В день смерти Арика Айнштейна...

  Нас, как слепых котят, бросило в море. В море чужого языка, чужих запахов, чужих лиц. Мы бултыхались в мутной воде, пытаясь нащупать дно. Всё казалось странным, пугающим — как китайская азбука. Но вдруг в этом шуме — голос. Родной. «Русский» Израиль протянул руку, подставил плечо. Стало легче. Мы поняли: можно не только плыть, но и выбраться на берег.

— Познакомься, — сказал он с улыбкой. — Это Йорам Гаон, мой одноклассник. Знаменитый актёр и певец. А вот Шалом Ханох — поэт с гитарой. А это… — он замялся, будто представлял кого-то особенно дорогого. — Это Арик Айнштейн. Мой самый любимый.

Передо мной стоял высокий, худощавый мужчина с сигаретой, словно приклеенной к пальцам. Руки у него были жёлтые от табака, а голос — как старая пластинка, тёплый и шероховатый. В нём было что-то притягательное, настоящее, мужское — без позы и мишуры. Харизма без усилий. Очарование без претензий.

Так мой будущий муж — тогда ещё просто новый знакомый — ввёл меня в Израиль. Не в географический, а в настоящий, живой. Где знали, что даг малуах едят только с картошкой, а запивают водкой. Где поют «Подмосковные вечера» с тем же чувством, что и «Ани ве Ата».

А по вечерам во дворе звучал аккордеон — играл Туваль Петер. И пели тонко, с душой: «Люшенька», «Зорьку», «Ты постой, красавица моя», «Катюшу»…
Пели всем двором. На иврите. А я подпевала на русском — совсем другой текст, но с тем же сердцем. По-пьяному. По-настоящему. Как будто спасались от тоски. Или просто жили.

Годы пролетели. Один за другим уходят его одноклассники и друзья. Йорам ещё на афишах, Шалом — на сцене. Но Арика больше нет.
Нет этой его интонации. Нет доброй улыбки. Нет простых песен, в которых было всё: детство, юность, надежда, Израиль.

Но стоит зазвучать "Ани ве ата..." — и сердце отзывается.
Как тогда, в тот первый вечер.

Пока жива память — звучит музыка.
А с ней — и сам Арик.

Мелодии другие…
Но он всё так же благословляет.