Молоко

Молоко.
К. Шитов

Прохор выспался, до сухого треску в заушьях, встал и на полчаса обосновался в туалетной кладовке. После армейского сортира, на девяносто два подушевых отверстия, общей длиною в сто пятнадцать погонных метров, он никак по-другому не мог называть скудный квартирный туалетный отсек. Жена его Вера Васильевна, вздрагивая туловищем от каждого звука, производимого мужем в их маленькой двухкомнатной квартире, стояла возле плиты на кухне и подогревала второй час к ряду завтрак для Прохора Петровича.
Когда он, обдавая квартирные углы острым запахом армейского шипра, умытый и выбритый, воцарился на кухне перед супругой, облаченный в белоснежную майку и широчайшие галифе, на столе уже струился ароматными, мясными парами завтрак. В полном молчании хозяин оседлал табурет и навис над кухонным столом как некогда над картой полевых учений. Перед ним, на прямоугольном блюде были разложены наподобие револьверов, жаренные курьи ноги, присыпанные с боков зелеными пулями консервированного гороха. Дуэльный набор завершала налитая до краев рюмка ледяного самогону. Прохор удовлетворенно хмыкнул в прокуренные вороные усищи и принялся завтракать. Вера Васильевна, чуть ослабила внутреннюю свою пружину и угодливо улыбнулась мужу. Эта заискивающая улыбка, в комплекте с ужасом застывшим в глазах женщины, производили удручающее впечатление.
Отношения между ними сложились простые и…страшные. Молодость промчалась мимо галопом. Бог детей не дал, да по правде говоря, Прохор так уверовал в суворовскую максиму «солдаты, дети мои…», что не особенно переживал собственную недостачу в семейном приросте. Она продолжала испытывать к нему некоторую пёсью привязанность. Но между ними всегда была и продолжалась по сей день ее односторонняя зависимость. Если ей хотелось нежности, он игнорировал все поползновения своей супруги. Когда хотелось ему, он брал, пользовался и клал на место, как папиросную пепельницу. А хотелось Прохору, обычно, на полную Луну. Вера Васильевна была вынуждена изыскивать в этих ежемесячных нашествиях элемент романтического удовлетворения. Изыскивала, но не находила.
Отец говорил ему перед самой свадьбой:
-Держи, сына, бабу в строгости. Чтобы никакого блуда. В нашей профессии, крепкий, надежный тыл офицеру нужен сильнее чем жопа!
После очередного наставления они выпили по стопке самогона, и Прохор, подчиненным голосом, спросил отца:
-А может и совсем, это…не жениться? Ну, если такой блуд.
Папаша сидел напротив собственной малолетней копии, с той разницей между ними, что легко читалась на погонах. Крупнее был папаша. Крупнее были звездочки.
Отец долго думал, прежде чем ответить.
-Оно, конечно можно,- Начал он, – и, может быть, так-то оно и лучше бы для тебя, но вот пожрать тебе же надо себе сготовить, обстираться, полы помыть, тут она вроде бы как и к месту будет. Да и по службе полезно, анкета и все такое. Женись Прошка, пригодится! Но, как я тебе уже сказал, держи жену во где! - При этом он поднял над столом покрытый курчавой шерстью кулачище, к которому с тыльной стороны прилипло луковое кольцо. – Во где!
И далее, свободная, ничем не удерживаемая более, пятипалая отцовская кувалда хрястнула по столу, так, что шпроты стайкой выбросились из банки на скатерть.
Меж тем, собственная его, папашина супруга Лидия Карловна, мать нашего героя, имея артистическое происхождение, была натурой ветреной и к сорока годам наставила своему полковнику такое число рогов, что для их выставочного размещения потребовалась бы площадь соизмеримая с футбольным стадионом. Потом ей наскучило слушать мужнины уставные акафисты и кондовые матюги, наскучили адюльтеры на колючих офицерских шинелях, бесконечные переезды, и она, собрав вещички, подалась в неизвестном направлении с проезжим иллюзионистом индивидуалом Зигмундом Пенкиным. Так и не видел ее после этого никогда полковничий отпрыск.
