Бабай и Агапея

     По дороге прямоезжей, среди сопок и равнин, шёл вчерашний зэка. Лицо измождённое, ноги от усталости еле волочит, но  взгляд не затравленный. Смело и свободно не смотрит, однако всё примечает. Такому взгляду учит лагерная жизнь, суровая, как мачеха, не знающая единого ласкового слова.
     Возраста неопределённого калика перехожая. С лица соскоб сделать – в деды пора записываться. Смуглявое чело вдоль и поперёк перепахано бороной тяжких испытаний. Вместо передних зубов провал – лагерный вертухай вынес их ударом приклада, когда не одолел доходяга дневной нормы на лесоповале от постоянной голодухи.
     Обряжен в рубаху с чужого плеча. Просторную, не по размеру, а всё ж милее, чем лагерная роба. Сердобольная старушка вынесла из дома, сопроводив подарок слезою, мол, некому носить: война и судьба горемычная выкосили мужиков.
     Тощий «сидор» за спиной. Сапоги там изношенные,  впридачу смена штопанного не раз нижнего белья. Да ещё книжка, чудом уцелевшая, прошедшая через множество рук. Собраны в ней былины о богатырях русских. Безобидная с виду книжица, а если вдуматься, вся крамола между строк. Величие русской души исповедуют страницы. Заряжают страждующие сердца жизненной волей. Вот потому и зачитана до дыр.
     Для него, Алексея Кузнецова, эти былины как источник целительный. От корки до корки может повторить весь текст, ни разу не споткнувшись. Совсем чудное замечает за собой: старинные обороты речи, слова позабытые как бы заново рождаются в мыслях. Он не озвучивает их, а складывает на самое дно сердца, чтоб другим неведомо было.
     Отдельно в заплечном мешке свиточек из бумаги влагостойкой, что у электриков выменял на пачку махорки. Покоится в нём справка об освобождении: Кузнецов Алексей Иванович, 36 лет. Отбывал наказание по статье 58 в колонии … В уголке фотография, где он со сжатым ртом, чтоб не видать потерянных зубов.
     Бумага грубая, с древесными вкраплениями, которые едва просматриваются на голубом листке. Чернильная печать приплюснута так душевно, что резиновые буквы разъехались. Небрежная начальственная подпись. Всё как положено. Справка любовно разглажена тыльной стороной его ладони, без единой морщинки – покоится промеж пропитанных лаком листов.
     Для него,  Алексея, бредущего устало от села до села, по состоянию души –  божьего человека, нет ничего ценнее этой бумаги. На сегодняшний день самый главный документ в его жизни – пропуск в вольный мир. Пуще глаза бережет он её. Потому, как ни жаль было махорки, влёгкую расстался  – только бы справку уберечь, от сырости небесной сохранить.
    Хоть и не паспорт, о котором только мечтать, тем не менее, охранная грамота. С такой бумагой ему сам чёрт не брат. Никакой мизгирь, властью наделённый, без видимой причины не привяжется. Однако внутренний страх глубоко сидит. Вздрагивает душа как осиновый лист, когда видит Алексей человека при кокарде и ремнях, опоясывающих сбруей форменный китель и кобуру на поясе. С годами  хуже ржавчины въелось чувство опасности, неистребимое и давящее. Не смыть, ни отскрести, так глубоко под кожей сидит.
     Пробивается он в сторону родного села, хоронясь от липкого взгляда. Про себя думает невесело: «Освободился от силков Соловья-разбойника, который служил князю московскому в тайном ведомстве…». Иногда самому кажется, что сливается его тощая фигура с полотном шоссейной дороги. Ноги научился ставить неслышно, взгляд любопытный прятать глубоко под опущенной бровью. Будто не человек движется, а тень его, до которой никому нет дела.
    Сомнения одолевают Алексея Кузнецова, человека зрелого, знающего всему цену, побывавшему в таких местах, где опыт прибавляется впятеро против обычной жизни за соответствующую цену. Когда хлебал пустую баланду и костенел на морозе, пуще всего на свете мечталось о душистых щах из кислой капусты возле тепла домашней печи. Чтоб поверху плавали толчёные шкварки и перья обжаренного лука. Грезилась ещё лапша, в сочни раскатанная и в ленточки распущенная, с добавлением яичного сбитня. Или клёцки с диким чесноком, один запах которого заставляет давиться голодными слюнями.
      Чужедальная сторонушка давно уж позади, а до гнезда родного ещё идти да шагать. Не сказать, что в пути призамешкался – по своей воле, чужой ли. От пропитания убогого совсем выбился из сил. Деревня хоть и отзывчива на чужое горе, однако, попробуй прокорми всех, кто сам лучшей доли ищет или  такие горемыки, как он,  по дорогам сельским рыщут.
      Чем ближе к родным заветным местам, тем неохотнее ноги несут. Душою вроде тянется, да только чует – никто не ждёт недавнего сидельца Алексея Кузнецова. И года не прошло, как загремел по этапу, жена успела выскочить замуж за тракториста Петруху. Того самого, с которым ещё по младости лет не брала мировая из-за Татьяны, стоявшей промеж ними.
     Признаться, всё вышло справедливо. Петруху она выделяла больше и льнула к нему явно. Да только обидел ненароком, вот Татьяна назло и согласилась стать женою Алексея. Обида скоро прошла, сердце запросилось назад, однако обратной дороги нет. Как только не стало помехи, Алексея, обручённого теперь с каторгой, она переехала с житьём через две улицы, где обитал Петруха. Благо, не успели Алексей с Татьяной обзавестись детишками, некого делить.
     Родители сошли в землю. Ещё держались, пока он кормил вшу лагерную. Пошатнулись оба, когда старший брат Герасим под Сталинградом погиб. Потом с берегов Волги на среднего Василия похоронка пришла. Доконала стариков чёрная весть на младшего Ванюшку, всеобщего любимца, сложившего крылья в штыковой атаке на Курской дуге.
      Как ни крути, остыл очаг семейный. Дом, как отписали соседи в письме, имеется, ничего ему не сделалось, а вот ждущих глаз в нём не осталось. Ещё мыслишка горькая покоя не даёт: ведь кто-то написал поклёп, от которого не сумел очиститься. Вновь испытывать и дразнить судьбу не хотелось. Скрытый недоброжелатель на этом не остановится.
     Зачарованный, бредёт Алексей Кузнецов, природой любуется. В зарослях яблонь и черёмухи речка ужом вьётся. Поля и сенокосы со всех сторон подступают к дороге. Зелёные пятна сосны по березнякам рассыпаны. Что ни падь – то ручей. Щедрые сопки отдают излишки влаги. В красоте природной и вода чистейшая, необыкновенно вкусная.
