Как бы ни опускались у нее руки, какая бы безнадега ни держала ее за горло, всякий раз срабатывала какая-то внутренняя пружина, какой-то энергичный толчок, который заставлял ее действовать: срочно кому-то помогать, что-то изменять к лучшему, идти вперед, радоваться даже серому воробью, прилетевшему на железную решетку лагерного карцера.
Несмотря на сильные эмоции в связи с возвращением в родные края, оставаться жить в станице Мария не собиралась.
Да, Кубань – это место ее рождения, место прошлой жизни с родными людьми, место, где она впервые осознала себя! Более того, это место, подарившее ей великую Любовь ее, место, где она стала невестой.
События, связанные с этим местом, навсегда запечатлены в душе ее вместе со всеми ландшафтами и людьми, со всеми красками, звуками и запахами. Ни одно место на земле никогда не станет родней Кубани, родней привольного казачьего края.
Но жить ей тут нельзя. Здесь остался тяжелый груз ее потерь, который будет заставлять ее постоянно оглядываться назад, подтачивая силы. А ей так хотелось идти вперед.
Моментами ей казалось, что станичники, несмотря на всю их доброжелательность к ней, рассматривают ее, как под микроскопом. Это была не Свобода. А все ее существо сейчас стремилось к свободе, к уединенности и к познанию. Познанию себя, познанию человека вообще и человека с медицинской точки зрения, в частности.
Она распродала кое-какие вещи и мебель из родительского дома. Только книги продавать она не могла. Это было единственное богатство ее семьи. Ее наследство. И сегодня она перебирала эти книги, вспоминая связанные с ними эпизоды своего детства и школьной поры. Она аккуратно укладывала томик за томиком в картонные коробки, купленные для книг на базаре.
И тут она увидела в окно, как к ее калитке подошел молодой мужчина, крепкого телосложения, чуть выше среднего роста, с военной выправкой. Она быстро вышла на крыльцо, на мгновенье остановившись, и побежала к калитке…
- Гриня! Гринечка!- радостно закричала она.- Я сразу не узнала тебя! Как хорошо, что ты сам пришел, спасибо тебе!
-Здравствуй, Манечка!- сказал Григорий,- я только что из Краснодара.
- А я ума не приложу, как бы тебя поскорей увидеть! – разволновалась она, смахнув слезинки с ресниц и расцеловав одноклассника в обе щеки, - какой ты мужественный, Гринька! Просто, не узнать!
Григорий был первым человеком, вызвавшим такие сильные эмоции после возвращения в станицу. Возможно потому, что у нее не осталось близких людей на свете, которым можно броситься на грудь. А главной причиной все же была фронтовая связь Григория с ее Любимым, их общий боевой путь, который ей пока неведом.
Мария не стала приглашать Григория в дом, сказавшись, что там у нее все «в сборах». Быстро одевшись, она предложила пройтись к их заветному месту у реки, которое служило приютом для молодого поколения во все времена года: летом – пляж, зимой катание на санках с дамбы, на коньках по «лизертам» - мелководью. Обычно на песчаной косе станичники копали песок для строительства, оставляя неглубокие, обширные углубления, которые со временем заполнялись водой. Это и были излюбленные детворой лизерты. Накупавшись в реке до посинения, дети бежали греться в горячие лизерты, как в «Африку», крокодильчиками валяясь там в блаженстве.
Григорий с Марией вспомнили теперь, как однажды здесь, на реке, чуть не случилась беда. Зимой очень быстро темнело. Большой веселой ватагой они друг за другом скользили по огромной сверкающей льдине у высокого обрыва и, вдруг, услышали сверху громовой голос старого Саенко:
- Стоять! Всем стоять!
Все невольно замерли. Отец Ивана быстро спустился вниз:
- Не шевелись!- крикнул он. – В одну сторону, ко мне по одному!
Он случайно пришел к еще не совсем замерзшей реке и сверху, в сумерках, увидел, что льдина, на которой по кругу катаются около двух десятков подростков, уже больше чем на половину своей длины отошла от берега…
Теперь же лед на реке, серый и рыхлый, был готов вот-вот тронуться. От солнышка шло ощутимое тепло. Пахло талой водой и подсыхающей землей. Среди белых облаков проглядывала такой чистоты небесная синь, которая бывает только ранней весной. Было очень тихо и безветренно.
Мария и Григорий сели на прогретый весенним солнышком, старый баркас у реки и с интересом разглядывали друг друга.
- Манечка, да ты стала еще красивей! - искренне сказал Григорий с улыбкой. – Где твоя коса – девичья краса?! А с этой стрижкой ты просто похожа на какую-то артистку!
Манечка замахала на товарища рукой:
-Все совсем не так! Я вообще стараюсь в зеркало смотреться только по необходимости. Красота нашему брату часто служит злую службу. Как говорится, «не родись красивой, а родись счастливой».
А вот ты, Гриня, действительно изменился. Настоящий герой войны! Правда-правда! И, как ты понимаешь, я, прежде всего, очень хочу услышать от тебя все, что ты знаешь о Саенко Иване…
Григорий надолго замолчал…
- Пожалуйста, слушаю тебя, Гринечка,- не выдержала Мария, закусив нижнюю губу, с трудом сдерживая сильное волнение.
Немного растерявшись, бывший одноклассник думал с чего же ему начать свой не простой рассказ... И начал, как говорят, с самого начала, когда за бортом парохода «Энгельса» осталась на берегу вся довоенная жизнь.
Всех вчерашних десятиклассников в райвоенкомате распределили по разным родам войск, и разъехались они в разные стороны. Им с Иваном повезло, так как их сразу направили в пехотное училище, и, хотя, они пробыли там всего один месяц, этого было достаточно, чтобы более подготовленными пойти в первый бой. А кого-то из ребят сразу «бросили» под Киев, кого-то в Белоруссию. Именно там, в первые дни войны многие из них и погибли или попали в окружение.
- Мы с Иваном пережили вместе тяжесть наших отступлений, закалились в огне…. Учились воевать, шли нога в ногу, - рассказывал Вертий,- одновременно получили сначала звания младших лейтенантов, потом после вторых курсов в училище, лейтенантов. Командовали минометными взводами в одной дивизии, Бахмачской, заслуженно ставшей Краснознаменной.
Григорий тяжело вздохнул.
- Вообще, Манечка, война – штука бесчеловечная, ожесточающая душу, физически очень тяжелая, щедро сеющая смерть. Прежде чем начать побеждать врага, мы прошли много жутких испытаний и поражений. Пережили много потерь. Такое… кипело вокруг, что никто не знал с утра, доживет ли он до вечера.
Медали «За боевые заслуги» мы получили за победу в битве на Курской земле. Когда-нибудь ты узнаешь об этой битве, о ней еще много напишут. Тяжело вспоминать…. Так вот, после этой вселенской бойни казалось, что тот, кто уцелел в этом адовом огне, уже не может погибнуть! Как говорят, много ангелов-хранителей должно стоять за спиной, чтобы человек уцелел в таком пекле.
Погнали мы после Курска и Орла вражеские войска в сторону Днепра, шли уже по Украине, как раз по границе Сумской и Черниговской областей. Была передышка перед большим наступлением после освобождения города Сумы. Все на своих местах. Догадывались, что рано утром начнется… Передовые позиции врага недалеко. Местность равнинная, с отдельными большими холмами, очень далеко просматриваемая. У врага положение было немного удачней, так как, отступая, он окопался в более выгодном по рельефу месте.
Неожиданно вечером нескольких молодых командиров вызвали к дивизионному командованию. От местных партизан поступило сообщение о том, что на нейтральной полосе земли, которая еще два дня назад была вражеской, немцы согнали и заперли в уцелевшем здании сельской бани около сорока человек мирных жителей. Задача: с наступлением темноты надо опередить врага, если он что-то замыслил сделать с заложниками, пробраться тихо, незаметно, не провоцируя раньше времени огонь с вражеской стороны, и спасти людей.
Руководство операцией было поручено Ивану. Ивану Ивановичу Саенко… Мы подобрали группу наиболее сильных, ловких, проверенных бойцов. Я тоже был в этой группе. Ты же знаешь, какой Иван азартный и рисковый парень. Загорелся! Хотя это было абсолютно не наше дело. Никто бы в приказном порядке не стал нас посылать. Но Иван зарекомендовал себя большим везунчиком в разных передрягах и критических ситуациях.
Разведчики доложили нам подробно обстановку. Все села вокруг были сожжены, на десятки верст окрест не осталось никаких целых строений, кроме бывшей бани, расположенной в каком-то старинном здании из природного камня. Вот это монолитное каменное строение и уцелело. Днем оно хорошо просматривалось как с нашей, так и с вражеской стороны.
Находилась баня почти по центру нейтральной полосы. На длинной стороне стен, почти под крышей, были расположены симметрично по два окна. Одной стороной они смотрели в нашу сторону, а другой - в сторону неприятеля. Окна и двери бани заколочены досками. Заложники: женщины, много детей, несколько стариков. Говорят, что люди очень сильно истощены, к тому же вторые сутки без воды.
Подготовились мы оперативно, несмотря на экстренность ситуации. Главное – опередить немцев, поэтому мы двинулись с началом сумерек, используя баню как прикрытие с нашей, невидимой врагу стороны. Было полное затишье, только изредка взлетали сигнальные ракеты, да время от времени раздавались одиночные выстрелы на всякий случай: разведка-то с обеих сторон постоянно лазила по лесополосам, полям и оврагам. Это затишье было обманчивым…
Григорий не выдержал, закурил. Помолчал. Успокоил Марию, слегка погладив ее по руке. И продолжал.
- Незаметно для врага и довольно быстро наш большой отряд подобрался со своей стороны к этому каменному строению. Действовали слаженно. Стоя на плечах самых крепких бойцов, Иван и за ним сержант Николай, сибиряк, оторвали доски на одном из окон.
Из помещения доносились стоны, плач… Николай остался сидеть на окне, расположенном почти под самой крышей, а Иван по веревке спустился внутрь. Стоны сразу прекратились. Среди заложников оказалась молодая местная учительница, которая хорошо знала всех людей по возрасту и по физическим возможностям. Это помогло Ивану вместе с ней в темноте организовать оптимально быстро эвакуацию заложников через окно. Николай принимал очередного заложника от Ивана, опуская его вниз в руки бойца, который тут же сопровождал его в сторону наших позиций. Другой боец уже ждал следующего заложника.
А дальше надо было дотащить взрослого или ребенка или помочь ему доползти метров около ста по полю, не отклоняясь в темноте от мысленно намеченной линии, до лесополосы. Частичным прикрытием было это же единственное строение – несчастная баня. Потом около километра по довольно редкой лесополосе до первых, глубоких траншей, которые там тянулись на сотни метров в разные стороны. Здесь люди могли передвигаться уже в относительной безопасности.
Очень оперативно тогда мы вытащили и задолго до утра переправили к партизанам тридцать восемь заложников, из них шестнадцать детей. Самой маленькой девочке было около пяти лет. Ее-то, предпоследнюю, еле живую малышку я и потащил по полю к лесополосе, прекратив наблюдение за немецкой стороной, так как сержант Николай спустил вниз учительницу – уже последней. Он помог подняться из бани на окно Ивану, а сам быстро спрыгнул и потащил учительницу.
Иван должен был замыкать эвакуацию, если надо, то прикрывать. Но это в самом крайнем случае. Прозвучал одиночный выстрел. Николай оглянулся и увидел, как Иван почти вслед за ним спрыгнул из оконного проема. Добравшись с заложницей до лесополосы, Николай заволновался, так как Иван, конечно же, должен был догнать их. Но его не было. Все по-прежнему было тихо. Велев учительнице осторожно передвигаться по лесополосе в сторону траншей, а там – ждать, Николай пополз назад, к бане. И тут он заметил какое-то движение около строения, затем увидел вспыхнувший около земли огонь, а, через несколько минут, на бане запылала крыша, осветив все пространство далеко вокруг.
Николай неподвижно распластался в какой-то развороченной воронке земли, надеясь, что Иван где-то на поле в таком же положении, как и он. Времени для того, чтобы уйти, у него было достаточно.
Крыша сгорела очень быстро, горящие стропила рухнули внутрь здания. Снова стало темно, тихо, никакого движения впереди. Николай с большой осторожностью дополз до бани.
Немного помолчав, подбирая слова, Григорий продолжил свой рассказ.
Николай увидел Ивана, лежащим на земле около стены. Командир был мертв.
Позже мы воспроизвели картину случившегося в те трагические секунды и минуты...
Почти одновременно с прыжком Ивана вниз прозвучал одиночный выстрел в сторону бани с немецких позиций. Пуля прошла сквозняком через два окна бани, расположенных четко напротив друг друга. Именно в момент прыжка, когда Иван, развернувшись вполоборота, страхуясь веревкой, собирался прыгать. Это были какие-то секунды…
Разрывная пуля попала ему в живот с правой стороны. Ранение было смертельным. Хочется верить, что смерть была мгновенной…
Подползшие в это время со своей стороны немцы не обнаружили заложников, зато перед ними оказался смертельно раненный… или погибший офицер Красной Армии, с боевой наградой на груди…
Знаешь, Манечка, я не все сказал родителям Ивана, но тебе скажу. Фашисты жестоко надругались над телом нашего командира в той, успешной для заложников, операции…. Сорвали знаки различия и боевую медаль с его гимнастерки…
Мария сидела, наклонившись, закрыв лицо ладонями. Григорий помолчал и закончил свой рассказ.
Похоронили мы Ивана еще до рассвета под высоким тополем у дороги этого уничтоженного врагами села, вроде, название – Поповка… Это было 6 сентября 1943 года. Спасенную учительницу через партизан попросили позаботиться о могилке. Они обещали, что вместе со всеми спасенными односельчанами до конца дней будут помнить и молиться о своих спасителях. Среди спасенных было шестнадцать детей разного возраста.
На рассвете началось масштабное наступление наших войск в направлении Чернигова. 21 сентября после тяжелых боев и невозвратных потерь мы освободили город Чернигов… И далее, к Днепру … Уже без Ивана...
Как мы все горевали, Манечка… Так досадно, пройти невредимыми через такие сражения… И попасть под случайную пулю…
- Наверное, Гриня, на войне случайных пуль не бывает, - тихо сказала Мария, помолчав. – Ты спешишь? Иди, Гриня, иди… Я тут немножко побуду…
- Да, я спешу! Надо сегодня же назад, в Краснодар. Машина ждет меня. Я узнал случайно, что ты вернулась, и сразу приехал…
Григорий встал с баркаса, сочувственно глядя на Манечку, и сказал на прощание:
- Я приеду на выходной. Очень хочу узнать о тебе, Манечка. До свидания!
- Спасибо тебе, - откликнулась Мария.
Она смотрела, как он быстро взбежал на дамбу и, спустившись вниз, в улицу, скрылся из вида.
Она тоже поднялась на дамбу, но пошла в противоположном направлении, по обычному маршруту их свиданий с Иваном.
Окидывая медленным взором до мелочей знакомое пространство вокруг, она видела отстраненную, безмолвную и безучастную природу, которой не было никакого дела до ее обездоленной, страдающей души...
Через две недели Марию пригласили в станичный Совет. Там ее ожидали две приятные новости. Первая: Совет решил купить ее дом для учительницы начальных классов, которую присылают для Зарубовской начальной школы из Краснодара.
- Если вздумаешь вернуться в станицу, - сказал председатель, - то сможешь выкупить свой дом обратно, поскольку кто бы в нем ни жил, он будет являться собственностью Совета. У нас сейчас несколько таких домов для учителей, которые приезжают по направлению. А дом твой добротный, хоть и не большой. Крыша под черепицей, и полы деревянные…
Вторая новость была особенно радостной для Марии. Совет выхлопотал паспорт для нее!
В кабинет председателя Совета вошел, прихрамывая, молодой энергичный мужчина, поздоровался и, улыбаясь, спросил Марию: « Не узнаешь?»
- Как же не узнать! Хотя прошло лет десять! Семен Ерешко! Жили по соседству, через дорогу напротив! В нашем незабвенном переулке-тупике! У вас был большой новый дом! Твой брат Василий и сестра Зоя – близнецы, а еще Ваня и Нюра!
- Да, дом был, действительно, большой и новый, построил отец, только жить в нем семье не пришлось.
- Семен , я помню, как вы остались без родителей… Где ты сейчас? - в памяти у Марии ожили забытые воспоминания босоногого детства. Она вспомнила, как, выходя погулять за калитку, встречала дружных и изобретательных братьев и сестер Ерешко! Незабываемые были у них игры! А потом, впервые, на примере семьи Ерешко, испытала она страх потерять родителей, когда однажды утром увидела дом своих закадычных друзей с заколоченными дверями и ставнями. Не пережив ареста и гибели мужа, мать пятерых детей Ерешко скоропостижно скончалась. Опустел их переулок без «ерешков- крепких орешков». Разбросала судьба братьев и сестер.
- Я сейчас в райцентре, Манечка. На комсомольской работе. Воевал. Из братьев Ваня и Василий воевали. Ваня погиб в битве за Дунай, а Василий трижды ранен. Чудом остался жив, когда в Крыму его боевое подразделение оставили прикрывать отход наших войск, и оно, заведомо, оказалось в руках у немцев. Из двадцати пяти бойцов, расстрелянных в упор автоматчиками, Василий один остался жив, хотя был весь изранен. Счастливчик детдомовский!
А я вот тоже получил тяжелое ранение в ногу, теперь походка у меня такая, что ни с кем не перепутаешь, - пошутил Семен.
Очень рад тебя повидать! И очень рад был откликнуться на неофициальную просьбу Совета. Думаю, что восстановилась справедливость: графа, где должна быть отметка о судимости – чистая!
- Семен Михайлович!- перебил его председатель, - в районе, наверное, ошиблись, не сделали запись, - сказал он, не глядя на Марию. – Но… не будем добиваться…
Не будем!- с готовностью согласился Семен Ерешко и вручил Марии новенький паспорт.