Основательно позавтракав, Прохор Петрович, по своему заведенному обыкновению отправился на променад. Это был пункт заведенного порядка, которого он как военный человек придерживался неукоснительно и ежедневно, в любую погоду и при любых обстоятельствах. Маршрут этот включал в себя приятный трехкилометровый прогон по набережной. Набережная была разбита широким бульваром, и люди прогуливались, туда и обратно, не создавая друг другу препятствия. На зеленой разделяющей зоне были предусмотрены островки под детские площадки или шахматные лавочки. По величественной реке плыли пассажирские теплоходы, баржи сухогрузы, прогулочные катера и прочая мелкая лодочная перхоть. Дошагав почти до конца бульвара, Прохор заметил на площади возле нового павильона необычное оживление и с любопытством подошел взглянуть на происходящее поближе.
По фасаду павильона радугой расходилась надпись « Элементы японского гипноза под управлением Зигмунда и Лидии Пенкиных». Сердце у отставника заколотилось, лицо вытянулось. По спине волнами заходило электричество.
-Мать! Здесь! Через столько лет!? Этого не может быть. Бормоча про себя разную успокоительную белиберду, Прохор встал в очередь за билетом.
-Ей сейчас под семьдесят лет исполнилось - Прохор вежливо сплюнул в сторону.- Какие, мать твою, фокусы могут быть в семьдесят лет!?
Прорычав в усы последний пассаж, он прошмыгнул в темный тесный дверной проем павильонного входа.
Все первое действие напудренный моложавый мужчина, с объемистым пузцом и основательным складчатым подбородком разносил по залу всевозможные предметы, заигрывал с молоденькими зрительницами и отпускал двусмысленные сальные шутки. Пока сальный прятал предметы, отвлекая на себя внимание публики, двое молодцов с первого ряда, вывернув шеи, контролировали все его действия. По видимому это и были «вдохновители» того «гипнотизера», что ожидал своего выхода на сцену. Вот, вещи были разложены, и плотный скабрёзник, покачивая мощным, отвислым задом, вбитом в обтягивающие трико, грациозно удалился.
На сцену выскочили семеро таджикских гастарбайтеров в костюмах японских самураев, с соответствующим прищуренным гримом, и стали, под фонограмму, дубасить воображаемыми палочками по обитым шерстью декоративным барабанам. Прохор, покраснев от напряжения, подался вперед, в ожидании появления Лидии Пенкиной. Милый сердцу любого военного барабанный грохот, на этот раз, невероятно раздражал Прохора Петровича. Он натягивал в его напряженном мозгу болезненную тетиву и сверх всякой меры будоражил кровяное давление.
Наконец занавес порхнул на сторону, и по паркету принялась выводить замысловатые нетвердые па старуха, с вымазанной белилами физиономией,
одетая в кимоно, с длинною дымящею папиросой в оттопыренных пальцах. Вероятно, вертя туда сюда костлявым задом, и, приседая поочередно то на одну, то на другую ногу, она полагала, что придает своему выступлению японского колорита и магической таинственности.
Между тем, по вполне характерным особенностям ее танца, далеко не национального характера, становилось ясно что дама ведет представление выпивши, и крепко выпивши! Несколько раз, она, в алкогольном кураже пронеслась по самой кромке сцены, рискуя в любую секунду сорваться в оркестровую яму, так, что суфлеры из первого ряда вскочили с мест, готовые решительно броситься на спасение своей пожилой кормилице. Таджики с поникшими барабанами стояли открыв рты. По залу пошли сдавленные смешки. Вот какой-то хамовитый зритель из задних рядов не стал сдерживаться и заржал, громко и заразительно. Назревал скандал. Тут танцовщица остановилась, сделав по инерции еще несколько скачков, и, тяжело дыша, с хищным выражением на лице, ринулась к зрителю. Проходя между рядами присмиревших посетителей, она что-то бурчала по-японски. В зале зазвучала бамбуковая музыка, на экране над сценой вспыхнула, вся в белом цвету, сакура.