     Легли на душу здешние места. Может, попытать счастья в деревеньке, что за поворотом? Глядишь,  сгодится пара рук мозолистых, к труду сельскому привычных? Может, услышит царь небесный его потаённый шёпот? С такими мыслями поравнялся с первыми домами и, верный  привычке дорожного бродяги ищет глазами сельповский магазин, где оживлённо всегда. Для усталых ног и разговора неспешного у входа скамейка  непременно имеется.
                *              *              *
     Агапея, мать двоих детей, ни жена и ни вдова. Был муж – иначе откуда бы дети взялись – да весь вышел. Да и то сказать, всякая девка замуж идёт, да не каждой судьба удаётся. Поехал благоверный в края дальние лучшей доли искать, да, видно, запутался в чужих юбках, забыл обратную дорогу домой. Ладно бы только её запамятовал, широкой родне ни одной строчки за все годы не отписал. Может, и сгинул где, душа дерзкая, в окаянные годы, прости его Господи…
     По слабости здоровья Агапея к колхозному делу не приставлена. Бывало, куда ни пошлют, всё из её рук валится, будто не из того места растут. Грешным делом, думали, она нарочно прикидывается неумехой, чтобы отвязались, наконец, и оставили в покое.
     Однако, здраво рассудив, поступили по-деревенски мудро: всякого человека солнце обогреет. Пусть живёт себе как умеет. Вреда людям от неё никакого, а польза разная бывает. Как никто другой Агапея могла утешить любого, найти слово неприметное да тёплое. Ещё дадено ей свыше умение знать все новости, не выходя из дома.
     – Это ж надо, – удивляется соседка Татьяна Ивановна, – шебуршит у себя на кухне, а ведает, что творится на другом конце деревни.
      С виду Агапея неприметна как серая мышь. Невелика росточком, придавлена неведомой тяжестью. От того спина долу клонится, глаза по земле шарят, будто потеряла что-то и не может никак отыскать. Бравой девкой отродясь не была, но и дурнушкой назвать  язык не повернётся. Не всякая трава пышным цветом цветёт, а пользы много несёт.
      Так и Агапея, душа смиренная. Голова повязана неизменным белым платочком в мелкий горошек. Быть может, от ткани девственного цвета или по другой какой причине – лицо Агапеи излучает заметное сияние, притягательное и располагающее.
      Голос, если вслушаться, не вдаваясь в смысл слов, напоминает журчание ручейка – не утомит, расположит к себе. Потому в каждом доме её приход как само собой разумеющееся. Можно извлечь из разговора кучу новостей ещё и душу обогреть. На пороге прощальном сунуть узелок с провизией, чтоб не были голодными ребятишки Агапеины. Так и вяжет дорожку самотканую, которая жизнью называется: что ни день, то петелька, одна на другую похожая.
     Само собой сложилось, обрела она место в деревенском раскладе совсем расчудесное – всем обязана и никому ничего не должна. Такой печатью благоволения обычно наделяют блаженного разумом, дурачка деревенского. Ни одна живая душа не обидит, каждому обласкать хочется, будто дано свыше  убогому смирять разные сердца.
     Замечено, такие люди, как Агапея, появляются среди людей, когда жизнь как солому ломает слабых, делает нечувствительными сильных, сбивает с пути истинного нестойких. Смирением и блаженством, льющимся через край теплом такой человек, как пластырь лечебный, врачует душевные раны.
     Агапея и сама затрудняется в точности сказать, сколько ей годов набежало. Если судить по детям – старшая Галька второй год в школу ходит – близко к тридцати. Метрики затерялись, а из рассказов матери помнит только:  в тот год скотинку домашнюю до последнего телёнка свели на колхозный двор. Стало быть, ровесница первого колхоза.
     Сегодня проснулась Агапея с неясной тревогой. Недоумевая, тыкалась из угла в угол, как кота за хвост тянула время дневное. Пока не торкнуло в голову: в магазин сходить надобно! А чего туда идти, когда медяков и тех нет, не говоря о рубликах бумажных. Однако пошла, коли внутренний голос велит.
     Скамейка подле магазина самая что ни на есть примитивная. Две чурки берёзовые вразбежку лежат, сверху доска широкая. Агапея не раз тут сиживала, за разговором время убивала. Как раз на том месте, где она завсегда полировала задом темную от времени сосну, растёкся устало мужик нездешний.
      Не ражий с виду, нескладный – щёки ввалились, исхудалые пальцы пергаментом кожи обтянуты. В таком виде выставить в огороде вместо пугала, даже смиренная пичуга не испугается. Ворохнулось что-то у Агапеи внутри, непрошенно глаза увлажнились.
        Стояла она недвижно,  смотрела неотрывно, будто припоминала: в самом деле или в мечтах несбыточных видела это лицо, резной рисунок губ, эти глаза, сопровождавшие её повсюду. Завороженный её взглядом, проникающим в душу, он помимо воли своей почтительно встал. Почувствовал, как накатила тёплая волна и просели ноги в коленях.
     – Пойдём ко мне. Чаем напою, мужнину рубаху на смену дам. Коль не лихой человек, последним поделюсь. Звать-то тебя как? Далеко путь держишь?
     – Алексей. Родом сто вёрст отсюда.
     – Нам за речку идти, – она показала в сторону цепочки домов, растянувшихся по косогору.
     Они шли по безлюдной дороге, пробитой в земле колёсами телег. Высокая костлявая фигура  отмеряет широкий шаг, рядом семенит маленькая женщина, время от времени бросая взор на незнакомца. Тот же неизменный платок в мелкий горошек, повязанный по-старушечьи, но голова отчего-то не клонится вниз, взгляд живость обрёл. Со стороны посмотреть – ну чем не пара?
     Ребятишки донесли, а взрослые увидели, что на другой день смуглый заросший мягким волосом мужик чинит хлипкую изгородь Агапеиного огорода. По причине незавершенной работы продолжает пилить и махать топором на следующий… Да так и остался, не в силах покинуть дом на яру. Люди рассудили: с доброго дела начал, тем и закончит сколько жизни отмерено.
     Была еще одна причина, о которой спустя много лет рассказал Агапее перед своей кончиной. Когда в первый памятный вечер, готовясь ко сну, она сняла свой неизменный платок, расчесала гребнем каштановые длинные волосы, он увидел ту самую женщину, что явилась ему в горячечном бреду после жесточайшей простуды. От неё исходило тепло и спокойствие. После этого болезнь отступила, и он пошёл на поправку.