Мария была благодарна и председателю и, конечно же, другу детства, Семену, который не побоялся помочь ей начать жизнь с чистого листа. Он и мальчишкой всегда был бесстрашен: то прыгал вниз с высокого сарая, то дразнил колхозного быка, а потом от него убегал. Залезал на самые высокие деревья. А однажды спас свою младшую сестру Зою, упавшую с обрыва в реку с обвалившейся землей. Она еще не умела плавать, поэтому Семен, не раздумывая, прыгнул за ней и, борясь с течением, вытащил ее за косы на берег. В старших классах он «на спор» своровал букет тюльпанов у очень вредных стариков Коротких, которые выращивали цветы на продажу. Цветы были сорваны вокруг задремавшего под утро деда, который их охранял, сидя с двустволкой в центре клумбы! Если бы не «охранник», то и геройства не было бы никакого, и тюльпаны были бы не нужны.
А теперь, закаленный войной, получивший инвалидность, он, вероятно, принадлежал к той категории людей, которая не боится отличать зерна от плевел.
Здесь, на Кубани, чистый паспорт для Марии не так важен, потому что о ее судимости и так всем было известно. Она предполагала, что в Краснодарский мединститут у нее даже документы могут не принять. Там быстро наведут справки. Фамилия известная. И Семен подтвердил правильность ее опасений.
Поэтому после доверительного разговора с ним у нее окрепло решение – уехать далеко. И она знала, куда. К этому решению ее подталкивали и последние события в ее личной жизни.
А суть их была в том, что неожиданно закрутился «бурный вихрь» в ее отношениях с Гриней Вертием. Он приезжал в станицу на каждый выходной. Он не скрывал своих сильных чувств к Марии от окружающих, от своих родителей. Предлагая ей «руку и сердце», просил выйти за него замуж!
Мария была поражена его решимостью. И, как человек открытый и прямой, она боялась обидеть Григория.
Он, между тем, признался Манечке, что с самого мальства любил ее, но Иван его опередил. С Иваном тягаться было бессмысленно. Именно поэтому он все время подшучивал над Полинкой, подружкой ее. Очень, якобы, хотел, чтобы Манечка хоть изредка обращала на него свое внимание. Писал письма Полине, задружился с ней, прежде всего потому, что она была подругой Марии, а потом уже имело значение то, что Полина сама по себе была девушкой замечательной.
Сделав в станице все свои дела, и окончательно собравшись в дорогу, Мария пришла попрощаться с родственниками своего Любимого.
Дарья Митрофановна и Иван Федорович очень сожалели, что она уезжает. Они выглядели такими несчастными, что Мария по очереди тепло их обняла и сказала:
- К годовщине Победы я буду у Ванечки. Обязательно буду! Обо всем вам напишу. Ждите мое письмо! Я буду писать вам всегда!
Все уже знали, что главный врач больницы Хомутов предлагал Марии место старшей медсестры. Обрадовались, думали, что она согласится…
Манечка всем этим была очень растрогана, но ее намерение – уехать, было твердым.
Старики Саенко знали от Марии, что она, прежде всего, поедет на место гибели их сына, поэтому Дарья Митрофановна приготовила горсть родной землицы в платке. По старым казачьим поверьям казак тогда считается по-настоящему похороненным, когда тело его покроет родная земля.
Она также подарила Марии две самые красивые свои шали: шелковую, фисташкового цвета, с кистями и другую, тонкой шерсти:
- Носи, дочка, на добрую память! Будем молиться за тебя. – с трудом сдерживаясь, обратилась она к Манечке. - Прости нас за все, хоть и нет нам прощения…
Иван Федорович, неожиданно для Манечки, дал ей «на дорогу» сверток с деньгами. Она смущенно поблагодарила и положила сверток в сумочку. И только впоследствии обнаружила там очень крупную сумму. Таких денег она никогда не держала в руках. И, наверное, не смогла бы их принять, узнав о количестве.
Пришли на подворье Саенко попрощаться с Марией и Михаил с Марой и Славиком. Мара была беременна, и это состояние ее только украшало. Славику было уже десять лет. Он был высокий, худенький, застенчивый. И так сильно похож на Ванечку в их детстве, что Мария не могла отвести от него свой взгляд и спрятать улыбку. Глаза у мальчугана светло-карие, искрящиеся, озорные…
Мария внутренне еще раз порадовалась, что именно Славику и его семье она подарила все свои книги. Забирать их ей было некуда, продавать жалко, хоть и нужны были деньги. О помощи, которую ей готовят родители Ивана, она и предположить не могла. Тем не менее, книги она решила оставить на память о себе родственникам Любимого.
- Прощайте, мои дорогие, - сказала Мария, улыбнувшись и низко всем кланяясь. – Спасибо вам всем за ваше участие, за помощь, за подарки…. Благодарю!
- В добрый тебе путь, Манечка!
- В добрый час!
- С Богом!
У бывшего дома Костовских с раннего утра стояла служебная машина, называемая в народе «козел», или «козлик». Она была специально прислана Григорием Вертием для Манечки. Водитель поставил в машину ее новый большой чемодан. Вот и все вещи! Да еще сумочка в руках.
Машину обступили соседи. Они желали ей доброго пути и новой, счастливой жизни, долго махали вслед удаляющейся машине…
За неделю до отъезда по просьбе Марии Вертий купил ей билет на поезд от Краснодара до Киева с пересадкой в Ростове-на-Дону.
Сегодня поздно вечером она сядет на поезд…
В Краснодаре ее встретил Григорий. Он не решился сразу приглашать ее к себе домой, хотя до отправления поезда было еще много времени. Водитель довез их до вокзала, где они сдали чемодан в камеру хранения.
Григорий был уверен, что ему удастся уговорить Марию остаться в Краснодаре, что она сдаст этот злополучный билет в никуда. Вот тогда он и привезет ее в свою квартиру!
В городе уже царила весна. Деревья вдоль бульваров покрылись нежно-зелеными листочками. На улицах оживленная сутолока. У шустрого парнишки с корзинкой ландышей Григорий купил букетик для Марии. Она с изумлением вдохнула нежный, весенний аромат белоснежных цветочков в зеленом кульке из листьев.
Они зашли поужинать в какой-то небольшой ресторанчик. Гриня заказал к ужину бутылку вина. Он поднял бокал и предложил выпить за нее, за Марию. Они разговорились. Несмотря на внешнюю солидность, он волновался и говорил, не очень задумываясь, искренне и горячо.
- Манечка, полтора года, вернувшись с войны, я ждал тебя! Не просто ждал. Я навел все справки, так как имею такую возможность. Я узнал, что твой срок истек. Но ты не возвращалась. Почему ты задержалась на целых полгода? Только после нашего запроса через Москву, нам ответили, что ты освобождена. Что произошло?
- Ты можешь не поверить мне, Гриня…. Когда начальник сообщал мне об освобождении, он меня «похвалил» и сказал, что я правильно поступила, когда отреклась от своего отца, врага народа!
Я чуть с ума не сошла от возмущения! Представляешь! Откуда он это взял? И я, недолго думая, ответила ему:
- Мой отец не враг народа, а честный коммунист! И я от него никогда не отрекалась! И не отрекусь!
Начальник был взбешен, сказал, что я напрашиваюсь на еще одну «статью» и приостановил мое освобождение. Все в его руках. Никто не ожидал такого поворота, так как я хорошо зарекомендовала себя на работе, и освобождение должно было быть автоматическим.
Потом «они» вызывали меня много раз пред свои «светлы» очи. Только я стояла на своем, хотя понимала, чем это может кончиться. Была уже, вроде, не совсем заключенной, но и не освобожденной. Продолжала работать в больнице. Мои старшие коллеги за меня переживали, советовали даже отказаться от своих слов. Но даже если бы меня поставили к стенке, я бы не отказалась. Они не понимают, что заключенные тоже люди.
Через полгода меня отпустили, ничего не объясняя. Видно, пришел ваш запрос. Спасибо тебе, Гриня! Теперь я понимаю, почему меня так неожиданно выпустили, не добившись покаяния.
Григорий обрадовался;
- Манечка, ты играла с огнем, тебя могли дополнительно наказать. Я рад, что тебе помог наш запрос, сделанный через Москву! Там у меня фронтовой друг «в высших эшелонах»…Он знал и Ивана Саенко. Сделать запрос ему не составило никакого труда. Я так ждал тебя!
В зале зазвучала тихая музыка. Григорий продолжал;
- Знаешь, мне, как и тебе, уже двадцать четыре года. Женат я не был. С работой у меня порядок, жду очередное звание, которое должно соответствовать занимаемой должности. Получил служебное жилье здесь, в Краснодаре, в центре города.
Выходи за меня, Манечка! Не делай глупостей! Никто тебя не ждет в Киеве…. Сейчас такая разруха везде и во всем…. Сколько нищеты, бандитизма! Ну, куда тебе одной?
- Гринь, я ничего на свете не боюсь, честное слово! Страшусь только одного: потерять интерес к жизни. Я знаю, что это такое, не дай Бог никому.
- Не упрямься! Хочешь, съездим на могилу к Ивану вместе. Я собирался это сделать и сам в ближайшее время. Я помогу тебе с учебой в Краснодаре. Будет у тебя любимая профессия! Все, что захочешь, то и будет! – убежденно говорил Григорий, накрыв своей горячей рукой ее прохладную ладонь.
Манечке было очень жаль и Гриню Вертия, и себя. Она понимала, что он серьезный и надежный человек, завидный жених в это тяжелое послевоенное время, когда даже к мужчинам-инвалидам невесты в очередь стоят. И, главное, в самом деле, такой влюбленный! Это, конечно, покоряло и было приятно, но и смущало ее душу.
Только Мария твердо знала, что нельзя играть чужими чувствами. Она не сможет его полюбить! Никого не сможет сейчас пустить в свое сердце: нет там свободного места.
Ее Иван в школьные годы почему-то не дружил с Гриней. Почему? Учился тот неплохо, был достаточно активным. Она вспомнила, как Ванечка однажды сказал про Гриню, что он выскочка, и любит прихвастнуть, а с Полинкой, вообще, ведет себя недопустимо, даже по шее хочется ему дать…
Тогда они были детьми. Много воды утекло в Протоке за эти годы. И теперь, в ее одинокой жизни, огорчить и резко оттолкнуть, влюбленного в нее одноклассника было бы поступком жестоким. Она думала сейчас, что после ее отъезда Григорий постепенно успокоится и сам все поймет.
Поднявшись в своей настоящей, взаимной любви с Иваном до самых высот, Мария не желала ничего меньшего в отношениях с противоположным полом. Меньшее ей было не интересно, а большее, навряд ли, бывает. Время покажет! Что касается физической стороны вопроса, то он был отягощен для нее отрицательным личным опытом.
Поэтому сейчас, за бокалом вина, в доверительной беседе она должна была охладить его пыл, дать ему возможность посмотреть на нее другими глазами. Манечка решила ничего не скрывать и привела кавалеру свои «железные» доводы:
- Спасибо тебе, Гриня, за твою искренность, за твои теплые чувства ко мне. Твое участие, помощь твою всегда буду помнить, правда-правда! – Манечка сделала знак рукой, чтобы Гриня ее не перебивал.
- Подумай! Зачем тебе, «особому» работнику, жена с судимостью, дочь «врага народа?» - смело произнесла она жесткие слова. - Это же верный крест на твоей работе, на твоей карьере. Да за тебя пойдет самая красивая кубанская казачка!
Немного помолчав, она решительно продолжила:
- А я…Ты же знаешь о моей беде зимой сорок второго…. И годы лагерей не прошли бесследно. Разве нужна тебе женщина с таким шлейфом?
- Нужна, - твердо сказал Григорий. – Нужна. Я все это знаю.
- Нет, ты не все знаешь! Я должна рассказать тебе об еще одной, трагической странице своей жизни в неволе. Тем более что никому здесь, на Кубани, я об этом рассказать не решилась. Это - очень личное. Ты уж меня прости, но… Послушай, если хочешь!
- Да, Манечка, я весь – внимание.
- Знаешь, период самых жутких унижений и насилия пришелся у меня на сорок второй–сорок третий годы: пародия на следствие, жестокий, несправедливый приговор, смерть мамы, бесчеловечные этапы, пересылки…
Я не просто так говорила тебе: «Не родись красивой…»
Так вот, взял меня один из моих начальников силой…. Вроде, и человеком его весь лагерь считал, но я точно знаю, что он не человек. По крайней мере, для меня. Сломал и окончательно растоптал то, что от меня осталось по прибытии в лагерь. Вымарал всякий интерес к жизни. Была больница, кормили насильно…. После больницы поместили меня в барак для «доходяг» - физическое истощение. И представь, в таком состоянии сохранилась беременность! От него…
Мои старшие подруги, из «политических», целую осень работали в колхозе, в нескольких километрах от лагеря. Копали картошку. Так вот, всю осень они носили мне тертую картошку в марле на своих телах, чтобы я получала витамины! Целую картошку пронести было нельзя, так как после работы их тщательно «шмонали», то есть обыскивали. А терку они сделали из крышки от консервной банки, пробив ее гвоздиком.
Григорий наполнил бокалы красным вином, прервав откровение Марии:
- За тебя, Манечка! За то, что бы ты поскорее забыла все это, как страшный сон!
Выпив глоток вина, Мария все-таки решила закончить свой рассказ. Ей хотелось, чтобы услышанное отрезвило Гриню, опустило его на грешную землю.
- Я родила здорового ребенка. Просто богатыря, так все говорили. Видно, витамины из картошки сделали свое дело! Ну и мое собственное природное здоровье, несмотря ни на что.
Через неделю вызывают меня в кабинет врача. Там сидит один, без доктора, …мой начальник и насильник в одном лице. Нахмурившись и не глядя на меня, он вдруг сказал:
- Меня возвращают в Москву, а потом, может быть, на фронт…. Вряд ли мы с тобой увидимся, но, как бы тебе это ни показалось странным, я чувствую ответственность за твоего малыша. Его ждет незавидная судьба.
Это я знала и без него. Родившихся в неволе младенцев отправляли в какие-то сиротские приюты подальше от места рождения. Большинство из них истощалось, деградировало, умирало. Впереди у меня было еще три года неволи…
Я молчала. Мне нечего было ему сказать. А, точнее, не было таких слов, с помощью которых я могла бы ему сказать, что я обо всем происходящем думаю.
А он далее сообщил мне, что забирает мальчика к себе в семью, что я могу быть спокойна за его будущее. Своих детей у них с женой нет, хотя им обоим уже далеко за сорок. Готов он облегчить и мою долю, только при условии, что я никогда не стану разыскивать сына, а тем более, куда бы-то ни было жаловаться. Это, якобы, бессмысленно и чревато.
Можешь, Гриня, представить мое состояние?! Сердце мое разрывалось на части! За девять месяцев я сроднилась с этой ангельской душой! Именно она вернула меня к жизни, подарила, казалось, навсегда потерянный покой…. А за неделю после рождения я кровно привязалась к этому крошечному существу…
Я не знала, что делать: благодарить или проклинать его. Мы долго сидели молча. Он встал, чтобы уйти, тогда я попросила оставить малыша со мной хотя бы еще на неделю. Но получила отказ. Я побежала из кабинета в палату, чтобы в последний раз покормить Павлика, но мальчика на моей койке уже не было...
Начальник сдержал слово, облегчил мою участь. Со следующего дня после моей очередной горестной потери меня оформили на постоянную работу помощницей медсестры в хирургическое отделение центральной лагерной больницы. Там я проработала до самого своего освобождения. Заведующий отделением был опытный, старый доктор из «политических», бывшее светило известной московской клиники. Коллектив был человеческий. Я многое там познала, получила медсестринскую квалификацию, даже документ о среднем медицинском образовании: не имей сто рублей, а имей одного, но настоящего друга. К сожалению, за два месяца до моего освобождения старый профессор скончался от третьего инфаркта.
Вместо негромко звучащей пластинки в зале ресторана заиграла живая музыка. Солист нежным баритоном запел популярную лирическую песню. До отправления поезда оставалось два часа.
Гриня, потрясенный услышанным, вышел из-за стола и подчеркнуто галантно пригласил бывшую одноклассницу на танец. Он заметил, что взгляды многих мужчин устремляются на его партнершу. На Манечке было синее платье тонкой шерсти прямого покроя с широким поясом на стройной талии. Отрез на платье подарила ей Дарья Митрофановна после поминок в доме Саенко, на второй день после ее возвращения. А старая мамина модистка перед самым отъездом сшила ей из подаренного отреза элегантное платье.
Григорий серьезно и вопрошающе смотрел ей в глаза. Он уже понял, что она сегодня уедет. Обняв ее в танце, он прижался щекой к ее виску. Она почувствовала, как пышет жаром его лицо. Мария знала, как легко горячая кровь ударяет в голову мужчинам, а женщины часто отвечают им взаимностью, не задумываясь, что будет потом. Она так не могла.
Голова ее, к сожалению, не кружилась, и сердце не выпрыгивало из груди. От выпитого вина она пребывала в состоянии меланхолической грусти. Рассудком она понимала, что жизнь дарит ей замечательный случай позволить себе проявить слабость и расчет. Но она знала, что на то он и рассудок, чтобы из множества вариантов выбрать самый выгодный. А у души вариант всегда один.
- Манечка, останься! Ты никогда не пожалеешь об этом! Я все для тебя сделаю! - шептал ей Григорий на ухо. Потом, отстранившись, снова вопросительно смотрел ей в глаза.
- Гриня, я не та девочка, что нравилась тебе в детстве! Я – не она! Не такая нужна тебе жена. Я дорожу обретенной свободой, а свободолюбивые невесты и жены на Кубани не в почете, ты знаешь. От них неизвестно чего ждать! Гринечка, я не хочу быть обязанной никому, даже тебе! А уезжаю не только от родных мест, но и от своего прошлого. Не обижайся, прошу! Все у тебя будет хорошо, Гриня!..
На железнодорожном вокзале громко звучали сообщения о прибытии и отправлении поездов. Мария сразу ощутила тревожное чувство дороги.
Григорий зашел с ней в вагон, поставил ее чемодан под полку. Посадка заканчивалась. Он взял обе ее руки в свои и сказал на прощание:
- Не забудь…Черниговская… Бахмачский… Калиновка или Поповка… Возвращайся скорей, Манечка! Знай, что я жду тебя. Случится что – зови! Я мигом!
- Я помню, Гринечка! Спасибо тебе за все! Не жди меня, не надо ждать. Не надо терять время. Я вечная «невеста без места» - помнишь нашу детскую считалку?! – Мария засмеялась и повторила:
- «Вечная невеста!»