Жрица уездного оккультизма пошла вдоль рядов, всякий раз картаво вскрикивая при обнаружении очередного трофея. Она уже отыскала и предъявила зрителям львиную долю спрятанных предметов и неумолимо приближалась к Прохору. Тот сидел ни жив ни мертв, втянув голову в плечи, в ожидании развязки. Он давно уже узнал мать, но то, как эта, некогда хорошенькая женщина, постарела и подурнела, а главное то, как она вела себя перед зрителями, ввергло его в состояние страшного смятения.
Она хватала за руки перепуганных молодых людей и водила ими по своим боевым бедрам, потом отталкивала «нахала» и грозила пальчиком. Дойдя до собственного обомлевшего чада, она обдала сидящих зрителей струею папиросного дыма, картаво озвучила очередную «японскую» фантазию и, вдруг, довольно бодро и ловко, для ее лет, прыгнула к Прохору Петровичу на одеревеневшие колени! Тетива лопнула. Не догадываясь ни о чем, блудная мать довела своего дитятю до обширного паралича. Прямо с представления, полковника с прикушенным языком препроводили в областную больницу.

Все преходяще, и посему миновали трудные для Прохора дни реанимации. Состояние сделалось стабильным, и его перевезли домой.
Удар лишил его движения и речи. Он сидел в кресле и ворочал глазами, следя за перемещениями Веры Васильевны по квартире. Когда наступал критический момент пищеварительного цикла, полковник мычал, и тогда супруга подставляла ему судно.
У Веры Васильевны, помимо свалившихся на нее забот о муже, появилось новое пристрастие. Она увлеклась домашним вязанием. Купила на рынке пряжи из козьего пуха и принялась по журнальным рекомендациям вязать разнообразную одежду. Она связала Прохору носки, свитер, шапочку. Как мило ей было видеть его в инвалидном кресле сидящего в пестрых вязанных одеждах и шапочке, свисающей с головы к стриженным усам полковника. Иногда она раскуривала и давала ему папиросу. По воскресеньям Вера Васильевна наливала полковнику рюмку коньяку. Впервые в его глазах, вместо ледяной муштрующей иглы теперь теплилась благодарность. Еще она заметила в этих стальных глазах мужа легкую перемену цвета. В них прибавилось теплого карамельного оттенка, впрочем чуть-чуть. Каждый день, соседи помогали Вере Васильевне выкатывать мужа на улицу. Она трепетно поддерживала регламент полковника. Понимала как это важно для него. Так она катила его по парку, потом бульваром, но, не доходя до проклятого места, совершала разворот и везла неподвижного Прохора Петровича в обратном направлении. Когда она однажды довезла мужа до того места, где у него произошла роковая встреча с родительницей, он впал в продолжительное беспокойство.
Два года терпеливая женщина обслуживала несчастного мужа. Она умывала его, брила и стригла волосы. Два года она пыталась поддерживать для него привычные условия жизни. Кроме того, она самостоятельно делала полковнику ежедневный массаж, колола лекарства и витамины. Она никогда не говорила ему о его болезни. Боялась как то ранить, унизить этого гордого человека. Делала вид, что произошедшее с ним, это всего лишь дурной эпизод в их жизни. Еще одно испытание, которое они преодолеют руку об руку, так же как и все прежние. Она бесконечно верила в железный стержень, который ощущала в муже с первого дня знакомства. И она дождалась.
………………………………………………………………………………………………………………………..
Вера Васильевна стояла на кухне и смотрела на лес за рекой. По лесу май тонкой кистью набросал легкую салатную дымку.
-Молоко убегает! - Услышала она голос за спиной и бросилась к плите. Она пригасила газ под молоком и медленно повернула голову к мужу. Прохор сидел в кресле и, наклонив голову, смотрел на жену прежним стальным полковничьим взглядом, однако на лице его впервые за много лет играла, еще не вполне уверенная, срезанная параличом, улыбка.