Альби. глава 28

Прошло немногим больше полугода. На исходе был июнь, вершина лета в этих краях. Дни стояли жаркие, ветреные, вечера распаренные, медовые. А ночами бедный Дьеп пропадал в тумане, наползающем от пролива Ла-Манш. Сказывалась близость Британии.
В Дьепе высоко над зелеными морскими водами стоял замок, принадлежащий Монфору. С некоторых пор сюда перебралась его семья, и сам он жил здесь в течение последних трех месяцев.

Белые чайки медленно проплывали в высоких стрельчатых окнах в зеленом воздухе, не отличимом от моря, с голубоватой пеной облаков по всей окружности. Цепочки солнечных бликов. Расцветающая красота дочерей. Роскошная Алаи в постели, заметно располневшая, голая и бесстыжая, как богиня. Все это должно было способствовать его успокоению. Он почти перестал обращать внимание на свое израненное сердце. Не думал о Мари, старался не думать. Но это оказалось просто бесполезно…
Стоял солнечный вечер. Мягкие лучи золотили гобелены. Свечи еще не зажигали, но слуги поставили два канделябра на стол. Благословив трапезу, преподобный Ришар посмотрел на хозяйку замка.

- У меня для вас чрезвычайно важные известия, дорога госпожа, - сказал он.

- Какие же? – с любопытством спросила Алаи, беря серебряную ложку.

Сегодня они обедали одни. Правда, по правую руку Алаи сидели две ее очаровательные дочери – уже не маленькие дети, но еще и не цветущие девушки. Они все время переглядывались и хихикали, их смешила длинная красная шея отца Ришара и его нервный тик – левая щека священника дергалась, когда ей заблагорассудится, независимо от его душевного настроя. Он бросил на них короткий взгляд и раздраженно поерзал на стуле.

- Чрезвычайно важные, - повторил он.

Хозяин замка, властитель юга Франции, два дня назад отбыл по делам в Тулузу. Амори, с годами все больше становившийся похожим на отца, отправился вместе с Симоном. В Тулузе их ожидал оставшийся за наместника младший сын Симона, Дюран.

- Первая новость скверная, - доложил Ришар.

Брови Алаи изогнулись, лицо стало неподвижным, и он торопливо добавил:

- Ну, а вторая, слава богу, радостная.

Алаи, не мигая, продолжала смотреть в темные глаза священника.

- Наместник господа нашего на земле, святейший и непогрешимый папа Иннокентий отошел в мир иной. И нет никаких сомнений, что душа папы пребывает в раю. Эту новость мне сообщил секретарь папского легата в Лангедоке, отец Бернар. Весь католический мир облачился в траур. – Ришар выдержал трагическую паузу.

- Дорогая госпожа, супруг ваш, как это ни прискорбно, лишился надежного союзника и покровителя, - подытожил Ришар, вытирая платком шею.

- Что же теперь будет? – сказала Алаи.

- О, ничего страшного не произойдет, поверьте! Наша церковь крепка. Вскоре будет избран новый папа.

- Дай-то бог, дай-то бог. Вы сказали, есть еще новость?

- Умер и заклятый враг папы король Британии Иоанн Безземельный. Это отличное известие для всех французов.
 
Лицо Алаи порозовело. Мать Симона Амиция была сестрой последнего графа Лестера Роберта Бомонта. После смерти бездетного графа его владения были разделены между Амицией и ее сестрой графиней Винчестерской. В 1205 году Иоанн признал титул графа Лестера за Симоном, но из-за обострившихся политических разногласий между Англией и Францией и, главным образом потому, что Симон являлся подданным французского монарха, Иоанн лишил Симона этого титула несколько лет назад.
Теперь можно востребовать права мужа на английские земли, подумала Алаи.

- Да, - кивнула она, - новость хорошая.

Молодая служанка Жанна налила хозяйке вина. Жестом Ришар попросил наполнить и собственный кубок.

