Родом из СССР ч. 2, гл. 6-10

                Г л а в а  6.

           - Слушай, книгу Булгакова «Мастер и Маргарита», - выдал мне на второй день наших походов Владимир, - скоро будут давать по макулатуре. Ты же собираешь себе библиотеку таким способом? И если ты будешь собирать макулатуру на Булгакова, то я тоже вместе с тобой.
           - Ну, ты даёшь! – Изумился я. – Значит, вместе займёмся сначала макулатурой, а потом порыскаем по Москве в поисках по книжным магазинам. Хотя признаться надоело искать. Но мама когда-то читала самиздатовскую в большом талмуде, и, я думаю, будет рада настоящей книге в нашей библиотеке. И прочтёт её уже не за одну ночь, как тогда, а почитает вдумчиво, с остановками. И узнает, зачем Маргарита, оставив своих детей, уходит к Мастеру, и не бредил ли Булгаков, описывая это, мама тогда прямо возненавидела эту женщину.
           - Но, может, нищий тогда, как я слышал, Булгаков, - в голосе Баги звучало сомнение, - не хотел, чтоб она пришла в его лачугу с детьми? Или она не хотела вести детей к полусумасшедшему умирающему Мастеру.
           - Возможно и то и другое. Но мама, сравнивая других с собой, плохих матерей прямо презирает, ещё с детского сада, где она работала воспитателем. Вычисляет их с первого взгляда, иногда даже на расстоянии, не поговорив с ними. С Маргаритой она ещё может смириться, потому что та, хоть и неважная мать, ушла от детей, оставив их заботливому отцу.
           - Ты знаешь даже отца детей Маргариты? А я думал это выдуманные герои.
           - Ну, ты даёшь, - удивился я, непонятливости Баги. – Булгаков, когда закручивал сюжет, вставлял туда знакомых людей. Была и Маргарита, которая ушла к самому Автору от любящего мужа. Муж - офицер царской армии, перешедший на сторону красных. Его ещё Алексей Толстой, именем которого названа улица, в которую упирается наш переулок, описал в своей книге «Хождение по мукам». Всё это невыдуманные люди, жившие в те времена.
           - Ну «Хождение по мукам» у нас дома есть. И, кажется, я давал тебе эту книгу читать? Мой отец хоть и против, чтоб кому-нибудь книги давать, для тебя разрешил. Он, наверное, тогда надеялся, что тётя Реля выйдет за него замуж.
           - Вот и мы читали её вместе с мамой. Вернее вслух читал я, а мама слушала, после тяжёлой работы, лёжа в постели. И засыпала иногда под моё заунывное чтение…
           - Во-первых, ты вовсе не заунывно читаешь. А во-вторых, хорошо, что тётя Реля засыпала. Она наверняка эту книгу ещё в юности прочла, и ей просто было интересно, как ты воспринимаешь те события.
           - Точно. Утром спрашивала, до какого места я дошёл, и долго ли читал ночью. Но потом она навела меня на мысль, чтоб я и «Тихий Дон» прочёл до того, как нас по литературе будут гонять по нему.
           - Одновременно с тобой «Тихий Дон» читал и я. Так что тётя Реля нас заранее готовила, раньше, чем по программе мы добрались до этих произведений. Мне кажется, мама твоя была бы хорошей учительницей литературы и русского языка.
           - Мне тоже думается, что мама мечтала быть учителем. Но бабушка не захотела её учить –тогда училась тётя Вера и даже трети денег маме от любимой студентки отрывать не хотела.
           - Да, конечно, в плохой одежде и голодной студенткой быть плохо. Даже если бы твоя мама, преодолев голод, поступила, её всё равно бы выставили с первого курса, чтоб не позорила своим внешним видом институт.
           - Да маме даже не давали денег, чтоб добраться до института. И она не рвалась. Кто-то ей нагадал, - я тебе уже говорил об этом - что 1961 году она родит ребёнка, и мама поехала работать, чтоб спокойно меня родить, а не рваться между учёбой и дитём. И правильно сделала, потому что мои болезни, о которых я тебе говорил, оторвали бы её надолго от учёбы, если совсем бы не выбили из неё.
           - А так тётя Реля, когда ты окреп, пошла учиться, и выучилась на медика, что ещё лучше, если бы стала учителем.
           - Не знаю, лучше ли, но мама и эту работу любит, хотя она очень тяжёлая. Но давай вернёмся к книге Булгакова, коль уж её грозят по макулатуре выпустить. Значит, будем собирать макулатуру, и сдавать её в пункты вторсырья, а потом ездить, искать книгу. Думаю, что ты тоже захочешь эту книгу иметь? – Я забыл, что мне буквально вчера говорил Вовка.
           - Прямо мысли читаешь. И, разумеется, мне нравится ездить по Москве, искать книги – мы же ещё, тем временем и Москву – все её знаменитые здания, куда возила и показывала нам тётя Реля – повторяем. Кто строил, кто жил, как претерпели эти творения великих зодчих революцию или войну – всё это очень интересно. Но лучше бы книги продавались в ближайших магазинах, чтоб не так много ездить.
           - Да, - подтвердил я. – За книгами мы с тобой гоняемся. За телевизором мама, когда я в школу не ходил, тоже половину Москвы оббегала. А купила, кстати, на улице Горького, недалеко от дома. Теперь вот мы с тобой за холодильником рыщем.
           - Мне нравится с тобой ходить и ездить. И не молчим, многое обговариваем. Мне так разговаривать много ещё не с кем не приходилось.
           - Хоть это. Но завтра начнём дальние магазины посещать, раз поблизости нет товара.
           - Ты знаешь уже адреса, и на каком транспорте к ним подъехать?
           - Узнал, по справочному бюро, уже давно. И адреса и транспорт они в справках указывают.
           - А если эти магазины обзванивать?
           - Представляешь. Звоним мы. Нам говорят, что вот только завезли. Мы с тобой метеорами несёмся в этот магазин, а там всё распродали, или очередь ещё с ночи стоит.
           - Да это может быть. Тогда ездим на удачу, где поймаем.
           Так мы и колесили по Москве несколько дней, пока не добрались до Петровки, а потом до Цветного бульвара, где и уселись на лавочку отдохнуть – ноги гудели так, будто мы от Москвы до Владивостока пешком топали. Хотя, если здраво рассудить, то если взять все наши хождения и поездки, да приложить к карте, то едва ли мы за эти дни пешком добрались бы до Ростова Великого, которой недалеко от Москвы. Или в лучшем случае до Ярослава-Залесского, где находится ботик Петра Первого.
           Города эти я знал по поездкам нашим с поляком дядей Юрой и готов был рассказать о них Баге, но сидели мы напротив Цирка, и разговор зашёл о нём. В Цирк на Цветном бульваре мы ходили не один раз всем классом. Но Бага говорил, что так посещать представления неудобно. Девчонки вскрикивают, вскакивают, парни гогочут в самых неудобных местах. Короче Вовка любил ходить в цирк в одиночестве или с немногословным другом.
           - Вот тут тебе Тарасюк наш Алёшка и подойдёт, - сказал я. – Сам его бирюком называешь.
           - А думаешь, я с ним не ходил?
           - Да ну! Что же ни один из вас не похвастался?
           - С молчуном тоже не очень приятно ходить. Он сидит, молчит, и вдруг как загогочет. А чему не говорит. Дело было на акробатах. Я сижу, переживаю. Там какая-то акробатка ухнулась и вроде за ней «Скорая помощь» приехала. Зрители выходят, а он гогочет.
           - Может, он от нервности ржал? Узнаю Алёшку. Он, на похоронах матери – когда её гроб опускали в могилу – чуть ли не танцы устроил от холода. Толкаться со мной начал, пока какая-то тётя не объяснила сироте, что его маму в последний путь провожают. Но не грусти. Если мы найдём холодильник, то в честь этого события сходим в цирк на артиста Никулина. Ты знаешь, что этот артист, который не только в цирке смешит, но и в фильмах снимается, возле нас недалеко живёт?
           - А кто мне рассказывал, что в первом классе провожал неподражаемого артиста в Жилую Контору, которая по Булгакову Домкомом называется.
           - Да, Домком, - вспомнил я своё. – Вот в этот  Домком пришлось Белке походить, чтоб нас из маленькой комнаты перебраться в две – тоже не очень большие, но чтоб у каждого была своя комната.
           - Но всё равно, вам с матерью не очень там хорошо. Я считаю, что таким трудягам, как тётя Реля, по её работе с больными детьми и взрослыми, и сколько она вылечивает, положена хорошая отдельная квартира, а не в коммуналке закуток.
           - Ты как тот врач-эстонец в институте Бурденко, где мама работала, говорил, что если бы с маминым талантом выхаживать больных, она жила за границей, то получала бы много денег. И была бы у неё богатая вилла, своя машина с шофёром, а возможно и маленький самолёт, чтоб летать на вызовы к больным.
           - Законно. И, естественно свой лётчик, которым ты и мог стать, когда выучился, - усмехнулся Вовка. – Но не много ли врач-эстонец наговорил твоей маме? Уверен, он влюблён в неё был! Бьюсь об заклад, что был.
           - Наверное, - пожал плечами я. – Признаться, я мало знаю об этом враче. А мама если что и написала в дневниках, прячет их от меня.
           - Он не напрашивался к тебе в отцы? – почему-то ревновал Владимир.
           - Да нет. Мне эти его слова о возможной маминой другой жизни за границей, передал дядя Домас. Помнишь, я тебе немного рассказывал о нём. Притом говорил слова эстонца по телефону. Я даже не совсем понял, зачем он это сказал.
Домас – это литовец – ваш с тётей Релей друг?
           - Ну да. Но он умер – я тебе говорил об этом.
           - Знаешь, я бы, на твоём месте, ревновал мать ко всем этим дядькам из Прибалтики. Манят русских женщин хорошей жизнью.
           - Ты что! Этот дядя Домас сначала подружился со мной, когда я последний раз был у бабушки на Украине. Это было ещё до школы – в тот же год я пошёл в первый класс.
           - Как это подружился с мальчиком?
           - А чего удивительного. Приехали солдаты убирать урожай. А у меня друзья на Украине – братья – вечно голодные, потому что их мать - пьяница. И говорят мне по-украински, а я тебе перевожу на русский язык: - «Пойдём к солдатам. Там покормят. Узнаешь, что такое каша солдатская».
           - А ты, разве, голодным был?
           - Признаюсь. Накануне бабушкин зять сломал ей руку нечаянно, и она готовить  одной рукой ничего не могла. Я, правда, мог в сельскую столовую пойти – там вкусно готовят. Но интересно же было и солдатской каши отведать, если дадут. Я был уверен, что не дадут. А там все солдаты старые уже – их на переподготовку забрали  - и они нас встретили как сыновей.
           - Вот  повезло. Даже завидно. Чужие дядьки тебе как отцы. А тут свой отец хуже чужого.
           - Хочешь дослушать? Тогда не перебивай. Самым хорошим «отцом», как ты говоришь, оказался дядя Домас. И как раз он у этих старых солдат оказался командиром. Как только мы пришли, он смотрит на меня и смотрит. А потом спрашивает: - «Ты похож на свою маму?» - «Да».
           - Законно. Как это он мог угадать?
           - Слушай дальше. Спрашивает: - «Твоя мама жила в Литве?»  Отвечаю: - «Да, в школу там ходила, в первый класс».
