Лена

  Бывали моменты, когда Лена Лёнина начинала сомневаться в том, что она есть, что она может дышать, видеть и чувствовать, наслаждаясь тем, что называется жизнью. Ей часто казалось, что всё, что происходит вокруг, не имеет совершенно никакого смысла, люди просто обманывают себя, выдавая желаемое за действительное и наоборот. Разница лишь в том, что кто-то делает это чаще, кто-то – реже. Всё напрямую зависит лишь от самого человека. Она давно поняла это, наверное, ещё с тех самых пор, как вообще научилась что-либо понимать.
  «Дети всегда быстро схватывают сложное, нередко спотыкаясь на простом и привычном»  – эту фразу она когда-то прочитала в какой-то старой потрёпанной книжке и почему-то запомнила. А ещё она запомнила то, что она странная, нескладная, нищая и что нищеты этой нужно стыдиться так же, как и родителей, которые отчего-то были неблагополучными. Так говорили, и она слушала. Слушала и не понимала: зачем вообще ей нужно жить, если жизнь так жестока и несправедлива, а люди так злы и бессердечны. Получается, ей и самой нужно было стать более злой, более жёсткой, но она не могла. Будучи от природы человеком добрым и бескорыстным, Лена просто не могла поступать как-то иначе. Душа её не хотела повиноваться злу и поэтому, чтобы хоть как-то сохранить то светлое и чистое, что было в ней, она вынуждена была закрыться, закрыться от всех и вся, от всего мира на тысячу стальных засовов, которые с каждым днём всё сильнее и сильнее сковывали её душу, постепенно очерствляя и огрубляя её.  От этого она становилась всё более молчаливой и покорной.
  Товарищи по гимназии раздражались, видя её. Заплатанное платье, поношенные туфли и огромные тёмные синяки под глазами от вечного недосыпания вызывали у них презрение. Всевозможными способами они старались унизить Лену, и, порой, эти способы были поистине ужасными. Почему-то в юном возрасте всегда всё воспринимается чересчур остро, бескомпромиссно. Если любить – так всей душой, а если ненавидеть – так всем сердцем. Вот гимназисты и ненавидели. Они рвали Ленины учебники, заливали чернилами тетради, подписывали под гневными замечаниями, направленными в адрес учителей, её имя, сталкивали с лестницы... Но Лена не жаловалась на это, она их прощала, даже когда в очередной драке ей расшибали нос, она не плакала, не кричала, не пыталась дать отпор, лишь вытаскивала из портфеля свой поношенный носовой платок и, слегка промокнув им свежие ссадины, убегала.
Бежала она всегда быстро, не оглядываясь, просто влетала в парадную, из которой в это время уже доносились пьяный хохот и крики. Родители снова устроили очередную попойку. Лена, тяжело вздохнув, начинала стучать. Подходили не сразу, стучать приходилось долго. Спустя некоторое время, дверь отворялась, и из неё вываливалось какое-нибудь жёлтое, заплывшее, прокуренное и просаленное лицо с отвисшими веками и покрасневшими глазными яблоками.  Внимательно оглядев девочку, глубоко икнув и почесав себя где-нибудь в области живота, оно непременно восклицало:
  – О! Санёк, тут, кажись, дочка твоя пришла! Молока, небось, принесла! – и, разразившись диким смехом, это лицо пыталось ухватить Лену за талию, но нередко в такие моменты обязательно спотыкалось обо что-нибудь в захламлённом коридоре, и, выругавшись, долго ползало по грязному полу. 
  Лена в это время успевала незаметно прошмыгнуть в свою комнату. Там она закрывалась на маленькую, хиленькую щеколдочку, падала на диван и начинала плакать. А иногда просто опускалась на пол у стены и тоже плакала – долго, навзрыд. Нет, не из-за разбитого носа и не из-за нескончаемых придирок сверстников, а просто из-за боли, которая часами накапливалась в груди и давила, давила, давила пока, наконец, не вырывалась наружу в виде слёз и истерик.
  И не верьте, когда услышите, что от слёз человеку становится легче. Легче Лене не становилось. Она просто не знала, как по-другому можно унять этого настырного человечка, который постоянно ноет и ноет в груди, заставляя сердце биться сильнее и жёстче. Она не знала, как сделать так, чтобы боль прекратилась, а где-то там, около предплечья, перестало щемить и покалывать.  Девочку утешало лишь одно: дома её не били. Кричали, оскорбляли, мешали спать, не кормили, но не били. Отец в пьяном угаре даже говорил, что любит её, что она, в отличие от матери, не такая непроходимая дура. Но она никогда не воспринимала его слова всерьёз. Ей хватало того, что она видела собственными глазами. А картины эти были просто невыносимыми.
  Каждый раз, напиваясь, отец начинал скандалить, громя и круша всё, что попадалось ему под руку. Он выкрикивал пугающие, грязные ругательства, между делом разбивая вдребезги то последнее, что имелось. В ход шли стулья, чашки, оставшиеся в живых после очередной пьянки стеклянные бокалы, даже алюминиевые кастрюли, которые гнулись и коробились от сильных ударов. Трещали постаревшие от времени доски двери, в которые поочерёдно вонзались кухонные ножи, бросаемые Лениным отцом в пылу полнейшего помешательства. Но больше всего в такие моменты девочка боялась за маму, она твёрдо знала: маме не удастся избежать побоев.
  В одной такой ссоре Ленин отец чуть не порезал своей жене лицо. Схватив бедную женщину за волосы, он со всего маху ударил её головой по оконному стеклу, осколки порезали ей руки и едва не вонзились в глаза, глубоко затронув лишь часть губы, на которую потом пришлось накладывать швы. Лена тогда очень испугалась, она ползала у отца под ногами и умоляла не трогать маму, но он не слушал, продолжая избивать её всё сильнее и сильнее, и каждый удар его был всё яростнее. Вот тогда Лена и поняла, что он лжёт, что он не любит её, что он никого не любит, кроме себя. Такие люди просто не способны любить... Но это она поняла гораздо позже.