- Король умер, да здравствует король! – провозгласил священник с ироничной улыбкой, приподнимая кубок.

- И кто же новый король? Надеюсь, прямой наследник, Генрих?

- Так и есть, госпожа, так и есть. Генрих. Знаете, он без ума от парижских нарядов и окружает себя галантными французскими шевалье – полная противоположность папаше.

- Это приятно.

- Конечно.

- Генрих умен?

- Ну, достаточно умен. Неопытен, правда, но это не главное.

- Согласна с вами, отец Ришар. Главное, какими глазами он смотрит на Францию.

- О, как влюбленная девственница.

Они рассмеялись. Довольный Ришар принялся за телятину, Алаи допила вино. Хорошая новость, хорошая…

- Значит, возможен мир между Британией и Францией, - заметила Алаи.

- Все надеются на это, - отец Ришар пожал плечами. – Во всяком случае, Рим союз двух королей примет с большой охотой. Если бы вы знали, госпожа, какие бесчинства и ересь царили на Британских островах при покойном Иоанне! – Он горестно покачал головой. – Да обретет его душа вечное успокоение! Вы ведь знаете, что дело дошло до того, что его святейшество в гневе на непокорного короля наложил на Британию вердикт.

- Да, да… напомните, отец Ришар, что это значит?

- А то и значит, что все британские церкви были закрыты, таинства не совершались, не отпевались умершие!

- Ах!

- Даже не звонили колокола.

- Господи боже!

- Церкви словно умерли.

- Не может быть! Какая жуть.

- Но теперь все в прошлом, - подытожил Ришар.

- Ах, все из-за гордыни, - вздохнула Алаи.

- Вы правы, госпожа, гордыня – смертный грех, - вздохнул Ришар и неожиданно икнул.

Девочки засмеялись. Алаи бросила на них строгий взгляд, потом улыбнулась тоже.

- Мои птички…


***

Несколько месяцев прошли совершенно неузнанные. Сошел снег, дни были нескончаемо долгими, белыми, потом весь мир стал зеленым и голубым. Мари ничего не замечала. Она находилась в сумеречной зоне. Единственным заметным событием стал отъезд Монфора. Сказать по-правде, Мари желала этого, но, оставшись одна, по-настоящему затосковала.

Она много думала о Жане. Он стал ее навязчивой идеей, совершенством, которого ей никогда не достичь. Но она знала, что он жив. Вот это и было самым важным. Перебирая четки памяти, Мари вызывала к призрачной жизни всех, кто когда-то был ей дорог.

Одиночество нахлынуло на нее, потому что она была далеко от всех, но почти физически ощущала их близость. С этим нужно было что-то делать. Тоска вцепилась в ее сердце, и оно стало тяжелым, как черные камни на дне реки. Каркассон стал ее тюрьмой, ее непрошенным домом, где она забыла душу в разворошенной постели для двоих…

Над красивой готической церковью, к которой подъехала Мари с молодым человеком, летали голуби. Мари остановила лошадь и, не дожидаясь помощи своего спутника, спешилась. Два ряда акаций, идущих параллельно церковной ограде, скрывали ее из вида, но узорные кованые ворота были распахнуты. Трижды ударил колокол, и колыхнулись тени деревьев на изумрудной траве. По скрипящей гравийной дорожке Мари направилась к церкви.

Спутником ее был Люк Ивернель, англичанин по происхождению, имевший, однако французские корни. Он служил в армии Монфора, а после взятия Тулузы стал командовать замковой стражей в Каркассоне. Вскоре его ожидали приятные перемены – по просьбе Мари Люк был переведен в группу ее охраны. Он повсюду сопровождал девушку, и, случалось – как сегодня, например – вдвоем они выезжали из замка. Это выглядело двусмысленно, могло возбудить кривотолки, доносы Монфору – она только смеялась над этим.  Порочная, она чувствовала себя как рыба  в воде среди всех этих сложностей и загадок.
 