                *                *                *

     Надвое разделилась жизнь Алексея Кузнецова. Что было в недавнем прошлом, не хотелось вспоминать, ворошить неизбывную боль, но и забыть тоже было невозможно. Истерзанная душа  с трудом  обретала покой. Когда по ночам слышал яростный лай собак, память возвращала в лагерный барак, тот самый, что ближе к воротам зоны. Явственно представали в сознании вышки со стрелками-автоматчиками,  обнесённая колючей проволокой в два ряда по периметру зона. В проходе между ними злобно кружили сторожевые псы. Сюда, в эти ворота, входили этапники, имея малую надежду на освобождение. Многие покидали её ногами вперед.
     Алексей вздрагивал и просыпался,  пытаясь понять, где он и что с ним. Холодный пот катился по спине, под левым соском гулко стучало испуганное сердце. Увидев разметавшуюся во сне Агапею, успокаивался и силился заснуть. Он не умел одолеть вросший в него, как старая заноза,  страх, не мог совладать с собой, хотя время уже заметно отдалило от прошлого кошмара.
     Он мучительно привыкал к новой свободной жизни. Боялся, что эта славная деревенька на косогоре, добрые и открытые соседи, огород вызревающей картошки, дом на яру, принявший его, однажды исчезнут как тающий мираж. Однако шло время, появлялись новые заботы и хлопоты, постепенно вытесняющие из сознания всё, что было.
     Не прошло и недели, как наведался участковый старшина Кукушкин, недавний фронтовик, с дырками и тёмными пятнами невыгоревшей ткани на гимнастёрке от выкрученных орденов. Он был среднего роста, коренаст, со щеточкой усов под картофелиной носа. В меру разговорчив, несуетный в движениях, однако угадывалась в нём скрытая сила и уверенность.
      Участковый отметил про себя, что тронутое солнцем тело залётного человека не загажено следами татуировок. Значит, не блатарь. Нет наколок о причастности к воровскому миру, пальцы свободны от синевы перстней. Выходит, первая сидка и, быть может, последняя. Окаянное время, всякое случается и, как правило, не по своей воле.
     – Документик имеется?– спросил строго, просвечивая взглядом Алексея. Справку принял с пониманием, бережно, потёр для чего-то бумагу кончиками пальцев и поднял встречь солнцу. Чернильная вязь строчек и смачная печать смотрелись ярко и отчётливо.
      – Надолго в наши края?
      – Хотелось бы навсегда. Мир велик, а идти некуда. Один я на всём белом свете.
      – Прибивайся, коли так. Люди здесь цельные. Почём зря не обидят.
     Ближе к вечеру, разгоняя кур на дворе, мягко подкатила бричка с краснорожим седоком. Кустистые брови, торчащие из ушей и носа пучки жёстких чёрных волос, отвислая нижняя губа, выдававшая неумеренного едока и сластолюбца. Картину дополняли уши, они были похожи на толстые неровные оладушки, испечённые неумелой рукой. Привычные завитушки на них отсутствовали, подчёркивая неуступчивую тяжёлую натуру.
     То был сам колхозный бригадир Илья Мироныч. На нём привычная гимнастерка, новенькая, с иголочки, армейские штаны и начищенные до блеска хромовые офицерские сапоги. Поговаривали, войну Илюха видел из интендантских складов, выше старшинского звания так и не поднялся, а пыль в глаза пустить любил.
     На собраниях, где фронтовикам воздавали должное, норовил угодить в первый ряд. Чего удивляться, один под танк шёл с гранатой, другой ошивался  в далеком обозе, а цацки военные у всех одинаковые, из одного металла. Поди, разберись, кто действительный герой, а кто просто за компанию. Впрочем, фронтовикам и без слов ясно: не было на Илюхиной груди боевого серебра, которое ценой крови достаётся, значит, пороха не нюхал, прятался за чужие спины…
     Агапея выступила вперёд, как наседка прикрывая тощего квартиранта.
     – Специальность есть, что умеешь? – игнорируя бабу, прохрипел бригадир.
     – Лагерь многому научит, но больше по плотницкой части, – отозвался Алексей. – Вот только  инструмента никакого.
    – Рукастый он, башковитый, – замахала руками Агапея. – Любое дерево заставит петь.
     – Вот тебе задание: грабли, вилы, копённые рожни и прочий сенокосный инвентарь ладить будешь. Инструмент возьмёшь на складе, я распоряжусь. Чего не достанет, сам сварганишь. После уборки вдвоём с Агапеей свинарник сторожить будете, печи протапливать.
       Вытер  платочком обильный пот, подмигнул Агапее, скосив взгляд на мужика.
     – Насовсем? Или транзитом?
     Незнакомое слово Агапее показалось ругательным. Она вспыхнула, обиженно поджала губы.
     – Тебе бы только лаяться, бригадир. Нет, чтобы порадоваться…
     – Порадуюсь, если дела не исполнит. Три шкуры спущу и порадуюсь.
                *               *               *

      Не узнать Агапею. Платочек всё тот же, в мелкий горошек, а на голове сидит высоко, точно гребень у несушки. Спина распрямилась, глаза на мир смотрят ласково и доверчиво. Раньше, глядя на неё, хотелось прибавить ей годов, тут же самой колкой на язык Акулине пришлось признать: какие чудеса вытворяет с бабой мужская ласка!
     Она, как нитка за иголкой, следом семенит за Алексеем. Дважды за неделю поднимаются на взлобок сопки, чтобы по Шоихе и Наекону проведать молодые березняки. Влаги тут достаточно, ветры смирные, потому стволы прогонистые и ровные. Заготовки на деревянные вилы-тройчатки только тут и присматривать. Берёза что ни на есть деловая. Колется ровно, на зубья для граблей лучше и не сыщешь.
      Поговорить Агапее хочется. Язык в пересудах с бабами навострился, только слова её отлетают от Алексея, точно горох от стенки.
      – Ты хоть слышишь меня? – дергает она за рукав. – Прямо бабай какой-то, нелюдимый и молчун.
       – Слышу, Агапеюшка. Только не умею почём зря слова переводить.  Зона научила держать язык за зубами.
       В деревне кличка прилипает намертво. Настоящее имя могут забыть, такое случается в порядке вещей, но однажды в самую точку обронённое слово, в котором весь человек виден, не стереть, ни заштриховать. Так с лёгкой руки Агапеи объявился в деревне Бабай.
      Детям только того и надо. Папой звать не хотели, дядьев и без него хватало, родных и привычных. Понял Алексей Кузнецов, остаток жизни он будет известен под именем Бабай, то есть дедушка. По годам вроде рано в стариковские одежды рядиться, а по обличью – в самый раз.