           - Не получилось ли, что он с твоей мамой ходил в один класс?
           - Всё не так. Дядя Домас старше моей мамы на двенадцать лет.
           - Тогда почему спрашивал о твоей маме? Заинтересовал, так говори.
           - Короче, когда дяде Домасу было двадцать два года, его здорово избили какие-то бандиты и закинули в пещеру, чтоб он там умер. И чтоб его никто не нашёл.
           - А твоей маме тогда было десять лет.
           - Хорошо считаешь. И как раз случилась катавасия эта с дядей Домасом перед маминым днём рождения. И накануне дня рождения маму очень обидела бабушка.
           - Твоя бабка – ведьма. Даже перед днём рождения обижает нелюбимую дочь.
           - Точно, - я вздохнул. – А когда маму обижают, до того, что она сама чуть не погибла в ту ночь, и её кто-то спасает. Потом в виде благодарности, она  летит во сне кого-то спасать.
           - Законно. Сама чуть не погибла, значит, кого-то надо спасать. Кому сказать – не поверят. Мистика!
           - Мама всю жизнь в такой мистике живёт. Но я тебе не могу всё рассказать, а вот этот  случай да. Короче летит она в серебристом платье, которое ей подарили – тоже во сне – когда маме не было и пяти лет. Она там тоже спасала кого-то.
            Мне не хотелось говорить Баге, что спасала мама родного отца. Дед вскоре забыл об этом. И даже когда мама оканчивала школу, не принимал участие в её дальнейшей судьбе. Отдал судьбу спасительницы, на поругание бабушке. Поэтому я о деде редко вспоминал.
            – Но платье, конечно, - продолжал я рассказ, - растёт вместе с ней. И вот прилетает девочка в серебряном платье в пещеру, где умирает дядя Домас. Конечно, она его спасает. У мамы задатки лечить были с детства. И когда дядя Домас открыл глаза и увидел девочку, он сказал, что когда она вырастет, он найдёт её. Вернее он сказал: - «Мы ещё встретимся с тобой». И когда понял, что мама подросла, стал искать её по всей Прибалтике, а потом и по всему Союзу.
           - А за это время мама вышла замуж и успела родить тебя. Ты даже до школы дорос.
           - Не насмехайся, Бага. У каждого своя судьба. Дядю Домаса избили по велению его жены, с которой он жить не хотел, потому что она сумасшедшая, и родила ему такую же девочку. Потом жена умерла, а больную девочку оставила дяде Домасу.
           - Поэтому он искал твою мать, думал, что она дочь его вылечит.
           - Есть болезни, которые не вылечиваются – он это знал. Но искал маму, потому что влюбился в маленькую фею, которая дала ему ещё немного пожить на свете. Но когда они встретились с мамой, во второй раз, она увидела на лбу Домаса скорую смерть от руки его уже взрослой дочери.
           - Как скорую? Он тут же и умер?
           - Нет. Прожил ещё пять лет и сказал мне, прощаясь, что жил ради того, чтоб немного помочь маме. А умер счастливым, что пять раз в году мог её видеть.
           - Он приезжал к вам?
           - Да в отпуска, которых у него было два в году. В праздники. Иногда в командировки. Он был счастлив с мамой до самой своей смерти.
           - Всё, Олег, забываем сейчас всех, в том числе нашего друга Алёшку. И говорим только о тёте Реле, откуда есть, пошло, как говорят церковники, чудо сиё?
           - Вовка, имей совесть. Я сам, как сквозь сказку пробираюсь по маминой судьбе. Мне тоже иногда снится, что она прилетела из Космоса. Я думаю, по её словам мои сны, которые она сказала своей учительнице.
           - А как же тогда её твоя бабушка рожала?
           - Людей Космоса, возможно и забрасывают через людей Земли.
           - Причём, не самых хороших, - заметил сумрачно Владимир. – Это же надо! Чудо-дитя пришло на землю через ведьму.
           - Бабушка Юля – совсем не ведьма. Ведьма – к твоему сведению – это та, которая много знает, ведает. Такая ведунья как раз моя мама.
           - Да, тётя Реля иногда скажет, а я думаю, откуда она это знает. Точно из Космоса ей подсказывают.
           - И не только. В ранних записях моей мамы я вычитал, и люди ей попадались очень знающие. Книги, людей необычных, я думаю, маме посылал Космос.
           - Да при суровой матери и сестрице Гере ей надо было учиться отбиваться.
           - Представь, Бага, я тоже думал, что мама отбивалась от плохих людей.
           - А то нет? Как же тогда побеждать?
           - Побеждать иногда надо, немного отступая.
           - Ну, это как Кутузов. И отступил, и Москву сдал, а победил. Стратегия.
           - Точно, - обрадовался я. – Мама так и делает. И хватит, Вовка. Мама бы не обрадовалась, что мы много о ней говорим. Если уж тебе так хочется делать открытия, разглядывая под микроскопом жизни людей, особенно женщин, давай найдём дам, попроще мамы. Оставим моей Белке немного таинственности – потому что нам не по силам её разгадать.

                Г л а в а 7

          - Законно. И самые простые, мне кажется, твоя бабушка и бабушка Алёшки. Давай разглядывать их судьбы вместе. Они ведь обе из деревень, верно?
          - Насколько я знаю, да.
          - Давай представим, что они из одной деревни недалеко от Москвы, и просмотрим их судьбы. Но «смотреть» больше придётся тебе, ты ведь часто заходил к Лёхе ещё при тёте Насте живой. Лёшка даже жаловался мне, что не однажды ты помогал ей сумки на пятый этаж без лифта поднимать.
          - А что ж он, лодырь такой, не помогал матери? – Рассердился я. – Вот тётя Настя и говорила, что как соберутся они на дачу в субботу вечером или в воскресенье утром, зовёт с собой этого упитанного Быка, по знаку рождения. А он заявляет: - «А что я там не видел?» И, не вставая с дивана, лежит целый день, как Обломов, из книги Гончарова, которую он принципиально не читает.
          - Потому что видел в Обломове себя, да? Ладно, Олег, не сердись на нашего друга Тарасюка. Уж взялись за бабушек, так будем продолжать. Уже интересно, почему у работящей тёти Насти и её мамаши неграмотной в отношении Пушкина вырос такой обормот. Да ещё Настасья Филипповна купила своему ленивому сыночку перед смертью магнитофон, которым он и глушил их потом, бесконечно гоняя блатные песни Высоцкого. Олег, ты слышал эти песни?
          - Немного слышал, но не понял, что в них хорошего. Действительно блатные – про Верку, развлекающуюся со всей улицей. Про цветы какие-то на нейтральной полосе – какая-то двусмысленная песня. Может быть, у Высоцкого и есть хорошие песни – его ещё и антисоветчиком ругают, но ему не дают их спеть, тем более записать. – Как я был прав тогда, я пойму лишь, поступив в лётное училище. Только там, именно у блатных приятелей, из обеспеченных семей, на их навороченных заграничных магнитофонах, я услышу настоящие песни Высоцкого, которые потрясут не только меня, но и Белку, которой я эти песни как привет от погибшего уже, на то время, поэта привезу.
          - А мама твоя слышала эти песни? Или ходила посмотреть на Высоцкого? Он в театре на Таганке работает.
          - Уже не работает, Бага. Или почти не работает, потому что женился на Марине Влади – этой, почти русской француженке и разъезжает с ней по всему земному шарику – даже в Америке был.
          - Откуда ты всё это знаешь? Ведь об этом не пишут ни в газетах, ни по радио, ни по телевизору не передают. Даже мой отец, работающий на телевидении, не ведает этого. Или, что тоже не исключаю, знает, но не делится с родным сыном. Считает меня недостойным это знать.
          - Ну, а Белка моя, не скрывает от меня ничего. Даже то, что увидела в своих вещих снах. Но, прежде всего, скажу, что в театр на Таганке она ходила. Не спрашивай, где билеты доставала – её приглашал в театры наш друг поляк, в семью которого, мы с мамой ездили в Варшаву. Юрий Александрович – так зовут поляка – любил смотреть спектакли «Через призму глаз моей Белки» - так говорил. И звал её на все спектакли, которые привозили даже в Москву.
          - А с женой не любил ходить? – почему-то пожалел полячку Бага.
          - С тётей Аней он сначала, по приезде их в Москву ходил, но она скучная женщина, скажу я тебе. Куда бы мы с ней не ездили по Золотому Кольцу Москвы – скажу я тебе (вот привязалась ко мне это выражение) – она никогда не могла даже по-польски, растолковать своим детям, что мы увидели. В то же время моя мама на русском языке рассказывала полякам так, что все, всё понимали. После этого Юрий Александрович и стал ходить в театры лишь с мамой. И когда к нам приехала Вера, бывшая Гера и мама уложила её в московскую больницу. И ей пришлось напрягаться – работать – бегать по магазинам, чтоб купить Вере продуктов каких-то особых. Ещё учиться по вечерам, и она стала отказываться ходить с дядей Юрой в театры, и по Москве не очень прогуливались. Вот в эти полгода Юрий Александрович впал в тоску. Он видел маму только на работе, когда приводил своих детей или забирал их, из детского сада. А поскольку у дяди Юры бывали командировки в Дубну – это закрытый город – то мог не видеть несколько дней – совсем падал духом. Вот эти слова передавала маме его жена: - «Юрка упал духом, потому что не видел тебя неделю».
            - Надо же, жена и не ревнует! Наша русская женщина на куски бы порвала и позорила, сколько могла, - заметил Володька. – Или твоя мама особая и это чувствуют другие женщины.
            - Наши русские не очень чувствуют, потому что обсуждали маму на работе, когда она в детском саду работала – приписывали дядю Юру ей в любовники.  Причём сами эти женщины гуляли от мужей, а моя мама была свободным человеком. Но тётя Аня тоже поревновала немного, а потом поняла, что мама не любовница дяди Юры и очень удивилась: - «Всюду, где  мы ездили – а были и во Франции, и в Бельгии, ещё в Болгарии – у Юрки (так она мужа называет) – были любовницы, а в России и он споткнулся о твою твёрдость. А в театры ходи с ним, пожалуйста, не отказывайся, и гуляй по Москве, потому что со мной ему скучно. Я человек молчаливый и мало знаю о вашей Москве. А в театрах зеваю, потому что плохо сплю по ночам».
            - Надо же какая женщина. Значит или сильно любит своего мужа, раз позволяет ему так много. Или, наоборот, совсем не любит.
            - Любит, - сказал я. – Нас в Польшу, знаешь, по какой причине призывала? Как только они вернулись в Варшаву и Алька, их младший сын пошёл в школу, так и влюбилась в Юрия Александровича его учительница. Да так влюбилась, что стала утягивать его из семьи. Вернее, он у неё оставался на ночь по большим праздникам. Так вот тётя Аня звала маму приехать под их великий праздник «Рождество Христово», с тем, чтоб дядя Юра остался с семьёй его праздновать.
            - Надо же какая хитрая, - рассердился Володя. – Нашла женщину, которая может сдерживать её мужа. Ну, вот ты – не желая того – ещё немного открыл мне о своей Белке. Теперь отвлечёмся от поляков, вернёмся к русским женщинам – двум старухам – о внуках которых я знаю хорошо, а вот почему у них – казалось бы, выросших в одинаковых условиях и воспитывающих дочерей одинаково, дочери оказались совсем разными.
            - Ты не писателем ли хочешь стать? Что тебе интересны моя бабушка и бабушка Алёшки?