  Перед зимними праздниками жизнь Лены стала и вовсе невыносимой. Не выдержав страданий и унижений, её мать стала и сама прикладываться к бутылке. О девочке практически не вспоминали. Предоставленная сама себе, она часто гуляла в одиночестве по зимним улицам и, остановившись где-нибудь у очередного прилавка, могла часами рассматривать ёлочные игрушки и украшения, понимая, что в этом году у неё их не будет. Впрочем, как и в прошлом, и в позапрошлом, и во всех давно прошедших годах её жизни.  Она привыкла к этому и знала, что по-другому быть просто не может, так что можно было полюбоваться зимней сказкой хотя бы здесь, у витрины местного магазина. Постояв так немного, чтобы совсем не замёрзнуть, она шла домой, по дороге думая о том, как было бы хорошо получить в подарок целый мешок мандаринов. Мандарины Лена очень любила, хотя и никогда их не пробовала. Просто знала наверняка, что она их любит.

Когда-то, в очередной Новый год, Шура Самохина
– Ленина одноклассница принесла в гимназию несколько этих маленьких рыжих комочков, чтобы угостить подруг. Они так безжалостно сдирали с них кожуру, что Лена аж чуть не вскрикнула, подумав о том, какие они же они всё-таки глупые – совсем не понимают, как им повезло и какое это счастье – просто есть мандарины…
Через некоторое время девочки ушли, выбросив очистки в урну, а Лена не ушла, она подняла своей хрупкой ручкой пару кусочков и поднесла к носу, лёгкий, терпкий аромат ударил в ноздри, и Лена заплакала, заплакала от понимания того, что ей никогда не попробовать такого, что у неё никогда не будет этих привычных в зимние праздники фруктов, которые для многих не имеют совершенно никакого особенного значения… 


В пятницу, накануне Рождества, Лена вернулась домой поздно и очень замёрзла. Разлазившиеся осенние сапожки, в которых она уже ходила третью зиму, совсем не грели, и девочка практически не чувствовала пальцев. Войдя в прихожую, она вытащила из обуви заледеневшие ноги и поспешила поскорее скрыться в своей комнате, чтобы её никто не успел остановить и затронуть бессмысленными вопросами, но не тут-то было: отец уже поджидал её около двери в зал, и от него сильно несло перегаром.