Спустя две недели Мария снова была в вагоне. Она ехала на электричке по какой-то местной ветке от города Бахмача до интересующего ее колхоза «Калиновка». В вагоне звучала украинская речь, напоминая ей своими интонациями и отдельными словами ее родной, кубанский говор.
За эти две недели произошло много событий. Киев – столица Украины - принял Марию довольно дружелюбно. Она сняла комнатку в частном доме, недалеко от клиники мединститута, куда успела уже устроиться на работу санитаркой. Дежурства были ночные. Никакой работы она не боялась, поэтому и согласилась на то, что ей сразу могли предложить. Документы в мединститут она сдаст через месяц, как только начнет работать приемная комиссия. А пока она записалась в библиотеку института как сотрудник институтской клиники, и начала подготовку к вступительным экзаменам. Благодаря деньгам, полученным от родителей Ивана, она чувствовала себя уверенно и смогла заранее заплатить за квартиру, а также приобрести для текущей жизни все самое необходимое.
С волнением смотрела она сейчас в окно электрички на мелькающие поля, перелески, холмы. В руках ее привлекал внимание скучающих и озабоченных пассажиров тугой букет из нежно- оранжевых, еще не распустившихся тюльпанов. Приближалось то роковое место, где земная жизнь опустила свой черный занавес перед ее любимым Ванечкой. Дальше война покатилась на запад уже без него.
«Между двумя точками на земле, от места рождения до места упокоения почти две тысячи километров, и земная жизнь длиною всего в двадцать лет!»- думала она.
«Только бы найти кого-нибудь из людей, способных пролить свет на события последних дней в этой второй и последней точке бытия самого главного человека в моей судьбе», - мечтала Манечка.
От Григория Вертия она, в общем-то, знала все, но в его рассказе как-то было мало жизни, чего-то не доставало…
Сегодня 9 мая, третья годовщина со дня победы над фашистской Германией!
Электричка остановилась на каком-то полустанке, Манечка спустилась на очень низкую платформу вместе с группой сельских людей, мужчин и женщин, которые несли в руках тяжелые кошелки.
«Наверное, продукты везут из города,- подумала она. - Голодно. Хозяйства еще не поднялись. Говорил же Григорий, что все села окрест сожжены немцем»,- вспомнила она.
Людей встретила машина, наподобие гривенской «Читы», и уже минут через пятнадцать-двадцать, проехав проселочными дорогами, она остановилась у большого деревянного здания с двумя вывесками: «Сельский Совет» и «Начальная школа». Над крыльцом здания развевался красный флаг. За этим строением в поле уходила одна единственная улица с одинаковыми домиками барачного типа по сторонам. Видно было, что поставлены эти бараки совсем недавно. Во дворах кое-где виднелись ухоженные грядки, некоторые уже со всходами. Вдоль улицы с обеих сторон и на большой площадке вокруг школы зеленела трава.
Вот он, дотоле неведомый ей колхоз!
То, что ожидало ее здесь, она не могла увидеть даже в самом волшебном сне! Она уже давно, не без оснований, считала, что самые сильные эмоции, приготовленные судьбой, она уже пережила. Но она ошибалась.
В селе царила праздничная атмосфера. Из громкоговорителя звучали знаменитые марши и фронтовые песни. По улице бегали дети. В воздухе витал запах костерка и вкусного варева.
«Школа мне как раз и нужна», - подумала Мария, поднимаясь по ступенькам на крыльцо.
И через пару минут она уже стояла перед учительницей начальных классов, Анной Владимировной, высокой, худощавой женщиной лет тридцати пяти, и рассказывала о цели своего приезда. Учительница слушала ее, не шелохнувшись, глядя широко раскрытыми глазами, как будто не понимая, что нужно от нее этой красивой, приезжей девушке. Потом вдруг крепко сжала Манечку в своих объятиях, стала целовать ее лицо, руки и заплакала, причитая:
- Мария…. Как хорошо, что ты приехала, Мария…. Как хорошо! Скоро соберутся люди на общие помины. Самый главный день для всех. А тут такой подарок! Жених твой, дорогая ты моя, он же – спаситель наш! Всех этих людей, что сейчас соберутся…. Всех спас, а сам голову сложил…
Манечка была ошарашена бурными эмоциями этой незнакомой женщины. Ей и в голову не приходило, что где-то вдали от ее родной Кубани, она может быть столь долгожданной гостьей для кого-то. К ее сильному волнению добавилось еще и смущение.
Анна Владимировна вместе с дочкой жила тут же, при школе, в просторной комнате, сообщающейся с библиотекой. Она же была и библиотекарем. В светлой комнатке по сторонам от окна стояли две узкие кровати, а между ними стол с двумя стульями. На стене, за белой занавеской, вероятно, висела одежда. Сразу около двери стоял большой, фанерный ящик, покрытый медицинской клеенкой, а на нем примус с кастрюлькой и еще какая-то посуда. Вот и вся обстановка.
Дочь Анны Владимировны, Ганя, длинноногая попрыгунья с тоненькими косичками, кружила вокруг Манечки, с любопытством ее разглядывая. Мать приказала ей обежать дворы, сообщить, что приехала из Киева невеста красноармейца-спасителя. Усевшись с Манечкой за стол, учительница стала вспоминать уже известную, жуткую историю о том, как они, заложники, ожидали своей смерти в наглухо заколоченной бане, прощались друг с другом…. Но спасение пришло.
Из окошка под крышей в кромешной темноте к ним спустился, как с небес, молодой красноармеец. Он негромко сказал:
- Всем добрый вечер, товарищи! Тихо! Ни звука! Враг рядом! Соберитесь с силами! И быстро, по очереди наверх! Там каждого ждет боец, он поможет добраться к партизанам.
- Красноармеец быстро сориентировался, и с моей подсказкой о каждом заложнике, быстро начал эвакуацию людей. Жить хотел каждый, поэтому откуда и силы взялись, хотя все люди были очень слабы и истощены.
Командир был спокойный, уверенный в себе и даже веселый. Сильный, он легко поднимал людей. Подбадривал вполголоса особо слабых, а также насмерть перепуганных детей, даже шутил. Все воспрянули духом! Меня он подсадил наверх последней, еще сказал:
- Спасибо за помощь! Догоняйте дочку!
Военный, что сидел на окне, первым спрыгнул вниз, а я, держась за веревку, сама попала прямо к нему в руки. Мы поползли с ним по полю, не поднимая головы.
Красноармеец-командир, жених твой, был уже в это время на окне…. Он был последним. Замыкающим. Откуда-то раздался выстрел, но мы не обратили на него особого внимания. Вроде, где-то далеко…
- Я знаю, что было дальше. Мне обо всем рассказал товарищ моего Ивана, - сказала Манечка. Она была не в силах слушать об этом еще раз.
- Опоздай наши хоть на полчаса, немцы бы нас сожгли заживо, - продолжила Анна Владимировна. - Мы видели из лесополосы, как полыхала крыша бани. Не передать!
А командир, ваш Иван, погиб за нас… ведь никого в ту ночь даже не царапнуло. Почему он не успел, невозможно понять…. И расспросить было не у кого, так как всех сразу передали партизанам, а они повели нас в сторону от фронта… До конца своих дней будем поминать его, нашего спасителя, имя его теперь будем знать. Столбик с могилки, на котором была дощечка с фамилией и званием, после зимы нигде не нашли.
- Мне сказали, что его похоронили под тополем, у дороги.
- Да. Только тополь тот зимой сорок четвертого спилили на топку в землянках. Но за могилкой мы ухаживали. Тело командира было аккуратно и крепко укутано в несколько плащ-палаток. В прошлом году мы бережно перенесли нашего спасителя в братскую могилу. Она находится в скверике за школой. Там сегодня будут помины. В братской могиле похоронены трое наших героев революции. Там был огромный памятник, но фашисты его взорвали, все там порушили…. Мы все поправили и поставили пока временное надгробие с именами наших героев, а вместо фамилии твоего Ивана, только слово: Красноармеец…
- Анна Владимировна, - сказала Мария, - давайте, это исправим? Я привезла увеличенную фотографию Ивана, и там же, под стеклом, фамилия, имя и звание.
- Сейчас поручу завхозу закрепить фотографию, - сказала учительница, читая подпись на портрете:
- «Саенко Иван Иванович…», - она заплакала, глядя на портрет, качая головой:
- Красавчик какой, лапочка, молоденький совсем…. Такой удачей от него веяло, мы сразу поверили в спасение…. На моего мужа похож глазами…. Только мой постарше. Погиб под Киевом в самые первые дни войны…. А бумагу прислали, что «пропал без вести», может, в плен попал…. Болит душа от этой неизвестности. Так что не знаю я того места на земле, где могу ему поклониться. Да и разве я одна, таких, наверное, тысячи…
Манечке было искренне жаль эту добрую женщину, которая встретила ее как родную. И она с чувством сказала:
- Пусть будут прокляты во веки веков те, кто затевает войны. Уничтожая Жизнь, они идут против самого Бога! И конец их предрешен. А ваш муж, Анна Владимировна, может быть жив! Знаете, в сибирских лагерях, на угольных шахтах, на рудниках, на стройках очень много бывших наших военнопленных. Ждите его, он непременно объявится!
К полудню в скверике, за школой, около большого зеленого холма с деревянным постаментом на вершине собрались жители села. С самого утра там, на открытом огне в котлах, женщины готовили общий поминальный обед. На зеленой травке были расстелены длинные клеенки и скатерти, на которых лежал хлеб, соленья, стояли в ряд одинаковые миски с ложками и стеклянные стаканы.
Вместе с Анной Владимировной Манечка пришла к месту сбора. Стараясь не привлекать к себе внимания, она прошла к зеленому холму и поставила рядом на траву свой букет тюльпанов в стеклянной банке с водой, которую ей дала учительница. Потом подняла голову к постаменту и замерла в волнении: с высоты, с самого центра постамента на нее смотрели озорные, любимые глаза. Они подбадривали Манечку, они, как бы, говорили ей:
«Хватит слез, моя Единственная! Хватит! Живи теперь за нас двоих! Радуйся за нас двоих! Пусть радуются и все эти настрадавшиеся люди. Моя жизнь стоила того, чтобы быть залогом радости этих женщин, детей, подростков! Спасибо за память в этот светлый майский день! Наши души с вами! Как хорошо, Манечка, что ты сегодня здесь вместе со всеми этими людьми! Я знал, что ты придешь…»
Мария развязала платок, данный ей Дарьей Митрофановной, с родной, кубанской землицей и аккуратно высыпала ее в небольшую расщелину на холме у подножия постамента.
Она не могла оторвать взгляд от портрета Ивана, точно так, как тогда, когда увидела его впервые в горнице у его родителей. Опять ее посетило ощущение встречи с ним, только разделяла их сейчас невидимая, реальная стена, которой нет конца…. Сердце стучало так громко, что ей казалось, стук его слышат стоящие рядом дети.
Медленно поклонившись, она отошла от постамента, повернулась к людям и увидела десятки пар глаз, устремленных на нее. Женщины, дети с растроганными лицами стали подходить к ней одни за другими, пожимать ей руки, обнимать, даже кланяться ей:
- Спасибо, доченька!
- Спасибо тебе!
- Царствие небесное жениху твоему!
- Вечная наша память и благодарность!
- Благодарим!
- Передай, Мария, родителям Ивана низкий поклон от всех спасенных селян! Теперь узнали мы, что он родом с Кубани, настоящий кубанский казак! Пусть гордятся родители таким сыном, а станичники – земляком! - сказал в заключение председатель сельсовета.
Манечка в сильном смущении, сама взаимно благодарила этих простых, искренних людей, отвечала им на рукопожатия, разделяя вместе со своим Ванечкой людскую признательность. Она услышала, что рядом с ней сейчас нет ни одного человека, который бы не потерял своих близких в этой войне. У некоторых погибли целые семьи.
Откуда-то появился фотограф, и все стали располагаться на фоне памятника. Манечку вместе с учительницей поставили в центре. Всем, особенно детям, хотелось стать к ней поближе…
Ее охватила горячая благодарность ко всем защитникам Отечества, погибшим за Победу, подарившим им, собравшимся здесь, свободу и жизнь, а также ко всем живущим ныне, пережившим немыслимые испытания.
Сам Иван вырастал в ее глазах, становился настоящим героем, Воином-освободителем.
«Слышали бы родители Ивана, особенно отец, все эти слова, - подумала Манечка, - загордились бы сыном, и легче была бы боль утраты. Обязательно обо всем им напишу и пошлю фотографию».
Потом все расселись на травку вдоль «столов». На поминальный обед приготовили в одном котле наваристую лапшу, а в другом душистый плов. Эта послевоенная роскошь была организована председателем колхоза. Он же попросил налить в стаканы всем взрослым из одной, но очень большой бутыли мутноватую брагу, а детям компот из сушеных яблок.
- Помянем, товарищи, всех, не пришедших с войны! - сказал он. - Вечная им память! Помянем и вашего спасителя, лейтенанта Советской Армии, Саенко Ивана Ивановича, отдавшего свою юную жизнь за сидящих сейчас тут людей!
И снова все стали обращаться к Марии со словами благодарности, как будто не ее Иван, а она сама спасла их от неминуемой смерти. И все эти простые, искренние люди казались ей родными. Она любила их сейчас за память о ее Ванечке, за то, что они так же, как и она, никогда его не забудут…
«Прошло двадцать лет».
Всем известная фраза в литературном повествовании. Фраза из трех слов, но за ними стоит вторая, самая активная часть земной жизни наших героев. Если она позади, то все остальное уже не представляет большого интереса. Так считают многие, особенно молодые. Что это не так они поймут тогда, когда им самим будет за сорок. Возраст постепенно, исподволь станет заявлять о себе ограничением тех или иных физических возможностей. Только и всего!
Только и всего! Но сколько шишек набил человек за сорок с лишним лет, ошибаясь, разочаровываясь, приобретая и теряя. Он стал таким премудрым! Именно поэтому третья «двадцатилетка» жизни для некоторых является основной, настоящей. Она более осмысленна, глубока и драматична. Без былых иллюзий, свойственных молодости.
До глубокой старости растет и развивается сущность человека, который, как и прежде, мечтает, претворяет в жизнь свои идеи, веселится и печалится, любит и страдает. Он, как музыкант-самоучка, всем сердцем стремится создать такой гармоничный и душевный аккорд в заключение своей жизни, который бы снивилировал всю тоску и неудовлетворенность от пережитого, оставил бы только тихую радость и свет в душе.
Весной украинская столица, главный город древней Руси - Киев, особенно прекрасен. Великая лавра, древние памятники и храмы, сам Крещатик, по которому во время оно устремился русский люд языческий к водам могучего Днепра, чтобы принять Святое крещение. И соединились тут навсегда в полной гармонии языческие традиции со светлой верой православной.
Выйдя из экскурсионного автобуса, находясь под впечатлением от знакомства с Киевом, Вертий Григорий Николаевич достал из портфеля записную книжку. Находясь в командировке, он управился за два дня с делами, а сегодня, в субботу, он надеялся на встречу, мысль о которой вынашивал многие эти годы.
Он мало изменился: та же военная выправка, крепкое телосложение, короткая стрижка с малозаметной сединой на висках, открытый зоркий взгляд. У него было высокое воинское звание и очень солидная должность в органах госбезопасности Краснодарского края. Он давно был женат. Его супруга, известная актриса краснодарского драматического театра, свое творчество нередко предпочитала семье. Отчасти поэтому у них не было детей. Григорий Николаевич гордился своей женой, посещал по возможности все ее премьеры в театре. Он, как и супруга, тоже на первое место в своей жизни ставил свою непростую работу.
Все бы хорошо, только в последние года два Григория Николаевича не покидало ощущение какой- то отдаленности с женой Ларисой. Ее пригласили в Москву на съемки телевизионного фильма. С этого все и началось. Она несколько месяцев жила на два города. Работу в театре не оставляла, что сказывалось на ее общем состоянии и настроении. Были моменты, когда они всерьез и на повышенных тонах выражали недовольство друг другом. И однажды, в одночасье, Григория Николаевича осенило: у его жены Ларисы появился другой мужчина! Только такая причина могла заставить ее так перемениться. Выяснить это ему не составило труда. Его предположения оказались верны. Но он не стал «выяснять отношений», не делал никаких резких «шагов», а довольно долго пребывал в состоянии горького разочарования.
Он был убежден, что любит Ларису, поэтому искренне верил, что она не может уйти ни к кому другому. Но она ушла, ушла тайно, надеясь, что он об этом не узнает. Видать, ее герой серьезных планов на нее не имеет, так как он женат. А иначе зачем скрывать?
- Но если она связалась с ним, не боясь потерять доверие мужа, значит, нет любви? – одолевали Григории тоскливые мысли. - Больше нечего беречь. Но что же тогда было все эти годы, и почему так больно, как будто обожгло сердце?
Понятия «семья», «дом» были для него нерушимы точно так же, как «родина». В такой семье он вырос сам.
Прошло несколько долгих месяцев, отравленных предательством близкого человека, пока он понял, что прежних отношений с женой не будет никогда. А по прошествии еще какого-то времени, он, как знающий себе цену мужчина, раз и навсегда «отрезал» от себя предавшую его женщину.
На прощание он пожелал ей счастья с тем, другим, который для нее оказался дороже мужа. А для себя нашел объяснение: все эти годы он принимал за любовь право собственности на обладание известной и красивой женщиной.
Вот тут-то и пришло запретное раньше желание найти Манечку Костовских, узнать, как сложилась ее жизнь. Все эти годы нет-нет, да и напоминало о себе глубоко запрятанное зернышко неразделенной, первой любви. До сих пор хранил он в душе обиду на Марию за то, что отвергла она все его горячие попытки к сближению. Поэтому тогда, после войны, он, в конце концов, решительно заставил себя выбросить из головы всякие мысли о ней.
Из головы-то выбросил. А из сердца как выбросить?
Переживая измену жены, он впервые невольно сравнивал ее с Марией. Никогда раньше он ни с кем Ларису не сравнивал. Она была для него особняком, отдельно от всех и лучше всех, потому что она - его жена, потому что он выбрал ее сам одну из всех и навсегда!