            - Именно потому. Я уже покопался в прошлом своих бабушек – узнал, откуда у них такие характеры. Теперь мне интересно знать прошлое твоей бабушки Юли и Арины Родионовны.
            - Хорошо, товарищ будущий писатель. Слушай и запоминай. Значит, с Ариной Родионовной мы решили – полуграмотная крестьянка вышла замуж в Москву в начале 30–х годов этого столетия. И была счастлива, не смотря на то, что после того, как она родила своих дочерей, начались репрессии – многих людей, в том числе тех, кто делал революцию, гнали в лагеря, а то и расстреливали. Поэтому, наверное, родив дочерей, она не взялась за учёбу, что можно было предполагать – боялась за мужа.
            - А может, просто из равнодушия не хотела учиться, или муж запрещал?
            - Сие покрыто тайной. Потому что я спрашивал это у Арины Родионовны, но она, божественная старушка, только руками отмахивается.
            - А в каком году она тётю Настю родила?
            - Алёшкину мать Родионовна родила, - я задумался и вспомнил памятник на могиле; - в 1934 году.
            - Это покойная мать Алексея старше тёти Рели на шесть лет. И шесть лет, перед войной, она была счастлива с отцом и матерью?
            - Полагаю, что да. Арина Родионовна, побаивающаяся мужа, не делала различий между старшей и младшей дочерью. Но зато после войны, когда муж не вернулся с фронта…
            - Тут мы подводит пока черту под Ариной Родионовной, - быстро сказал Вовка. – И переходим к твоей бабушке. Что это мы никак до неё не доберёмся?
            - Моя бабушка с 1909 года рождения подделала себе документы во время гражданской войны, когда её отец был на фронте, а мать умерла перед самой революцией. Вернее, по её словам, ей добрые люди подделали, потому что на маленьких детей давали землю в селе, а на больших нет. Почему нет? Да потому что подросшие, взрослые дети маминого деда Петра уходили жить и работать в города, пусть небольшие, но всё же жить там легче.
            - А твоя бабушка не хотела жить в городе?
            - Ещё как хотела. Она тоже пыталась вырваться из большой семьи – хотя, во время гражданской войны семья здорово поубавилась. Старшие в город пошли, как я тебе говорил, а младшие умирали, то ли от голода, то ли от какой болезни.
            - Ну да! Ни лекарств, ни врачей. Но бабушка твоя выжила. То ли у младших еду отбирала, то ли такая жилистая была.
            - Выжила, - сказал я. – И когда дед вернулся с войны, она ему оставила порядочный надел земли, корову, лошадь, которые прибились к ней – то ли хозяев поубивали, то ли война скот гоняла из села в село. То ли бандиты бабушке их дали, а сами дальше поскакали. Но прадеду эта земля, а может, и скотина, была не чему. Во-первых, он сильно раненым вернулся в село, а во-вторых, ему мандат дали, чтоб раскулачивал кулаков – хлеб у них отбирал и в города отправлял.
            - Ну да! В городах людям тоже хотелось кушать.
            - А бабушка тем временем, когда её отец вернулся, заканчивала школу-семилетку.
            - Законно. Твоя бабка хотела быть грамотной, в отличие от Арины Родионовны. И хотела дальше учиться, я думаю?
            - Ещё как хотела. Но, побывав в городах, где обосновались её старшие братья и сёстры, она увидела, что те в основном трудятся ткачами, на фабриках, в лучшем случае бригадирами – рост небольшой. А бабушке хотелось командовать людьми.
- Как и её отцу, вернувшемуся с гражданской войны?
            - Больше. Людей бабушка не очень любила, потому и дала погибнуть младшим сёстрам и братьям во время войны. А могла вылечить я думаю, ведь мама моя лечила своего отца раненого, во сне. А бабушке умершая её мать, оставила травки, которыми сама лечила людей, а в основном своих детей спасала от всяких хворей.
            - Но как я понял, твоя бабка не хотела лечить своих родных, поэтому они умерли?  Потом, убоявшись, что дед ей, наподдаст за это, уехала учиться в город, в какой-нибудь техникум?
            - Нет, прадед вовсе её не ругал за погибших детей, а в техникум сам отпустил, потому что девушку Юлю чуть не убили в лесу кулаки, которых он раскулачивал.
            - Как Павлика Морозова, да?
            - Не знаю так или иначе, но девушка Юля двадцати одного года – (по справке и вовсе ей было 18 лет) уехала учиться на зоотехника.
            - Законно. Таким образом, она хотела руководить и людьми и лечить животных, которых любила больше людей? Людей лечить нет, а животных – пожалуйста. Девушка Юля училась, а другая девушка Арина рожала уже дочерей своих.
            - Когда девушка Арина родила своих дочерей, у девушки Юли тоже были беременности, но она от них избавлялась. Не удивляйся, это мне не моя ясновидящая Белка рассказывала – хотя, думаю, она знала об этом, но сама бабушка Юля. Не знаю, почему ей хотелось сказать мне – первому её внуку – что когда-то, в молодые годы, у неё тоже были мальчики, но она их не уберегла. Наверное, от зависти к моей маме, что Белка и уберегла меня, хотя могла и потерять, когда я сильно болел.
            - Наверное, поэтому твоя бабка не любит тётю Релю, что она родила сына и уберегла его?
            - Ну, нелюбовь бабушки случилась гораздо раньше. Из маминых детских стихов, Белка моя чувствовала нелюбовь своей матери, ещё, когда Юлия Петровна носила её в животе своём.
            - А разве так может быть? – удивился Володька.
            - Может, - упрямо сказал я, - потому что я как раз чувствовал обратное от своей Белки – большую любовь. Она мне песни пела, когда носила меня, хотя в Симферополе, как я узнал потом, было голодно. В магазинах ничего нет, кроме овощей, хлеба и гнусной, ржавой селёдки. А рынок дорогой был в Симферополе. Хотя маме иногда братья наши с Кавказа давали дешевле фрукты, поражаясь её белым прядям в кудрях.
            - Но бабка твоя, когда выкидывала из себя детей, не бедствовала?
            - Думаю, что нет. Она, по её рассказам, прильнула к преподавателю из бывших дворян, жена которого удрала за границу, а мужа оставила, с некоторыми драгоценностями. Так он на эти драгоценности и жил и девушку Юлю содержал.
            - Но жениться на ней не мог?
            - И мог, и хотел. Даже сделал любимой своей свободный диплом и сманивал её поехать в Украину, где тогда жилось лучше, чем в разоренной России. Но девушка ехать со старым дядькой в Украину не захотела и даже от ребёнка его избавилась. Поехала с молодым, кстати сказать, незаконным сыном того старика. Но сын был какой-то странный – довёз её до Украины и оставил. Знал, что она может, от детей избавляться, и за это презирал её. Но бабушке того и надо было. Она в Украине расцвела, и женихов у неё было много, но все женатые.
            - Это так она рассказывала тебе? – Поразился Володька, взметнув брови так резко, отчего даже причёска, сделанная под поэта Блока, на его голове зашевелилась.
            - Зачем мне. Своей любимой дочери Вере. А я ел в это время малину и слышал, о чём они говорили. Конечно, стыдно подслушивать, я знаю, но тогда бы я не знал, за что бабушка не любит мою маму. А это для меня, маленького, был больной вопрос, поэтому я слушал всё.
            - Но твоя мама красивая. Думаю, что такой же пронзительной была и в детстве. Как можно не любить красивую дочь, которая к тому же хорошо учится. Думаю, что тётя Реля блистала на уроках, отвечая любой предмет, даже математику.
            - К тому же Белка была похожа на свою мать, и, блистая, как ты говоришь на уроках, она и по дому делала много работы. И за себя, и за тётю Веру – ленивицу. И за мать, которая, имея четверых дочерей, всё убавляла себе годы.
            - Знаю я таких женщин, - улыбнулся Володя, - у них после 40 лет годы идут в обратную сторону. И обычно они любят похожих на них детей.
            - У моей Юлии Петровны всё наоборот. Первую свою дочь – мою тётю Веру – она нагуляла почти в тридцать лет, от красивого, рыжего эстонца. Кстати сказать, он тоже каким-то образом знал, что ранее она губила детей – мальчиков. Поэтому ей сказал, что его дочь – а девушка только забеременела от него, убивать ни в коем случае нельзя.
            - Но ты женись, - возразил Бага, - и не давай жене этого делать.
            - Жениться тот рыжий не хотел, а дочь свою приказал любить: - «Иначе, - предупредил, - девушке Юле не жить». И вот что он сделал, загипнотизировал, что ли, но Юлия Петровна свою первую дочь любила до безумия. Ещё приказал ей выйти замуж и родить от мужа тоже девочку и вот на ней уже отыгрываться, как хочет.
            - А второй была как раз тётя Реля. Ей и досталась ненависть к детям от Юлии Петровны. А что же твой дед? Он как позволял своей жене издеваться над ребёнком?
            - Мой дед Днепренко женился на Юлии Петровне, дал её прижитой от другого дочери свою фамилию, отчество своё. Вот только имя, как приказал тот Чёрт рыжий назвать Герой, не мог отговорить от этого имени. А потом, почти перед самой войной родилась моя мама. И дед разницы не делал между дочерьми. Пока кто-то ему не сказало, что Юлия хочет младшую убить.
            - И что? Это правда?
            - Похоже да. И дед мой заволновался. Хотел разойтись с женой, а детей разделить.
            - Твой дед красивый был?
            - Они с бабушкой Юлей похожи, как брат с сестрой. Оба из цыганских семей.
            - Из кочевых цыган? – ахнул Бага.
            - Нет. И у бабушки и у деда, по записям мамы, семьи были оседлые. Мало того, обе бабушки Белки моей вышли замуж за русских крестьян.
            - Вот это да! Вот это ты раскопал.
            - Но и у деда и у бабушки Юли сохранились характеры бродяг. Оба они, в своё время ушли из семей, оба выучились. Дед мой был механизатором хорошим – в войну танком командовал.
            - Цыган – и командир танка. И оба встретились до войны на Украине. Но тётя Реля говорила мне, что родилась где-то недалеко от Москвы.
            - Ну да! Когда дед женился на беременной бабушке, и чтоб скрыть её позор, а дочь Чёрта записать на свою фамилию, они уехали в места незнакомые, сначала в Псковскую область, где в Великих Луках родилась девочка Гера. Потом в Калининскую область (бывшую Тверскую) где тоже в городе Торопце, родилась девочка Реля.
            - Вот эту девочку твоя бабка хотела убить. А дед с ней развестись за это? – Возвращал меня Вовка к нити рассказа.
            - Мать маленькую Белку хотела убить, а отец мечтал развестись с ней за это, - почти повторил я слова Баги. -  Но тут грохнула война, и развела их, под вой пушек и снарядов. Дед на фронт, а бабушку с двумя малышками отправили в тыл. Где она нашла применение тому, чему её учили – работала всю войну зоотехником.
            - И уже не покушалась на твою маму?
            - А кто б ей дал? Молодую Юлию поселили к двум бабушкам-ведуньям, которые лечили людей. И бабушкину ногу вылечили, которая, когда дед хотел развестись, вдруг онемела у молодой тогда женщины. Так вот, бабушкину ногу вылечили, и Геру, я думаю тоже, а мою Белку дорогую никак – отчаялись ведуньи – умирает и всё девчонка.