– А! Явилась значит, наконец! Совсем от рук отбилась, дрянь! Ты где это прохлаждалась среди ночи, а? – начал Ленин отец, крепко ухватив её одной рукой за плечо и опираясь о притолоку  другой. Лена молчала, опустив глаза в пол, и стараясь как-нибудь вырваться. Эти жалкие попытки освободиться мужчину только больше раззадоривали и зли.

– В глаза, в глаза смотри, когда с отцом разговариваешь! – орал на неё он, страшно округлив зенки, в них так и плясали искорки невыпущенного гнева.

– Папа, пусти! Мне больно! – проговорила Лена с лёгкой дрожью в голосе.

– Ах, тебе больно! А мне думаешь не больно? Мне не больно от такой жизни? – продолжал он пьяным, плаксивым голосом, глядя дочери прямо в глаза.

– Как будто в этом кто-нибудь виноват, кроме тебя… – спокойно произнесла Лена и ужаснулась от своих слов…

«Господи! Что же теперь будет?» – испуганно подумала девочка, но ничего уже нельзя было изменить. Наболевшее уже вырвалось наружу, и ступор, произведённый на Лениного отца услышанной фразой, не длился вечно. Спустя пару минут, лицо его покрылось густой краской и будучи вне себя от нахлынувшего гнева мужчина заорал:

– Что? Что ты сказала? А ну-ка повтори, дрянь неблагодарная! Такая же, как и твоя мать! – воскликнул он и, замахнувшись, с силой ударил Лену по лицу. Девочка вскрикнула и застыла, ухватившись рукой за горящую щёку и нос, из которого на пол капнули две яркие капельки крови. На крик дочери выбежала подвыпившая мать и, быстро сообразив, что произошло, с кулаками набросилась на мужа. Увидев это, Лена словно очнулась. И быстро схватив с вешалки свою куртку и подняв сапоги, выбежала на улицу. Слёзы мгновенно подступили к горлу, она слышала, как ей что-то крикнула мать, как посыпались следом проклятья отца, но не остановилась. Это было слишком. Несмотря на все свои недостатки, отец никогда не поднимал на неё руку, никогда. Уж кому кому, а ему она этого не простит. Просто не сможет простить…

Бежала она быстро, ничего не видя перед собой  из-за мрака ночи и выступивших слёз. Они лились не переставая и, быть может, только поэтому не успевали замерзать на сильном морозе. Уже была глубокая ночь, и большинство людей давно спало дома в тёплых уютных кроватях, укрывшись мягким и пушистым одеялом.
Лена добежала до Пекарского переулка и остановилась, стараясь перевести дыхание. Из-за долгого бега она дышала ртом, и поэтому холодный зимний воздух больно колол в горле, оно начинало першить. Немного осмотревшись, Лена увидела перед собой небольшой казённый дом, стоящий прямо поперёк улицы. В одном из его окон, на третьем этаже, кажется, горела лампа, и её приглушённый свет отражался в окне, освещая собой целую вереницу кружащих в воздухе снежинок.

Лена подошла к дому и села на одну из скамеек, стоящих у подъезда. Что делать дальше девочка не знала, но понимала одно: домой сегодня она уж точно не вернётся. Было ужасно холодно, не то что пальцы, зубы сводило от мороза. И чем больше Лена сидела у подъезда, тем сильнее замерзала, и тем яснее ей виделась перспектива умереть прямо здесь, на этой промёрзшей лавочке у этого никому не нужного подъезда. И неизвестно, сколько бы она ещё просидела так, не разговаривая, не шевелясь, с покрытыми инеем ресницами, если бы не рука, осторожно тронувшая её за плечо. Конечно же, ничьих прикосновений Лена уже не чувствовала, но это было таким живым, таким тёплым, что прямо заставило девочку очнуться.
Вздрогнув, она осторожно повернулась назад. Рядом с ней стояла маленькая коренастая женщина в тёмно-синем пальто, подпоясанном около талии. Её открытые, зелёные глаза смотрели с испугом, излучая тёплый приятный свет.