Ему было очевидно, что такая женщина, как Мария, не способна на предательство, она была верна даже своему погибшему другу. Вспоминая также своих покойных родителей, он осознал, что нет выше добродетели в отношениях между мужем и женой, чем верность. И тайное нарушение супружеской верности – это всегда предательство, какими бы мотивами оно ни оправдывалось.
Он был верен своей половине, и это было естественно для него, для его представлений о семье. И тот факт, что прекрасная жена Лариса за его спиной тайно сооружала ему рога, был ему отвратителен.
Командировка в Киев была им спланирована специально. Общих дел у спецслужб двух республик на юге Советского Союза было достаточно.
Адрес Марии Костовских установили киевские коллеги. Они сообщили его по телефону в номер самой комфортабельной киевской гостиницы, где он остановился. Григорий понял, что фамилию свою Мария не меняла.
Он взял такси и приехал по нужному адресу. Дом, в котором проживала Манечка, был современным, но не типовым, совсем рядом с центром. Улица была довольно тихой и буквально утопала в цветущих каштанах.
«Только на такой красивой, благоухающей улице и должна жить эта гордая кубанская казачка!» - с легкой грустью подумал Вертий.
На его звонок дверь отворила юная, приветливая девушка, высокая и стройная, как Мария, только совсем не похожая на нее лицом. У девушки были темно-карие глаза и длинные, белокурые волосы, собранные в пучок.
Григорий Николаевич представился девушке и спросил Марию. Лицо девушки озарилось открытой, обезоруживающей улыбкой:
- Я знаю о вас! Мама рассказывала мне. Вы одноклассник и фронтовой товарищ маминого друга. Я очень рада. Проходите, пожалуйста! – пригласила она. – Меня зовут Кира.
Навстречу Григорию из гостиной неожиданно выбежал светловолосый, кудрявый малыш, внимательно оглядел гостя и, протянув свою ладошку, сказал:
- Я – Иван! А вы – кто?
- А я… дед Гриша! – растерялся гость.
- Ты не дед, ты – Гриша, - поправил малыш, взял его за руку и повел в гостиную. Потом принялся показывать ему и называть детали корабля, который он то ли разбирал, то ли собирал, разбросав на ковре.
Кира быстро поставила на стол печенье, конфеты, три чайные пары, принесла целую кипу фотоальбомов:
- Вы, Григорий Николаевич, совершенно случайно застали нас! Мама находится в отъезде, в отпуске. А мы с Ваняткой два раза в неделю приходим сюда поливать мамин зимний сад, - она показала рукой на дверь, распахнутую в огромную утепленную лоджию, наполненную экзотической зеленью и цветами.
Григорий отметил про себя необычайный уют и изящество интерьера в холе и гостиной, переходящей в зимний сад. Отметил он и то, что явных следов мужского присутствия в доме нет. Услышав, что Марии нет в городе, он откровенно огорчился, так как увидеться с ней, узнать о событиях ее жизни за эти прошедшие двадцать лет он хотел всенепременно. А сейчас, находясь в ее квартире, просматривая альбом за альбомом, отражающим ее интересную, насыщенную большими событиями и делами жизнь, он еще больше захотел встретиться с ней. С годами она стала еще интересней! Несмотря на то, что у него была общепризнанно красавица-жена, он снова и снова увидел сейчас на самых разных фотографиях женщину своей юношеской мечты. Во всем облике Марии был порыв, озорная устремленность, какая-то детская пытливость и насквозь проникающий взгляд необычайно красивых глаз.
«Как будто она и не знает, что ее фотографируют,- подумал он про себя, разглядывая самые разные снимки. А может, это фотографы вызывают у нее такие яркие положительные эмоции…. Ну, не все же?»
Кира принесла вскипевший чайник, привычно налила чай в чашки и стала комментировать некоторые снимки:
- Это институтские, это в клинике, это на защите диссертации, это на международном симпозиуме, это депутатский форум, мама была депутатом городского, а потом и областного Советов. И на всех постах она занималась детским здравоохранением. У мамы столько наград и званий!
Вот только сейчас она отошла от всего! Ее больше не интересует карьера, не интересует и общественная работа.
Девушка замолчала.
- Она тяжело заболела? Или… Что-нибудь случилось? – встревожился Вертий. Он с нетерпением дожидался ответа.
- Нет-нет, что вы! У мамы крепкое здоровье. Я постараюсь вам объяснить…
Два года назад она, к удивлению всех, кто ее знал, ушла туда, откуда начинала свой трудовой путь. Она заняла освободившуюся должность главврача Дома ребенка. С первого года учебы в институте она подрабатывала в этом доме малютки. Там же и я попалась ей в руки. Мне было меньше года, я, вообще, была не жилец: букет диагнозов, истощение. Мамочка выхаживала меня, лечила, таскала по самым опытным консультантам. Кроме нее я вообще никого не воспринимала. Удочерила она меня после окончания института, когда стала сначала врачом, а потом главврачом Дома малютки, и получила свое первое жилье – комнату в коммуналке. Я стала Костовских Кирой Павловной. Отчества у нас с мамой одинаковые.
Потом у нее было поступательное карьерное и общественное восхождение. Об этом можно книгу писать! Кстати, двумя неделями тому назад были у нас гости с Кубани, дети Мары, родной тетки маминого Ивана, Славик и младшая его сестренка, моя ровесница, Людмила. Славик живет недалеко, под Киевом, в городе Белая Церковь. Занесла его судьба на Украину: служил здесь в армии, учился, потом женился на гарной украинской дивчине Гале. А Людмила сейчас учится в Москве. Очень мы с ней подружились. Так вот, она сказала, что когда-нибудь обязательно напишет книгу о детстве и юности моей мамы и ее жениха, Ивана Саенко, о том, как война исковеркала их жизнь. Ей очень много о них рассказывала ее мать, Мара, Дарья Митрофановна и другие родственники.
С ее слов, любовь Ивана и моей мамы была не менее потрясающей, чем у Ромео и Джульетты! – Кира звонко рассмеялась. – Эта Людмила сама похожа на Джульетту, такая романтическая натура, хоть и очень серьезная!
Мама ездила с ними 9-го мая на праздник в совхоз, где похоронен Иван. Там она всегда дорогой гость. Памятник воину-победителю установили не так давно на той братской могиле. На нем военное фото лейтенанта Саенко Ивана Ивановича. Людмила просто захлебнулась от восторга после этой поездки.
Она привезла маме с Кубани старое собрание сочинений Максима Горького, и мама обрадовалась этому подарку так, как будто ей дали орден Ленина! - снова засмеялась девушка.
Она многозначительно открыла первый томик собрания и дала прочитать гостю.
На первом, пожелтевшем листе-вкладыше было написано крупным мужским почерком:
«Другу моему сердечному – Кире от Павла.»
Они продолжали чаепитие, маленький Ванятка смешил их своим участием в общей беседе, старался увести гостя от стола к своим игрушкам.
- А когда Мария Павловна возвратится из отпуска? – спросил Киру Григорий.
Кира немножко замялась и ответила:
- Да вот не знаю, Григорий Николаевич, возвратится ли она вообще. Пока обещала…
Заинтригованный, он вдруг предположил, что она уехала за границу.
- Может быть, за границу было бы и лучше…- ответила девушка. – Но, поскольку вы истинный мамин друг, я расскажу вам о главном.
Три года назад у мамы случились крупные неприятности в ее общественной работе. Она вздумала побороться с силами самыми высокопоставленными. Вопрос был принципиальный, и правда была на ее стороне. Но журналисты поставили это, фактически, криминальное дело с ног на голову, обвинили маму в несуществующих грехах, раскопали ее прошлое. Не могу спокойно вспоминать об этом…
После этого удара мама поехала отдыхать по профсоюзной путевке в Эстонию, в очень хороший санаторий. Там она попала с экскурсией в Пюхтицкий женский монастырь. Это старинный монастырь русской православной церкви, в довольно чужеродном окружении, но воистину неприступный для зла, как говорит мама. Там, вроде бы, совсем необычайное святое место. Потрясающий Храм! Целые плантации роз на холмах! Источник с целебной водой, к которому страдающие разными недугами люди едут со всего Союза.
В общем, она с первого раза влюбилась в это место, уехала тогда из санатория и всю оставшуюся часть отпуска провела в монастырской гостинице. Она много беседовала там с матушкой игуменьей, с послушницами, познакомилась с другими паломниками. Ей позволили посещать старинную монастырскую библиотеку, где она прочитала много историко-философских и религиозных книг. После этого отпуска она очень изменилась.
Кира замолчала, опустив глаза, и Григорий настороженно спросил:
- Может, на нее кто-то повлиял? Сейчас много таких лжеучителей, которые доводят доверчивых людей до болезни.
- Да вы что, Григорий Николаевич! Я думала, вы знаете маму! На нее никто не может повлиять, кроме нее самой. Она хорошо чувствует людей. И она очень светлый человек, моя мама, - улыбаясь, сказала девушка.
- Я это очень хорошо знаю, Кира. Твоя мама, настолько светлый человек, что такому темному, как я, и позабыть ее нельзя! – засмеялся Григорий.
-Вот-вот, Григорий Николаевич! Знаете, как к ней тянутся люди, у нее столько друзей, всегда готовых прийти по первому зову. Но и врагов, наверное, не меньше, только скрытых в образах доброжелателей! Ей же до всего было дело. А представляете, сколько проблем в здравоохранении, во всей системе…. И тут вдруг она, не переносящая ни очковтирательства, ни укрывательства, ни некомпетентности, ни мздоимства.
Ей было не просто смириться с тем, что под угрозой суда ее заставили замолчать и отойти в сторону. Да еще и оклеветали!
Просто, счастье, что как раз в тот момент она попала в монастырь. Получила там настоящее утешение и благословение на дальнейшую работу. Там она пришла в себя, успокоилась. Но у нее частично поменялось предшествующее мировоззрение, она, как говорят, произвела переоценку всех ценностей. Нелепо открыто бороться с «ветряными мельницами».
Возвратившись в Киев, она постепенно свернула всю свою обширную деятельность, резко поменяла работу. Ушла к «малюткам», к тому, с чего она начинала свою трудовую врачебную деятельность после войны.
В нашем Доме ребенка дети находятся с рождения до семи лет. Она уволила там половину всех сотрудников, снова организовала настоящий Дом для детей. Как было тогда, когда там росла я. Опытному главврачу нетрудно довольно быстро распознать, каково истинное отношение того или иного воспитателя к детям, квалифицирован ли врач, добросовестно ли выполняют назначенное лечение медсестры, не ворует ли пищеблок вместе с кладовщиком и завхозом, доходят ли пожертвования граждан до детей, нет ли взяток и подкупа при усыновлении и так далее.
Так вот, свой следующий отпуск, через год, она полностью провела в монастыре. По приезду оттуда просто летала на крыльях! И вот уже третье лето она проводит там.
- Может, это и к лучшему, что она ушла от больших дел, будет время для личной жизни, для философских исканий, - сказал Григорий.
- Григорий Николаевич, дело в том, что у мамы еще в самую первую поездку возникла решимость уйти в монастырь, - выразила свою озабоченность дочь. Это, правда, было на пике ее переживаний.
Только стать послушницей, полностью отказаться от мирской жизни не так просто. Особенно для такого активного, разностороннего человека, как мама. Руководители монастыря, с которыми она предварительно беседовала, сказали ей, что она абсолютно не готова к монастырскому служению, что для этого нужны месяцы и годы терпеливого, смиренного послушничества.
- Марии захотелось в монастырь?! - изумился гость. – Постой, постой…. Да это просто невозможно! Это утонченная женская блажь. Она что, не может здесь ходить в храм, если ей это так уж необходимо? Или ей кто-то запрещает молиться?
- Вы не поняли, Григорий Николаевич! Посещение храма, хотя это было только по большим праздникам, ей тоже вменили в вину! А для нас с ней это были такие светлые мгновенья! Она в последние годы работала без всяких выходных, и мы редко где-то бывали вместе, кроме отпуска. Посещение же церкви руководящими работниками, как вам известно, не приветствуется властями. За это исключают из партии и комсомола, и – конец карьере! Благо мама никогда не вступала в партию, хотя ей это настойчиво предлагали.
Представьте, она засыпает и просыпается с благодарственной молитвой, даже если в течение дня были одни неприятности! И меня этому научила.
- Знаете, Кира, а я в искренность благодарности за неприятности и неудачу не очень верю,- сказал Григорий, бесконечно далекий от такой эстетики жизни.
- Многие не верят. Но мама считает, что человек заведомо не всегда знает, что принесет ему большую пользу, успех или неудача. Часто это становится ясно, только в отдаленной перспективе. Опоздал на самолет: «Господи! Какая неудача!» Потом узнал, что этот самолет разбился: «Господи! Спасибо тебе!» Так же и в любом деле. Как говорится, « человек предполагает, а Господь располагает».
Поэтому мы с мамой и живем по принципу: «Спасибо за все!» или «Что заслужили, то и получили!». Конечно, гордыне подчас не легко с этим смириться, особенно моей! Частенько себя переоцениваю! – опять засмеялась Кира, заканчивая беседу со своим неожиданным гостем.
Она посмотрела на часы и заторопилась, хотя маминому земляку явно хотелось продолжить дискуссию. Но оказалось, что сейчас за Ваняткой должна зайти свекровь, так как у Киры через час дежурство в Доме малютки. Она проходит там медицинскую врачебную практику по просьбе матери.
- Если располагаете временем, Григорий Николаевич, то можете посмотреть мамины пенаты! Здесь недалеко, несколько троллейбусных остановок.
Они вышли во двор, где Ванятка, как эстафетная палочка, перешел в руки к бабушке, женщине моложавой, интеллигентной и приятной.
На прощание малыш опять протянул Григорию свою сжатую ладошку и сказал:
- Это тебе подарок, Гриша! - на ладони лежал пластиковый морячок, один из команды того игрушечного корабля, с которым так самозабвенно играл Манечкин внук, почти не мешая беседе взрослых.
Григорий был тронут вниманием малыша и сказал, что он в долгу у Ванятки, что за ним ответный подарок.
По дороге Кира рассказала гостю, что ее муж, детский кардиохирург, находится сейчас в Германии на международной конференции.
- Он очень у меня талантливый, - похвалилась Кира, вспыхнув румянцем.- Бывший мамин сотрудник. Его родители тоже врачи, так что у нас тут целый клан медиков! Муж старше меня, наша свадьба – это целая история! Мои «свекры» после свадьбы разменяли свою большую квартиру в центре города, и мы с мужем сразу стали жить отдельно. Все наше семейство без ума от Ванятки! Иногда кажется, что мою маму в Киеве только внук Ванечка и держит. Она с ним впадает в полное детство, это надо видеть! Держит ее также и мое окончание института в следующем году. Только мне может доверить свой «Малюткин приют». Эти малютки все ей родные, а каждый сотрудник у нее штучный!
Она считает, что с малышами-сиротами, еще не осознавшими себя, могут работать только люди истинно верующие, то есть, живущие по совести. Только такой человек способен на сострадание и бесконечное терпение к чужому ребенку.
Всем сироткам раньше или позже мама находит родителей, поэтому они не называют воспитателей и нянь мамами, как это везде принято.
Я здесь тоже прикипела к одному мальчонке, хотя и всех их люблю! Попал он в Дом еще до моего замужества, после трагической гибели своих родителей. А я в свободное время всегда ходила в Дом, позаниматься с детьми, помочь. Это же и мой первый дом! А Васек с первого года был такой смышленый, такой жизнерадостный. Когда однажды он серьезно заболел, я даже оставалась с ним несколько ночей. Василию уже находились «родители», только мне они не понравились и ему тоже . И я очень прошу маму позволить нам с мужем усыновить его. Она не против, только надо закончить учебу.
Выйдя из троллейбуса, они пошли длинным зеленым переулком к большим металлическим воротам с сигнализацией. За высоким каменным забором находился большой старинный двухэтажный особняк в окружении цветущих фруктовых деревьев и кустов. Между ними были расположены детские площадки с верандами, на которых играли хорошо одетые, веселые дети, как в обычном детском саду.
Навстречу Кире и Григорию Николаевичу из-за кустов выбежал улыбающийся мальчонка лет пяти в яркой вязаной шапочке. Неожиданно он остановился и замер в нескольких шагах от них.
- Это, наверное, ваш Васек, Кира? – спросил Вертий.
- Да, он! «Василий Великий»! – засмеялась Кира. – Никогда меня не пропустит! Сразу тут как тут!
Мальчик бросился к ним. Только не к Кире, а прямиком - к Григорию! Он с разгона уткнулся ему в колени! Григорий поднял малыша на руки, и тот крепко обнял его за шею:
- Ты мой папа! Мой папа! – утвердительно и радостно воскликнул он. – Почему ты так долго не приходил?
Мальчик не размыкал рук, положив голову на плечо «долгожданному папе».
Опешили они оба, и Кира, и ее гость.
- Я не знал, где ты живешь, - неуверенно ответил он Василию.
- Тебе Кира Павловна показала дорогу ко мне, да?
- Да, Кира Павловна, - как эхо, вторил он.
Сердце у Григория Николаевича колотилось, как и в самом деле на первом свидании! Он видел, каким долгожданным счастьем сияют глаза мальчугана. Васек так близко наклонялся к лицу наконец нашедшегося «папы», что Вертий рассмотрел в его широко раскрытых глазах весело переливающиеся, бирюзовые, сверкающие кристаллики…
Возвратившись в гостиницу, Григорий Николаевич Вертий не находил себе места. Он ходил из конца в конец по своему просторному, комфортабельному номеру. Он был под большим впечатлением от общения с дочерью Марии, а еще больше от того эпизода с мальчишкой-сиротой, «Василием Великим», который так уверенно распознал в нем своего папу.
«Надо же такому приключиться!» - думал он.
Распахнув дверь, он вышел на балкон, глубоко вдыхая свежий воздух. Перед ним величественно сверкал огнями вечерний Киев, город древний и одновременно по-весеннему юный. У него тревожно заныло в груди…
- Неужели, я так и уеду отсюда, не повидав Марию?! С этой перспективой я не могу смириться, - сказал он вслух. – Что это она придумала - проситься в монастырь! Это из каких-то других, давно прошедших времен...
Он этого абсолютно не понимал. Ему было жаль Марию. Ее решение для него было равноценно желанию умереть.
«Что-то здесь не так! – думал он. – У дочери своя семья, а Мария, похоже, как и я, одинока. Я должен помочь ей. А, может быть, и спасти!» - решил он.