            - Тётя Реля, видно, чувствовала, что мать её хотела убить, до войны, и решила не задерживаться на этом свете, где всё гремит и взрывается.
            - Не знаю, как там было, но понесли её в церковь старушки крестить. И Геру заодно, но та ножками шла. И вот крещение своё мама описывает в стихах же. Я стихи не запомнил – это сложно. Но мама слышала, как бабушки говорили попу: - «Крести, пусть умрёт крещёная». А мама хочет возразить, что не умрёт, но не может говорить. Её окунают в чан, и она голенькая, вырывается из рук и летит в церкви к образам. Или её не окунали, а только лобик перекрестили, по случаю холодов, а она вырывается из пелёнок и летит к образам – точно не помню.
            - Не важно как, - заволновался Владимир, - а важно, что она возле образов оказалась.
            - Да не «возле», а уселась там где-то рядышком и смотрит, как крестят сестру. А Гера кричит, ругается, грозит, что маме пожалуется. А мама придёт и всех их побьёт.
            - Вот весело было тёте Реле на всё это смотреть.
            - Не знаю, весело ли, наверное, холодно. Но тут кто-то из верхних жителей её пожалел и погнал: - «Иди отсюда, здесь тебе не место, здесь только Невесты Христа». И она вернулась в пелёнки, чем всех обрадовала, что живая. А бабушка – ведунья, которая её крестила, так обрадовалась, что принесла домой и стала учить мою маму, где глазки, где ротик, где носик. А самое главное, как глазки закрывать. И когда стала умирать, то просила Юлию, чтоб глаза ей закрыла девочка Реля.
            - Подожди. А Юлия Петровна не ругалась, что девчонок крестили, без её ведома?
            - Откуда знаешь, что она не была в церкви?
            - Так Гера, грозилась, что мать придёт и всех побьёт. Вот уж, действительно дочь Чёрта.
            - Попробовала бы Юлия Петровна в войну протестовать, что дочерей крестили. Хотя, думаю, за Геру она переживала. Крестик потом тайком сняла от бабушки, которая умирала. Это ей, мне кажется, Чёрт веление послал, чтоб его дочь не ходили с крестом. Потому у тёти Веры и выработался характер злобный.
            - Характер злобный у неё и раньше был, когда она пыталась твою будущую мать в окошко вытолкать. И забудем о Гере. Вот теперь рассказывай, как мать твоя закрыла глаза Ведунье.
            - А чего рассказывать? Закрыла и всё, хоть и маленькая была, - я читал в маминых стихах, как она это сделала, но мало чего понял. А спрашивать боялся – рассердится, что подчитываю, без разрешения. А спрашивать разрешения стеснялся теперь, когда уже читал без спроса.
            - А теперь скажи, что ты не знаешь, откуда у твоей матери желание лечить людей с детства. Лечила же, хоть и во снах. Зато как приятно, наверное, ей было повстречать человека, который выжил, благодаря её стараниям, а потом ещё жил много лет. Правда его уговорила уйти на тот свет его взрослая дочь, но тут мама твоя уже не могла спасти.
            - Ну, ты меня поймал, - сказал я с удивлением. – Даже я не мог догадаться, откуда у Белки желание лечить людей. Но ведь если подумать, то от бабушки – ведуньи и то когда она отнесла в церковь Белку мою.
            - Скажу тебе больше, - вдруг торжественно объявил Володя, - и поляка Реля Олеговна когда-то спасала от смерти. Он не помнит этого, но притянула твоя мать его к себе старой памятью. Во мне эта память тоже есть. Помню, что кто-то, где-то меня спасал, но, может, это было в другой жизни. Ты знаешь, что бывает возрождение? Люди живут в этой жизни, а некоторые вспоминают, что жили ещё когда-то, может, во времена рабства, или больших битв.
            - Да есть такие люди, - я вспомнил, что Белка поведала мне в Крыму, о четырёх своих жизнях в далёкие от нас времена. Но то были жизни, где она рано погибала. Не умирала своей смертью, а, именно, погибала. И если рассказать сейчас Володе об этих её снах – бывшие свои жизни мама видела в сновидениях – то он опять заведёт разговор на пару часов. А надо было двигаться домой – мы и так сегодня загулялись: - Но расскажу я тебе о них, может быть, не сегодня. А, может, и не расскажу. – «Что я мелю – нельзя рассказывать!»
            - Но почему? – Володька протестовал.
            - Потому что домой нам  пора. Белка, наверное, волнуется.
            - А ты позвони, что мы едем, и пусть готовит нами сегодня ужин. Потому что еда из рук твоей мамы просто божественная.
            - Ну да! Потому что она сидела возле икон, когда её крестили, - пошутил я.

                Г л а в а   8

           На следующий день, мы, не сговариваясь, говорили лишь о бабушках – моей и Алёшкиной. Видимо обоим кто-то во снах внушил, что тему эту надо закончить, а то мы сильно отвлекаемся. Но обе тёти Веры – Алешкина и моя непременно попадали в наши разговоры. Как были любимицами возле когда-то молодых матерей, так и сейчас не отходили от них.
           - Мне сегодня во сне приснился твой цыганистый дед, который увёз беременную жену в Псковскую область, в красивый городок Великие Луки. Видишь, помню, что ты мне говорил. И там у них родилась совсем не цыганская девочка с рыжими прямыми волосами, и выпуклыми серыми глазами. Видел и бабку – твою совсем молодой и похожей на тётю Релю, едущей в поезде, в эвакуацию с маленьким свёрточком, лежащим возле неё на полке. И вот подходит девочка с выпуклыми глазами, лет трёх, берёт этот свёрток и хочет выкинуть его в окно. В свёртке кто-то пищит и маленький мужчина, летящий мимо окна своим ходом, заталкивает свёрток обратно и говорит этой наглой девчонке: - «Ещё раз попробуешь выкинуть, я тебя сам вытащу и положу под поезд».
           - Вот это угроза! Тётя Вера испугалась, наверное?
           - Ты признаёшь в ней свою тётку?
           - Портрет ты нарисовал верный – она и сейчас такая. Правда волосы красит, а глаза так и остались – выпученные, как у квакши – древесной лягушки. Ты бы ещё во сне до рук её дотронулся – они всегда холодные. Я, когда был маленьким, боялся, когда она до меня дотрагивалась.
           - Так я увидел во сне эпизод, когда твоя вредная тётка хотела тётю Релю выбросить в окно? И никто бы не догадался, куда ребёнок делся, если бы не дедушка, который её стерёг. Кто это? Уж не тень ли деда Петра тёти Рели? Он был маленького роста?
           - Насколько я знаю, по рассказам Юлии Петровны её отец был высокий, красивый. Нет, это кто-то другой, о котором моя мама, наверное, знает, но мне не говорит. Какая-то тайна. Думаю, что и когда бабка моя вредная хотела расправиться с мамой, ещё до войны, этот  же дедушка, который летел рядом с поездом, её защищал. Это он шепнул моему деду Олегу – может во сне, что его родную дочь хотят убить.
           - Боже мой! Сколько же на твою мать покушались на её жизнь. И всегда кто-то её спасал? Думаю, что это были её Ангелы или кто-то из Космоса, что, по моему мнению, одно и тоже.
           - Ты ещё не знаешь, что во время войны, перед самой Победой, тётя Гера пыталась столкнуть мою маму с печи, где мама спала – да и столкнула. Сонная девочка Реля пролетела так метра два – по траектории, я думаю – не ровно и стукнулась головой. И ещё, мне кажется попой. Потом ещё Юлия Петровна со своей любимой дочерью подстроили Белке травму ноги лет в одиннадцать. Сильную травму. Не стану тебе описывать – но мама не могла ходить, её забрали в больницу и там лечили. И даже прогноз сделали, что мама уже ходить не будет.  А если будет, то, сильно припадая на покалеченную ногу. Но она пошла ровно, к удивлению врачей. И уже у взрослой, когда я это прочёл в дневнике, мне приснилось во сне, по этой причине у мамы будут болеть ноги.
           - Вот это её Ангел не усмотрел. И что! Болят у твоей Белки ноги?
           - Болят. По этой причине она и вырвалась из больницы, где по её работе её было не то что полежать ночью на топчане, как делали другие медсёстры, а даже днём редко посидеть на стуле. Носилась и до того наработалась, что ноги стали болеть.
           - Но это у всех, наверное, болят ноги к этому возрасту. Мать моя, когда носила своего второго сына, тоже жаловалась, что ноги не держат. У отца работа то сидячая, то едет куда-то, бывает, что ходит по телецентру, ноги тоже болят. Правда, тётя Реля моложе моих родителей.
           - Но хватит о Белке, - сказал я, - она хоть и побаливает немного, а ещё носится. Моя любовь её поддерживает.
           - И моя, - сказал Володя. – Ещё, я думаю многих больных, которых она вылечила. И даже Алёшки, который, что ни говори, а считает её за мать. Тётя Реля много для него сделала.
           - Вот видишь, чужую мать он любит. А тётю Настю не уважал и в гроб загонял.
           - Теперь рассказывай о Настасье Филипповне, начиная с её детства. Твоя мама ничего про неё в дневниках не писала?
           - Нет. Но часто печалилась, что жизнь в детстве у тёти Насти была не лучше её – это ещё до смерти Алёшкиной мамы.
           - Но тётя Реля как-то боролась против тирании матери и её старшей сестры, а Настасья?
           - Мама боролась, потому что тирания против неё была явная. А против тёти Насти тайная да ласковая. Старшую дочь Веру, как и моя бабушка, Арина Родионовна баловала. За холодную воду ей браться не давала, как говорят. А тётю Настю тихой сапой в гроб вгоняла.
           - Ну, как можно городскую девушку хоть и в лихие, послевоенные годы, вгонять в гроб? Одно дело, что тётя Реля в холодные зимы носила воду с Днепра в мокрых, резиновых сапогах. Вот ещё от чего у твоей матери могут ноги болеть с детства плюс к её травмам.
           - Да, я тоже об этом думал. Но вернёмся к семье тёти Насти. Арина Родионовна – избалованная городской жизнью и мужем до войны, после войны – не дождавшись мужа с фронта, впала в транс. Мне кажется, в очень глубокий, который и повёл её в церковь.
           - Как я читал в книгах, многие женщины, после войны, так и восстанавливались. Тем более, что у неё девицы уже большие были. Это не то, что тётя Реля, сама малышка, а спасла сестёр после войны от матери-мучительницы и её последовательницы Веры.
           - Вот хорошо, что вспомнил о Вере. Вместе со своей тётей, я напомню тебе о тётушке Алёшки, с таким же именем. Вера – которой нет доверия. Слова попа можно вполне отнести и к другой Вере. Эта барышня, после войны тоже стала купаться в любви матери.
           - То есть, Арина Родионовна так, как и твоя бабка стала одну дочь любить, а вторую нет? Это странно, потому что в Москве как можно было – по-разному - относиться к дочерям? Юлия Петровна могла злобствовать и угнетать не любимую дочь, переезжая с одного места на другое. Думаю, что даже при переездах она нагружала на Релю узлы тяжелее, чем на Геру. А потом заставлять воду носить издалека, печь топить, кушанье варить. А чем можно угнетать девочку из Москвы, где вода в доме – горячая – холодная. Печь не топить, потому что плиты газовые или электрические. Красота.
