История любви - из личных впечатлений

Вернувшись в Москву после 3х лет по распределению я устроился на завидную казалось бы работу  –  весь день смотреть на голеньких девочек,   поигрывая при этом что-то на рояле.   Причём девочки эти  были  не какие-нибудь,   а  отобраные  из тысяч кандидаток со всех  концов страны.  И впоследствии  эти  самые  девочки   восхищали своей красотой и талантом миллионы зрителей – это же был ГИТИС  (ныне, наверное, называется:  Академия Театрального Искусства).

Однако радости у меня от этого не было.  И не только из-за того,   что платили мне за этот  длинный  "весь день"  всего  лишь  один рубль и 40 копеек  (40 рублей в месяц).    Дело было гораздо серьёзней  -  девочки должны были при этом танцевать,   причём,   очень красивые и трудные танцы.

Я до этого пробовал такую же работу  в Ансамбле Народного  Танца  Моисеева.  Одна и та же девушка в течении месяца каждый день по два часа отрабатывала под мой  аккомпанимент  мельчайшие детали одного и того же танца – украинского гопака.  Причём,  её строгий учитель останавливал её каждые 5-6 секунд и поправлял её движения  на таком накале,  что я боялся,  что её действительно прямо при мне начнут бить,  как мне по секрету рассказывали те,  кто это якобы видел.  Ничего невероятного для меня в этом нет.  Мало кто из пианистов,  к примеру,  никогда не "получал по рукам" от разъярённого  учителя за повторенние  одних и тех же ошибок во время урока.   Особенно достаётся как раз самым любимым и талантливым ученикам.    Из-за "убогих" учитель никогда не озвереет,  только "вздохнёт украдкой".

Но это была такая вдохновенная работа  (и  взмыленной девушки,  и её учителя)  и такая красота,   что я и сегодня бы бесплатно  там поработал.  Не зря же во всех странах,   где побывал Ансамбль Моисеева,   считают,   что никто в  мире  не  танцует лучше русских.  Тогда Консерватория,  к  сожалению,  заметила мои попытки работать и запретила мне мои «левые дела».

А в ГИТИСе  «пройти курс танца» и сдать по всем этим танцам экзамен для этих девочек было тем же самым,   что сыграть на экзамене  по фортепиано несколько концертов:  Чайковского, Рахманинова,  Листа,   Бетховена,  итд.   тому,    кто освоил  пока лишь  "Чижик-Пыжик"  одним пальцем.   Их престарелые учителя – знаменитые звёзды нашего балета – летали по танц-залу,  как  диковинные птицы,  лишь по своей какой-то прихоти чуть трогая иногда пол,   чтобы опять взмыть после этого  вверх.   А  бедные девочки рядом с этими летающими старушками выглядели  жалким,  глупым стадом молодых коров без какого-либо будущего в мире танца.

Кстати,   о коровах:  «уж чья бы там мычала»  –  я то сам вообще танцевать не умею.   Но будучи зрителем (пусть и за роялем) простить такой явной и безнадёжной  бездарности не мог.   Ведь все зрители и слушатели  («по себе»  и   «на себе»  знаю)  безжалостны в суждениях,   особенно,  когда хоть  что-нибудь  действительно заслуживает критики.   Короче,  глаза бы мои не видели  тогда  всех этих самых девочек...

Через несколько лет один мой друг из ГИТИСа сказал,  что одна из тех девочек  (я её вспомнил – долговязая Ольга,  всегда первой стояла)   спрашивала его обо мне и просила дать ей  мой телефон,   а у меня телефона не было и не предвиделось  –  тогда люди десятилетиями были в «очереди на установку».   Так что он записал её телефон для меня и обещал,   что я сам ей позвоню.    Я позвонил и объяснил,  что  почти не бываю в Москве.   Я учусь в Ленинграде и постоянно где-нибудь гастролирую,   чтобы расплатиться с огромными долгами за обмен квартиры  (тогда купить её было нельзя,  можно было только обменять с нелегальной доплатой).    Обещал непременно встретиться,  как только обстоятельства позволят.

Как–то раз моими соседями в поезде оказалась  шумная толпа студентов-театралов,  возвращающихся со Всесоюзного конкурса.   Они всё говорили о несомненной новой звезде нашего и,  вероятно,  мирового  театра,  получившей на этом конкурсе Первую премию.
Эта победившая всех соперников  девушка так гениально прочла «Письмо Татьяны» из Пушкинского «Онегина»,   что  весь зал встал  и  несколько минут стоя ей аплодировал.   С удивлением узнал от   них  имя  победительницы   –  это была та самая Ольга.  Ну что же  –  это же ей не танцевать,    вполне может быть,  что она очень хороша в чтении – я же её никогда не слышал,   только видел  в танц-зале.

