Нескладный пазл. Главы 7-8

               
                7. Лёва

          Политикой в Лёвиной семье не занимались никогда. Ни старшие, ни, упаси боже, молодые. Старшим по материнской линии, тогда еще жителям украинского местечка, вообще было не до того. Еще родители их родителей пришли на эту землю при царе Александре Освободителе. С тех пор их жизнь была полна тревогой и нуждой. Спустя годы смятение поселилось и в их детях, а после революции переросло в удушающий страх. Лютая волна антисемитизма затопила эти края при  всех, бесконечно менявшихся властях гражданской войны. Какая тут политика? Уцелеть – вот и вся политика. Сначала пришлось бежать из местечка  в ближайший городок. Но и там не стало легче, хотя временами страх все же отпускал. Или они просто устали бояться? А может, к страху привыкли? Кто знает. Оттуда, спустя несколько лет, неведомая судьба занесла их в Москву. И все равно – гены неизбывной, скрытой боязни любой власти передались от старших детям: Лёвина мать была самой младшей, шестой дочерью.
          Та же участь, только с трагическим окончанием, постигла большую семью Лёвиного отца, в небольшом местечке, близ литовской границы, где они прожили долгую, многотрудную жизнь. Почти все они, сумев пережить и гражданскую, и коллективизацию, и не менее страшные тридцатые, нашли там свой конец: кровавая мясорубка первых же месяцев начавшейся отечественной войны поглотила родителей отца, всех его сестер. Отец оказался в Москве еще до войны. Едва окончил институт, как отправился с  батальоном ополчения на фронт, несколько раз был ранен, но все-таки встретил победу, хоть простреленным, но живым.
          Повезло и Лёве: он уцелел в эвакуации, хотя мог умереть от жестокого голода и болезни, подобно многим малышам. В Лёве-подростке крепла неосознанная уверенность в непременном достижении задуманного. Потом, в начале институтской учебы, эта уверенность зашаталась: появилась нерешительность в рассуждениях, от скованности терялся в присутствии незнакомых людей, особенно старших. Лишь к концу учебы стал обретать внутреннюю уверенность, ощущение способности на поступок.
          Институт Лёва выбрал совсем не по призванию - просто по совету близкого родственника, кстати, не имевшего к будущей Лёвиной специальности никакого отношения. Лёва совета послушался: с серебряной медалью по окончании школы, спокойно прошел через вступительные испытания. Прилежно проучился два года,по-прежнему не проявляя интереса ни к одной из многочисленных дисциплин, которыми  институтская программа предписывала начинять студенческие мозги. На третьем году  начались специальные предметы.
          Один из специальных курсов в течение трех лет им стал читать  профессор Андриевский, заведовавший профильной кафедрой. Внешность профессора сразу и надолго привлекла внимание студентов. Высокая, статная фигура с солидной полнотой, аккуратно причесанная, стального отлива, седина поразительно сочеталась  с густыми, смоляными бровями, из-под которых на собеседника внимательно смотрели полыхавшие черные глаза: они изучали, внимали, смеялись, иногда даже грозили, но никогда не были пустыми, безучастными. Спокойное выражение лица, сдержанная манера речи без особой артикуляции небольшого, четко очерченного рта  и негромкий, отчетливо звучавший басок, создавали невидимую, властно подчинявшую себе ауру  несомненного достоинства и бесспорной интеллигентности этого человека.
          В аудитории любых размеров профессор говорил, не напрягая голоса, эта негромкость была внушительна, из тех, что заставляют себя слушать. Как обычно, курс начинался с простых понятий, со временем зависимости усложнялись, однако в изложении Андриевского все построения, какими бы сложными они ни были, Лёве таковыми не представлялись: так просто и логично, без видимых усилий, порой занимательно, но настойчиво профессор вводил будущих инженеров в науку создания сооружений.
          Прошел год, как Лёва начал слушать курс Андриевского. Понимание сложного порождало заинтересованность, и однажды после лекции он спросил совета насчет литературы по одному из пройденных вопросов помимо учебного курса. Профессор слегка вздел заросли бровей и, потеплев обычно спокойным взглядом, назвал несколько книг, которые можно получить в институтской библиотеке.