     Правда была за Агапеей и в том, что не влекло его на люди. Потому и с работой, требующей уединённости, легко согласился. У себя дома сушил под навесом заготовки, ещё в лесу очищенные от бересты, тут же соорудил верстачок, развесил по стене инструменты. К концу дня ноги утопали в лёгкой стружке, пахнущей берёзовым соком.
     Бригадир, не особо доверяя пришельцу, а скорее по своей скверной натуре, то и дело наведывался к дому Агапеи. Пытаясь найти изьян в черенках для кос, отливающих слоновой костью ручных граблях, так и этак вертел их в своих корявых руках. Точно охотник выцеливал взглядом по длинному рожню  – удобно, посильно ли будет копновозной мелюзге продевать такую штуковину сквозь копёшки?
     Уж как хотелось придраться, чтобы найти выход злобе, которая, похоже, копилась с самого рождения. Грабли сидели в руке так, что немедля хотелось применить в работе. Вилы были не просто удобные и прочные – в них угадывалось изящество, едва уловимая красота, доступная лишь редкому умельцу.
     Бригадир относился к тому редкому типу людей, когда умом понимаешь, что слово доброе молвить бы надо, глядя на хорошую работу. Однако гадкий характер норовит хоть малый изьян отыскать. Илья Мироныч сам землёю вскормлен, сохою воспитан, Понимает, что ни поделка, то залюбуешься. Как у скупого зимой снега не допросишься, так и от него не дождёшься похвалы. В конце концов махнул рукой: претензий не имею!
                *                *                *
    Заладилась жизнь Агапеи и Бабая.  Достаток на столе скудный, хлеба досыта отведать только мечтается, зато вовсю светла горница от чудесного настроения. Ребятишки колесом ходят, радость не в силах сдержать. Агапея зипун свой нищенский с глаз долой убрала. Ситец цветастый по плечам струится. Гибкая талия под оборками ткани сокрыта, фигура ладненькая. Может, и верно делала, что столько лет красоту женскую в тряпьё паковала. Теперь явила себя во всём обличье – на радость окружающим, в удовлетворение себе.
     Со временем приварок появился, благо, река и таёжное раздолье рядом. Бабай  червяков дождевых в навозных кучах наберёт, пара крючков самодельных, ивовое удилище – дай бог ноги под крутые берега. Там ленивые жируют ленки, известный деликатес. Да и гольян речной, зажаренный в яйцах, с луком-пореем впритруску – ничуть не хуже.
      С листопадом прибивается к Ивану Яковлевичу, ветерану войны на Балканах. Дед в летах изрядных, но добытчик хоть куда! На укромной протоке  заездок в воде полощется. Себе на прокорм рыбёшки наловит и Бабаю душевно отделит. Так и обманывали голодное время.
     – Эх, ружьишко бы, – размечтался однажды Бабай. – Дичинки бы отведали…
     Агапея встрепенулась, на чердак полезла. Бабая пальцем поманила за собой. Там, за печной трубой, нашарила тряпицу под слоем земли.
     – Мама сказывала, что дед, царство ему небесное, тут бердану спрятал. Как в воду глядел, наказывая сберечь на случай крайней нужды.
     Годы ничего не сделали заботливо схоронённому оружию. Маслянисто поблёскивал потёртый ствол. Отдельно, в объёмистом кожаном кисете, в котором обычно хранился запас табака, были патроны. Свинцовые головки пуль толщиной с дужку амбарного замка хищно выглядывали наружу. Рядом лежал непривычной формы кривой кинжал. «Турецкий, – определил Бабай. – Доброе перо»!
     Агапея широко открытыми глазами смотрела на подарок деда с того света. Первое неудержимое желание было раззвонить всей деревне, какой чудесный тайник они нашли с Бабаем. Тут же прикусила язык, мелко-мелко перекрестила рот, словно закрывая его на невидимый замочек.
      Со всей очевидностью ей стало понятно, что первого подведёт под монастырь Бабая, а потом и самой несдобровать. За хранение боевого оружия, ясное дело, по головке не погладят. Бабая вообще сгноят за такие дела.
     – Сегодня ночью схороню в укромном месте, – прошептал Бабай, скашивая взгляд на слуховое окно. – Присмотрел в скале, где в прошлый раз черенки готовил.
     А в душе звучит совсем иное: «Ставлю об заклад свою буйну голову, уйдет прочь нищехлебина. С хлеба на квас перебивались, теперь дичинки отведаем вдосталь». С немалым удивлением для себя понимает, что истерзанная книжка, которой  дорожил пуще глаза, не просто звучит в нём. Она рождает удивительные слова, может быть, упрятанные до поры до времени, а теперь требующие выхода.
       Это можно бы понять, не будь недавней каторги, которая стремилась в нём убить всё человеческое. Настоящее чудо, что  остался жив и душу сохранил. Вопреки всем, кто время надежд и свершений превратил в ад кромешный. Испытав на себе, что значит быть отверженным, он выстоял. Не сам по себе, а благодаря таким же несчастным, среди которых простые с виду, но крепчайшие духом люди.
     Там, в сумрачном бараке, когда истерзанное работой тело просило передышки, он прибился к учителю словесности. Странный с виду человек, сухой и высокий, под кустистыми бровями тёплый взгляд. Когда читал по памяти Пушкина, Тютчева, Вересаева, глаза вспыхивали, глуховатый голос притягивал слушателей.
     Вот тогда Алексей Кузнецов и познакомился с русскими былинами. Они заняли его воображение настолько, что бывший учитель не один вечер посвятил этой теме. А потом в завершение всего подарил ту самую потрёпанную книжку…
     Таясь от всех, Бабай завёл себе тетрадку. Тоненькую в косую линейку – выпросил у Анны Ивановны, школьной учительницы. Карандаш химический всегда под рукой. Бывало, настроение нахлынет как наваждение, просится на бумагу.
                Пора любви была опасной
                Её никогда не забыть…
                Как все-таки это прекрасно –
                Тебя, Агапея, любить!
     О тетрадке не знает ни одна живая душа. Даже та, кому посвящены его строки. Не может пока преодолеть неловкости быть до конца открытым. Кажется, чего проще: остались с Агапеей наедине, самый момент прочесть стишок. Как-никак  душа трудилась, высекая словесную искру. Зардеется, точно красна девица, и вместо чтения – буль, буль…
     Себя корит: «Вот уж точно Бабай». Видать, не скоро язык уздечку сбросит.  Десять лет в молчанку играл, почитая за благо. Теперь что ж, можно волю дать словам. Хотя бы с теми, кто дорог и мил. Но, видать, не пришло ещё время.