           - Ты забыл, наверное, об одежде. Одевать своих взрослых дочерей одну лучше, другую хуже – это уже обида. Кроме того, поскольку тётя Настя была хуже одета, то и стояла у плиты больше. А её сестра Вера, ты думаешь, ходила по магазинам и стояла в очередях? Как раз Вера уже невестилась и поступала в институт.
           - Значит, никаких дел по дому дочери красавице?
           - Тётя Вера Алёшки, как и моя – далеко не красавицы. Правда, Алёшкину тётку я видел лишь на одном празднике и потом на похоронах тёти Насти. Так что судить какая она была в молодости, не могу. Но её эгоизм я сразу заметил, как увидел в первый раз. Представь, тётя Настя, перед своей смертью года за два сильно болела, и её оперировали на сердце. А после выписки её отправили в санаторий – до того ослабела женщина. Но после санатория она воодушевилась и решила отблагодарить всех, кто к ней в больницу приходил, в том числе мою мать и меня, естественно, позвали на этот праздник. Но моя мама приказала тёте Насте особо по магазинам не бегать и на пятый этаж ничего не поднимать. Частично моя мама решила помочь с приготовлением. Мы сварили холодец и наделали разных салатов – в том числе Оливье. Самый сложный салат, на мой взгляд. Там много всяких ингредиентов.
           - Ты знаешь, это слово? – удивился Владимир. – Я так до сих пор не могу его выговаривать.
           - Не мешай мне рассказывать. Так вот, когда мы всё это принесли к тёте Насте, она очень удивилась и обрадовалась. Сама она пекла, жарила, варила мясо, печень, рыбу. Стояла у плиты с больным сердцем, с красным лицом. Мама сразу её погнала, чтоб полежала, и вместе с соседкой закончили приготовления. Соседка всё время ворчала, что все эти продукты тёте Насте пришлось покупать в магазинах, отставая очередь, потом поднимать без лифта на их пятый этаж, а сердце у неё никуда не годное. И тут она выдала характеристику Алешке-лежебоке, который матери не помогает. Не только в городе, но и на даче, где тётя Настя надрывается на грядках, а он даже продукты в Москву ей не помогает возить – всё она.
           - Допустим, Алёшка не помогает, а почему мать – не старая ещё женщина – не жалеет дочь, перенёсшую операцию на сердце? – возмутился Владимир.
           - Как я тебе уже говорил, Арина Родионовна работала в церкви бесплатно – некогда ей было помогать дочери ни дома, ни на даче. Но ела всё, что тётя Настя привозила и готовила с удовольствием.
           - Но это тоже грех перед Богом, так эксплуатировать больную дочь.
- Как мы потом с Белкой переговорили после этого праздника, она так привыкла с самого детства тёти Насти. Эксплуатировала девочку на даче и Веру свою к безделью приучала, потом и внук Арины Родионовны мать свою не жалел – только ворчал и покрикивал, за что я ему однажды дал по губам – довольно чувствительно.
           - Алёшка мне жаловался, что даже кровь пошла из его толстенных губ. Ну, и после этого он стал помогать матери?
           - Ага, держи карман шире. Только требовал от неё разных покупок, в виде Джинсов дорогих или магнитофона, что ему тётя Настя и купила перед самой смертью. Чем он гвоздик и забил в её гроб. Крутил всё песни Высоцкого, как я тебе говорил, на полную мощь, а много ли надо женщине с больным сердцем?
           - И после этого твоя мама помогала ему?
           - А куда деваться? Но я тебе не договорил про тётушку Алёшки, когда она явилась на праздник к сестре с мужем и двумя дочерьми – громадными девицами.
           - Представляю, сколько они ещё привезли еды – ведь пять человек не могли накормить две женщины – тётя Настя и твоя Белка. Я говорю пять, имея в виду Арину Родионовну, которая к ним примкнула, надеюсь? Впрочем, я ещё забыл тебя и Алёшку. Что его тётка с мужем и две кобылы дочери привезли на этот праздник?
           - Ты не поверишь! Вчетвером эти взрослые люди еле дотащили трёхлитровый бутыль с маринованными яблоками. Мама моя ещё съязвила, когда его увидела: - «Не надорвались ли?» А с них, как с гуся вода: - «Ха-ха, да хи-хи, а чего нам везти, если мы знали, что здесь всего полно». Девицы, с которых не спускала глаз восхищённая бабушка, взялись сервировать стол.
           - И это слово ты знаешь? Недаром ездил в Польшу.
           - Вовка, да даже из книг это слово можно узнать, если внимательно читаешь. Кстати моя мама это слово, живя в украинской деревне, узнала лет в тринадцать. Тогда же узнала о реинкарнации.
           - А это что за слово?
           - То, что ты мне раньше назвал возрождением. И не мешай мне договорить. Так вот, взялись две девы стол сервировать – хорошо знали, куда вилки положить, куда ножи. Колбасу стали раскладывать на тарелки. И хихикают, что у них, в Жуковском, откуда они прибыли, колбаса лучше пахнет и стоять за ней в очереди не надо. Тут опять моя мама не выдержала: - «А что же вы, девушки, не привезли вашей пахучей колбасы? Мы бы хоть попробовали настоящей, а то у нас и из туалетной бумаги делают». Надулись эти две красотки, но за столом, извиняюсь, жрали всё, каждый из родных тёти Насти, в три горла. Потом песни пели, потом девушки показывали бабке Арине новые танцы, а потом пошли гулять, оставив грязную посуду мыть…
           - Бабушке Арине, - подсказал Бага.
           - Ну да! Она же ещё хотела на работу побежать. Якобы с работы прибежала. Но мама моя настояла, чтоб посуду мыла она: - «Посмотрите на Настю, - шепнула Арине, - в гроб лучше кладут. А вы хотите, чтоб она всю эту дрянь убирала после ваших любимых внучек. Я за себя, за Олежку помыла. Алёшку тоже заставила вымыть после него и Насти. А вы мойте после ваших любимейших дочери с мужем и внучками. Ишь, побоялись руки запачкать – маникюр у них там. Но пусть не думают, что ухоженными руками женихов себе найдут. Женихи к ним придут, если увидят как они на огороде, на даче трудятся», - подколола моя Белка старуху.
           - Всё, - поднял руки, будто сдаётся Володька. – Ты мне этими примерами доказал, что в гроб загнали тётю Настю её родные, с детства эксплуатируя девочку городскую. Но и на городских, оказывается, можно воду возить.
           - Ещё как! Моя мама бралась за вёдра и носила воду с Днепра, когда видела, что больше никто за них не возьмётся. Но иногда она отвоёвывала, что пока она носит воду, Вера бы готовила обед. Или если мама мчалась, живя на Дальнем Востоке – я тебе рассказывал - за хлебом в пять часов утра и стояла там до часу дня или больше, Вера тоже убиралась дома и готовила еду. Пусть плохо, но готовила. В очередях за хлебом она и вовсе стоять не хотела.
           - Да ещё с пяти часов утра, - сказал Вовка. – Это пока твоя мама неслась по сопкам занимать очередь, Вера ещё могла спать себе, сколько хотела. А еду готовила плохо, потому что надеялась, что в следующий раз девочка Реля приготовит. Или мама Юля её пожалеет. Но твоя Белка умела ускакать от такой семейки и жила себе хоть и голодно в Симферополе, но свободно. А тётя Настя не могла оторваться от Москвы, от дачи и уехать куда-то, чтоб пожить в свободе и для себя – не для своих родных. А потом ещё и сыночек такой вырос.
           - А каким, ты думаешь, мог стать Алёшка, глядя на богомольную бабушку, и ленивец двоюродных сестриц и их маму – величественную эгоистку?
           - Хорошо ты расставил всё по своим местам. И спасибо должен сказать своей матери, что она оторвалась от своей семьи, не прогнулась под спекулянтов, к которым приехала в Москву. Хотя, я думаю, что если бы тётя Реля поклонилась бы спекулянтке, назвала бы её мамой, пожаловалась на свою мать, то та бы одела её как королеву – это мне ваша соседка говорила.
           - Уж если моя Белка под свою матушку не прогнулась, то где уж ей кланяться спекулянтке и называть её мамой. Кстати, моя мама и без спекулянтских одежек королева – так её поляк звал. В любых одеждах она была для него лучшая из женщин. А дядя Домас ещё выше ставил мою Белку. Он считал, что она не от мира сего, а пришла на Землю с какой-то загадочной планеты.

                Г л а в а 9
 
           Так, размышляя о жизни и обследуя магазин за магазином в Замоскворечье, мы внезапно остановились поражённые зрелищем, открывшимся из-за поворота. Перед нами загадочным призраком возник Донской монастырь, словно военный корабль, величественно плывущий в вечность. Как раз накануне мы проходили возле Данилова монастыря, который нас удивил своими развалинами – в нём находился какой-то склад, и пройти в ворота нам не позволили охранники. А тут вход свободный – ходи и смотри. И мы побродили среди церквей, монашеских келий – похоже, пустых, возле старых захоронений, вспоминая из истории, или из книг полузабытые имена героических предков. Историей здесь веяло со всех сторон.
           Заглянули в яблоневый сад, который никто не охранял, правда, яблок не тронули – ещё зелёные. Какая-то женщина подсказала нам, что когда поспеют, монахи, живущие здесь, не запрещают мальчишкам  рвать их. Невдалеке свободно прогуливались пары молодых и не очень молодых людей. Кто-то беседовал, отдыхая на скамейке, другие, как и мы, неспешно обходили стены монастыря, на которых иногда встречались барельефы, как нам сказали, от храма Христа Спасителя взорванного когда-то. В церковь мы не заходили, да она и закрыта была, правда Володя заметил:
           - Зайдёшь так, потом в школу донесут и не отмажешься, попробуй потом в институт поступить.
           - Кто донесёт, - удивился я, - здесь нет никого знакомого.
           – Ты просто не знаешь, шпиёны везде, - отшутился он, явно чего-то опасаясь.
           – Тётю Настю отпевали в церкви, которая находится в самом центре – и молодых много было – никто ничего не боялся.
           – Ну, это они, а я человек заметный.
           – Конечно. В церковной книге так и запишут, – растёкся фантазией я, - юноша, причёской и лицом похожий на Блока, заходил в нашу церковь и падал на колени.
Мы посмеялись, и Вовка вроде успокоился:
           - Завтра, - заявил он, - будешь мне рассказывать не про бабушек и дедушек, а о Крыме, как вы путешествовали туда с тётей Релей в прошлом году. Ты всё никак не расскажешь мне о ваших приключениях.
           - Завтра вряд ли, - не согласился я, - мама объявила мне, что последний день с тобой бродим. Она уже согласна на тот холодильник, который тогда обещали продать ей в ближнем от нас магазине.
           - Значит, она решила в рассрочку брать? – удивился Володька.
           - Нет. Как оказалось у мамы на подходе деньги, которые ей причитаются из чёрной кассы. Ну, это когда человек десять договариваются, и с каждой получки выдают по двадцать пять рублей одному человеку.
           - Законно. Это получается, что одному человеку дают сразу двести пятьдесят рублей?
           - Точно. Как раз недавно подошла очередь мамы, в самый раз под холодильник. И деньги уже лежат на сберкнижке. И когда я ей сказал вчера, что есть такая возможность купить большой холодильник, она даже обрадовалась.
           - Ну и что же ты молчал до сих пор?
           - Так и она молчала про деньги. А как открылась, так и я говорю. Вообще-то мне хотелось маленький холодильник. Но вчера рассуждали с мамой и поняли, что лучше брать большой – на будущее. Получим скоро квартиру отдельную и что туда маленький холодильник везти?