          Боясь признаться самому себе, Лёва даже  стал неуловимо подражать Андриевскому в манере разговора, изложении, что не осталось незамеченным в группе. Некоторые хихикали, кто-то помалкивал: может, самим хотелось так же. Андриевский был слишком привлекателен и необычен на фоне множества простоватых преподавателей, занимавшихся с ними: времена профессоров-аристократов в наших вузах миновали.
          Особенно Лёву восхищало искусство, с которым профессор располагал на доске формулы и схемы во время лекции. Этим он приметно отличался от большинства лекторов: многие устраивали на доске грязную мешанину из написанного и уже ненужного, суетливо хлопотали в измазанных мелом костюмах. Андриевский почти никогда не пользовался тряпкой, но всегда просил кого-то из студентов как следует промыть ее перед лекцией. Начав свое изложение, профессор аккуратным, отчетливо-убористым почерком изображал первую формулу, расположив ее в законном, верхнем левом углу доски. Лекция неспешно текла во внимательной тишине, Андриевский продолжал выстраивать четкие, железные в своей стройности и последовательности ряды формул и схем - они никогда  не теснились, мешая друг другу, - с тем, чтобы последняя, которой он завершал лекцию, заняла положенное ей место в еще незаполненном, самом нижнем правом углу. Лёва иногда даже не столько вслушивался в то, о чем говорил профессор, сколько внимательно следил за его пухлой рукой, уверенными движениями выводившей на доске слова, цифры, линии, неумолимо и плотно насыщавшие поверхность коричневого, многократно процарапанного мелом пространства доски  без суеты, обстоятельно и точно в назначенном им положении. Со временем Лёва понял, что это искусство Андриевский наработал опытом громадного множества прочитанных им лекций.
           К удивлению студентов профессор был не так уж стар: всего около шестидесяти (непреодолимая разница для двадцатилетних!). Девчонки их потока все, сразу и без исключений, влюбились в него. Иногда задавали, казалось бы, невинные вопросы только для того, чтобы он взглянул на залитую смущенным румянцем говорившую. Профессор отвечал сжатой, точной фразой, не отрывая горящего взгляда от любопытствующего студента. Главным было то, что он посмотрел на тебя: может, обратит внимание и даже, кто знает, запомнит.
          Похоже, Лёву он запомнил: это стало заметно по интересу во взгляде профессора, когда Лёва, вскоре после первого обращения, снова задал какой-то вопрос. Произошло это случайно. Не с первого раза, но ему удалось получить в институтской библиотеке несколько книг, рекомендованных  Андриевским. Понял Лёва из них немногое, зато еще больше появилось вопросов. Он давно собирался задать их профессору, но стеснялся. А тут - они встретились один на один в почти пустом коридоре. Деваться было некуда. Профессор, узнав, приветливо смотрел на него, и Лёва совсем неожиданно для себя выпалил, что он прочел, что ему не все понятно, а особенно ему интересно… Тут его понесло, однако профессор мягко  взял его под руку (Лёва обомлел), как знакомого, и предложил проводить его, профессора(!), до дома, если конечно, молодой человек не спешит или не занят своими делами.   Когда они вышли на улицу, профессор попросил коллегу (Лёву!) продолжить свои соображения: да, так и сказал - «коллега, соображения». Лёва внезапно оробел, пробормотал, что никаких особых соображений у него нет, на что профессор возразил, что критическое прочтение, о котором поведал ему «молодой человек», свидетельствует о подлинном интересе к предмету. Потом, не спеша, запросто и очень кратко он заговорил о том непонятном, что едва не отвратило Лёву совсем от чтения научных книжек. Действительно, заметил профессор, среди непонятого Вами, есть довольно много такого, что еще нуждается в дополнительных исследованиях, уточнении. Запинаясь, Лёва спросил, не мог бы он, студент уже четвертого курса, каким-либо образом поучаствовать в этих исследованиях или уточнениях: ему это было бы очень интересно. Андриевский  сказал, что подумает, а пока посоветовал еще раз просмотреть те же книги. С этими словами он извлек из кармана пальто обыкновенную авоську (профессор и авоська – несовместимо!) и, показав на магазин перед ними, сказал, что им пора попрощаться, поскольку ему надо сделать кое-какие покупки.