– Господи! Ты почему здесь сидишь одна? Такой мороз на улице! Да ты вся совсем продрогла, бедняжка! Где твои родители? – завалила вопросами незнакомка, но Лена не отвечала, ей просто уже не хотелось говорить, хотелось только лечь где-нибудь и умереть, чтобы не чувствовать этой ужасной боли, которая сводила пальцы на руках и ногах.

– А, впрочем, не важно. Пойдём, пойдём к нам скорее, согреешься, а потом родителей твоих поищем.
Услышав слово «родителей», Лена задрожала и тихо заплакала, еле слышно прошептав:

– Прошу вас, не надо родителей… Только не родителей… Женщина испугалась такой реакции ребёнка и быстро проговорила:

– Хорошо, хорошо. Не будет никаких родителей, успокойся, только не плачь, пожалуйста… О

Господи! – шёпотом добавила она, заводя Лену в подъезд дома.

Поднималась по лестнице она с трудом, совсем не чувствуя ног. Глядя на неё, у женщины наворачивались слёзы. Она не понимала, как можно было оставить ребёнка на улице одного в такой мороз. Бессердечность родителей ужасала её.
Открыв дверь своей квартиры, она подтолкнула Лену вперёд и сказала:

– Проходи, проходи, не бойся.
Девочка осторожно переступила порог и встала в коридоре. Яркий свет мгновенно ударил ей в глаза, ослепляя своим непривычным для неё блеском. Дома у Лены люстры не было. Она хотела было поднять голову, чтобы рассмотреть её повнимательней, но не могла – от домашнего тепла и уюта ноги и руки начали постепенно согреваться, ужасно кололи пальцы.

– Серёжа, у нас гости. Иди сюда – услышала она словно во сне фразу, брошенную куда-то вглубь комнаты. И облокотившись о стену, медленно поползла вниз, закрыв глаза. Ей уже были совершенно не интересны эти люди, их квартира, и эта люстра, она даже не подумала о том, что пошла неизвестно куда с совершенно незнакомым ей человеком. Простые меры предосторожности не имели никакого значения в эти минуты. Девочка просто начала медленно терять сознание. Что было дальше, она уже не помнила. Видела, как какие-то люди склонились над ней, как рвались какие-то тряпки, раздавались крики – всё как в тумане, как во сне. Словно это не она лежала сейчас на полу, а кто-то другой, такой маленький и жалкий, за которым было удобно наблюдать со стороны.


Очнулась она не сразу, дня через два. Вся мокрая и ослабленная от прошедшей горячки. Очнулась и не поверила своим глазам. Светлая, просторная комната с какими-то чудаковатыми узорами на потолке, чистые, обклеенные обоями стены, занавески с бабочками на краях – всё это было частью какой-то непрочитанной ею сказки, новогодним чудом, произошедшим так внезапно, и так кстати. Сначала она и вправду подумала, что всё это подделка, что всё это ненастоящее, какая-то дурная шутка, очередная гадость, сделанная ей, Лене Лёниной, очередным обидчиком. Но потом она вспомнила, вспомнила всё, что случилось несколько дней назад, и разъярённое лицо отца, и крики матери, и нестерпимый холод, сковавший её пальцы, и особенно эти прекрасные зелёные глаза, смотрящие на неё с таким испугом и теплотой. Вспомнила и сама испугалась.

«Наверное, это всё не просто. Так не бывает. Зачем они помогают такой странной, нескладной оборванке, как я? Я не верю, я не верю, что это всё действительно может оказаться правдой  – думала про себя Лена, лёжа на кровати, – а вообще – будь, что будет, мне теперь всё равно…» – решила для себя девочка и уже хотела было встать с постели, как вдруг дверь внезапно отворилась.