Ивернель ей нравился.

Нет, не в том смысле, что можно было бы допустить хоть ничтожную возможность, дать повод… Стоп! Ивернель ей нравился потому, что неуловимо напоминал Жана. Чуть-чуть заостренный профиль, скользящий взгляд, медленное опускание век. И форма губ была слегка похожа на его губы, и когда Люк говорил, Мари не отводила от них взгляда. И Люк так же смягчал согласные…

Вот только глаза у Ивернеля были светлые, почти белые, и в ранних сумерках он выглядел как демон. Это тоже нравилось Мари.

Вдвоем они вошли в церковь – из яркого солнечного дня в абсолютный мрак, где в глубине ровно горели свечи. Мари никак не могла привыкнуть к темноте, перед глазами плыли радужные круги. И еще этот церковный запах, от которого ломило в висках. Случалось, Мари входила в церковь, как в пустоту, как будто умирала и куда-то падала. Это, наверное, потому, что я недостаточно верю, думала она.
Мари взяла Ивернеля под руку. Может и не стоит делать то, во что не веришь. Церковь выглядела необитаемой, как вдруг за спиной послышался шорох, и раздался смешок.

- Пара голубков, - сказал кто-то.

- Кто это? – спросила Мари, и голос ее прозвучал как-то неестественно.

- Я служу здесь. Уже давно, - ответили из темноты.

- Но вы не священник?

- А разве он тебе нужен? – снова смешок.

- Кто вы?

- Я же сказал, я – не священник.

-  Я могу поговорить со святым отцом? Я хочу исповедоваться.

- Ах, как это странно… исповедоваться мужчине в постели тебе больше по душе, правда?

Мари оглянулась на Ивернеля. Почему-то стало стыдно.

- Это помешанный, - сказала она.

- Я его вижу, моя госпожа, – зашептал Ивернель. – Хотите, поймаю и душу вытрясу?
Мари не успела ответить. К ним, наконец, подошел священник.

- Я хочу исповедоваться, святой отец, - сказала Мари, опустив глаза.

- Идем, дочь моя, я тебя выслушаю.

В исповедальне было жарко, пахло старыми тряпками. Мари сложила на коленях руки, было слышно, как он возится за тонкой стенкой. С чего начать, что сказать святому отцу так, чтобы он понял?

…Шел снег, она страшно замерзла. Ладони Жана были горячие, а губы влажные от растаявших снежинок. Поцелуй, от которого замерло сердце, а потом спотыкалось все время, и все, все, все в мире пахло талым снегом… Так мало были вместе. Такие долгие разлуки. Утраты.

Что рассказать ему? Все и обо всех? Выдать путаную картину жизни. Он ничего не поймет. Станет увещевать, говорить о грехе, о плоти. Плоть сводит людей с ума, сказал однажды Монфор. Как же он прав! Все мы помешанные, все участники этой странной истории. Как же я люблю Жана! Мое сердце остановилось, умерло от любви, и я сама дышу с трудом, словно раненая навылет.

- Дочь моя, - услышала она голос священника, - ты здесь? Что ты хотела сказать мне?

- Ничего, святой отец. Я не стану смущать вас, искушать свободой. На моих устах печать. Прощайте, святой отец.

Все так же бешено светило солнце и дул ветер. Они ехали по направлению к замку. Ивернель с интересом на нее поглядывал, но не спрашивал ни о чем. Наконец, Мари не выдержала:

- Это была глупая затея, Люк, - сказала она. – Мне больше нечего делать в церкви, я это только сейчас поняла. И теперь я свободна, Люк, если, конечно ты понимаешь, о чем я.

Вечером приехали Монфор и Амори. Принесли на плащах пыль, неправду в глазах. Она с радостью встретила их, но, когда попыталась обнять Амори, он страшно побледнел и поспешил уйти. Брови Монфора сдвинулись, и он проводил сына недоверчивым взглядом.