          С того дня Лёва с волнением ожидал, когда же профессор позовет его. Тот словно забыл об их разговоре. На лекциях Лёва безуспешно пытался поймать ускользающий взгляд профессора, а по окончании не решался подойти, боясь показаться назойливым. Терпел. Помня совет Андриевского, читал снова непонятое раньше, но как-то без системы,  вразнобой. В итоге - запутался совсем. Начал снова, последовательно. Удивительное дело, в памяти стали всплывать слова профессора из последнего разговора. Кое-что теперь приобретало другой, более внятный смысл, пелена слегка рассеивалась, но вопросов появилось еще больше. Заглянув в конец книги, он обнаружил длинный список трудов (никогда раньше этим не интересовался), на которые шли ссылки в тексте. Он озадачено перелистал несколько страниц, заполненных множеством незнакомых фамилий и названий, частью – на иностранных языках. В первых же строках, наткнулся на фамилию профессора: оказывается, им было немало написано. Поначалу это Лёву удивило. Как же так? Такой человек - и читает им лекции. Вдобавок еще запросто беседует с ним, студентом, что-то объясняет, а потом с обычной авоськой идет в магазин, как все люди. Это не укладывалось в традиционное представление: в кино и в книжках ученые были совсем другие, почти неземные и очень важные.
          В институтской библиотеке нашлась только одна книга профессора из того  списка. Начав внимательно, уже после первой короткой главы Лёва почувствовал усталость: глаза рассеянно бегали по давно нечитанным гладким листам, пропуская многочисленные  формулы, пояснения. Интерес угасал. Собственно, а что такого интересного он хотел там найти?  В конце концов, не детектив же это. Он разозлился на себя, пытаясь понять, что толкнуло его на чтение этого труда. Упрямо просидел за столом до ночи весь выходной, что-то невнимательно ел, не замечая беспокойных взглядов матери, но книгу, хотя и через страницу, внимательно просмотрел до конца, даже кое-что выписал для памяти. В целом, интересующего его так и не нашел, зато непонятного прибавилось. Новые сведения, схемы, формулы, - все подавляло сознание. Он не привык самостоятельно разбираться в таких вещах, многое - не было дано понять: он этого просто не знал.  И Лёва решил забросить всю эту науку. Тем более, что главным смыслом и интересом, поглотившим жизнь его целиком в это время стала … любовь не любовь, но явно взволнованное состояние. Надя потеснила собой науку, заняв собой почти все пространство его представлений и мыслей.
          Познакомились случайно, в какой-то компании, куда его привел один из институтских приятелей. Лёва не привлек ее внимания, но сам заинтересовался. Потом, временами беспричинно, вспоминал взгляд ее глубоких, как в ямах, черных глаз. Несколько месяцев спустя, они случайно оба оказались в том же доме. Прощаясь по окончании вечеринки, он предложил встретиться на днях - она  согласилась. Желая подстроиться под склонности Нади, купил билеты и пригласил ее на какой-то не очень заметный концерт классики, где мучительно проскучал оба отделения.  Надя тоже была не в восторге от услышанного. После концерта, когда они вышли из душного тепла зала на морозный воздух, долго шли молча – он совсем не знал, о чем говорить. В классической музыке не разбирался, это не джаз, в котором, как он полагал, кое-что понимал – и имена музыкантов, и названия любимых вещей мог назвать, но с ней, занимавшейся высокой музыкой, говорить о чем-то другом, тем более, о джазе,  посчитал неудобным. Молчание Нади было непонятно и неприятно, и он уже клял себя за этот концерт: что ему взбрело в голову – полез туда, в чем сам ни черта не понимал. Больше на концерты он ее не звал.
          Между встречами, помимо собственной воли, Лёва часто перебирал в памяти мимолетные, прозрачные картинки, связанные с ней: поворот головы на тонкой, беззащитной шее, завиток волос над ухом, полные губы под вздернутым носиком. Он берег эти видения, они постепенно устоялись в нем, укоренились в его повседневном существовании, но, став почти привычными, не теряли волнующей привлекательности. Он даже мысленно с ней разговаривал. Наяву получалось значительно хуже.