На пороге показалась маленькая курносая девчушка в коротеньком розовом платьице с кружкой в руках. На вид ей было лет пять – шесть, и она казалась очень хорошенькой и по-детски милой. У неё были реденькие светлые волосы, закрученные на концах и за ушками и удивительно большие глаза такового светло-нежного голубого цвета.  Издалека и вблизи, вблизи особенно, они казались влажными, и можно было подумать, будто в них навечно застыла слеза. Она осторожно подошла к Лениной кровати и, протянув к ней свою маленькую, крошечную ручонку с кружкой, спокойно сказала:

– Делжи! Мама сказала, чтобы ты выпила! – деловито произнесла она, не выговаривая букву «р», как и многие дети её возраста. Лена удивлённо посмотрела на девочку, но кружку взяла, после чего осторожно проговорила:

– Спасибо. А как тебя зовут?

– Меня зовут Валя. Валвала.  Светлое имя – так папа говолит – с гордостью ответила девчушка и побежала к двери.

– А ты выходи, сколо кушать будем – весело добавила она и скрылась.
 Лена поднялась с кровати и умилённо улыбнулась, подумав, что всё-таки семья, в которой растут такие милые, удивительные создания не может сделать ей ничего плохого. Да и куда уж хуже, если собственный отец мог так сильно обидеть и унизить её. Решив для себя всё это, она уверенно взяла принесённую девочкой кружку и сделала пару небольших глотков. В кружке было молоко – тёплое, сладкое, с мёдом. Лена всегда мечтала, чтобы кто-нибудь приносил ей такой, когда она болела. И вот мечта, наконец, сбылась. Молоко было вкусным, Лена всегда знала, что оно обязательно должно быть таким вкусным и сладким. Лучезарная улыбка осветила её довольное и счастливое лицо.

Допив молоко, она поставила кружку на тумбочку около кровати и вышла из комнаты. За дверью её уже ждали та самая маленькая девчушка в розовом платьице, статный черноволосый мужчина в красивом праздничном костюме тёмно-лилового цвета, худой вытянутый в длину тринадцатилетний мальчишка-гимназист Гриша и прекрасная молодая женщина с проникновенными зелёными глазами, излучающими тёплый и приятный свет.

– Ну, слава Богу! Как же ты нас всех напугала! – воскликнула женщина, обнимая Лену за плечи – два дня в горячке пролежала, это не дело! – продолжала она – Ой, а мы ж и не познакомились-то совсем! Вот я даю!- добавила она и рассмеялась.

– Меня тётей Катей зовут, это вот дядя Серёжа, это Гришка, ну а с Варенькой вы уже, как я понимаю, познакомились? Лена кивнула.

– Ну, вот и ладненько! А тебя-то как звать? – спросила женщина осторожно.

– Лена – робко проговорила девочка и замолчала.

– Какое хорошее имя, главное, светлое – поспешил вставить мужчина, которого нужно было называть дядей Серёжей.

– Серёжа! Ну, что ты в самом деле! У тебя что не имя – так всё светлое. Смешно ей Богу! – сделала замечание ему тётя Катя, и мужчина сразу как-то сконфузился.

– Леночка, ты не обращай на него внимания, он всегда во всём какие-то небылицы видит. Ты мне лучше скажи, ты молоко-то выпила?

– Да, спасибо вам большое – ответила Лена смущённо.

– Ой, Господи! Да не за что! Мама, небось, тебе тоже во время простуды всегда наливает? – спросила тётя Катя, но так и не получив утвердительного ответа, поспешно добавила – А где она, кстати, твоя мама? Почему ты по такому холоду сидела на улице одна?
Лена не знала, что ответить. Эта семья была такой необычной, такой удивительной для неё. Здесь никто друг на друга не кричал, не бил, дети выглядели счастливыми и накормленными, а на полу не было ни пылинки. Лена не знала, что можно так жить. Вот так просто, открыто, не перед кем не заискивая, не опуская глаз. А тётя Катя и вовсе казалась девочке какой-то доброй феей, спустившейся на Землю с далёкой, никому не ведомой звезды. 
Лене всё происходящее казалось таким хрупким, таким немыслимым, что она просто не могла сказать правду. Она подумала, что если эти люди узнают, кто она на самом деле, то сразу же выгонят её на улицу и больше никогда не пустят на порог своей квартиры. Ведь она, Лена, не может находиться здесь, не имеет права. Она ведь нищая, она ведь неблагополучная… И поэтому, недолго думая, Лена соврала, первый раз в своей жизни.