                *                *                *

     Стали примечать в деревне, что странноватая парочка – Бабай и Агапея –время от времени хлыняют в гору на закате дня. Что за нелёгкая гонит их в эту пору, когда пора взбивать подушки и готовится к ночлегу? Иван Яковлевич, хоть и не был посвящён в семенную тайну Кузнецовых, однако смекнул: никак ружьишком обзавёлся угрюмый Бабай!
     Услышав среди ночи далёкий выстрел, безошибочно определил: бердана. Такой раскатистый выстрел даёт дымный порох. Винтовочный патрон не спутаешь с ним –  звук резкий, будто бичом щёлкнули. Когда от дома на яру повеяло запахом жареной дичины, соседи порадовались за тихую Агапею и её ребятишек.
     На себя Агапея дивится. Бывало, в ночи шорох услышит, в печной трубе плач непогоды ухом уловит – не сомкнёт глаз до утра. Сердчишко от страха мелко-мелко колотится. Наверное, заяц храбрее беззащитной Агапеи. Стоило  появиться Бабаю – исчезли страхи, будто корова языком слизнула. Не ожидала от себя, что ночами напролет будет сидеть на солонцах, прижавшись тёплым боком к Бабаю.
     Тот просеивает взглядом пространство перед собой, выжидая дикую козу. Она травяной метёлочкой отгоняет комаров от его лица, чтобы не мешали охоте. В отместку они наседают на неё. Агапея за всю жизнь столько боли перенесла, что комариные укусы ей нипочём.
     Она ощущает себя самой счастливой на свете. Чутким ухом Агапея пропускает через себя жизнь ночного леса, невидимую глазу, но насыщенную и полнокровную. Чувствует, как их сердца с Алексеем бьются одинаково, будто двое настенных часов, настроенных умелой рукой мастера.
                *                *                *
    Деревня заметно отряхала с себя коросты  неимоверно тяжёлой тыловой жизни. Появились новые тракторы, сияющие свежей краской полуторки. Их было не так много, как мечталось председателю колхоза, но и это радовало. Облегченно вздохнули трактористки, уступив свое место уцелевшим фронтовикам. Теперь можно вспомнить о своём главном предназначении: рожать детей.
     Они делали это с тем же рвением, как недавно работали в поле. Скоро детские головёнки и крытые веснушками  лица усыпали места игровых сборищ, как подсолнухи в огороде. В магазине появились игрушки, разные сладости, лопатина фабричная. Одно плохо – живых денег на руках кот наплакал. Колхоз вёл расчёт натуральной оплатой. Не всякий мог излишек зерна отвезти в город на рынок, но выкручивались кто как мог.
     Менялось настроение людей. Всё чаще звучала гармошка, созывая молодежь на посиделки. По первопрестольным праздникам, хоть и запрещённым властью, однако живучим необычайно, деревня позволяла себе разговеться.
      С миру по нитке – голому рубаха. Так и тут: с каждого дома по блюду,  на общем столе всего вдосталь. И веселья на всех поровну. Непременно с песнями и плясками. Ещё старики говаривали: пока звучат песни, жива деревня, стоит неколебимо. Начинают песни смолкать, знать, плохи у нее дела.
     Не меняется только характер бригадира. С утра туча тучей,  днём покоя людям не дает, цедит слова поувесистей да побольнее. Без видимой причины зачастил к дому на яру, залитому солнцем. Может, вынюхивал что, да помалкивал, хмуря бровь.
     Как ни остерегались Бабай и Агапея, а всё ж проворонили. Запоздало услышали знакомый скрип бригадировой брички. А чугунок на плите исходит ароматом упрелой дичины. Бери их, что называется, голенькими и веди прямёхонько в участок, учиняя спрос: где оружие прячешь? Сегодня гурана добыл, а завтра, чего доброго, на власть руку поднимешь!
     Агапея метнулась в сенцы, чтоб задержать бригадира. Бабай голыми руками ухватил чугунок, превозмогая боль, кинулся в подпол. Прикрывая западню, увидел, что кожа клочьями повисла на пальцах. А на лице –безмятежность. С тем и вышел во двор.
     – Новое задание, бригадир?
     – Нет. Хочу спросить тебя, рвань лагерная, чего ты вечно лыбишься, когда даже штанов запасных нет? Вот у меня всего навалом, а радости нет.
     – Я хоть и блаженная, как вы промеж себя толкуете, – вскинулась Агапея, – однако понимаю,  сердце на привязи держать нельзя. Негоже его захлопывать в сундук с барахлом всяким, который в ваших глазах за богатство считается.
    – Права она, тысячу раз права, – отозвался Бабай. – Часто мы путаем твёрдость характера с чёрствостью души. Сам-то помнишь ли, когда человека по трудам его уважил?
     Видно, не привык бригадир открытой правде в глаза смотреть. Тем более, услышать такое от недалёкой Агапеи и приблудного Бабая, которых и за людей-то не считал. Однако не мог не признать: ударили в самую точку!  Ощутимо ударили, не сговариваясь. Кровь бросилась в лицо, запунцовели уши-оладушки. Кулём набитым упал на сиденье брички, плетью вытянул вдоль хребта ни в чём не повинного жеребца. Удаляясь, злой голос донёс: «Разговорились, мать вашу. Пообрываю языки…».
                *                *                *

      Кто бы мог подумать, что беременность так преобразит Агапею. Ступает степенно, чуть вразвалочку. Лицо точно цельным молоком умытое – даже веснушки поблекли. Галька из школы придёт, возле ног крутится. Бабай всюду провожает взглядом. Соседи гадают, когда младенцу на первый зубок подарок готовить?
      Не согласна Агапея только с тем, что муж не берёт с собой на охоту. Хоть  ночами холод до костей пробирает, гнус таёжный покоя не даёт, а всё равно хорошо и благостно. Так бы и сидела, прижавшись плотнее. Обделённая теплотой и вниманием смолоду, торопилась впитать в себя очарование охватившего её чувства, понимая, что бабий век недолог.
     Теперь Бабай мерил дорогу в косогор своими саженями распоследнего размера уже в одиночку. Пребывание наедине с самим собой его не тяготило и даже было до определённой степени необходимым. Притерпевшись получать тычки и зуботычины, он с благодарностью осмысливал все, что с ним произошло за это время, так круто поменявшее жизнь.
     Иногда хотелось себя ущипнуть, лишний раз удостовериться, что это не сон, не картинки горячечного состояния, а самая обыкновенная явь, которая, быть может, дана ему за все перенесённые мытарства и унижения. А ещё в качестве аванса в расчёте, что ни один из отведенных дней он, Алексей Кузнецов, а привычнее Бабай, потратит с рвением и пользой, о чём мечталось на лагерных нарах.