           - Это что мы, выходит, гуляли здесь ради Донского монастыря?
           - Мне давно хотелось добраться до него. Вчера соседка мне и подсказала этот путь.
           - Ну, ты хитёр. Хорошо хоть эпопею с бабушками, тётей Релей и тётей Настей закончили. Но вот вопрос - почему твоя Белка, оторвавшись после школы от своей семьи, всё же продолжала навещать твою бабушку, и тебя возить к ней до самого первого класса?
           - А вам, товарищ будущий писатель самому этого вопроса не разрешить? – Ехидно начал я, но, увидев на лице Володи обиду, пояснил, как сам это понимаю. – Думаю, что всё же моя Калерия не желала совсем разрывать нити с семьёй. Да и меня с ними познакомить. А то я, маленький мог спрашивать, увидев в детском саду, что за кем-то приходят бабушки и дедушки, где наши такие же родные. И скучал, что они далеко, и мы не видимся. А так мама меня свозила за семь лет всего лишь три раза в Украину и, может, первый раз – в два года – я ничего не заметил. Но в четыре года и в семь лет – извините, родные – я заметил такое рвачество, по отношению к моей  родительнице, что сам попросил Белку больше туда не ездить. Привези им то, привези им это, и при том считают, что мама им должна. Не как твоя бабушка, которую ты считаешь Кабанихой, отдаёт твоему отцу деньги в тройном размере, за привезённые продукты. Маме в одинарном не отдавали, а, съев всё, что мама привезла – причём быстро - старались унизить её, оскорбить чем-нибудь.
           - Это, чтоб она быстрей уехала и тебя увозила?
           - Чтоб мама уехала – да. А меня хотела присвоить моя неуважаемая тётя Вера, когда была девицей, и у неё не было детей. Всё говорила мне, в четыре года, что мама в Москве ищет себе мужа, а я ей не нужен. И не приедет она за мной. И придётся мне жить с ней и бабушкой Юлей. И, признаться, я просто трясся тогда, думая, что это правда. А потом стал огрызаться, поняв, что меня разыгрывают, говорить им всякие гадости. Да, в четыре года я уже мог грубить. Но приезжала моя Белка и весь этот клубок змей разрушала. Самое интересное, что тётя Вера считала себя непревзойдённой красавицей. Она же в тот год приехала в Украину, после болезни в Москве – я тебе рассказывал, как мы ездили к ней в больницу?
          - Да и тебя чуть не задавили выпившие болельщики на станции «Динамо».
          - Да, ребёнку тогда ещё четырёх лет не было. Мама чуть с ума не сошла. Как она била громил по их пьяным рожам. Ещё раз говорю тебе, Володя, не пей. А то сопьёшься до такого состояния и тебя все, кому ты покажешься противным, будут бить.
          - Законно ты меня пугаешь. Но продолжай свой рассказ.
          - Итак, Вера-Гера приехала в мои четыре года к бабушке Юле, которая доченьку обожала, и первые её слова были – «Приехала к вам, мама дорогая, умирать». И всё это при мне, не стесняясь ребёнка.
          - Хотела, чтоб не только мама дорогая, но и ты её пожалел.
          - Сейчас вот! Я знал уже коварство тёти Веры. Не по Белкиным каким-нибудь дерзким словам в её адрес, а по своим наблюдениям, когда мы ездили к ней в больницу. Эта накрашенная лягушка выходила к нам в навитом парике и с наклеенными ресницами. Как тебе больная?
          - И всё это ты – маленький мальчик – распознал?
          - Так ресницы могли отклеиться – что меня удивляло и пугало. Парик съехать на глаза. Я и теперь, когда смотрю взрослые фильмы с мамой, замечаю, у актрис наклеенные ресницы или парики. Вот такую практику дала мне тётя Вера, в четыре года.
          - И при этом считала себя красавицей? Да ещё травила тебя, что мама не приедет за тобой. Сидит, наклеивает ресницы и готовит парик, так ещё издевается над племянником.
          - Вот насчёт парика, когда она приехала к бабушке, не уверен, что она его носила. В жару одевать эти букли на себя, особенно когда идёшь на танцы или в кино.
          - А что! Умирающая ходила на танцы?
          - Бабушке она призналась, что корчила из себя умирающую только в Москве, чтоб ей инвалидность дали. И ей дали первую группу. Представляешь, тёте Насте после операции на сердце дали третью, рабочую, а кобыле моей тётушке первую, по которой она получала больше денег, чем у мамы был оклад. Поэтому и скакала на танцы, чувствуя себя здоровой. И жаловалась маме дорогой, моей бабушке, что Релька не захотела устроить её в Москве.
          - Вот гадина. Ещё б и в Москве травила тётю Релю.
          - Я все эти разговоры при открытом окне, слушал в малиннике. Ем ягоды и подслушиваю. Тётя Вера называла это шпионить. А я так не считаю. Они ругали мою маму, а  мне приходилось заступаться. И когда я стал перечить двум змеюкам, я понял, что всё они врут. И Белка приехала за мной. Такой она показалась мне красивой, что я ни на шаг не отходил от неё. Мама приехала, когда солнца не было – видно солнце её пожалело, чтоб по жаре не ехать. И что делает моя красавица? Она до завтрака выходит рано в огород и начинает вырывать громадные сорняки, из-за которой картошки не было видно, потому она не росла почти. Мимо идут женщины на фермы и говорят: - «Наконец приехала дочь к Петровне, которая землю любит. Это ж надо – так огород зарос. Доброе утро, работница». И мама с ними здоровается и улыбается. Потом бабушка Юля зовёт маму завтракать, а после завтрака, пока солнце не пригрело, мама всё боролась с сорняками. Большую часть картошки выполола. Потом на этом месте, после дождя картошечка в рост пошла – её можно было и выкапывать.
          - Но на речку в тот день сходили?
          - А как же. Мама с дороги всегда моется и плавает в Днепре. Она очень любит его – стихи сочиняет иногда, прямо плывя по нему. Представь себе – также и к Москве-реке относится. Но в тот день, когда она приехала, ещё и вечером продолжала убирать сорняки, хотя пообещала тёте Вере, что пойдёт с ней на танцы.
          - Законно. Она же молодая и не замужняя, почему не пойти? Или ты её не пускал?
          - Нет, я разрешал, потому что у меня были друзья, с которыми я уже начинал играть в футбол. В четыре года начинал, а в семь лет совершенствовался. Да так, что когда пошёл в школу, мы на площадке знаешь, как гоняли мяч? Обувь летела только так – Белка скрипела, а покупала новые ботинки.
          - Мне Вант говорил, что ты был хорошим игроком, но потом сник. Из-за обуви рвущейся?
          - Не из-за обуви, а из-за того, что чуть меня не убили эти любители футбола. Я был, как бы теперь сказали, результативным игроком. И вот вывожу команду вперёд, после того, как без меня они проигрывали. И что ты думаешь? На меня разбегаются и вешаются трое, а на этих троих ещё куча ребят. Меня сбивают с ног, и я оказываюсь внизу всех. Чувствую, дышать нечем. Еле выполз из-под этой кучи. Отдышался немного и говорю им: - «Всё, больше не зовите, раз чуть не задавили». – «Что ты, Олег, мы же это от радости». – «А маме моей будет радость, если её сына трупом в больницу увезут?» И всё! Отучили меня играть в футбол. Тем более прихожу домой, а Белка как раз прочла книгу, из которой узнала как раз про такой же случай. Но там, в самом деле, задавили взрослого парня в Америке. Правда, играли не в футбол, а в регби. И я ей рассказываю, а она как заплачет и книгу мне в руки суёт. А сама идёт на кухню, готовить мне ужин, всё со слезами. Я, конечно, прочёл о том несчастном парне, а ещё больше несчастном его отце, который не смог пережить смерть единственного сына. Иду за Белкой в кухню и говорю ей, что завязал с футболом. Но она ещё долго, посмотрит на меня и плачет. Верю – говорит – а слёзы не дают забыть.
          - Как она тебя любит, Олег! Если бы моя мать хоть в четверть так меня любила, я был бы счастливейшим человеком на свете. Но всё же вернёмся к твоей Белке. Пошла она на танцы со своей напомаженной и навитой сестрой, тогда, в твои четыре года?
          - Хорошо напомнил. Как я уже говорил – вечером, после Днепра мама опять обихаживала сад и огород у бабушки. И вот многие говорят, что моя Белка из Космоса прискакала, а тогда была очень земная женщина. Носится по огороду – поливает его – радуется, что на Степную улицу, где бабушка жила, воду дали. Босиком летает, хотя колючек могла много набрать в подошвы. А Вера, с четырёх часов дня села перед зеркалом и то ногти красит, то ресницы наклеивает, а попутно просит маму начесать ей волосы. На что Белка смеётся и говорит: - «Уволь. Я себе не начёсываю, и никому это делать не советую. Без волос останешься. Вот ты в юности таскала меня за мои кудри, пытаясь меня сделать лысой, а гляди, твои волосы поредели». – «Так это химия, которую мне делали в Москве», - хнычет тётя Вера, но продолжает своим «слабыми» руками начёсывать свои реденькие волосы. Потому что парик она в деревне не носила.
          - Выдирала бы сорняки в огороде, как твоя мать, так, глядишь, не ослабели бы руки.
          - Ты прав, Володя, но слушай дальше. Ближе к восьми часам, когда Вера поставила условие выйти из дома, мать моя помыла ноги из шланга и обулась в свои красивые босоножки. Зашла в коридор, плеснула себе водой из умывальника в лицо и вытерла полотенцем. Потом, уже к комнате, перед зеркалом причесала волосы и помазала себе губы гигиенической помадой. Да ещё платье красивое одела, которое мама сама сшила. А в это время тётя Вера уже надушенная, напомаженная, с высокой причёской – вся такая неземная – даёт маме наставление: - «Знаешь, сестра моя, что у нас тут в большом Львово (так село называется, Вовка). Так вот, в большом Львово на всех незамужних девушек перестарков один жених – Ваня. (И фамилию называет – я её забыл). Так ты, пожалуйста, не отними его от нас – прошу тебя от всех девушек».
          - Для себя просила, не для девушек эта эгоистка.
          - Ну, это уж как водится – прикрывалась якобы подругами. Хотя подруг у тёти Веры не было. Или она выбирала самых некрасивых, чтоб на их фоне блистать – так бабушке говорила.
          - Я думаю, твоей маме никакой Иван и не нужен был, - заметил Володька.
          - Как,  не нужен? – удивился я. -  И это ты говоришь, шестнадцати летний парень. Если у тебя, в твои годы было уже несколько встреч не по любви, как ты говоришь, а по потребности, то двадцати четырёхлетней женщине и вовсе. Не знаю, как мама встретилась с этим Иваном, но роман у них завязался довольно тесный. Вера жаловалась бабушке, что и Ивана Релька у неё отобрала, и вспоминала ещё кого-то. В юные годы, оказывается, мама моя, одетая в лохмотья, отбивала от Веры самых хороших парней.
          - Так если сейчас твоя мать поражает некоторых мужчин наповал, что говорить, про юные годы. Ах, ты говоришь, её плохо одевали мать с сестрицей – видно только себе покупали обновы. Но, видимо и Золушки иногда побеждают умом и развитостью ума. Сейчас таких девушек нет.
