Синагога...

  Есть города, в которые мы не можем не вернуться.
Даже если  изменились улицы, даже если лица  — другие.
Мы идём по теням прошлого, слышим невидимую музыку — скрип открывающихся дверей, запах горячего лаваша, ароматы хмели-сунели, кинзы и чеснока.
Тбилиси встречает нас крутыми поворотами, кривыми улочками в булыжниках , где каждый камень помнит шаги.
  Бурная Кура клокочет под мостами, словно напоминая: всё течёт, всё меняется, но память живёт.
    Мой Тбилиси — не просто место на карте.
Это дворики, где сохнет бельё и смеются дети. Тбилиси моего детства — это утренние крики колоритных продавцов:
" Ма-а-цони!.. Ба-ти-бу-ти!.. Зеле-е-нь, свежая цицмати !.."
За ними, покачиваясь, ковыляют ослики, гремя привязанными к корзинам мешками.
 Это  Шарманка  в центре города, крутя вечную мелодию восточных воспоминаний.
 Улица Леселидзе  — как речка из  булыжников, застывшая в камне.
Только вместо воды — шаги...
Только вместо пены — голоса...
Это  — воды Лагидзе на Руставели с горячими хачапури...Ах...этот вкус тархуна и сливочно-шоколадной радости...
По гладким, тёплым от солнца булыжникам цокали каблуки, шлёпали хвостики осликов, стучали колёса тележек.
Это старые синагоги, чьи стены помнят шёпот молитв и вздохи юности.
Это радость Хануки в сладких карманах детства.
И светлая грусть о тех, кто остался там — навсегда.
   В старом Тбилиси, где улочки петляли, как забытые строчки, стояла ашкеназийская синагога.
Скромная, потемневшая временем, с облупленными стенами и опущенными глазами окон — будто старик, давно смирившийся с тем, что его скоро снесут.
Чуть поодаль, в том же районе, сияло архитектурное чудо — грузинская синагога.
Богатая, величавая, будто сказочный дворец на фоне потемневших улиц.
Грузинская еврейская община была многочисленнее, зажиточнее, и жизнь вокруг их синагоги била ключом — пусть и особым, советским.
Здесь торговали не словом, а дефицитом: французские духи, свадебные платья, жвачка с запахом клубники, редкие лекарства. Всё это можно было достать, стоило только знать, кого спросить.
В тенистых арках возле "объекта" мелькали тени связных. Шёпот. Секретные адреса.
В такие времена даже вера становилась частью рынка.
Кошерные продукты продавались лишь в определённые дни, и тем, кто сохранял приверженность иудаизму можно было добыть кошерных кур и говядину...
На Песах, еврейскую Пасху, за мацой стояли в двух очередях: в русской синагоге выдавали мизер, а в грузинской можно было докупить за приличную цену.
В Грузии, в отличие от других республик Союза, еврейская жизнь ещё теплилась, как угли в очаге.
В синагоги приходили в основном пожилые: грузинские евреи в тёмных костюмах, ашкеназы в чём попало.
Молодёжь же шла туда не за молитвой — за встречами, за жизнью — тусоваться.
Моя семья…была агностиками, если не сказать — атеистами.
И всё же четыре еврейских праздника свято соблюдали: Ханука, Песах, Рош ха-Шана и Йом Кипур.
В Хануку дом наполнялся запахами мёда, орехов и шоколада.
С раннего утра я с братом подбегала к родителям, получать ханукальные деньги — дмей Ханука. Пять рублей! Монеты звенели в карманах, словно обещание счастья.
Соседи приносили домашние сладости, и запах ванили стоял в подъезде густой завесой.
Мы с ребятами бегали по дворам, словно маленькие побирушки, — но щедрые соседи встречали нас с улыбкой:
— Это мицва!
Мы не знали, что значит "мицва", но если за неё дают шоколадки, значит, это что-то хорошее.