     Он с удивлением думал о том, как должна жизнь вывернуть человека наизнанку, перемолоть, чтобы заново родиться, по-новому осмыслить своё место в этом мире. Возвращаясь памятью в далёкое детство, благополучную юность и годы, связанные с первой женитьбой, он дивился душевной слепоте, свойственной эгоистической молодости. Как давно это было и, слава Богу, прошло!
     Страсть к охоте оставалась прежней. Когда не было возможности улизнуть в лес, по ночам снились синие дали, всплывали в памяти неожиданные встречи на лесных тропах, виделись розовые рассветы и барловые закаты.
      Он представлял себе редкий березняк, выступающий языком на вершине горбатого увала. Там, где сцепились между собою ветками три белоствольные красавицы, устроил солонцы. Среди могучих змеистых корней вырыл углубление в земле, щедро сыпанул кормовой соли. Топором сделал надрезы, чтобы березовый сок даже в сухую погоду питал почву влагой. Потом звери сами будут подгрызать корни, давая приток свежего сока.
      Такие солонцы необычайно привлекательны – он имел опыт в этом убедиться.  Сначала маленькие зверушки приходят побаловать себя, потом набивают тропу козы и чуткие изюбры. Солоноватую землю выедают столь азартно, что нередко доводилось видеть внушительные по размеру ямы, когда козы вынуждены подгибать передние ноги и вставать на колени, чтобы дотянуться до необычного лакомства.
      Сидьбу Бабай соорудил ниже по склону, чтобы духом человеческим не набросило на зверя. Здесь, за корневищем упавшей сосны, он сделал нечто вроде лежака из коротких жердин, поверх натрусил сухой травы. Снизу не тянуло холодной сыростью, а сверху в случае необходимости можно набросить брезентовый дождевик. Солонец был как на ладони. Всякий ночной гость вырисовывался на фоне неба отчетливо и зримо.
       Сказать по совести, процесс добычи был уже не столь насущным. Постепенно они с Агапеей развели домашнюю скотинку и кормились вполне сносно. Умудрялись даже сдавать излишки заготовителю, который вместе с первым снегом начинал курсировать по селам. Нужда в дичинке появлялась летом, когда рачительный хозяин скорее натуго затянет брючной ремень нежели пустит под нож набирающую вес молодь.
      Подтрунивая над собой, Бабай всё больше обнаруживал задатки крепкого хозяина. Оказывается, две пятилетки, проведённые на зоне в нечеловеческих условиях, так и не смогли вытравить крестьянских навыков, впитавшихся  в  с молоком матери.
      Подле него неотступно крутился крепыш Ванька. Он всячески отлынивал от школы и со временем Бабай вынужден был признать, что силком учиться пацана не заставишь – не в коня овёс. Зато на скотном дворе он милел от домашней живности. Та, в свою очередь, платила привязанностью и со стороны казалось,  они неплохо понимают друг друга.
     Старшая Галька училась исправно, своим поведением напоминала кошку. Могла пойти куда захочется, целыми днями в толстую тетрадку переписывала песни, непременно завершая куплеты словом «ценок», что по её мнению означало конец текста. Уже тогда её смазливая мордашка и озорные глаза недвусмыленно подсказывали: в девках чадо не засидится.
     Клубок размышлений бесконечен. Тянется пряжа больших и малых дел, череды событий, Однако стоит оглянуться назад – вроде и не жил вовсе. А примешься развязывать узелки памяти, столько всего было в прошлом! Давно ли Агапея ходила на сносях, а забава семейная смуглянка Шурочка уже вовсю носится по избе, сметая на пути табуретки.
     Сам крепко встал на ноги. Грех жаловаться, деревня приняла за своего, словно сызмальства тут жил. Вот только с бригадиром лад не берет, точно дурная собака промеж них пробежала. Так и косит взглядом, как бы каверзу устроить, со свету сжить. Зацепиться однако не за что, если не считать… потаённой берданы. Авось как-нибудь обойдётся: бог не выдаст, свинья не съест.
      На сей раз Бабай кругаля по сопкам дает. Присматривает сухостойный и перезрелый лес на дрова –  будет готовить для нужд колхоза. Заодно место для зимовья облюбует, чтобы обосноваться в нём на весь сезон. Зимний день и без того короткий, чтобы терять время на пешковьё домой.  Вместо работы получится одна ходьба – туда и обратно. Вот тут-то и отоспится на нём бригадир, на полную катушку потешит душу свою.
                *               *                *

      К первой пороше зимовьё притулилось к уютному брюху лесистой сопки. Издали оно казалось игрушечным, вырезанным из цельного куска густого янтаря. Приятной свежестью отливали ошкуренные сосновые бревна сруба, желтым нарядным платком выглядела крыша из свежего дранья. Единственное оконце на южную сторону пялилось на ягодник из переспевшей голубики, где лакомку-медведя можно было увидеть чаще, чем человека.
      Бабай немало сил потратил, чтобы выбрать подходящие сосны для выделки дранья. И сейчас на многих стволах можно было видеть затекшие смолой сколы. Загоняя клин в сочную древесину,  обращал внимание только на те плашки, что слоились ровно и легко. Из того же дранья соорудил широкие нары и обеденный стол, придвинутый вплотную к оконцу. На потолок пришлось выбирать доски потолще, чтобы смесь из хвои, сухого листа и перегноя со старой животноводческой стоянки для сохранности тепла была потолще.
     Некоторое затруднение вызвала печка. Кирпича днём с огнём не сыскать и разжиться железным листом для буржуйки тоже никакой надежды – в войну весь хлам ушел на переплавку. Решил обойтись своими силами, зная, что неподалеку добрая глина имелась. Однажды в дождь, как на лыжах, разъехался на ней.
     Сколотил несколько примитивных форм, ящик для замеса. Печку для обжига в косогоре пристроил, как это доводилось делать на зоне. И давай выплясывать босыми ногами в разбавленной водой глине, пока как тесто не сделается.
      Первый дым пустил уже перед самыми морозами. Три колодца в печи создавали такую тягу – если не прикрывать поддувало, поленья, того и гляди, в трубу выпорхнут. У мужиков из Купряково разжился известковым камнем, на кирпичи выменял – для себя и соседей. Неказистая печка после побелки выглядела белоснежной лебедушкой: не хочешь да залюбуешься.
     На складе с немалым трудом выпросил керосиновую лампу. Бригадир долго упирался и, скорее всего, не дал бы разрешения, коли ведал, что свет фитиля нужен стихи записывать. Ложку и так мимо рта не пронесешь.
     – Одни убытки от тебя, – корил Бабая. – Может, еще елестричество подать?
      – Да будет тебе, Мироныч. Не жилься, чай не военное время, – встала в защиту кладовщица. – Этих ламп у меня – на всю округу хватит.