Он вошел в номер, включил телевизор, но совершенно не мог вникнуть в суть происходящего на экране.
- Я очень хочу ее увидеть! – снова сказал он вслух.
«Лично Марии я сообщу важную для нее новость, которая явилась одной из основных причин моего приезда в Киев. Не так просто было добиться пересмотра судебного дела ее отца, Костовских Павла Яковлевича», - вспомнил он, наконец.
Само собой появилось активное желание действовать. Он снял телефонную трубку, позвонил в Киевский комитет государственной безопасности и попросил коллег заказать ему билет на самолет первым утренним рейсом в столицу Эстонии – Талин.
К обеду следующего дня Григорий Николаевич Вертий уже подъезжал к местечку Куремяэ, что на эстонской земле. Дорога была хорошая, машин мало. Местность напоминала родное Приазовье. Справа, местами, в каких-то запрудах рос камыш. По обочинам дороги песок чередовался с ракушечником, что указывало на близость моря.
Впереди, среди равнины, показался высокий зеленый холм. Таксист сообщил ему, что на этом холме и расположен православный женский монастырь, который ему нужен. По мере приближения к холму стала заметна невысокая «крепостная» стена, которая, вероятно, опоясывала всю территорию монастыря, расположенного на холме.
Такси остановилось на взгорке около широко раскрытых монастырских ворот, рядом с асфальтированной площадкой, на которой стояли экскурсионные автобусы.
Пройдя через ворота, Григорий неожиданно увидел прямо перед собой величественный православный храм с пятью зелеными куполами. После путешествия на такси по довольно пустынной, мало живописной местности, большое и красивое здание главной монастырской церкви его очень сильно впечатлило.
«Лепота! Действительно лепота! По-другому не скажешь!» - подумал он, невольно любуясь Храмом.
Как скучна и монотонна была бы вся прочая архитектура на земле, если бы не было церквей с куполами, мечетей с минаретами, грандиозных католических соборов, уникальных храмов всех религий мира, где представлен гений человечества всех времен в области архитектуры, скульптуры, живописи, иконописи, мозаики, резьбы по камню и многого другого. Как бы нищи и убоги были люди без этого неподдельного исторического наследия! Не говоря уже о главном, о том великом духовном предназначении, которое в Советском Союзе, к сожалению, всячески замалчивается и принижается.
«Такова наша советская действительность. А жаль!». - констатировал Григорий Николаевич, замерев перед грандиозным строением.
Нежная травка на земле, клейкие листочки на деревьях и кустах здесь только появлялись, в отличие от Киева, где зелень уже везде бушевала, цвели каштаны и весенние цветы. Ну, а в столице казачьего края, в родном Краснодаре, сейчас стоит настоящее лето!
«Велика наша Советская страна! Велика и прекрасна!» – про себя порадовался Вертий.
Из раскрытых дверей церкви доносилось необычайно чистое хоровое женское пение. Поднявшись на порог, Григорий оглянулся вокруг. Ему стало хорошо и покойно, как будто он здесь уже не в первый раз. Высокое небо было чисто голубым, без единого облачка. Ни малейшего ветерка! От огромных деревьев на площадке перед храмом лежали причудливые, неподвижные тени.
Шла обеденная служба. Григорий Николаевич никогда не был в монастыре и даже не знал о том, что в монастырь можно вот так свободно пройти постороннему человеку. В церкви он бывал только в раннем детстве.
Поэтому, забыв перекреститься, он осторожно вошел в храм и стал с краю, у дверей. Все пространство внутри было заполнено стоящими людьми, а стены по кругу, к самому куполу поразили его волшебными росписями. От окладов икон шло теплое, золотое сияние. Перед иконами на высоких подсвечниках мерцали горящие свечи, поэтому лики святых казались живыми. Пахло ладаном. Женские голоса, высокие и пронзительно- нежные, звучали в дивной гармонии друг с другом. Казалось, что пение это льется откуда-то издалека, сверху, с самых небес.
«В самом деле, благодать!» - подумал он, невольно улыбнувшись. Ему стало очевидно, что, перешагнув порог церкви, он очутился совсем в другом мире. Этот мир был ему незнаком, совсем неведом.
Дослушав пение, еще немного постояв, он тихо вышел из церкви и пошел разыскивать гостиницу.
В гостинице его встретила администратор в монашеском одеянии, женщина пожилая, но с внимательным взглядом по-детски голубых глаз и здоровым румянцем на щеках. Она нашла в списках проживающих фамилию Марии, назвала номер ее комнаты и сообщила, что сейчас почти все паломники находятся на службе в главной монастырской церкви.
Григорий заказал себе место в гостинице на сутки, которое к счастью для него, сегодня утром освободилось, а с завтрашнего дня уже было кем-то забронировано. Условия жизни в монастырской гостинице даже отдаленно не напоминали киевский отель, но это ему было совершенно не важно.
Он оставил свой портфель в комнате и вышел на улицу.
Обеденная служба, между тем, закончилась, и народ выпустили из церкви. В прозрачном весеннем воздухе далеко и звонко зазвучали голоса многочисленных экскурсантов, паломников. Среди них бросались в глаза инвалиды и больные дети с родителями, приехавшие сюда, вероятно, в надежде на исцеление. В сторону служебных помещений монастыря, не глядя по сторонам, торопливо пошли монахини и послушницы, старые, молодые и даже совсем юные. На них были длинные черные одежды и закрытая черная обувь.
К гостинице тоже шли люди. Григорий внимательно вглядывался в проходящих мимо него, немного волнуясь, стараясь издали узнать Марию.
И, наконец, он увидел ее. Он узнал бы ее и среди миллиона женщин. Он бы никогда ни с кем ее не перепутал.
Мария шла, не торопясь, рядом с высоким, сутулым, седовласым мужчиной. Они о чем-то оживленно разговаривали, жестикулируя и время от времени останавливаясь. Григорий не сводил глаз с Манечки, но она его не замечала.
«Ничто не может стереть с нее эту родной Кубанью данную красу,- взволнованно отметил он про себя. – Ни годы, ни беда! Ведь уже за сорок! Сколь многого удалось ей достичь за эти долгие двадцать лет! Непостижимая женщина, хотя… Для мужчины любая женщина непостижима. Это я теперь знаю точно. А уж такая, как Мария, тем более».
Григорий, будучи в двух шагах от своей первой любви, откровенно и пристально ее разглядывал, чем вызвал удивление ее спутника, а она, подбирая какие-то слова, что-то тому говорила, даже не поворачивая головы в сторону рядом стоящего мужчины.
Высокая, статная, с тонкой талией. В черном облегающем батнике, в черной юбке клиньями из легкой ткани. Нежно-фисташковый шелковый платок с кистями, незабвенный подарок Дарьи Митрофановны, уже был спущен с головы на плечи. Ее роскошные темно-русые волосы были строго зачесаны назад, собраны в тугой хвост и охвачены широкой, круглой заколкой. Ниже заколки они свободно лежали на спине…
- Манечка! – окликнул ее Вертий, видя, что она вместе со своим спутником уже прошла мимо него.
Мария оглянулась, и быстрый взгляд незабываемых глаз цвета старинной бирюзы мгновенно проник в самое сердце Григория. Несколько секунд она вглядывалась в лицо незнакомого мужчины, окликнувшего ее, а затем, как тогда, после войны, бросилась ему навстречу. Она крепко обняла его, прижавшись щекой к его лицу, не скрывая своей радости.
- Гринечка! Гриня! Откуда ты взялся? Боже мой! Вот так встреча! Как я рада тебя видеть, как рада! Да как же ты здесь оказался?! – изумленно вопрошала она.
- Оказался! По случаю!- улыбаясь, отвечал Григорий.
- Ну и чудеса!- радовалась Мария, окидывая его взглядом с ног до головы. – Ты очень изменился, Гриня. Такой представительный номенклатурный работник! И эта седина…Она тебе к лицу!
И тут же Мария спохватилась:
- Познакомься, Гриня, это Курт, он из Германии. Я потом расскажу тебе его историю.
Она обратилась на немецком языке к своему спутнику, и тот, крепко пожав руку Григорию, произнес: «Курт».
Они познакомились, обменявшись дружелюбными взглядами. Далее Мария взяла ситуацию в свои руки:
- Гриня, попозже ты мне подробно расскажешь, как ты здесь оказался! Нам с тобой есть о чем поговорить, не так ли?!- засмеялась она. – Только сейчас, с дороги, тебе надо подкрепиться. Я поведу тебя в монастырскую столовую, там здоровая, вкусная еда, вот увидишь! – глаза ее радостно блестели тем неповторимым серо-изумрудным блеском, который Григорию, видно, никогда не изжить из памяти своего сердца.
После обеда, который сопровождался взаимными вопросами и ответами, Мария повела своего давнего товарища и дорогого земляка с экскурсией по территории монастыря.
- Сколько лет мы не виделись? Двадцать?! Не обижайся, что я тебя сразу не узнала! Ты очень возмужал!
- А тебя, Манечка, годы не берут! Все такая же красавица!
- Да берут, Гриня, берут! Еще как берут! Совсем покоя нет, нет покоя! Только здесь мне и хорошо, в этом дивном месте, в этом монастыре. Кстати, называется он Свято-Успенским.
Хочешь, немного тебе о нем расскажу?
- Да. Интересно узнать о месте, куда ты меня заманила! – засмеялся Григорий.
- Так уж и заманила! О такой легкой добыче я и мечтать не могла! – в тон земляку ответила Мария.
- Так вот, основан монастырь в 1891 году. Принадлежит русской православной церкви, хотя и на территории Эстонии. Никогда не закрывался, даже в годы Отечественной войны здесь ежедневно правились службы. Монахини круглосуточно молились о вышней помощи Советской Армии.
Место расположения монастыря считается священным. По преданию Пресвятая дева Мария при жизни побывала в этом месте, проповедуя учение своего сына. Как утверждают здешние экскурсоводы, это одно из немногих мест на Земле, где лично ступала ее нога после земной смерти Иисуса Христа. Удивительно, если учесть то, что Иерусалим или Эфес, где она жила, территориально находятся очень далеко от этих мест! Возможно, ее «пребывание» здесь надо понимать не буквально, а образно.
По легенде, спустя восемнадцать столетий после святого посещения, здесь произошло следующее. Среди ветвей молодого дуба, росшего на этом безлюдном холме, местными охотниками была найдена икона с образом Богородицы. Ныне это главная храмовая икона «успение Богородицы». В месте «обретения иконы» и был основан Свято-Успенский монастырь, затем сооружена церковь.
- Манечка, что значит «обретение»? Откуда там, на дубе, взяться этой иконе? Ты действительно веришь в такую сказку?- заволновался Григорий, считавший, что такие убеждения нормальным людям кто-то насильно внушает.
- Ты знаешь, Гриня, верю. Во все времена, с начала жизни людей на Земле, среди них были более осведомленные, более знающие. Интуитивно люди отличали таких знающих от себе подобных, считали их «посланными». Они, якобы, рождались с определенной миссией для помощи землянам, внешне ничем не выделяясь. Многие из них были наделены разными талантами: провидческим, музыкальным, поэтическим или талантом художника. При этом они имели истинную, живую веру в Бога.
В минуты молитвенного или творческого экстаза такие живописцы запечатлевали явленные их воображению святые образы красками на доске. Понимая значимость своего творения, они оставляли его там, где подсказывало ощущение. Выбранное место, чаще всего, не было случайным, и здесь нет никакой мистики. Поэтому именно тут этот храм, этот монастырь и в нем - главная храмовая икона «Успения». Я думаю, нет на Земле ни одного случайного храма.
Нам очень трудно это понять, Григорий Николаевич! – резко повернувшись к Григорию и озорно заглянув ему в глаза, сказала Мария.
- Трудно в это поверить, Манечка, хотя хотелось бы! А понять и совсем невозможно.
- Знаешь, Гриня, история человечества говорит о том, что в незапамятные времена люди прежде всего пользовались интуицией, а потом разумом. Мы этот дар утратили. Согласен?
- Вполне может быть! Очень даже согласен! – засмеялся Григорий, боясь, что она прекратит свой рассказ. Ему было невыразимо приятно видеть ее, слушать интонации ее голоса. Он глубоко не вникал в суть ее рассуждений, машинально поддерживал беседу, понимая, что главный разговор впереди.
Мария продолжила:
- Успение – означает кончину, преставленье, смерть. В данном случае Богородица преставилась, умерла, одновременно возродившись к жизни в другом, духовном мире. Но ее вышнее покровительство и помощь людям на земле остались навсегда.
Монахи считают, что, именно благодаря защите Матери Божьей, в войну фашисты не смогли уничтожить этот монастырь, хотя на это был дан личный приказ Гитлера. Несколько месяцев налетали сюда эскадрилья за эскадрильей, сбрасывали множество бомб, но ни одна из них не попадала по цели. Летчиков охватывал мистический ужас. Тебе это подтвердит Курт. Он – бывший немецкий летчик, который непосредственно участвовал в этих бомбежках. Впервые приехал сюда, как и я, три года назад. Ему не давало покоя это таинственное место, которое, несмотря на точные указания на картах и приборах самолета, было неуловимым. Вокруг территории монастыря сплошные воронки от авиационных бомб, теперь это круговая сеть «искусственных» прудов, где монахини успешно разводят рыбу!
Кстати, Курт здесь в прошлом году крестился. Третий год он перечисляет сюда денежные пожертвования, так как является очень состоятельным человеком. Экскурсоводы рассказывают о нем всем, кто сюда приезжает.
Григорий вспомнил о своем знакомстве с Куртом, и ему стало не по себе:
- Говоришь, Курт лично бомбил? Вот ведь как! На место преступления потянуло?!
- Нет, совсем другое его потянуло, Гриня. Покаяние. Он – думающий человек и достоин прощения. А проклятия заслуживают правители, которые затевают войны.
Во все времена вечное проклятие правителям, которые затевают войны!- повторила она слова, сказанные когда-то впервые у братской могилы, где был похоронен Иван Саенко.
«Не убий» себе подобного, так как уже одно это ведет человечество к началу конца. Курт теперь это тоже понимает.
- А как же «не убий» для нас, советских воинов? – спросил Григорий.
- Вы защищались от нападающего зла. Это обязанность человека. Поэтому вы и победили,- убежденно сказала она.
Мария и Григорий подошли к очень старому, сильно разветвленному дереву с могучим стволом. На его ветках были навязаны бесчисленные разноцветные ленточки.
- Вот это по преданию и есть тот священный дуб, где была найдена икона.
От дерева веяло такой древностью, что оно казалось бутафорским, как декорация в театре. Листочков на ветвях еще не было. А может, и вообще, их уже не было? Григорий представил, как в развилку между густых ветвей молодого дуба неведомый художник прячет до поры свое творение.
- А что, Манечка, посланники эти и сейчас среди нас живут? – с доброй иронией спросил Григорий. Он был счастлив теперь видеть и слышать ее, быть с нею рядом. Ее ответы были такие искренние и эмоциональные, что казалось, она не слышит подвоха в его словах.
- Конечно, живут, Гринечка, - в тон ему ответила Мария. – Иначе мы все давно были бы в полной тьме.
- И как же их узнать этих «посланных» людей, которым, якобы, дано знать больше, чем другим?
- Да очень просто, Гринечка! Внимательно смотреть, слушать и размышлять с чистым сердцем! Вот и все! Я лично в этом убеждена, хотя многие люди отметут эту мысль «с порога».
- Значит, они точно есть и в наше время? –настаивал Григорий.
- Они были во все времена, и наше время, я думаю, не может быть исключением. Прежде всего, для нас, христиан, это пророки Ветхого Завета, потом Иоанн-Креститель, Николай-чудотворец, Сергий Радонежский. Серафим Саровский и очень, очень многие другие.
Причем, у всех народов есть свои Святые посланники. Слово «святость» в славянских языках происходит от слова «свет». При жизни все они, как правило, подвергались гонениям правителей, которые боялись потерять власть над людьми. Святыми их признавали, чаще всего, только после смерти. Святые помогали и помогают людям обрести духовное зрение, найти точку опоры для достойной жизни на Земле.
Григорий согласился признать тех Святых, которых назвала Мария, но все они представлялись ему в каком-то давно прошедшем, сказочном прошлом.
- Все наши Святые незримо с нами, - сказала она, словно, угадав его мысли, - и помощь Всевышнего через них идет к тем, кто ее всей душой просит. Так говорит батюшка на проповеди. Только мы эту помощь редко принимаем. Постепенно люди отрезали себя своим безбожием от всякой помощи свыше. Вот монахи, иноки, и молятся за всех нас. Старая русская пословица гласит: «Свет инокам – ангелы, а свет мирянам - иноки».
-Почему же тогда светлые иноки ходят в черных одеждах?- спросил Григорий.
-Иноки, или монахи, навсегда отрекаются от земного мира, лежащего во зле. И черные одежды – это постоянное напоминание об их «смерти для мира» с его грехами.
- Манечка, но на помощь людям приходит наука. Наши ученые достигают высот все в новых и новых областях. Мне ли говорить тебе, доктору медицинских наук, об этом?!
- Знаешь, Гриня, многие науки так занаучены, что являются достоянием только узкого круга ученых, между тем истина в любой, особо гуманитарной области знаний, проста и естественна. И она не требует «зашифрованного» многословия. Только образованные всезнайки чаще всего презирают простоту. Точно так же, как и многие «верующие» люди, быстрее поверят в противоестественные чудеса, во что-то кем-то раз и навсегда придуманное, чем в то, что законы Природы едины с Божьими законами. И представь себе, Гриня, я знаю лично таких ученых, которые считают, что Богопознание с естествознанием должно быть единой наукой. Это приблизило бы людей к истине, их мысли и дела перестали бы идти против Воли Божьей.
- Манечка, мы с тобой сейчас на территории монастыря, хотя до собственной жизни этого монастыря нам, как небу до земли, так? Но есть вечные вопросы, которые волнуют и обычных людей, так? По твоему выходит, что Иисус Христос – тоже «посланник»? – осторожно спросил Григорий.
- Гриня, батюшка говорит, что истина приоткрывается только тем, кто ее серьезно ищет. Среди современных священников есть настолько образованные и осведомленные люди, что не боятся отвечать ни на какие вопросы прихожан. На проповеди к ним люди едут с самых дальних мест.