– Мама уехала в Севастополь, к бабушке, а я ключи потеряла, но сегодня она вернётся, и всё будет хорошо – девочка произнесла это быстро, без запинки, словно давно подготовленный и выученный текст. Тётя Катя заметила это, но ничего говорить не стала, справедливо рассудив для себя, что если человек не хочет о чём-то говорить, то и расспрашивать его не стоит.

– Ну, вот и хорошо. А пока оставайся у нас до вечера. Сегодня же Рождество, не отмечать же тебе его на улице! И Гриша с Варенькой будут рады. Правда дети? – спросила женщина, взглянув на своих детей.

– Да – хором ответили Гриша и Варя.

И Лена осталась. Она хотела остаться. Впервые за много лет она чувствовала радость. С ней играли, с ней разговаривали, её слушали. Никто здесь не называл её оборванкой, не пытался задеть или ударить, наоборот, все, словно сговорившись, уделяли ей больше внимания и старались всячески развеселить и порадовать.

– Лена, пойдём я тебе ёлку нашу покажу! Она такая огромная, папа её в этом году из Мурманска привёз, он туда часто ездит, еле в дверь прошла.
И они смотрели ёлку. Лена никогда не видела ничего подобного. Большое, пушистое дерево впивалось остроконечной звездой прямо в потолок, а ветви, зелёные раскидистые, доставали оконного стекла. Десятки игрушек переливались всеми оттенками радуги, отражаясь в зеркалах и лампах. Где-то чуть повыше висели конфеты и шоколадки, очевидно, чтобы дети не съели всё и сразу. А у самого подножья, ближе к подставке, лежали подарки, перевязанные красивыми ленточками и бантиками, большие и маленькие, и что удивительно, в огромных количествах. Лена аж зажмурилась от восхищения. Нежный, приятный запах еловой свежести очаровывал и твёрдо убеждал: пришло время нового года.

Веселились долго, играли в горелки, в прятки, собирали мозаику, но главное, ели мандарины – те самые, о которых Лена так мечтала и которые так любила. В действительности они оказались ещё вкуснее, чем она думала, а в такой компании ещё приятнее.
Вечером пришли гости – десятки красивых, ухоженных женщин и не менее ухоженных мужчин и детей. Зажгли ёлку, заговорили, загудели, зашумели, полилась музыка и шампанское. Лена сидела ошарашенная и удивлённая тем, что наблюдала. Она не в силах была овладеть тем восторгом, который охватил её, и поэтому просто сидела на месте. Ребята смеялись, бегая и щипая друг друга, их лица искажённо отражались  в стеклянных шариках, висящих на ёлке. Несколько раз к ней подходила тётя Катя и спрашивала, не нужно ли чего, но Лена упорно отрицательно мотала головой и смотрела на неё своими чистыми голубыми глазами, полными слёз радости и умиления.

Понимая весь восторг своей подопечной, тётя Катя вскоре оставила её и начала танцевать. Лена тоже пыталась танцевать и веселиться, пыталась сама поверить в то, что это не сон, что она и вправду первый раз в своей жизни видит настоящее Рождество, настоящий праздник, и он прекрасен. Ей хотелось остаться здесь навсегда, навсегда остановить это недолгое мгновенье, усыпить, как в старой сказке о Спящей красавице. Но она понимала, что это невозможно, что пройдёт всего несколько часов и её жизнь снова превратиться в тыкву, серую и невкусную. Наверное поэтому, выйдя из комнаты, она присела на кушетку в одной из гостевых спален и заплакала – горько и слабо, запищала, словно котёнок, требующий очередную порцию тёплого молока. И пока она плакала, всё изменилось, музыка смолкла, и полились какие-то другие, неинструментальные звуки, такие трепещущие и трогательные.