       Чудное это дело – стихи сочинять. Слова все известные, изношенные, можно сказать, бессчетное число раз побывали в употреблении. А вот нанизаешь их в строчки, в нужное место каждое поставишь и за живое берет. Что за волшебство такое? Тот учитель на зоне по этому поводу обмолвился как-то: «Душа поэта все через себя пропускает». Надо было прожить  немало лет, чтобы не по писаному, а на себе испытать правоту тех слов.
      Прибавив фитиля в лампе, извлек свою тетрадку, которой душу поверял. Когда зимовье строил, тайничок в стене смастерил. Тетрадку подальше от чужих глаз прятал. Признаться, и от себя тоже. Странное чувство неловкости перед чистым листом бумаги ему было понятно: полный неуч, если не считать начальной школы да тюремного университета. С другой стороны неудержимо тянуло выплеснуть из себя все, что заставляло учащенно биться сердце.
       Весь день не выходит из головы Агапея. Нелегко ей одной управляться с ребятишками, приглядывать за хозяйством. Похоже, и о нем думку имеет, иначе с чего так сердце поднывает? Они давно уже заметили, что чувствуют друг друга на расстоянии. Иногда всплывают в сознании целые фразы, которые в самом деле проговаривались. Наверное, все потому, что настроены на одну волну…
                Я из дома уехал,
                Позади все теперь.
                Ко мне в гости приходит
                Не испуганный зверь.
                Тоскую я очень,
                Стонет сердце в груди.
                Навести меня ночью –
                В сны мои приходи…
       Бабай мусолит химический карандаш по-детски, влажными губами, отчего обретают чернильный цвет. Он не замечает этого – мыслями далеко отсюда. Неожиданно вклинивается скрытая тревога: что-то зачастил бригадир. К чему бы это?
                *                *                *
     Мороз озверел не на шутку. Деревья напялили на себя легкую кудрявую изморось, пытаясь уберечься в такой ненадёжной одежонке. Стоило неосторожно коснуться ветки, белоснежная кухта осыпалась вниз, норовя попасть за ворот. Бабай валил деревья и посматривал на костерок, который на  снежном фоне казался возбуждённым лисьим хвостом.
     В рассветный час, когда солнце едва пробивается сквозь морозный туман, Бабай не жмётся к костру, понимая, что от тепла образуется влажный конденсат, оседающий тут же. Ещё по зоне усвоил, что живой огонь даже издали создает иллюзию согрева. По существу это самообман, действующий, быть может, со времен древнего человека.
     Бригадир появился настолько неожиданно, что Бабай невольно вздрогнул. Это не укрылось от глаз Ильи Мироныча, с седла взиравшего на дровосека.
      – Испужался. Вину за собой чуешь? – ощерился бригадир. – Давно пасу тебя, харя каторжная. Знаю, прячешь с лесу винтарь. Хочу вывести на чистую воду.
     – Ты, бригадир, отъехал бы от березы. Неровен час, упадет и придавит. Видишь, наклонилась в твою сторону.
      – Хочешь придавить меня и концы в воду? Ты валишь дерево, ты и правь им.
      – Христом Богом прошу, отъедь в сторонку…
     Не успел он закончить, берёза крутнулась винтом и, вздымая снежное облако, рухнула оземь. Гнедой жеребец, скидывая седока, кинулся в сторону. Вершина берёзы смачно ударила по крупу. От боли и страха жеребец присел на задние ноги, взбрыкнул и понесся в сторону деревни.
     Бригадир с неестественно вывернутой правой ногой лежал без сознания. Стеганые ватой штаны ниже колена темнели от крови, которая не имела возможности просочиться наружу. Шапка отлетела в сторону, оголив разорванное ухо.
     Еще пару минут назад это был недобрый и опасный человек, по-своему несчастный, обделённый земными радостями. Получавший странное удовлетворение, когда другим делал больно. Быть может, накопленная плохая энергия переполнила всё его существо и привела к такой развязке. Додумать эту мысль Бабай так и не успел – надо было спасать бригадира.
     Распорол штанину и бечёвкой, которой измерял кубатуру напиленных дров, перехватил ногу выше перелома. Кровь затихла, сворачиваясь темной массой на  сахарном теле кости. Наверняка было повреждено  что-нибудь ещё – бригадир не приходил в сознание.
      Со всеми возможными предосторожностями уложил недвижное тело на санки, на которых привозил из дома харчи, а в обратную дорогу набивал ведром берёзовый чуман мерзлой голубики, картинно сливающейся в пади с чистым небом. Из своего лежака выломал пару широких дранин, на которые пристроил ноги, предварительно укутав их одеялом из зимовья.
     «Ох, и тяжел ты, бригадир, – подумал Бабай, согнувшись в три  погибели под тяжестью повозки. – Не меньше центнера, пожалуй». Хорошо ещё что санки в свое время сделал с запасом прочности. Специально выгибал берёзовые полозья, спинку вязал опять же тонкой берёзкой, распущенной надвое и распаренной до состояния веревки. Санки получились лёгкими, изящными и не ведали сносу. Вдобавок ко всему отменно скользили по снегу.
     Самое трудное было вытянуть поклажу в затяжной хребет. Унимая дыхание короткой остановкой, Бабай заботливо бригадировы руки трогает, то просунет ладошку под кожушок. Снял свои варежки, связанные по осени Агапеей, натянул на короткопалые кисти бригадира. Показалось, что наливается холодом тело – телогрейку скинул со своего плеча, прикрыл сверху, обе полы под бока подоткнул.
     О себе не думал Бабай. Главное – скорее довезти бригадира, передать на руки людям, чтоб до больницы доставили. Он делал это так буднично и деловито, будто  не было у них  натянутых отношений, просто тишь до гладь. Понимал: сам хоть и промёрзнет, но грузный бригадир, по-прежнему лежавший без сознания,  еще и попотеть заставит.
                *                *                *
      Агапея быстро спроворила баньку. Целебный парок и хлёсткий веник испокон веков мужиков на ноги ставили. Однако засевший внутри холод так и не вышел, хотя Бабай хлестал себя нещадно и не унимался до тех пор, пока веник не облетел. Ближе к ночи поднялась высокая температура, тело сотрясала крупная дрожь.
      – Супостата спасал, а сам не поберегся, – причитала Агапея. – Бруснички поешь, редьки. Морсу попей. В больницу бы надо.
       Бабай всю ночь метался в горячечном бреду. Видения, чередуясь, менялись странным образом. Напарника по валке леса и соседа по нарам Спиридоныча узнал в идущем перелеском человеке. Они держались вместе, пока его не скрутила болячка и за несколько дней свела в могилу. Закопали в общей яме, какие специальная команда отвоевывала у вечной мерзлоты прямо за забором зоны.