          Встречи участились, и каждое ее согласие увидеться снова становилось радостным, волнующим прологом. С утра в день свидания Лёва плохо соображал, действуя почти автоматически, окружающее становилось неприметным фоном, требовалось как-то прожить, перетерпеть вяло ползущее время на подступах к тому главному моменту, когда он, наконец, увидит Надю. Волнение усугублялось из-за того, что, следуя дурацкому совету одного из приятелей, он никак не мог придумать, с чего начать разговор, чтобы сразу увлечь девушку. Тогда, уверенно вещал советчик, все пойдет, как по маслу: он овладеет инициативой и направит ход встречи в нужном ему направлении. Беда была в одном - он не мог придумать не только, о чем говорить с ней, но каким должно быть это самое направление, куда? О музыке ни слова - сам ничего не понимал, а просто умничать - не годилось. Сомнения, неизбежность приближения встречи смешивались, накрывая сознание малодушной волной, – а не отменить ли свидание? Отменить то, к чему он так стремился и так добивался?!
          Наконец, Лёва - в дороге. Неподвижно стоять на монотонном подъеме эскалатора немыслимо. Он продирается сквозь застывшую массу попутчиков. Волнение гонит  бегом через длинный, душный, забитый толпой вестибюль к дальней лестнице на выходе, прыжками вверх, через две ступени, в горле комок, в ушах стучит.  Вылетел на улицу, хватанул ноздрями весенней свежести и – где, где маленькая фигурка в сером пальтишке, где зеленеет мохеровый колпачок на макушке? Шею скручивает чуть не спиралью, взгляд мечется, перещупывая чужие лица, ненужные, лишние здесь фигуры, какие-то машины, равнодушные ларьки, упрямые столбы освещения. Вот! Она еще не видит его, но она уже здесь! Какое счастье! Немного унял колотье внутри, почти неслышно подошел, тихо тронул сзади за плечо. Глаза, резко вскинутые вверх, еще спокойные, пока чужие от безразличия к незнакомому окружению, сверкнули, распахнувшись, обняли радостью – ты пришел! Как трудно не умереть от счастья в этот миг, всегда внезапный, знак бесповоротного конца  мукам  ожидания.
          Надя крепко брала под руку, слегка прижималась плечом (сердце снова подскакивало к горлу), и, не ожидая Лёвиного вступления, принималась что-то рассказывать, будто продолжая недавно прерванный разговор. Кто знает, может, так оно и было.
          Помимо воли Лёва сразу уплывал во власть естественной простоты спутницы, успокаивался, словно малыш в тепле матери, оживлялся, перебивал репликами,  часто несообразно с услышанным, принимался говорить о своем, институтском, об Андриевском.

          Профессор, оказывается, не забыл про Лёву – этот рыжий паренек, взволнованно интересовался тем, что почти не затрагивало его сокурсников, - и потому был ему симпатичен. Кто знает, быть может, он увидел себя в этом студентике, и ему, или таким, как он,  предстоит разрешить многое из противоречивого и условного, пока принятого за достоверное. Конечно, речь не шла о фундаментальных открытиях – не тот масштаб проблем. Но свежая мысль давно в дефиците: уж очень оскудело за последние десятилетия поле прикладной науки в их отрасли. Сам профессор всю жизнь занимался довольно широким кругом проблем. Известный ученик еще деятельного маститого академика, он многие годы лично или через  своих аспирантов, проводивших занятия, присматривался к будущим инженерам, пытаясь угадать в них Ученика, как в свое время академик распознал в нем.
          Он пригласил Лёву на кафедру и после короткого разговора предложил заняться решением небольшой задачи, к чему порекомендовал кое-какие книжки. Прочитав тонкую брошюрку из  этого списка, Лёва обратил внимание на короткий абзац в конце одной из глав: в нескольких фразах автор приглашал читателя к размышлениям о необычной цепочке экономических последствий, возникающих в результате гибели и ранения людей в автомобильных авариях и происшествиях.
          Размышляя о странной связи смерти, увечья и экономики, Лёва неожиданно принялся фантазировать, представлять образ главной идеи. Ведь каждый из нас встроен в персональную социально-экономическую цепочку, и люди, погибшие или пострадавшие в авариях, насовсем или на время прерывают деятельное участие в своей цепочке, которая, в свою очередь, является частью многозвенного цикла создания некоего продукта. Эти нарушения, сбои определяют ущерб, потери на различных этапах и уровнях производства и экономики в денежном выражении. Зная профессии пострадавших, их взаимосвязи в производственной цепочке с тем, что они должны создать, но теперь, выпав из цепочки из-за аварии, не смогут  сделать временно или совсем, - через стоимость товаров, материалов, транспорта, других составляющих можно попытаться определить, чем обернется ущерб для отдельного предприятия, отрасли и даже экономики в целом в денежном выражении. Надо попробовать соединить математическими уравнениями, конечно, в самом общем виде, часто несовместимые в своем многообразии  факторы и зависимости.