Прошло ещё где-нибудь  с пару лет,   выдался свободный вечер  (наверное,  концерт отменили)   и  я  решил встретиться с Ольгой,    если она меня сможет вспомнить,  конечно.   Однако сразу  после моего «алло» она тотчас  же  неожиданно сказала:   «Нашлась,  наконец,  пропащая душа!   Я  ждала так долго,  но была почему-то уверена,  что ты однажды позвонишь».


Она оказалась невероятно интересной  и умной девушкой с уймой тем и вопросов,   которые ей хотелось со мной обсудить.   А  мне всё больше и больше  хотелось слушать её какой-то совершенно волшебный голос,  просто слушать,  и слушать...   В тот вечер никаких других людей,   кроме нас с ней,   на   ВСЕХ  улицах  Москвы,    как  я   сейчас  совершенно точно помню,   не было.    Да и вообще сама  Москва  в тот вечер была  необычайно   маленькой.    Мы  очень  быстро,   даже как-то не заметив этого за разговором,    дошли от Дербеневской набережной до Ленинских  гор,   затем до Измайловского парка,    до Щёлковской...

Говоря на какую-то  совершенно  другую тему  она  обмолвилась,  что любит меня,  а мне никогда ещё ни одна девушка до неё  этих  слов  не говорила.  Хотя у меня  и  девушки были в прошлом,  да и не одна,    а одна  девушка  даже  была  несколько месяцев моей официальной женой .     Странно,   из литературы и разговоров я знал,   что  глупые  по самой своей природе  девушки  легко  покупаются  на  слова  «я тебя люблю»,    но мне в голову не приходило,   что то же самое  следует  сказать и обо мне самом.

На следующий день мы вместе зашли к ней,   чтобы объяснить её маме  столь долгое отсутствие дочери.   Сделали это по моей инициативе,  так как я знал о  недавнем горе в их семье – потере брата Ольги,  и  я  понимал,  как её мать волнуется и переживает.  Ольга представила меня своей маме и неожиданно добавила,  что мы  с  ней решили пожениться.   Не знаю,  уж  как  именно  в этот момент  я   выглядел,   но  Ольге пришлось  тотчас же спросить меня:  а ты что?  Ты не хочешь?   Тут только до меня  дошло,  что  и   я,  оказывается,   хочу,   и  отрицать этого желания я не стал.   Мои родители в тот же день  были в явном шоке от нашего с Ольгой решения – никто её в нашем доме до этого не видел и ничего о ней  от меня  никогда  не слышал.     Но Ольга им  понравилась,   а моё затянувшееся безбрачие  их  давно уже и всерьёз беспокоило.   Увы,  на следующий день я улетел на 2 месяца в командировку – в знаменитый,  засекреченный Капустин Яр. 

Это были,  наверное,  лучшие два месяца в моей жизни.   Я  при каждой возможности в промежутках  между нашими  концертами  удирал за забор с колючкой (благо, с  проломами в нём) в бескрайнюю степь и дышал её раскалённым воздухом,  пропитанным  сотнями замечательных запахов от разных трав,  цветов,  дикого мёда и прочих источников.   Было просто замечательно,   что в этой бескрайней степи совершенно  не  было  видно людей,   прямо,   как тогда в Москве,   и  никто не мешал  мне  быть таким счастливым и думать  об Ольге.

Каждый день я посылал ей письма,   как мы с ней перед отъездом договорились,   вкладывая в конверт особенно понравившиеся мне образцы степных растений.   И  каждый день  я  читал новое письмо от неё:   о том,  как она скучает и ждёт,   и как ей хочется прилететь ко мне в «мою степь» хотя бы на пол-часика.

Внезапно письма от неё оборвались,   и я догадался,   что военная цензура заподозрила нас с ней в передаче секретов через нашу якобы личную переписку.    Я же служил в армии  и  знаю их  повадки.    Так что я не расстраивался и продолжал писать каждый день свои письма,   которые почему-то становились всё более длинными,   иногда уже  в двух конвертах приходилось отсылать.   Порой  это была не только проза,   но и стихи,   которые как-то  сами собой получались.    То же самое,  вероятно делала и Ольга,   и все наши письма,   как я думал,    мы получим позже,   сразу в одной пачке,  как у цензуры водится,  когда я из Капустина Яра  уже уеду.   Будет интересно  вместе с Ольгой эти  письма  потом  почитать,  просто  как дневник.   А,   может быть,   и  только от неё  ко мне письма задерживают,   а  мои она получает  нормально,   вот приеду   -   узнаю.