      Спиридоныч явно узнал его, однако не делал попыток приблизиться или позвать к себе. Потом увидел односельчанина Сеньку Притворова, с которым однажды конфликт вышел. Сенька спал и видел, чтобы записаться на курсы шоферов, а председатель колхоза остановил свой выбор на Алёшке Кузнецове, который уже тогда отличался своей серьёзностью.
      Они, эти курсы, Алёшке нужны были как собаке пятая нога, однако попробуй возрази – председатель крутого характера.  Впрочем, пребывание на курсах имело счастливый конец. Когда Алёшка первый раз сел за руль, у инструктора по вождению тотчас появилась первая седина. Он потребовал остановить полуторку, изрек, как подписал приговор: «Не пригоден».
       Сенька тогда затаил злобу, недобро поглядывал в его сторону. Зато сейчас в воспаленном сознании Бабая он сладко улыбался и елейно говорил: «Это я на тебя поклеп состряпал. Мол, корове колхозной Алешка Кузнецов стекла толченого подсыпал. Я слышал разговор фершала, что сдохнет она – не сегодня, так завтра…».
      Потом он увидел, что взобрался на крутую сопку. От долгого подъема перехватывало дыхание. Ужасно хотелось пить, но кругом ни единого намека даже на подобие ручейка. Он почувствовал прикосновение к своему лицу и проснулся. Агапея склонилась над ним, накладывая на лоб смоченное холодное полотенце.
      – Ты с кем-то разговаривал во сне? – сказала она.
      – Покойный товарищ привиделся. На зоне вместе отбывали.
      – Он не звал тебя к себе? –  в голосе Агапеи прозвучали тревожные нотки.
      – Нет. Только издали показался.
      – Слава Богу, беда обойдет стороной.
      Агапея истово перекрестилась, с надеждой глядя на лик иконы, отсвечивающий тусклой позолотой в свете керосиновой лампы. Видно было,  эта ночь досталась ей нелегко: под глазами залегли морщинки, резче выделялись скулы, словно часть мужниных страданий она взяла на себя.
      В больнице он лежал уже вторую неделю. Каких-либо заметных улучшений так и не случилось. В груди хлюпало и хрипело на все лады, донимал кашель, который отзывался острой болью под ребрами.
     – Такого двухстороннего воспаления легких я не видел давно, – сказал врач Дмитрий Германович. – С самой войны. Под Сталинградом ведь не только от пули гибли.
      Дмитрий Германович даже в белом халате с выправкой военного. Невысокая поджарая фигура, прямой стан. Поговаривали, прошел выучку в полевых госпиталях, авторитетный человек.
      – Не скрою, братец мой, дела твои неважнецкие, – обратился он к Бабаю. – Лекарств нужных нет. Неплохо бы призвать на помощь народную медицину. Порой она совершает чудеса.
      Бабай и сам понимает, лихоманка круто взяла его в оборот – не знаешь какой конец будет. Не загнулся в своё время на нарах, то медленно угасать на больничной койке совсем не хочется. Если уж отдавать концы, то лучше дома, в кругу семьи. Хотя, как говорят, бабка надвое сказала. Может еще отпущено ему немало лет, надо самому постоять за себя.
     Весна в тот год выдалась ранней. В начале марта пришло устойчивое тепло. На солнечной стороне вовсю пробивалась зелень, сивера истекали обильной влагой. Бабай заметно окреп, исчезла предательская слабость.               
     Спасибо, добрые люди помогли. Когда Агапея привезла его домой, редкий в деревне не навестил больного. Первым пришел сосед Иван Яковлевич с неизменной нависшей на кончике внушительного носа влажной каплей. Протянул литровую банку барсучьего жира.
     – Испытанное средство. Утром наголодяшку по столовой ложке с горячим молоком пей. Ещё в сенцах изюбрятинки кусмень. Вари бульон, сколько душа просит, употребляй. Нам ноне заездок перегораживать, так что поднимайся скорее.
     Травница Наталья, беззвучно шевеля сухими губами, прочла молитву и брызнула из пузыречка заговоренной водой. Оставила кулёк богородской травы, пахнущей удивительно сладко. Повелела заваривать каждодневно и пить вместо воды для укрепления организма. Наказала нарвать листов багульника, а когда распустится – ещё, и цветов – заваривать и пить. Мол, необыкновенная сила в нем сосредоточена, только людям это невдомёк.
      Агапею отослала в магазин за бутылкой водки. Дожидаясь её, извлекла откуда-то неврачный корешок, принялась ножом мельчить его. На немой вопрос Бабая пояснила:
     – Мужик-корень. Настоишь в темном месте двадцать один день. Помни: в малых дозах кровь очищает, повышает иммунитет. Хватанешь лишку и тотчас окачуришься – ядовитое растение. Настоится, будешь пить не более пятнадцати капель. Не сумлевайся, всем миром поднимем тебя. Иначе кто нам грабли делать будет? – закончила улыбчиво.
      Однажды произошло вовсе удивительное. За дверью послышался глухой звук дерева о половицы. Открылась входная дверь и…показалась грузная фигура бригадира, который опирался на костыли.
      – Как здоровье, Алексей Иванович? – вместо приветствия проговорил.
      – До смерти хватит, – сдержанно отозвался Бабай.
      – Пришел прощения просить, виноват я перед тобой. Здесь скребёт, – заканчивая фразу, он слегка ударил себя по левой стороне груди.
      Внешне ничего не изменилось в бригадире. Однако, приглядевшись, Бабай заметил мягкую складку у рта, которой раньше не было. Разорванное ухо зажило и на нем проглядывались завитушки, будто кто-то невидимый приложился резцом, накладывая на судьбу бригадира новые черты.
     … Бабай передвинул столярный верстак на солнечную сторону. Руки мелькают над заготовкой, из-под рубанка вьется тоненькая стружка. Агапея хлопочет по хозяйству, то и дело норовит оказаться поблизости – угадать нет ли в чем нужды.
     Подбежала Шурочка, потянула за штанину.
    – Папа, смотри: у забора солнышки растут.
     Бабай оторвался от работы.
     – Веди. Показывай.
     Там, где за долгую зиму наметает сугроб, от обилия влаги и света зелёным ковром расстилалась молодая зелень с вкраплениями одуванчиков. Его взгляд остановился на двух цветках, они соприкоснулись стеблями, наклонив шляпки навстречу друг другу. Было в них что-то трогательное, узнаваемое – непонятно отчего защемило сердце, непрошеная влага скользнула на ресницы.
      – Это же мы с Агапеей. Такие же неприметные, неприхотливые и так нужные друг другу, – догадался он.