Любтя, наша няня, пришивала мне карманы к юбке, чтобы влезло больше конфет.
К концу дня мои карманы оттопыривались так, что казались двумя набитыми парусами.
Даже нееврейские ребятишки нашего двора знали, что на Хануку можно получить "кусок счастья" — и бежали к нам с блестящими глазами.
На Рош ха-Шану мама пекла медовые пряники и штрудель.
Запах корицы вплетался в осенний ветер.
Двор ждал её выпечку с не меньшим нетерпением, чем мы.
Обязательным блюдом была фаршированная рыба — я морщилась от одного её вида. Но папа, глава семьи, с почтением принимал рыбью голову — символ начала.
Рош ха-Шана пахла мёдом, тестом и чем-то ещё… невидимым, теплым, как мамина рука на моём плече.
В подростковом возрасте  и у меня случались вылазки   в синагогу.
Совсем не для молитв и изучения постулатов Торы, быстрее  — для знакомств и развлечений.
Познакомиться в Синагоге было куда  дешевле, чем платить шатхенте Розе из Китайского двора за представление еврейских мальчиков из "правильных" семей.
Синагога превратилась в "Место встречи изменить нельзя",  фоном наших "гулянок"...
Под битловские ритмы, под томные аккорды Синатры девчонки танцевали в обнимку с парнями, мечтая не только о любви, но и о шансе.
Тот, кто отказывался от поцелуев, рисковал навсегда вылететь из тусовки — в списки "невостребованных".
Меня терпели, сама не знаю за что.
Я не искала своего "объекта", и мои увлечения были так, мимолётны — как звёздочки в зимнем небе: вспыхнут и исчезнут.
На одной из встреч я познакомилась с Борей Каплуновичем — моим Береле.
Розовощёкий, с широкими плечами, крепкими руками — он был воплощением мечты о крепком плече.
Береле влюбился. Цветы, шоколадки, звонки…
Но сердце упрямо молчало.
Мне было его жаль — он был добрым, хорошим.
Но бабочки не заводятся по расписанию.
Позже, когда у нас у обоих появились семьи, мы стали друзьями.
Береле открыл в Москве успешную фирму "Москва", продавал медицинское оборудование. Он помогал мне советами, когда я, переполненная страхами, открывала свою клинику в Иерусалиме.
Однажды, много лет спустя, он сказал:
— Я всё ещё тебя люблю.
Я улыбнулась.
А через несколько лет его не стало. Диабет унёс его слишком рано.
Светлая память тебе, мой добрый Береле…
Прошли годы. Алия. Израиль. Новая жизнь, новые дороги.
И вот я снова в Тбилиси.
Гостиница моя на Леселидзе — той самой булыжной улице, пропитанной еврейским дыханием.
И первым делом — в синагогу. Передо мной открылось светлое, просторное здание.
Новое, красивое. Не как тогда.
И Тбилиси тоже стал совсем  другим.
Но где-то под асфальтом, в тенях улочек, в ветвях каштанов и тополей, в шёпоте старых камней всё ещё жил тот город моего детства — Тбилиси, которого не стереть из сердца.

В Иерусалиме мучает бессонница.
Хамсин, песок несётся за окном.
Стреляют где-то, кто-то Богу молится
По-разному. И каждый — о своём.

В Тбилиси — черепичный бисер домиков
Разбросан над взъерошенной КурОй.
До боли всё знакомо мне, до коликов —
Старинных улочек язык живой…

Священный город, ты — совсем не домысел!
Притягиваешь как земной магнит.
Ты для врагов — пылающая «молния»,
Сплошной — «мировотворческий» гамбит!

Наивность итальянских твоих двориков,
Вкус Мукузани и Мтацминды высь…
Богатый теплотою и историей,
Тбилиси — словно сказочная рысь!

Я не страдаю чёрной меланхолией,
Не верю в силу чар и ворожбы.
Зависимость моя — как алкогольная:
Любовь к двум городам моей судьбы.