Лена перестала плакать и прислушалась. Пела женщина. Пела сольно без музыкального сопровождения и нот. И её голос был настолько глубоким и пробирающим, что Лене захотелось увидеть эту удивительную исполнительницу. Чтобы никого не отвлечь, девочка осторожно вернулась в зал и встала недалеко от стены – так легче было разглядеть центральную половину комнаты. Артистка была в белом платье из блестящего шёлка, оно нежно струилось  по телу, доставая до самого пола. Чёрные волосы завитыми кудрями ложились на плечи, оттеняя собой прекрасное ожерелье из белого жемчуга, тонкой нитью лежащее на шее. Лена ахнула, взглянув на неё. Женщина была удивительно красива, но пела она ещё красивее. Это был, кажется, какой-то неизвестный городской романс, но каждая его строчка, каждое слово навсегда отпечаталось в Лениной душе, окончательно изменив всю её жизнь.


Огоньки ночных звёзд разгорались вдали,
И позёмка мела одиноко,
Примус тускло алел в поседевшей пыли,
Две души изнывали, жестоко…


Она стояла и слушала, не в силах сдвинуться с места. Музыка была так созвучна в её душе с её мыслями, что они успешно дополняли друг друга, заставляя сердце биться всё чаще и чаще.


Я забуду тебя, как забыла других,
Тех, кто след на судьбе не оставил.
И, наверное, буду ценить лишь чужих,
Кто клейма на меня не поставил…

А женщина всё и пела, будоража души всех собравшихся в зале.
Лена многое поняла в эту волшебную рождественскую ночь. С упоением смотря на приглашённую артистку, девочка думала о том, что на самом деле не всё в жизни так ужасно и несправедливо, как ей казалось поначалу, что есть в ней всё-таки такие минуты и мгновенья, которые стоят тех лишений и страданий, что переносит человек. И что эти лишения никогда не будут длиться вечно, обязательно наступит момент, когда кто-то подойдёт к тебе, возьмёт за руку и скажет:

– Хватит! И он покажет тебе другую сторону жизни, той самой жизни, которую ты уже успел одарить своей нелюбовью, и ты вдруг очнёшься и подумаешь, что всё не зря, что всё, что ты делал и перенёс, имеет смысл, что всё это – твоя судьба, и каких чувств в ней преобладает больше – печальных или радостных решаешь ты, и никто кроме тебя.
И когда она это поняла, у неё на душе стало легко и спокойно, и она заплакала, но уже не от горя, а от счастья, от понимания того, что всё оказалось так просто и вместе с тем так сложно.


Гости начали расходиться, и Лена тоже решила, что уже пора уходить. И хотя все её уговаривали остаться, она сказала, что не изменит своего решения. И поблагодарив за всё, ушла, обещав обязательно заходить в гости. Ей завернули с собой несколько мандаринов, и она шла по заснеженной дороге, крепко прижимая их к своей груди.
Дверь ей открыла мать и расплакалась, увидев, что её дочь всё-таки жива. Лена ничего ей не сказала, просто разулась, быстрыми шагами прошла на кухню, и, взяв стоящую на столе бутылку водки, вылила в раковину.

– Ты что совсем ополоумела? – закричал на неё отец, но она даже не вздрогнула и, гордо подняв голову, спокойно сказала:

– Ещё раз тронешь мать, я тебя вышвырну как старую дохлую собаку, и твои кулаки меня не запугают… Она сказала это с таким достоинством и уверенностью, каких ещё никогда не слышал её отец ни от одной женщины. Он просто удивлённо посмотрел на дочь и ничего не сказал. А Лена, осторожно обойдя мать, спокойно зашла в свою комнату и закрыла дверь.
За окном шёл снег, белые, пушистые снежинки медленно кружились в промёрзшем воздухе, словно вальсировали. На тёмном небе испуганно сияли холодные звёзды. Лена положила завёрнутые мандарины на подоконник и посмотрела на себя в зеркало. Забитая, испуганная девочка куда-то исчезла, и на её месте появилась совсем другая – гордая, уверенная в себе и своей мечте.
 
– Я научилась прощать, ты поверь,
   
В прошлое плотно запаяна дверь…  – услышала она собственный голос и улыбнулась.
Включённая лампа в доме напротив разливала свой холодный мерцающий свет. Через месяц отец Лены окончательно бросил пить.

2013г