Позвонил Ольге прямо с вокзала,   но  вопроса о письмах задать не успел.   Она  сама     тотчас  же после моего «алло»  спросила:  «Ты можешь меня в Академический театр устроить?»   Я ответил,   что это совершенно незнакомое мне поле деятельности.   Я могу предложить что-то другое:  создать концертную группу,   тот же  театр,   к примеру.   Но вот  с налёту,   прямо на вокзале мне об этом сейчас говорить трудно.   Ольга выслушала мой ответ и со словами «А другие могут»  повесила трубку.


В Академический театр она не попала,   но стала популярным диктором Всесоюзного Телевидения.   Куда бы я ни приезжал,   в  любой гостинице страны на экранах телевизоров всегда  было её лицо и звучал её голос.   Несколько лет мы с ней не разговаривали.   Но однажды она позвонила мне,  когда я был в Москве,  и спросила,  может ли она придти ко мне?    Я  сказал «да».     Она спросила,  есть ли у меня вино?   Я сказал, что нет (я не пью),   но могу для неё купить.   Она сказала: «Купи портвейн». 

Она пришла просто сидеть у меня в комнате и пить портвейн.  Просила не разговаривать с ней и не прикасаться к ней.  Через час или два попросила проводить её домой.  Мы всю дорогу молчали.  Через несколько дней она снова позвонила,  и эти своего рода поминки по нашим с нею в  прошлом отношениям,  ни  о  какой  любви уж тут говорить не буду  –  в точности повторились.    Через неделю она позвонила опять, -  и опять то же самое.  А потом я переехал,   и моего нового телефона у неё больше никогда  не было.


Лет десять позже моя жена попросила зайти и забрать её домой после  концерта в Зале Чайковского.  Я вошёл через служебный  вход  и  меня провели на резервные места в последнем ряду.   Вскоре туда же привели и  усадили рядом со мной мало тогда ещё известного Владимира Жириновского с двумя офицерами его охраны в щегольской чёрной форме вроде эсэсовской (как в наших фильмах,  на самом же  деле,  у эсэсовцев форма была серой).   Эти офицеры по его команде выносили на сцену букеты цветов,  оглушительно скрипя на весь зал  своими  высокими,  блестящими сапогами.


В те времена всем было смешно,  что какой-то  там  еврей со своих плакатов вызывается защищать русских.    Сегодня же,   когда выяснилось,   что все русские,   способные к самозащите и самоорганизации,    действительно давно уже  перебиты    и  взяться им  в стране  просто  неоткуда    (смотри подробнее в   http://www.proza.ru/2013/09/26/618      ),   а  те,   что оставлены в живых,   уже  неспособны вернуть себе положение хозяев в собственной стране,    я,   пожалуй,   доверил бы ему  теперь  руководство Россией.   

Но только на такой срок,   чтобы он покончил с преступностью ( в чём не сомневаюсь -  ведь ни у Гитлера,  ни у Муссолини никаких проблем с  бандитизмом и терроризмом при их правлении не было),   а  вот до изъятия  всех кошек у населения для передачи их в зоопарк у него  руки   не дошли  бы,   чтоб на это  времени  у   него   уже  не хватило  бы. 


После окончания концерта я пошёл в артистическую за женой.   Она стояла рядом с какой-то   невысокой,  полной женщиной,   и обе они переобувались в сапоги – на улице была слякоть.    Зашёл Жириновский   и  вместе с охранниками  они  на меня  на какой-то момент уставились :   кто я такой,  не опасен ли,  почему я опять  здесь -  у них на пути? 

По дороге домой жена спросила:   почему я не поздоровался,   и почему  это  мы друг на друга  смотрели,   но с таким видом,  как будто бы вообще не знакомы?   По её мнению,  это выглядело очень странно:   перед кем  и зачем  мы притворялись?

Я объяснил,   что с Жириновским и в самом деле совершенно не знаком,   что мы просто рядом с ним  сидели  на её концерте,  и здороваться с ним в артистической у меня  ну никаких причин  не было.   Жена сказала,   чтоб я её за дуру не держал:   она спрашивает меня  не  о  Жириновском,   а  об Ольге,   которая вела этот концерт и стояла рядом с ней,   когда я вошёл.


Я   тогда только что завёл бороду,   и даже соседи по лестничной площадке меня перестали узнавать.     А  Ольга очень изменилась и  её голос стал совсем другим.