- И что же тебе отвечали на «мой» вопрос?
- Отвечали, что законы Божьи одни для всех! Только все «посланные», приходящие на Землю во все времена, были из духовной сферы, родственной людям. А Иисус Христос – единственный посланник, бывший на Земле, из самой высокой, Божественной сферы.
Понимаешь, суть любого человека на Земле – духовна, в том числе и «посланного», а суть Иисуса – божественна. Он - непосредственная частица Бога-отца, конечно, «отца» не в земном понимании. Он – Часть, непостижимого земным разумом, Целого, которая после смерти земного тела, возвратилась к Отцу. К «Единому Богу Отцу, Вседержителю, Творцу неба и земли, видимым же всем и невидимым». Эти слова из главной православной молитвы «Символ Веры».
Марии впервые в жизни захотелось поделиться с другим человеком своим восприятием Святой Троицы, которое сформировалось у нее в тяжелейший период ее жизни, когда она пребывала в неволе, в «заключении». Она была тогда совсем юной, открытой, неопытной.
Непереносимые унижения и насилия сломили ее. Она превратилась в «доходягу», ее насильно кормили в лагерной больнице. Но нашлись добрые люди, которые попытались приобщить ее к Молитве. Она выучила «Иисусову Молитву» - «Отче наш». Много раз она повторяла ее про себя, но все эти повторения были мертвы. Почему?
Это беда не одной Марии, а и миллионов других людей. Теперь ей это понятно, а тогда?
Тогда ей было двадцать лет. Она выросла в семье советских коммунистов-атеистов, для которых никаких религий просто не существовало. Школьные общественные дисциплины год за годом убеждали детей в том, что все, связанное с христианским учением – это «мракобесие и пережитки прошлого».
Невыносимо было душе ее в таком духовном вакууме переносить испытания. Казалось, что жизнь не имеет больше смысла.
С радостью, по крупицам, стала она впитывать знания, получаемые от людей, верующих в Бога. И люди эти были не слепо верующие, а убежденные в своей вере, убежденные в реальности Единого Бога и его Всемогуществе. И это несмотря на то, что были лишены возможности на долгие годы, а то и навсегда, войти в Храм, поставить свечу Спасителю и замереть в благодарении.
Мария вспомнила слова старого профессора, потомственного дворянина, которому пришлось доживать свой век в должности обычного хирурга в центральной больнице лагеря «Нагорный»:
«Господь дал человеку душу и разум, чтобы он в святом образе Сына, который конкретно пребывал на земле, мог ощутить непостижимого для него Бога-отца. Отец-Вседержитель един в своем триединстве: Отец, Сын и Святой дух.
Я молюсь Сыну Божьему, Иисусу Христу – Любви Божьей!
Я славлю Дух Святой, Иммануила, – Волю Божью!
Любовь и Воля, как «две руки» единого Бога-отца! Вот так я осознаю Святую Троицу. Может быть, мое осознание станет тебе понятно когда-нибудь, дорогая моя сестра милосердия!
И еще запомни: образ Сына Божьего запечатлен людьми, а Бога-отца никогда никто не видел и не увидит, так как он не доступен сознанию и разуму земного человека и пребывает вне пределов своего Творения».
-Очень впечатляет. Честно говоря, я никогда всерьез об этих вещах не задумывался. Ты вправе счесть меня невеждой,- смущенно сказал Григорий Николаевич.
-А помнишь, Гриня, как Алеша, сын нашего гривенского батюшки, говорил нам в рождественскую ночь: «Иисус Христос принес на Землю бессмертную частицу Любви Бога-отца». И только через много лет, в неволе, я узнала, что эта частица Любви заключалась в новой заповеди людям: «Любите друг друга!» И это не мистика.
А от Святого Духа, то есть от Воли Божьей, происходит и все человечество. Поэтому суть его духовна, и, закончивший свой земной путь человек, как всем известно, «испускает Дух». И это для меня тоже не мистика, так как на руках у меня в лагерной больнице умирали десятки больных. Человек чаще всего, очень зримо действительно «испускал дух», когда кончалась предсмертная агония. Когда заканчивался его земной путь.
«Запомни, Мария,- еще и еще раз повторял мне мудрый человек, спасший от смерти сотни страждущих жизней, будучи невинно осужденным, - мистикой увлекаются невежественные люди, далекие от Истины. Очень трудно тебе сейчас, а ты терпи! Пусть это будет тебе за все! Учись смирению, то есть, следуй Воле Божьей, и все у тебя образуется, все будет хорошо. Но никогда не путай смирения с тупоумием, с унынием, с отсутствием личного отношения к происходящему».
Она смотрела теперь на Григория и вспоминала, каким любознательным и вездесущим был он в школьные годы! Не могли же эти черты совершенно исчезнуть?! А сейчас он живет, поглощенный своей работой, вероятно, не задумываясь о сути своего бытия. Ей стало жаль его, точно так же, как и ему в этот момент было жаль ее. Он думал:
«Такая красавица и умница, живет одна, лишая себя земной любви, земного счастья! Как жаль! Углубляется в такие немыслимые дебри! Эх, как жаль! Как жаль!»
- Представляешь, Гриня, сказала она,- что было бы, если бы люди на Земле тогда, две тысячи лет назад, приняли и исполнили заповедь Сына Божьего, полюбили бы друг друга?! Никогда бы не было этой бесконечной череды войн, не было бы места бесконечно умножающемуся злу, воцарился бы настоящий рай на Земле! С этой миссией и приходил к людям Иисус. И страдал на Земле оттого, что понял: люди не живут по Закону из десяти заповедей, данных Богом Моисею. Они настолько низко пали, что к их душам ему не достучаться.
И, конечно же, не «просто так» остались Его ученики. Они понесли Живое учение по Земле. И тысячи людей пытаются его познать.
Но с тех пор человечество еще дальше ушло по ложному пути: даже представить, что все люди на Земле с любовью относятся друг к другу, просто невозможно! А ведь должно быть так…
- Может и должно, Манечка, только наше время можно, наоборот, назвать временем нелюбви.
- Вот-вот, очень точно. Время нелюбви. И это страшно, - сказала она.
- Но ты же соблюдаешь эту заповедь?! Манечка, значит, ты и меня тоже любишь?- сделал Григорий неожиданный для себя самого вывод. Они оба рассмеялись.
- Как же можно не любить защитника Отечества, ответственного работника, который заботится о безопасности людей. Как не любить тебя, человека доброго, неравнодушного, который нашел меня за тысячи километров от родной земли!- весело отпарировала Мария.
Манечка, выходит, мы с тобой не случайные люди в монастыре! Мы с тобой соблюдаем Новую заповедь Иисуса Христа: «Любите друг друга». А уж как я ее свято соблюдаю всю свою жизнь, ты себе даже не представляешь!- тихо закончил Григорий, радуясь тому, с какой благосклонной улыбкой она его слушает.
Он был благодарен Марии за ее проповеднические речи, которые неожиданно и так естественно подвели его к объяснению с ней, на что просто так он бы никогда не решился. Как не решился бы сказать ей и о том, что предала его Лариса, женщина, которой он долгие годы дорожил и гордился. И, что очевидно для него, как далеко в нравственном отношении Ларисе до нее, Марии, по определению не способной на предательство.
Ни одной женщине на Земле до конца своих дней он теперь не поверит! Ни одной. Ни одной, кроме Марии. Он понимал, что ее верность и преданность погибшему возлюбленному достойна восхищения.
-Нужно было прожить двадцать лет после войны, чтобы еще раз удостовериться, что лишь Мария – судьба моя,- думал с грустью Григорий.- А я ведь еще босоногим казачком знал это. Только нет таких слов, чтобы ей теперь рассказать обо всем.
- Они спустились к подножию холма, как раз к святому источнику, испили ледяной родниковой воды. Она была очень вкусной, утоляющей жажду. Рядом, в большой глубокой купели с головой окунались и плескались экскурсанты и паломники, хотя время для купания было еще раннее. Зачерпнув пригоршней воды, Григорий с удовольствием освежил свое лицо, разгоряченное их взаимным признанием в любви!
Монастырские послушницы, набрав воду из родника, друг за дружкой несли в руках тяжелые ведра по крутой тропинке наверх. Коромыслами женщины в этих краях, наверное, не пользовались.
Григорий и Мария, поднявшись вслед за ними, не торопясь, пошли дальше по территории монастыря.
Григория впечатлили огромные круглые поленницы дров в несколько человеческих ростов, заготовленные монахинями на зиму.
- Как же они зимой берут дрова из этих поленниц? – удивился он. – Снизу нельзя, а до верха даже с двух лестниц не дотянешься.
- Вот ты вечером за ужином об этом кого-нибудь и спросишь, - улыбнулась Мария.
Вдоль дорожек росли первые весенние цветы. Все склоны холма были усажены розами, на которых между шипами уже сплошь набухли почки.
- Через пару недель здесь все заполыхает весенними цветами. А летом и до самой поздней осени будут радовать людей невообразимой красоты розы. В монастырь, оказывается, их присылают с разных уголков планеты. Каких тут только нет сортов! А благоухание этого розового царства стоит над всем холмом и встречает гостей еще при подходе к центральным воротам!
Они уселись отдохнуть на удобную деревянную скамью.
- Григорий, а теперь, пожалуйста, расскажи мне о своей жизни, своих успехах. Очень любопытно. Что Кубань наша матушка? Если бы ты знал, как я ее люблю! Она в моем сердце всегда, днем и ночью.
- Почему же не приезжала столько лет? Неужели не скучала?- с укоризной произнес Вертий.
- Очень скучала, Гринечка! Да, видно, время не пришло…
Григорий немного помолчал и сказал:
- Я приехал сообщить тебе, Манечка, тоже о деле прошлом, но очень важном для тебя. Это одна из причин моей командировки в Киев. Дело в том, что твоего отца, Костовских Павла Яковлевича, реабилитировали. Я сам участвовал в пересмотре его дела. Он оправдан и признан невиновным.
Мария долго молчала, потом сказала:
- Гринечка, спасибо тебе! Спасибо! Ты знаешь, я никогда, ни одной секунды не сомневалась в том, что мой отец невиновен… - в глазах ее заблестели слезы.
- И еще, Манечка, - продолжил Григорий. – Пересмотрено и твое дело. Суд тебя оправдал на все сто процентов. Следствия тогда, в сорок втором году, по делу, фактически, не было. Вместо суда, приговор вынесла, так называемая «тройка». И приговор вынесли как дочери врага народа. Самые главные документы вообще не были рассмотрены. Первый – показания людей, которые тебя нашли, а второй – подробное заключение врачей. Чудо, что тебя вообще тогда спасли…
- И это все папа с мамой! Это они наградили меня завидным здоровьем. Столько раз должна была бы умереть, но не умерла... Я благодарна тебе, Гриня, так как сама я в ваши структуры обращаться никогда бы не стала.
- Я знал это. И для меня было делом совести восстановить честное имя вашей семьи, Манечка, которую знала вся станица. В том числе и мои родители, и я. Теперь оно восстановлено. В станице многие довольны тем, что правда выходит наружу. Смело приезжай! – закончил Вертий свое сообщение.
- Спасибо тебе, Гриня, мне так важно это знать… Ты настоящий друг. Скажи только, пожалуйста, если знаешь, где и когда умер папа? Он умер?
- Нет, Манечка, он погиб. А точнее, его расстреляли весной 1941 года. И твоя мама об этом, по-видимому, знала. Тебя она пощадила и не сообщила о его гибели. – ответил Григорий.
О подробностях «Дела» Костовских Павла Яковлевича, которые были ему известны, в данной ситуации говорить было неуместно.
Марии теперь стали более понятны те далекие довоенные события. Каково было матери переживать эту беду одной?!
- Бедная моя мамочка! Царствие ей небесное! Она ведь любила отца больше жизни…. А тут еще я, «не оправдавшая ее надежд»…. Знаешь, Гриня, навсегда осталась в памяти картинка, как в последний миг расставания, когда меня увозил «воронок» от больницы, она улыбалась мне…
Она, не верующая в Бога, знала, что упадок духа для человека сродни смерти, и эта ее улыбка вспоминалась мне в самые трудные минуты моей жизни.
Манечка быстро отвернулась в сторону от Григория, но тут же справилась с собой.
- Но теперь они с отцом довольны мной, я знаю это точно! Поэтому они так редко мне снятся. Но если снятся, то всегда вдвоем.
Собравшись на вечернюю службу, Мария пригласила Григория с собой. Он не возражал, благо двери церкви открыты для всех. Закрыв глаза, он снова слушал дивное церковное пение чистейшими женскими голосами, изредка наблюдая за всеми ритуальными действиями служителей и паствы. Он мало что понимал в происходящем, но лишним здесь себя не чувствовал. В церковь на Зарубовке он ходил со своей матерью, будучи совсем малолеткой. Но помнил причастие! Вскоре церкви не стало. После окончания школы была война… За прошедшие же десятилетия дальнейшей жизни побывать в церкви или в каком-то другом храме ему не довелось. Таковы реалии советской жизни.
- Как хорошо, что двери Храма открыты для любого человека, к которому пришло желание однажды перешагнуть его порог,- думал он. Его охватило такое спокойствие, какого он давным-давно не испытывал. Он ни о чем не думал и совсем не понимал песнопений батюшки, которые звучали на красивом, древнегреческом языке. И время службы прошло так быстро, что он его даже не заметил.
Боковым зрением он изредка наблюдал за Марией, стоящей справа от него. Вся эта сторона справа, до самой стены, была для него пронизана теплом присутствия необычной женщины, которое он чувствовал всем своим существом. Он видел светлый шелк шали на ее темных волосах, красивый изгиб бровей, чистые черты ее лица. Легким движением руки она крестилась там, где было надо, негромко подпевала хористкам, чьи голоса лебединой песнью звучали с высоты. На ее лице Григорий видел светлую радость от совместной молитвы с другими людьми.
Служба закончилась.
Выходя из храма, задержавшись на крыльце, Григорий испытал одно из тех красивых состояний, которое каждый человек, хоть однажды, переживает в своей жизни и запоминает его навсегда. Он поддерживал Марию под локоть, как жених поддерживает невесту, выходя на порог после венчания, после ликующего гимна любви: «Многая, многая, многая лета!» И чувства того воображаемого жениха были сейчас ему близки и понятны.
Нечто подобное пару раз было с ним и раньше. И оба эти раза были связаны с Марией.
-Манечка, почему духовный обряд в храме называется «службой»? Служба- это обязанность, повинность, а верующие люди ходят в церковь, вероятно, по зову души?
Пожав плечами, она ответила:
-Я думаю, что службой является деятельность служителей церкви. Они служат своей пастве. Как учитель ведет урок в школе по известному ему плану, так батюшка ведет «службу». Только в школе дети получают знания для ума, а пришедшие в храм - для души. Может быть, есть какое-то более правильное объяснение, но я понимаю так.
После ужина они снова пошли по территории монастыря. Вечер был тихий и по-весеннему прозрачный.
- Ну вот, Гринечка, ты и попробовал знаменитый монастырский салат. Незаменимая еда в пост, да и не только.
- В самом деле, очень вкусно, хотя я не гурман.
- Запомни его рецепт и передай дожидающейся тебя жене: свекла, чернослив, курага и измельченные грецкие орехи. Заправляется растительным маслом. Украшение домашнего праздничного стола! Нравится всем! Салат называется «Монастырский».
- Для начала я его сам приготовлю!- сказал Григорий, не «заметив» упоминания о жене, и продолжил:
Знаешь, Манечка, если сильно себе внушить, то и в самом деле покажется, что на этом зеленом холме с пятиглавым храмом и впрямь какая-то необычная атмосфера. Как будто попал в другое измерение!
- Да ничего не надо внушать! Это лишнее, Гриня. Атмосфера тут и впрямь не такая, как в городе. Закроешь глаза, и кажется, что плывешь среди облаков. Ты это поймешь позже, когда уедешь отсюда. Это ощущение обволакивающего нежного воздуха остается в памяти навсегда. И еще здесь так спокойно, как нигде. Как бывает, наверное, только в монастырях. Иногда хочется широко раскрыть глаза, вглядеться и что-то увидеть в этом воздухе, но, к сожалению, мы видим только то, что можно увидеть земным зрением.
Григорий все время внимательно и незаметно наблюдал за Марией. Ему было интересно все: как она говорит, идет, жестикулирует, реагирует на окружение, как живо меняется мимика на ее выразительном, красивом лице.
Как всегда: живая, умная, веселая, распахнутая навстречу жизни всей душой! Ему было легко и хорошо рядом с ней, хотя он постоянно чувствовал ее природную своенравность. Григорий понял, что Мария стала человеком мудрым, опытным, пройдя многие этажи и коридоры своей карьеры, поднявшись к высокой власти, к какой только могла подняться женщина ее уровня и профессии.
И одновременно она была человеком такой интуиции, которая была абсолютно непонятна Григорию. Мария обезоруживала его простотой и ясностью своих убеждений, хотя раньше о чем-либо подобном он и говорить бы ни с кем не стал. Если бы его коллеги и подчиненные узнали о том, что он присутствовал в церкви от начала и до конца на вечерней службе и вышел оттуда в приподнятом настроении, то решили бы, что его срочно нужно показать психиатру! Он сказал об этом Марии, они рассмеялись, и Мария сказала:
- Что ж, Гринечка, когда-то надо начинать искать дорогу к Храму!
После того, как Вертий коротко рассказал Марии о себе, о том, что, к сожалению, уже нет в живых ни его родителей, ни Саенко, они оба пригорюнились. Дарья Митрофановна ушла раньше всех, хотя была моложе мужа на двадцать лет. Не в радость была ей жизнь без сына, потеряла она к ней интерес и умерла.
- Знаешь, Манечка, пенсии у стариков-колхозников такие мизерные, что оскорбляют само человеческое существование. Двадцать восемь рублей в месяц, а самая большая – тридцать девять! Меньше студенческой стипендии! И это при стаже работы в сорок-пятьдесят лет! Чтобы похоронить одинокого пенсионера народ скидывается всем миром по копейке. Держатся только те, кому помогают дети. А ведь в городе у рабочих и служащих хорошие пенсии, на них можно жить. О рабочем классе государство думает, а колхозников за людей не считает. Покорный у нас народ, загибается себе втихую от тоски и пьянства. И тянет лямку из последних сил. Молодежь из станиц и хуторов бежит в город. А кто завтра будет хлеб сеять? Кто обиходит кормилицу землю и обеспечит пропитание разрастающихся городов?