          - Просто сейчас матери детей одевают лучше себя, чем много их портят, должен сказать.
          - Признаю. Сейчас девушки нашего возраста из-за красивых одежд, а не ума, многие мечтают стать элитными проститутками. Чего хмуришься? Это не ругательство, это факт. И ещё в двенадцать-тринадцать лет, нет среди многих уже девственниц. Если помнишь, то в шестом классе наши девочки ходили на свидание со старшеклассниками, в сад, при Филатовской больнице, где твоя мама тогда работала. Или нет? Уже не работала. Точно. Она тогда пошла в Подростковый кабинет, в нашей поликлинике и приходила в школы с осмотрами. Правда, смотрели старшеклассников, но твоя мама должна знать, что немного было среди них девушек. Как и среди наших сверстниц теперь.
          - Если и знала, то не говорила, - возразил я, - ни мне, ни тебе. А девушек среди наших подростков больше, чем тех, кто проскочил в дамки.
          - Ого, как ты заговорил. Законно. Но если бы ты или Федяшин, на кого больше всего обращают внимание, подсуетились, то их стало бы больше.
          - Я за то, чтоб девственницы выходили замуж, а не прожжённые уже дамки. Поэтому я не трогаю девушек – может, лучше сохранятся. Тогда и лучшие матери достанутся некоторым детям. Потому что проститутка никогда не станет хорошей матерью.
          - Ого! Если будешь искать себе девственницу, так ты никогда не женишься.
          - Значит, судьба моя такая прожить холостяком, - пошутил я, забыв, что человек сам строит свою судьбу.

                Г л а в а  10

            Вечером мы с Белкой держали совет о цене будущего холодильника.
          - Тебе не показалось, что эти услужливые продавцы – родители моих бывших воспитанников, цену такую назначили в расчёте, что и им на лапу что-нибудь перепадёт?
          - Ма, они же хотели тебе в кредит продать. А кредит оформляется официально. Так что мне они показались честными людьми.
          - Хорошо значит, я снимаю завтра с книжки ещё двести рублей, и мы отправляемся за холодильником.
          - Давай, а в принципе, на что ты хотела потратить эти деньги, которые так неожиданно оказались на твоей книжке?
          - Была у меня такая мысль махнуть с тобой в Крым, как в прошлом году. Мы же теперь знаем, где остановиться – в Ялте и Севастополе – я не говорю уж о Симферополе. Мы ведь ещё столько не досмотрели. Но делать нечего – холодильник нужнее.
          - Это ты, конечно, здорово придумала, но к нам же в августе Алька с Петькой из Польши приезжают. Как это мы бы отправились в поход с приключениями, а их бы оставили одних?
          - Вот это номер! Как холодильник мне голову-то забил. Ведь ради этих гостей и думала его купить. Надо же запастись разной провизией к их приезду. К тому же, если они, как и мы к ним, приедут, не с пустыми руками, а привезут с собой что-нибудь из Варшавы, то и на этот  случай холодильник необходим.
          - Ну, ты прям, как маленькая, мам. Думаешь, если ты едешь и везёшь, то и к тебе с полными сумками приедут. Да к тому же летом. Небось, решат, что продукты в дороге могут испортиться, так зачем же их везти?
          - В таком вагоне, как мы ехали, можно и летом довезти. Но ты прав. Я заметила, что молодые поляки скупые. Впрочем, Аня, при хорошей зарплате Юрия, причём и сама неплохо зарабатывала, возя экскурсии по Союзу, даже в Москве бывала скуповата. Так что есть с кого брать пример детям. А поскольку мы в Варшаву приехали с продуктами, а не с подарками – у нас тогда невозможно было с ходу купить что-либо из вещей - то Анна, предполагаю, сделает наоборот. Причём думаю просто пришлёт мне, из того что ей самой не пригодилось.
          - И ты возьмёшь те подарки?
          - Возможно, и нет, если почувствую, что они ношенные. Или в них заложено какое-то зло, что Аня тоже может сделать, мстя за Юрия, что он так долго любил меня. Хотя знает, что я не отвечала на его чувства. Прости, что говорю тебе это, но ты уже взрослый.
          - Ой, мы с Багой и не на такие скромные темы говорим. Ты бы послушала.
          - Зачем? Это ваши юношеские тайны. – «Хотя, - прочёл я в глазах Белки, - очень хотела бы знать. Как вы в девочек влюбляетесь? Встречаетесь ли? Мамы всё желают знать. Но, увы!».
          - Ха! Тайны. – Успокоил я её. – У нас тайны пока ещё маленькие, о которых говорить не стоит родителям.  А вот как ты смотришь на то, что мы с Володей тебе косточки перемывали, правда, в хорошем смысле. Вспоминали твою юность и детство и очень тебе сочувствовали.
          - Если хорошие слова говорили в мой адрес, то прощаю. Знаю, что ты умный и не позволишь мать позорить. Спасибо, что остановил мои надежды в смысле хороших продуктов из Польши. Придётся самой носиться по магазинам в случае где, чего выкинут. Раньше удавалось как-то и на знакомых продавцов наскочить, а сейчас все связи порваны. Да у меня, их и не было, честно говоря.
            - Я рад, что ты не будешь ждать от Анны вкусных харчей с её сыновьями. И, приготовься, мне кажется, что вместе с ними к тебе приедет её мщение, что Юрий Александрович любил тебя, хоть и безответно. Алька и Пётр помнят, как в доме говорили, что «Папа любит Релю Олеговну».
            - Но если они помнят это, то должны знать, что их мать вызвала меня в Варшаву – причём очень настойчиво – с тем, чтобы обуздать настоящую любовницу Юрия. Алька мне говорил, когда гулял с нами по Варшаве, что папа имеет любовницу в лице его учительницы, которая даже может увести его от семьи. Причём назвал её содержанкой, потому что папа не только водит её в театры, но  и деньгами помогает.
            - Вот это да! – удивился я. - Значит, разгневанная Анна и такое могла сказать детям. Но не расслабляйся, мам. Она могла и на тебя кое-что придумать – просто так, чтоб отомстить за прошлые обиды, которые она тогда не показывала, а сейчас, по истечении времени, обиды могли взыграть.
            - У неё может быть обида и на то, что я ничего не сделала, по её просьбе: Юрия не стыдила в отношении, что он ночи проводит у любовницы. И с какой стати, если при мне он бежал домой или гулял с нами по Варшаве. Заметила я его любовницу, когда Анна всем вместе взяла билеты в Польский Театр, но не стала читать им мораль, даже намекать. Наоборот, ушла из театра, сославшись на то, что плохо понимаю польский язык со сцены – и это правда. И  раньше их и уехала смотреть ночную Варшаву, значит, дала им возможность побыть вместе.
            - Знала бы ты, моя путешественница по ночной Варшаве, какой встревоженный примчался Юрий Александрович домой. Он просто не мог слова вымолвить – боялся за тебя. Что тебя украдут, такую красивую, в длинном, вечернем платье, что тебя продадут в рабство, в гарем, где-нибудь в Африке. При этом, как я заметил, тётя Аня радовалась, и что ты пропала, а мужа шпиговала, что по этой причине он не смог провести домой свою любовницу. А ведь цель этого похода в театр была навязать тебе ещё учительницу Альки в гости, к нам – она очень хотела приехать в Москву.
            - Вот ещё одна забота – водить её по Москве. Ведь учительница точно хотела посмотреть столицу России, чтоб увидеть наши разрушенные церкви, а потом, в Варшаве, хулить Москву. Но если уж Юрий Александрович хотел её отправить в Москву, зачем пихать в маленькую комнату, где мы прежде жили. Неужели не может купить любимой женщине хорошую экскурсию, чтоб и жила в гостинице и питалась хорошо. Да и экскурсоводы покажут Москву не так как я, со слезами на глазах за разрушенные старинные церкви и особняки, а с лучшей её стороны. Ну, ладно, ты выслушал все их планы – или часть их – которые я разрушила, сбежав из театра. Но ты, мой дорогой сын, тоже испугался, что меня продадут в гарем?
            - Зная твою свободолюбивую душу, и что тебя курирует Космос – я давно догадывался об этом – я надеялся, что ты вернёшься в их дом, полная впечатлений от ночной Варшавы. И тебе повезло, что Варшаву в огнях  показывал моей свободолюбивой родительнице бывший одессит, очень страшного вида, - вспомнил я.
            - Да страшно состарился человек – это такое заболевание, - мама вздохнула, сочувствуя. - Но когда он бежал из Одессы, ему было восемнадцать лет – просто не хотел в армию идти. И как раз в тот же год, как он бежал, я, восемнадцати лет, осматривала Одессу, по приглашению одного моряка. Так что мы с этим с обезображенным лицом человеком одного возраста.
            - Но всё равно катал тебя по Варшаве, вспоминая Одессу. Но ты мне расскажи о моряке, который тебе Одессу показал. Этот человек, я думаю, интересней?
            - Безусловно, интересней, потому что не бежал от армии, наоборот, в войну воевал, когда немцы окружили Одессу и Морское училище, где учился Артём, закрыли. Причём как приписал себе годы, чтоб поступить в Высшее училище, с этими годами и на фронт отправился – совсем мальчишкой. Он был высокий ростом, потому его никто не разоблачил. Но умные люди были и на фронте – думали о будущем страны. Поэтому, когда Одессу освободили, и в училище стали возвращаться преподаватели – кто с фронтов, кто из тыла -  туда вернули и бывших курсантов, кто остался жив или не заехал от страха в дальние города Союза. Так что в сорок четвёртом году Артема вернули из госпиталя, чтоб доучивался. Но поскольку война многие знания из солдат выбила, то пришлось ему – девятнадцатилетнему парню, по возрасту, начинать сначала.
            - Но это и хорошо, - заметил я, - когда он окончил училище твой Артём, то готов был уже ходить за три моря, как Афанасий Никитин – тверской купец. А если не исправил паспорт, то и годами солидным мужчиной был. И чего исправлять? Он же прибавил возраст, не убавил его, как наша бабушка. Раньше начал плавать, раньше закончит и пойдёт на пенсию.
            - Ишь, ты чего у меня знаешь, - удивилась Белка и посмеялась своими большими глазами - блестящими бусинами. И продолжала – видно этот моряк вызывал в маме прекрасные воспоминания: - Значит, в сорок четвёртом году он начал учиться, а в сорок девятом, когда уже ходил «за три моря», как ты говоришь, мы познакомились с ним в одном украинском селе, через мою подружку. Он, как это не странно, подарил мне платье из-за границы – как и племяннице своей. А поскольку мама подруги Лены удивилась, что он привёз платье, которое Лене мало, а мне с самый раз, то Артём сказал, что это подарок от моего деда.
            - Но дед Пётр умер в сорок втором году – так ты записала свой сон, в своём дневнике, когда летала ночью в город Родники, через которые вы потом ехали на Дальний Восток.
            - Как ты хорошо изучил жизнь твоей родительницы, - опять улыбнулась Белка. – И как я рада, что как только научилась писать, то стала записывать всё печатными буквами, чтоб самой потом разобрать. Это трудно – писать печатными буквами и долго. К сожалению, многое пропадало, благодаря нашим переездам и Вера с мамой, если находили мои записи – рвали или печи ими растапливали, чтобы портить мою нервную систему, - вздохнула грустно мама.
            - А ты бы бросалась и била их, - гневался я.