- Да, Гринечка, крестьяне у нас во все времена и поныне – люди второго сорта! А кушать, между тем, хотят все и каждый день! И кто же из «власть предержащих» не знает, как тяжел труд на земле, как далеки условия жизни колхозных тружеников от городского комфорта? И все знают, что земля – самое большое наше достояние. Она не должна зарастать колючками и бурьянами, чтобы на нее зарились наши недруги: мол, ни себе, ни людям! Полмира мог бы кормить Союз и за счет этого сам процветать. А недра его, далеко не бесконечные, можно и поберечь на будущее.
- Вот здесь я с тобой полностью согласен, - воскликнул Григорий. - Ты знаешь, какой преступный идиотизм творится сейчас на Кубани! Лучшие черноземы, где выращивалась уникальная в стране пшеница, заболачивают и превращают в рисовые чеки, так как рис растет в воде. Под рис вырубили даже Лебединский сад!
Помнишь, Манечка, как школьниками мы собирали там урожаи вишен, яблок? А уж химических удобрений в эти чеки сыплют с самолетов тоннами на сотни километров вокруг! Уже есть данные о резком увеличении онкологических заболеваний. А ведь рядом основные здравницы страны – Черноморское и Азовское побережья!
- Ты переполняешь чашу моего терпения, Гриня, по поводу нарастающего людского идиотизма. Вот и поэтому я здесь! Когда человек не в силах что-то изменить, то ему хочется от всякого безобразия убежать!
Люди мнят себя всезнайками, а, между тем, губят Землю. Это по их вине предсказуемо меняется климат, нарастают катаклизмы на всех континентах. Пройдет несколько десятилетий, и природа окончательно перестанет терпеть уничтожение и насилие над собой. Она будет в обратном действии разрушать неправедно содеянное человеком, вместе с ним самим. Помнишь из школьной физики о законе противодействия?
И, чему люди совсем не придают значения, считая это делом личным, так это своим черным мыслям, заведомо неправедным делам, блуду, стяжательству, зависти, ненависти – всякому злу. А это отрицательная энергия могучей силы, которая не дает Земле быть в гармонии с Миром, ставит преграду Свету, устремленному на Землю. Поэтому и торжествует Мрак на Земле, торжествует сейчас во всем.
И если над человечеством обрушится все мироздание, то это произойдет исключительно по его собственной вине, - взволнованно закончила Мария свой эмоциональный монолог.
- Но ты же не станешь отрицать, Манечка, что на свете немало и праведных людей?- возразил Григорий.
- Стану! В созданном нами мире нельзя быть по-настоящему праведным человеком. Вот и поэтому я здесь! Но тот, кто каждый день старается быть праведным, должен отмежеваться от зла. Он может спастись сам и помочь тем, кто достоин Спасения.
- Манечка, для меня так абстрактно звучат твои слова о Спасении, - извиняющимся тоном произнес Григорий. - От чего конкретно спасаться?
- Прозорливые люди говорят, что грядут немыслимые перемены, в том числе, и для народов Советского Союза. И эти перемены только приблизят нас и наших детей к нежелательному финалу. Хочется верить, что этот финал не станет тотально катастрофическим.
- Ученые тоже говорят об этом, но, якобы, до предсказанных катастроф еще многие и многие тысячи лет, - заметил он.
- Нет, не тысячи! Это те ученые, которые убаюкивают себя и других, но есть и другие ученые, к счастью. И процесс так называемого Суда, о котором говорится в Библии, уже идет по всей Земле. Это естественный процесс, и только слепые его не замечают.
- Вообще-то, Манечка, я с этим, пожалуй, соглашусь. Действительно, то, что происходит с природой и людьми во всех странах, можно назвать Судом,- согласился Григорий.
- А еще недавно, Гриня, сначала зарубежные ученые, а затем и наши, заметили приближение к Земле Звезды или Кометы, подобной Вифлеемской. В рассказе Священной Истории повествуется о том, как восточные мудрецы, волхвы, нашли новорожденного Спасителя именно по такой Звезде. Древние мудрецы хорошо знали звездное небо, а также помнили обетование пророков. И когда на небе появилась новая, не видимая ранее, яркая звезда, они поняли, что произошло событие, описанное в древних книгах. По звезде они нашли Марию с Младенцем, «поклонились ему, падши», и, как Богу, преподнесли «богатые дары».
Недавно, я услышала по телевидению, в программе «Время», о появлении новой, пока никому неизвестной Звезды или Кометы. Она направлена в сторону Земли. Ничего подобного не было со времен событий в Вифлееме. Первые ее непосредственные воздействия уже отмечены за последние годы. Она несет неслыханные перемены, сила ее направленной на Землю энергии вздымает воды, несет климатические изменения, сотрясает Землю. Постепенно, по мере ее дальнейшего приближения, мощнейшее излучение охватит всю Землю. И для оставшегося в живых человечества, а это и печально, и радостно одновременно, наступят годы духовного просветления, так как ядро Звезды, как когда-то и Вифлеемской, заряжено высокой духовной энергией. Многие люди сейчас невольно ощущают страх перед этими событиями.
Могучие киты, например, большими группами выбрасываются из океана на берег и погибают. Ученые предполагают, что под воздействием особой энергии этой звезды, киты теряют ориентацию.
- И что же советуют ученые, философы или священники? Кого же пощадят сии грозные Божьи лучи в уже наступивший Судный «день»? - изрек Григорий, и Мария, конечно же, почувствовала фальшь в его голосе.
Но она уважала Григория, по-своему любила его, как памятную частицу своего детства и юности. Она хорошо понимала его недоумение в связи с тем, что она третий год проводит свой отпуск в монастыре, убегая от мирской суеты и неправедности жизни. Еще большее недоумение у него вызывало, вероятно, ее восприятие мира, ее мятущаяся душа, ее самобытная вера в Бога, ее предощущения будущего.
Никогда и никому Мария не навязывала своих глубоко индивидуальных взглядов и убеждений. В этом плане она была абсолютно закрытым человеком. Более того, она всегда считала, что человек, стремящийся к познанию вечных истин, ответы на все свои вопросы должен находить сам.
«Сейчас, в монастыре, с другом детства можно поделиться самым сокровенным, можно и поговорить, и пофилософствовать! Он должен что-то вынести из этой экзотической для него поездки, раз на нее решился. Даже, если она укрепит его прежнее собственное мировоззрение», - думала она.
Она знала, что ее речи кажутся ему абстрактными и надуманными – это естественно. Но если из всего им услышанного западет ему в душу хоть крохотное, маковое зернышко истины, как она ее ощущает, то оно обязательно укоренится и пустит ростки.
Ее вера была искренней, светлой и оптимистичной. Она верила в Спасение! Она верила в то, что могучие духовные силы людей Доброй воли проснутся и заставят их измениться!
- Не постигнут беды, Гринечка, только того, кто способен в радостном трепете обратить к Богу исполненный истинной веры и Любви взор!- спокойно сказала она.
- Манечка, я очень хочу тебе верить! Но неужели так просто избежать грядущих бед?- удивился Григорий, недоверчиво глядя на нее.
- Просто?! - ее глаза стали строгими, как у учительницы на экзамене, щеки загорелись румянцем. – От рождения каждый человек наделен могучей духовной энергией. То, что ее еще никто не измерил на земле, говорит лишь о том, что не все дано измерить человеку. И даже из того, что дано, далеко не все еще им измерено.
Обладая активным состоянием этой энергии в своем земном теле, каждый человек мог бы в радостном ликовании встречать излучения «Вифлеемской» звезды, которая несет очищение и возрождение на загубленную Землю, он бы не нуждался ни в каком спасении, не подлежал бы никакому суду.
Только люди в своем подавляющем большинстве не пользуются этой духовной энергией. Многие вообще отключили ее своим зло направленным рассудком. И надеются только на свой «гениальный» ум и сверх интеллект, которые бессильны перед данными испытаниями, относящимися к совершенно другой природе
Люди сузили свой мир только до того, что видят и слышат, и добровольно лишились заключенного в самих себе могущества. Бредут по жизни и бормочут: рок, судьба, карма…Мы перестали быть хозяевами даже своего собственного тела.
- Горе нам пока что! – закончила Мария свой «ликбез» для Григория. Пока что! Но мы обязательно проснемся! Однажды нас разбудит колокольный звон!
- А как же люди верующие? Уж им то точно не страшны судные лучи?
- Спасение людей «верующих», Гриня, в Слове Божьем, если они строят свою жизнь по этому Слову, а не просто талдычат молитвы монотонно и бездумно с утра до вечера. Настоящим верующим, которые живут по Слову Его, то есть по заповедям Божьим, не страшны никакие излучения.
- Я думаю, Манечка, что, кроме «верующих», у нас в стране и заповедей божьих-то никто толком не знает. Вот, я перед тобой! Кое-что осталось с детства, насильно вдолбленное родителями. И все. - сказал он с сожалением.
Единственное, что он уяснил себе из слов Марии: для Спасения нужно всего лишь обратить к Богу открытый взгляд, исполненный истинной Веры и Любви.
- Но как стать обладателем такого взгляда? Манечка – мудрость ты моя! – воскликнул Гриня.
- О-о-о! Дай мне поучить тебя, Гринечка! – засмеялась она.- Я думаю, ни в каком обозримом будущем твоим духовным образованием никто не займется! В церковь же, а тем более в монастырь, ты, едва ли, когда-нибудь еще попадешь. Только здесь уместны дружеские нравоучения! Но, знай, я делюсь только с тобой своими приобретенными и далеко не бесспорными познаниями. Сомневаешься, проверь их! Лично я никогда не беру на веру чужие убеждения, даже если им доверяет весь мир! Я полагаюсь всегда только на свой собственный опыт, а потом радуюсь, находя ему подтверждение.
- Но все же, как насчет «взгляда», Манечка?!- шутливо прервал ее Григорий.
- Хочешь стать обладателем взгляда, исполненного Веры и Любви?! Ну, что ж, запоминай!- с веселым вызовом произнесла Мария.
« Для начала надо пожалеть и полюбить всех людей на Земле! Это не трудно! Ты только подумай, что их всех ждет?!
А они в ответ пожалеют и полюбят тебя. Знаешь такую заповедь: «Возлюби ближнего своего, как самого себя»? Так вот, самое трудное – возлюбить самого себя!
Возлюбить не свое тело, а Того, человека духовного, каковым ты есть по сути. Позволь ему проснуться! Разбуди его! Избавь его от смертельного сна. И ты ощутишь дарованную тебе от рождения волю для принятия твоих личных решений. И тут же проснется твоя Совесть!
Когда ты станешь жить по совести, то обязательно почувствуешь себя другим. Ты, как бы, сам в себе родишься заново! И к этому другому у тебя возникнет искреннее уважение, восхищение и, наконец, любовь! Невольно ты перенесешь отношение к себе на отношение к своим ближним.
Ты с радостью простишь им то, что они не такие, какими ты хотел бы их видеть. Тебе станет очевидно, что несовершенство людей временно: все они идут по одной земной дороге, только находятся в разных уровнях этого Пути.
Так постепенно и незаметно ты и станешь обладателем взгляда, исполненного Веры и Любви!»
Мария привела своего спутника в монастырскую библиотеку. Это было место в монастыре, где она проводила много времени. Она показала Григорию редкие исторические и религиозные книги. На столах также лежали свежие журналы, причем не только на русском языке. Мария пояснила ему, что монастырь выписывает много журналов, в том числе и зарубежных. Журналы не только религиозной направленности, но и в помощь по хозяйственной деятельности, цветоводству, садоводству и другие. Несмотря на свои основные задачи и обязанности, обитатели монастыря должны знать о реально происходящих событиях в большом мире. Здесь много образованных людей, людей неравнодушных к тому, куда несется человечество в конце двадцатого века.
Выйдя из библиотеки, которая уже закрывалась, они пошли в сторону ворот и продолжили свое взаимно интересное общение. Григорий осторожно взял Марию под руку.
- Манечка, в Киеве я так быстро подружился с твоей Кирой, как будто давно ее знал! У тебя и должна была быть именно такая дочь: светлая, умная, жизнерадостная! Я ею просто очарован. А уж ваш Ванятка - это вообще сокровище!
- Спасибо тебе! Действительно, Кирочка и Ванятка – мои бесценные сокровища. Разве они не достойны спасения?! А все мои малютки, которых ты видел в детском Доме? А все те, кто честно отдал все силы служению Родине, подарил будущее своим соотечественникам, а теперь забыт ими в своей убогой, нищей старости? – вопрошала Мария.
- Конечно же достойны! И не только спасения, но и лучшего отношения государства. – поддержал ее Григорий.
-Знаешь, Гриня, я не могу смотреть в глаза нашим сельским старикам. Они с детской чистотой и надеждой в слезящихся глазах вопрошают к нам:
« Люди! Где ваша совесть? Не унижайте нас, будьте справедливы! Не за горами ваша собственная старость!»
Помню простые и очень верные слова, принадлежащие, кажется, нашему Пушкину: «Память и уважение к минувшему – вот черта, отличающая образованность от дикости».
Хочется сказать нашим законодателям, создающим одни законы для людей, другие для себя: «Вам доступно все. Вы купаетесь в роскоши. Но, по Пушкину, вы – дикари, товарищи! Дикари! Я вас жалею и люблю, потому что к ответу призоветесь скоро, хотите того или нет! Торопитесь исправить то, что еще можно».
- Манечка, я согласен с тобой, я понимаю твое неравнодушие и ответственность за все на свете, но в монастыре эти проблемы не решить.
- Их никто не решает и в миру! – возразила Мария. - Десятилетиями рапортуют о повышении пенсий на какие-то жалкие проценты, которые выражаются в копейках, не меняя сути дела.
Добрым намерениям и делам тут же ставится заслон. Никак не наступает перевес, которого так все ждут. Поэтому, чтобы сохранить душевное равновесие и выжить, я и ушла от общественной деятельности, от политики и от большой медицины. В моих руках сейчас конкретное и нужное дело, которое я выполняю с чистым сердцем: я главврач Дома ребенка.
Но сейчас такое время, когда нелепо прятаться и отсиживаться в своей раковине. Не получится! Как и многие другие люди, я чувствую приближение глобальной беды. И вся суета-маята людская мне кажется такой абсурдной. Только в большинстве своем мы не понимаем, что нам грозит. Решением правителей и правительств губится природа, ведутся войны. Сильные мира сего под какую- то, только им слышную дудку, тупо пилят сук, на котором сидят все.
И, заметь, ничто земное уже не остановит их! Сколько бы не вопили такие обычные люди, как я, и даже просветленные, даже «посланные», даже «призванные»! Как и в былые времена – это одинокий «глас, вопиющего в пустыне».
Гениальная техника, уникальные средства коммуникации, изощренное оружие уничтожения – это то, в чем люди действительно преуспели. Но все эти достижения мертвы сами по себе, поэтому они не спасут людей от неминуемых испытаний, а могут лишь приблизить их.
- Но Бог должен спасти свое творение, так ведь?
-Бог никому ничего не должен! Единожды создал он свои совершенные законы для нашего мироздания. И с тех пор в великой гармонии, как единый часовой механизм, оно живет и постоянно находится в развитии. А все, что этому развитию мешает, эти законы нарушает, само себе подписывает приговор, будь то человек или космическое тело.
Гриня, мне кажется таким очевидным то, что людям в духовном плане надо срочно возвращаться к тому, от чего они так далеко ушли, и, не медля, спасать место своего обитания – Землю, а также, самых слабых на ней: стариков и детей.
- Даже если это очевидно, Манечка, разве те, кто ворочает миллиардами, откажутся добровольно от еще большей наживы?
- Нет, не откажутся! Без духовного преображения, прежде всего, сильные мира сего никогда не откажутся от обогащения, всевластия и диктата, а также от подчинения и уничтожения не согласных. Держа весь мир в своих руках, объявив себя верхушкой «цивилизованного» общества, они волокут человечество в пропасть!
Мне кажется, что на нынешнем уровне духа и миропонимания политические лидеры, полностью зависящие от «денежных мешков», не способны договориться между собой даже под угрозой собственной погибели.
-Да и Бог бы с ними!- подхватил Григорий ее мысль,- но в руках этих правителей и «денежных мешков» жизнь всех жителей Земли!
-Вот, Гринечка, теперь мы с тобой обо всем и договорились! – обрадовалась Мария.
- Нет, пока не обо всем! Отпускное время, проведенное тобой, Манечка, в этом светлом месте, помогло тебе обрести равновесие, пережить свое бессилие в борьбе с несправедливостью. Конечно же, помогло укрепиться духовно, так ведь? А теперь, в самый раз вернуться на родину, на Кубань-матушку! Ты тоже должна возвратиться к тому, от чего так далеко ушла! Начни с себя, Манечка! Согласна?
- Согласна, Григорий Николаевич, согласна! Твой приезд меня взбудоражил. Действительно, в зыбкие моменты своей жизни хорошо возвратиться к истоку! Вдохнуть воздух родины. Как в песне: «Воздух Родины, он особенный, не надышишься им!»
Они вышли за монастырские ворота и пошли вниз по дороге. Площадка для экскурсионных автобусов в этот вечерний час была уже пуста. Вечер был необычайно тих. Издали Григорий увидел знакомого немца, идущего по дороге им навстречу. Он рассмотрел теперь, что это пожилой человек, худощавый, сутулый, но подтянутый и энергичный. Немец слегка поклонился им и сказал по-русски: « Добрый вечер!»
Они ответили на его приветствие, и Мария стала что-то говорить ему по-немецки. Григорий понимал только отдельные слова.
- Я коротко рассказала Курту о твоем боевом пути в годы войны, - объяснила она Вертию.
Курт отвечал Марии, глядя на ее спутника, так как, видно, слова его были обращены к нему.
Мария перевела:
- Курт говорит, что наши дети и внуки никогда не должны воевать. Немцы и русские обязаны дружить и объединять все народы Европы. У них достаточно для этого воли, силы и умения не зависеть от других.