            - К сожалению, это было нельзя – они сильнее меня и могли убить. Потом бы наплели людям, что это я сама себя убила, и похоронили. Сдерживало их то, что по дому основную работу вела я. А меня сдерживало знание, что, расправившись со мной, они бы и девчонок быстро отправили вслед за мной. Гера – она в том селе ещё носила своё законное имя и так покушалась то на Валю, то на Лариску. А мне выпадал случай то схватить её за руку, то выловить Лариску из солёного Лимана.  Ещё моих мучителей сдерживало то, что, ударив меня слегка, у них потом болели их руки и ноги. И на головную боль жаловались. Но, думаю, мама пила вино, купленное у людей, из бочек, или в магазине. И Веру этим угощала, считая, что дочь от вина здоровей будет.    
            - И вырастила пьяницу, - сказал я. – Насколько я помню, в последний мой приезд – я же и на свадьбе тёти Веры побывал. Она на свадьбе даже не стеснялась, что жених её – дядя Володя – совсем не пил, «хлестала самогон – только так». Это говорили, смеясь, женщины, которых не пригласили. Но там же всё равно приходят смотреть на свадьбу – ворота были открыты. Но не будем больше говорить о бабушке и тёте Вере: - «Я уже с Багой наговорился о них так, что мозг устал», - подумал я, но маме сказал совсем иное: - Ты мне лучше об Артёме ещё расскажи. Подарил он тебе платьице и сказал от деда. Кто же этот дед, если твой дед Пётр умер. Или это второй твой дед – от отца твоего Олега?
            Эти вопросом я смутил Белку до слёз и понял, что попал в её тайну, которую она не только от меня, но и от всех родных своих скрывала. Потому что если бы был ещё дедушка, со стороны моего деда Олега, то о нём бы говорили в семье, а мама бы записала печатными буквами, что этот дед жив или умер и вот дух его оберегал маленькую Релю от двух главных убийц. Но это был какой-то неизвестный мне дед, которого знала мама и моряк Артём. Могучий дед, если мог заступаться. Его никто не видел – только мама в сновидениях. Да ещё моряк Артём, если привёз от него платье.
            - Я не знаю, кто этот человек, - у мамы выкатились две огромные слезы и потекли как ручьи по покрасневшим щекам. – Вернее знаю, но он мне запретил говорить кто он. Живёт он в Космосе – умер уже давно. Но некоторые люди не остаются в могилах – их забирают инопланетяне, оживляют и дают им жить в Космосе. При этом они могут помогать своим дальним родственникам, родившимся лет через сто после их кончины, если им плохо живётся на этой земле. Вот и ко мне прилетал во сны этот мой дальний родственник, но приказал звать его Дедом. Он меня, конечно, спасал от мамы и Веры – это ты правильно догадался. И всё! Больше ничего не могу сказать. И тебе советую никому не говорить об этом моём Деде, а твоём, получается прадеде.
            - Но он когда-то разрешит сказать о нём людям! – протестовал я.
            - Думаю, что да. И коль уж я потихонечку пишу о нём, не называя имени – и ты уже догадался – то видится мне, что когда Дед разрешит открыть о нём людям, то это у меня выльется в повесть или роман. И кстати, ты мне будешь помогать напечатать мои странные встречи во снах с Великим Дедом. Но это будет не скоро. Думаю, что ты уже выучишься на лётчика, и будешь летать.
            - Ты веришь, что я поступлю в Лётное училище? – Удивился я. – Мне казалось, что с этим Великим Дедом ты договорилась, чтоб он меня в небо не пускал.
            - Вот уже на ходу придумываешь. Я, разумеется, боюсь отпускать тебя в небо, но если это твоя мечта, то не стану подрезать тебе крылья. А Великий Дед, как ты сказал, надеюсь, сейчас слышит нас и поддержит.
            - Вот спасибо, благодетели вы мои, - я встал с дивана, наклонился и поцеловал мать в висок. – Ну, про Деда ты мне намекнула и дала понять, чтоб о нём я никому пока не рассказывал. Но об Артёме-капитане можешь поведать будущему лётчику?
            - Хорошо, - мама хитренько перешла на свой мягкий диванчик и даже легла на нём, повернувшись на бок, а значит и лицом ко мне. – Ты не обижаешься за такую перестановку?
            - Давно бы пересадила меня на стул, а сама прилегла – ведь ноги болят, наверное?
            - Конечно, не так как у малышки Рели, когда она получила красивое платье и бежала домой, подпрыгивая, чуть ли не до звёзд. Или ей так казалось.
            - А тебя не излупили за это платье, которое подарил тебе Капитан?
            - Представь себе – нет. Мама что-то шепталась потом с Верой, что этот моряк – Артём, на то время ещё не был Капитаном – так вот, что этот  моряк, не родня ли Вере через его дядю, а дядя как раз и был отцом Веры. Ой, что это я тебе говорю? Ты же не знаешь, что Вера мне не родная сестра, а сводная по матери.
            - Ну да, а тому дяде Артёму как раз двоюродная сестра – это я как раз вычитал печатными буквами, в твоём дневнике. И возненавидел бабушку и тётю Веру, за то, что издевались над тобой.  А дядю Артёма полюбил, что он относился к тебе, как родной сестре – а тётю Веру ненавидел и презирал. А что? Нельзя мне было это читать? – Смутился я, потому что понял, что скрываю от мамы многое. Я все мамины тайны вычитал в дневниках, и мама свои тайны знала, если писала, не должна забыть, а вот напомнить ей я не решался. 
            Мне нельзя было сказать о том, когда  я понял, что, встретившись через десять лет, после подарка маленькой девочке и увидев её во всей красоте молодости, дядя Артём влюбился и предлагал Белке выйти за него замуж. Мама, кажется, тоже была не равнодушна к красивому Капитану, но они вместе вычислили, кто у них родственники и не захотели попасть под влияние чёрного человека – дяди Артёма. А оно могло быть. Этот коварный человек подлавливал их женитьбой, а потом ломал бы их жизни, мстя, что дядя Артём не захотел знать его дочь, свою кузину. Но видно мамин Великий Дед, как и маленькую, оберегал её и в молодости. Он шепнул Артёму и маме во снах: - «Берегитесь! Вам нельзя быть вместе». И они послушались. Я думал и старался, чтоб мама не подчитала мои мысли. И она, усталая, пропустила их, к моей радости. 
            - Почему же? – просто ответила она на мой последний вопрос. - Можно. Это я, честно говоря, и пишу для тебя, чтоб ты знал мамину юность и молодость.  Хотя я тебя ещё не родила, гуляя по Одессе, но я думала о тебе. И, по-моему, даже ещё раньше, когда мой Великий Дед явился к маленькой Рельке не во сне, а наяву…
            - Это случилось, когда вы возвращались из эвакуации и ехали в Литву? – Перебил я.
            - Ты и стихи мои детские читал?
            - Стихи нет, - соврал я, потому что стихи мамы привозили бабушка Юля. И увезла обратно. - Ты их, наверное, сильно прячешь. Но кто-то мне – тоже во сне – показал вашу встречу с нашим предком. Это был маленький старичок, который тебя кормил, поил, вначале приказав спать бабушке Юле. А Геру попросил идти в купе другое, где её семечками угостили. А дед мой Олег ушёл и вовсе курить куда-то. А тебя Дед накормил и читал книжку – долго. Потом уложил тебя спать на верхнюю полку, а книгу под подушку засунул, ворча, что родители у тебя плохие. Как тебе мой сон?
            - Но ты ясновидец. Пожалуй, тебе и дневники мои читать не надо. Во снах просмотришь жизнь матери, как я тебя увидела в шестнадцать лет – маленькое солнышко - во сне и влюбилась до потери сознания. И Николай – отец твой, мне приснился, кстати сказать. И поэтому, может быть, когда я ещё до встречи с твоим отцом, повстречалась в поезде на Херсон с Артёмом, и мы влюбились друг в друга – чего уж скрывать, подспудно я думала, что не от Артёма я рожу себе сына, другой человек может лишь стать твоим отцом.
            - А если бы поженились с Артёмом, я бы не родился, а, может девочка?
            - Всё могла быть. Поэтому я хоть и больно было, оторвалась от Артёма, всячески отказывалась от нашей женитьбы. Хотя жить у Чёрного моря, в Одессе – было бы чудесно. Ему-то легче, я думаю. Он, похоронив мать в Херсоне – тоже не очень хорошую женщину, как и твоя бабушка – но он приехал в то село, чтоб познакомиться с Юлией Петровной.
            - А, скорее всего, чтоб дать тебе деньги на поездку в Одессу.
            - Ты и это знаешь. И что я помчалась в Одессу вслед за ним, еле вырвав тысячу рублей  из лап жадной Веры.  Это ещё были дореформенные деньги, которые потом уменьшились на десять раз, как раз в год, когда ты родился. Итак, имея примерно сто рублей, по современным деньгам, или чуть больше, я еду в Одессу к тётке Артёма – светлому человеку надо сказать.
            - Совсем не такой ядовитой, - показал я свои знания маминой жизни, -  по отношению к девушке Реле, как моя бабушка и тётя Вера?
            - Да. Виктория мне устроила приём, как родной дочери. Правда она мечтала, что я, всё же выйду замуж за Артёма. Но потом смирилась и с нашей разлукой с ним. Но всё равно, Одессу она мне показала так, как её не знала твоя тётя Вера, которая уже два года жила в Одессе.
            - И со слезами провела тебя в Севастополь и дальше в Ялте тебя устроила. А почему мы, в прошлом году не пошли к той бабушке и Егорке, у которых ты жила в тот год Капитана.
            - Хорошо сказал – год Капитана. Я долго, конечно, помнила эту поездку в Одессу, именно под знаком Артёма. А почему мы в Ялте, в прошлом году не поискали бабушку Егорки и его, то вспомни, как мы с тобой «нашли» в кавычках дом в Симферополе на Виноградной улице. И давай спать. Я расстилаю свою постель, а ты свою и кто быстрее? – Вдруг задержалась, сидя на диване. - Что бы ты хотел увидеть во сне? Не вставай, поговорим ещё немного.
            - Крым мой полуостров красивый. Как мы путешествовали там, в прошлом году.
            - Желаю тебе, чтобы он тебе и приснился. А завтра поедем за холодильником. И ты мне сон, по дороге расскажешь.
            - Даже раньше. Утром. Возьмём Володю с собой?
            - Если он захочет – пожалуйста.
            - Он неделю со мной ходил  и вдруг не захочет? Хотя бы ради того, чтоб с тобой побыть. Володя относится к тебе, как к матери.
            - И я отношусь к нему как к сыну. Ты не ревнуешь?
            - Я тебя только в детском саду ревновал и то немного, - улыбнулся я, встав со стула и поцеловав поднявшуюся Белку. – А потом привык, что к тебе льнут дети и мои уже взрослые друзья.
            Мы разошлись по разным комнатам, соединёнными одним проёмом, через который можно беседовать, спокойно лежа на своих постелях, что мы и делали. Но я говорил тихо, потому что моя стена была общей с новыми соседями – довольно неприветливыми людьми, которые заняли комнату бывшей маминой подруги, как Белка говорила о ней -  разведчицы. Возможно, и эти соседи были разведчиками, потому что часто уезжали – не говоря никому куда – скрытничали, как настоящие разведчики. Зато стена, возле которой стоял мамин диван, выходила на улицу и была очень толстой. Говори любым голосом – никто не услышит.

                глава 11 - http://proza.ru/2013/12/19/1085