Он говорит, что вы, участники страшной войны, в ответе за мир в будущем. Из поколения в поколение надо передавать весть о том Зле, которое бессмысленно унесло миллионы жизней. От этого Зла до сих пор содрогается вся Вселенная!
- Я согласен, - сказал Григорий, с некоторым удивлением слушая эмоциональный перевод его речи.
Мария в конце добавила, что Курт прощается с нами, завтра рано утром он уезжает. И еще, он говорит, что наши дети уже без предубеждения подают друг другу руки, а вот тебе, Григорий, это не просто… Не просто их простить.
На что Вертий ответил:
- Повинную голову меч не сечет. Так считают казаки, да и все русские люди. Поэтому, до свидания! – и Григорий первым протянул Курту руку. - Если не возражаете, то я могу вам составить компанию в поездке до Талина.
И уже вполне дружелюбно, условившись о совместном отъезде из монастыря завтра рано утром, они разошлись с Куртом в разные стороны.
Пройдя еще немного по дороге вниз, Григорий и Мария повернули назад. Пора возвращаться в гостиницу.
- Скажи мне, Мария Павловна, в чем сила молитв верующих, если все равно идет Суд?- вернулся Григорий к их незаконченному разговору, незаметно взяв Марию за руку.
- Какой же ты конкретный, цепкий кагэбэшник! Извини!- удивленно сказала Мария, резко остановившись, но руку не отняла. – Силу молитвы людям не измерить, как и силу духовной энергии – она беспредельно велика, поэтому за ней спасение многих и многих душ. Это понимают все религии мира.
Посмотри на мусульманских паломников в Мекке: мольба миллионов людей в одном порыве! Какая сила! А молитвы в бесчисленных монастырях и монастырских подворьях, в православных церквях, в храмах всех вероисповеданий по всему свету! И все это в один общий энергетический поток с Земли к Свету…Он непременно обернется помощью в обратном действии. Мы уже говорили с тобой об этом, Гринечка.
Знай, я действительно испытываю искреннюю потребность помогать людям. Эта потребность зародилась в суровых сибирских краях, а может быть и раньше. Я люблю людей, я их жалею, особенно стариков и сирот. И верю в силы своей души, поэтому мне так отрадно молиться в храме вместе с другими. А дома, в уюте и обманном благополучии, в общественном идиотизме и вопиющей несправедливости во всем я просто не нахожу себе места. Теряю покой, размениваясь на необходимые по жизни мелочи, а, значит, теряю и драгоценное время.
Как говорится, неправдою жить не хочется, а правдою – не можется! Вот и думаю я, что дальше так существовать не имею права. Я понятно говорю? Скажи, Гриня, если бы ты меня не знал, слушал бы все это?
- Понятно говоришь, Манечка! Но, кроме тебя, я бы никому не поверил и никого бы не слушал! – осмелел Григорий.
- Вот-вот! Так и Сына Человеческого не услышишь и не поверишь ему! – засмеялась Мария. А ведь он уже на Земле, может быть и в нашей стране!
- Да что ты такое говоришь?! – изумился Григорий.
- Точно также, в приснопамятные времена, все знали о приходе Мессии, ждали его, но когда он, наконец, пришел, не приняли его. Почему? Потому что своим учением он посягнул на власть фарисеев и книжников. Они не приняли Его, не желали слушать: чему, мол, может научить их сын плотника?! Они настроили народ против Него.
Представляешь, самого сына Божьего власти объявили преступником и богохульником, заклеймили морально, затем воспользовались услугами так называемого правосудия по человеческим законам, чтобы убить Его!
Вот поэтому важно, Гринечка, Что человек говорит, а не кто он такой. И оценке подвергай то, что говорят, а не тех, кто говорит!
«А мне важно, Манечка, кто ты такая, даже если бы ты не произнесла ни одного слова за весь день!» - с грустью подумал Григорий о своем.
Они подошли к зданию гостиницы. Мария неожиданно резко сменила тему их беседы.
- Что я тебе сейчас покажу! - сказала она, открывая свою сумочку. Я тебе говорила, что на 9-е мая ко мне в гости приезжала племянница Ванечки Саенко Людмила с братом Вячеславом. Вот, посмотри, она подарила мне фотографию гривенского школьного оркестра 1965-го года выпуска. Вот он расположился на школьном крыльце! Посмотри! Ну, точно как наш, довоенный!
- Да, это было ровно двадцать пять лет тому назад! Сразу вспоминаются наши вальсы и кадрили на вечерах… Странно, чем больше проходит времени, тем явственнее эти воспоминания, живо откликнулся Григорий. – Только одеты оркестранты по новой моде!
Григорий и Мария наперебой стали вспоминать, кто у них в оркестре играл на аккордеоне, кто на трубе.
- А помнишь Васю Гаевского, нашего лихого барабанщика? Он старше нас был года на два.
- Да помню, Манечка. Вася Гаевский не пришел с войны. Геройски погиб. А я не так давно видел в Гривене его сына. Он родился перед войной. Очень на него похож, я, прям, как будто Ваську увидел живого! Такой же кудрявый! Зовут, представь себе, Василий Васильевич Гаевский! Окончил московский авиационный институт. Работает наш казачок на Космос! Живет в Москве.
- Гриня, возьми эту фотографию себе на память.
- Нет, не возьму, Манечка, сохрани ее пока у себя. А то ты так говоришь, как будто мы больше и не увидимся, - улыбнулся Григорий.
Перед тем как разойтись в разные половины гостиницы, он поцеловал ее руку и, не отпуская, тихо сказал:
- Манечка, у меня давно не было такого счастливого дня. Я не прощаюсь с тобой…
- Я тоже очень рада нашей встрече! – откликнулась Мария.
Оставшись наедине сама с собой в небольшой монастырской комнате, она пыталась осмыслить события прошедшего дня. Сначала она не могла понять причину нарастающего недовольства собой. Она не понимала людей, которые стараются активно навязать другим свои идеи и убеждения. А сама?! Такая неуместность! Все равно, что взять и раздеться перед посторонним человеком. Что подумает о ней Григорий? Даже с самой дорогой своей подружкой, дочерью Кирой, она никогда не облекала в слова свои интуитивные помышления или случайно полученные знания.
- И чего раздухарилась? Откуда взялась эта словоохотливость? – удивлялась она сама себе. Хотела размягчить душу человека железной профессии? Зачем? Его то в монастырь привели точно не духовные поиски. И приехал он сюда не вдруг. Ему было чем меня порадовать. Какой же он молодец!
Сердце Марии горело искренней благодарностью Григорию за реабилитацию. Она никогда даже не мечтала об этом. У нее в руках теперь бесценные документы! Никто больше не посмеет оскорбительно сказать или написать о ней или об ее отце. Когда киевские журналисты вытянули на свет божий ее давно забытую судимость, ей нечем было крыть! Это был безответный удар в спину. Ее богатая, насыщенная событиями жизнь сразу наполнилась пустотой. Все вокруг стало плоским и унылым. Охватили усталость и беспокойство. И только здесь, в Пюхтице, обрела она покой.
Но неожиданный приезд Григория нарушил ее состояние умиротворенности и философских исканий, вернул к действительности.
- Хорошо это или плохо? – волновалась она.
Вновь всплыли все ее неразрешимые проблемы, ее жизненные ценности, лопнувшие, как мыльные пузыри. Она вспомнила, какому кардинальному изменению подвергла многолетние отношения со многими людьми. Всю себя она посвятила медицине и не могла смириться с тем, что и эта область на глазах становится обезличенной, технократической и коррумпированной.
Врачей «достали» липовые социалистические обязательства с липовыми процентами «передовиков». Денежные подачки медицинским подразделениям в виде квартальных премий за «победу в соцсоревнованиях» вызывали недовольство всех не победивших, так как тут и речи не могло быть об объективности. Учитывались плановые, внеплановые и сверхплановые исследования, операции и мероприятия. Процент эффективности определяли по специальной формуле, которая кем-то все время менялась. Исписывались горы бумаг, тратилось рабочее время и нервы людей, которых и без того замучила писанина. Все в ущерб непосредственной работе с больными. А ведь речь шла о больных детях!
- Почему люди, попадающие во власть, тут же забывают о том, что они пришли туда, чтобы служить интересам каждого отдельно взятого гражданина и всем вместе взятым? И, в первую очередь, того, который не может побеспокоиться о себе сам?
Но большинством «народных избранников» движет раздутое самомнение, собственная карьера и слепая жажда власти. Об ответственности они тут же забывают, демонстрируя показную активность, стараясь при любой возможности засветиться в прессе или на телевидении.
- И как возможно было такому человеку, как Григорий, добиться профессиональных успехов в «Органах»? – не понимала она теперь. «Органы» в ее представлении – это отдельное государство в государстве, которое не подчиняется даже Первому лицу. Такое мнение в разные периоды своей жизни она слышала от очень серьезных и осведомленных людей. - Искренний, открытый, импульсивный! В нем так много, оказывается, от того Грини, который родом из их общего детства. Да, настоящие люди есть везде, только, наверное, еще не пришло их время.
Она почувствовала, что Григорий тот редкий мужчина, которому можно не просто доверять, а всем сердцем безоглядно верить. Любимая женщина такого мужчины никогда не будет ощущать себя потерянной, ничтожной, бесправной и одинокой.
- Повезло его жене Ларисе: за таким мужем, наверное, можно пойти хоть на край света с закрытыми глазами,- подумала она. Но только в том случае, конечно, если есть любовь. Но есть ли она?
После войны Григорий горячо пытался убедить ее в своей первой любви, которую он пронес через всю войну. Теперь, с высоты прожитых лет, Марии было ясно, что Любовь не бывает ни первой, ни последней. Любовь – это самая великая эмоция, которая, как награда, приходит к редкому человеку. Еще реже эта эмоция бывает взаимной. Она не имеет конца и остается с человеческой сущностью даже после его смерти. С незапамятных времен человечеству было известно, что любовь бессмертна. Этот факт отражен в великой поэзии разных времен, а также в народных песнях и сказаниях, в том числе, и казачьих.
А первой, второй, третьей… и последней бывает влюбленность – прекрасное, но, к сожалению, конечное и не бессмертное чувство, которое людям так хочется принять за любовь. Мария встречала и даже близко знала таких людей, способных на многократные влюбленности. Их постоянно прельщала обманчивая новизна. В результате они всегда страдали, но еще больше заставляли страдать других, тех, которых они в очередной раз «разлюбили».
Она долго не могла успокоиться и заснуть. В конце концов, ей пришлось себе признаться, что второй раз Григорий Вертий оказался в ее жизни не случайно.
Разобрав постель, Григорий подошел к открытому окну. Он чувствовал себя помолодевшим лет на двадцать! Он хотел, чтобы быстрее прошла эта ночь.
«Нужно действовать, - думал он, - нужно круто менять свою жизнь! Глядишь, и все к лучшему изменится вокруг!»
В эту минуту ему казалось, что он способен повернуть вспять реки и сдвинуть с места самые высокие горы. Он даже усмехнулся, представив себя со стороны: настолько чужды были ему такие ребяческие фантазии.
За окном сгустился невесть откуда взявшийся туман. В падающем из окон здания свете воздух казался сотканным из мельчайших капелек воды. На загадочный монастырский холм вместе с туманом опустилась великая музыка молчания, полный покой, абсолютная неподвижность… Казалось, что время почти остановилось. И все же жизнь вокруг так прекрасна, так осязаема, что ее можно коснуться…
Рано утром, встретившись с Марией в гостиничной столовой за чашкой чая, Григорий понял, как мало времени им было отпущено. Она смотрела на него с улыбкой. Взгляд ее волнующих глаз показался Григорию внимательным и несколько удивленным.
Он не сказал ей какие-то главные слова, но знал твердо, что теперь он ее не потеряет.
- Передай низкий поклон от меня Кубани нашей и твоей супруге! Помнишь, я говорила тебе, что за тебя пойдет любая, самая красивая и юная казачка?! Так и случилось, - говорила Мария на прощание, незаметно наблюдая за его реакцией.
- Манечка, ты, как всегда, права! Других таких, с кем бы я во всем соглашался, я не знаю. Ты, просто, паришь над всеми! Я это почувствовал еще будучи пацаном! А, между тем, с личной жизнью у тебя не совсем…
-Мы с Ларисой тоже жили каждый сам по себе, - продолжил он, - не посягали на свободу друг друга. Гордились такими современными отношениями. Но, знаешь, очень чего-то не хватало! Может быть, напрасно ты, Манечка, уехала от меня тогда, после войны?
- Кто же это может знать? Прошлое, Гринечка, оно осталось в прошлом. А так, как вы с Ларисой, многие семьи живут. Супругов объединяют общие цели, взаимное служение друг другу, воспитание детей, но очень часто нет самого главного: взаимопроникающего душевного тепла и доверия. Из-за отсутствия этого главного лично я так и не решилась на официальные отношения. Это «главное» или есть, или его нет! Его нельзя искусственно воспитать в себе и выразить к другому человеку так, как можно выразить чувство.
Наверное, твоя Лариса, будучи талантливой артисткой, отлично умеет выражать чувства?
- Да, Манечка, чувства она может выражать очень талантливо! Только, к сожалению, я Ларисе больше не верю. И талант ей уже не поможет. Вот такой расклад!- констатировал Григорий.
- Ты не веришь своей жене, потому что чувства приходят и уходят, а родство двух любящих душ, отнюдь не похожих, а лишь взаимно дополняющих друг друга, как кубики в разборной детской картинке, остается навсегда. Это я знаю по личному опыту, Гринечка. Так что ты не торопись!
Где-то читала, что человек – это мелодия, которая поет сама себя. И в бесконечном хоре мелодий лишь созвучные стремятся друг к другу… Когда мы с Иваном были почти детьми, бегом неслись по дамбе, как щенки, он весело предложил мне полететь вдвоем на седьмое небо! В крайнем случае, на пятое! И только сегодня я понимаю, какое это объяснение в любви! – возможно, некстати вспомнила Мария.
- Манечка, я, как никто другой, знаю о вашей любви,- вздохнув, сказал Григорий, - И, может, порадуюсь когда-нибудь вашей встрече на пятом или на седьмом небе. А пока мы с тобой на земле, давай больше не терять друг друга? Я помню очень созвучную мелодию из нашего с тобой детства! Она настоящая.
Он прикрыл своей крупной ладонью ее узкую, мягкую руку, лежащую на краешке стола и, волнуясь, сказал:
- Манечка, и теперь, напоследок, о деле, важном для меня. Помоги мне, пожалуйста, оформить усыновление «Василия великого»! Он мой сын! Если бы ты видела, как он меня узнал! Он меня ждет. Я обещал приехать к нему. А твоя замечательная Кира родит еще сама и сына, и дочку! У нее все впереди.
- Конечно, помогу, Гриня, - с готовностью откликнулась она. - Только все-таки ты должен серьезно поговорить об этом со своей женой. Это дело всей семьи.
- Я нашел сына, и для меня это очень важно, понимаешь! Я окончательно понял это за прошедшие сутки. Он меня узнал первым! И подарила мне его ты. Спасибо, Манечка! Это твоя «малютка» из твоего Дома малютки! Твоя и моя!
Здесь Григорию уместно было бы сказать ей о том, что реально не сложилась «картинка» его совместной жизни с женой Ларисой, не хватило нужных кубиков, а, может, потерялись, или кто украл. Но Григорий, как и большинство мужчин, не понимал, что важно в данной ситуации знать порядочной и серьезной женщине. Он не умел объясняться, не желал выглядеть жертвой в ее глазах. Для него и так все было очевидно.
Но для Марии женатый мужчина был кем угодно: гражданином, земляком, товарищем, коллегой, но только не мужчиной. Привязать свою судьбу к туго сплетенной конве чужой супружеской жизни – это заведомо обречь себя и других на несчастье. Разрушить легко, да только построить на развалинах что-либо путное нельзя. Слушая Григория, она понимала, что с его семьей случилась беда. Но в какой семье не бывает беды?
- Помни, ты нужна не только всему миру, который якобы ждет твоих молитв, но и своим близким! И не очень близким…. Живым! Мы с тобой нужны друг другу, Манечка, я убежден в этом всей душой!- решился наконец Григорий сказать ей самые главные слова.
И уже более спокойно продолжил:
-Прошу тебя, Мария Павловна, береги себя!
- Я постараюсь, Григорий Николаевич! Спасибо тебе за свежую «Кубанскую» струю жизни в мой замкнутый ныне мирок! Знаешь, как-то все совпало: очень серьезные проблемы в делах, замужество и уход из дома дочери Киры…
-Манечка, я все понял еще в Киеве. И совершил свой вояж сюда по первому зову сердца, хотя я совершенно не «просветленный»! Но я обязательно разбужу свою душу и заставлю-таки ее трудиться «и день, и ночь! И день, и ночь!» Видишь, поэзия мне тоже не чужда! – шутливой иронией он пытался прикрыть свое смущение. - Я тебе обещаю, Манечка! Ты помнишь, когда мы подростками пели рождественские колядки, я всегда становился рядом с тобой, сам не понимая почему? И в школьном хоре тоже. Мне легко было петь только рядом с тобой…
Это было созвучно? Ты помнишь?
- Да, я помню! Может быть…- совершенно растерялась Мария.
- Знай, через месяц я снова прилечу в Киев. За Васяткой! И непременно увезу тебя в Краснодар! В казачью столицу! Это для нас с тобой лучший город Земли! Тебе, Манечка, позарез не хватает энергии и любви родной Кубани, как и каждому человеку, надолго оторванному от малой родины. Подумай, пожалуйста, об этом!
- Я подумаю, Гриня. Обещаю тебе! – взволнованно откликалась она в ответ на его эмоциональный, искренний натиск.
- Я не прощаюсь с тобой, моя дорогая кубанская казачка,- крепко обняв Марию, негромко, но твердо сказал он.
Такси с Куртом и Григорием, медленно тронувшись, стало набирать скорость. Григорий невольно оглянулся назад, туда, где осталась стоять Мария.
Он еще раз увидел ее стройную фигуру с высоко поднятой рукой. За ее спиной были широко раскрыты монастырские ворота, а за ними на фоне чистого утреннего неба возвышался величественный Храм с пятью зелеными куполами.
Мария
© Copyright: Людмила Ивановская-Васильченко, 2013
Свидетельство о публикации №213112601740
Свидетельство о публикации №213112601740
Рецензии