          Проще говоря, наш герой с безрассудной смелостью незнания задумал ввязаться в затею, из которой при всех, даже самых благоприятных условиях, не смог бы выйти без урона, порожденного условностью, схематичностью его предположений. А он решил попросту:взять необъятное - и объять.
          Сведения об уравнениях, как и о высшей математике в целом, отражались в его памяти слабым эхом давно сданных курсов. Не без робости и даже  ужасаясь своей затее (зачем, куда я лезу?!), все-таки заставил  себя погрузиться в старый учебник, перелопатить когда-то пройденное и, с облегчением, сразу забытое. В мучительных усилиях - математика никогда не была его коньком, - Лёва нащупал то, что помогало определиться на пути к задуманному решению: выстроить логическую цепочку на примере одного, специально изученного им производственного процесса и описать все математическими зависимостями. Получалось, что каждую человеческую жизнь можно оценить в деньгах. Кто сказал, что человеческая жизнь бесценна? Вот она  - в рублях и копеечках! Выходило, что жизнь сталевара, к примеру, может оцениваться выше, чем у слесаря в ЖЭКе, и совсем не бесспорно, что для экономики жизнь начальника управления дороже, чем высококвалифицированного токаря или швеи. Звучало это необычно, не сказать – парадоксально. Конечно, кощунственно измерять человеческую жизнь в деньгах! Во всяком случае, так это понимали во времена, когда наша страна стояла на пороге массового изобилия благодаря повсеместному распространению кукурузы.
          Во время одного из свиданий Лёва, запинаясь, стал рассказывать Наде, что вот, мол, ему тут кое-что пришло в голову, и он нацарапал пару страниц математических  выкладок с комментариями и кое-каким вступлением, но не решается обсудить это с  профессором. Стесняется потому, что, во-первых, это совсем не та тема, которую ему поручено исследовать, и вообще ему кажется, что он сунулся совсем не в свое дело. Надя недоуменно посмотрела на него: с кем же ты собираешься обсуждать результаты своих размышлений, если не с ним? Со мной, что ли? Это, конечно, спасибо, что ты мне рассказал, но я-то ничего в этом не понимаю. Под ее удивленным,  незнакомо требовательным взглядом Лёва покраснел, стал  пялиться на ботинки,  будто его уличили в постыдном. А, может и правда, к черту сомнения! Не съест же его профессор. Хуже не будет: это не зачет, не курсовой, в крайнем случае – прогонит.
          Разговор с Андриевским взволновал и озадачил. Профессор внимательно выслушал его короткий, сбивчивый рассказ, потом долго, внимательно читал два листа, исписанных плотным текстом, несколько раз возвращаясь от конца к началу. Временами он поглядывал на веснушчатое, в красных пятнах волнения лицо Лёвы, сдерживая какие-то слова, снова задумчиво смотрел в листки, явно их не читая. Потом положил на стол, негромко прокашлялся и четко сформулировал программу Лёвиной жизни на ближайший год:
          - Думаю, вам надо здесь кое-что исправить, но идея и принципиальное воплощение верны и достаточно перспективны. После доработки наиболее существенный фрагмент Вашей работы целесообразно доложить на ближайшей научно-практической конференции института, которая состоится весной. Ну, и тему диплома в последующем нужно выбрать с таким расчетом, чтобы кое-что из наработанного, и с учетом Вашего будущего доклада, представить в виде обязательной детали дипломного проекта.  Вы готовы к этому?
          Лёва смешался, не зная, что сказать, смотрел в изменившееся лицо Андриевского – на нем блуждало странное, едва не ласковое, совершенно не знакомое ему выражение:
          - Я уверен, у Вас должно получиться.
          После небольшой паузы, не дождавшись ответа, профессор взял из стопки на столе четвертушку бумаги и, исписав ее аккуратным почерком, протянул Лёве:
          - Вот, подумайте над этим. Поработайте. А потом мы с вами еще побеседуем.

          Докладывал Лёва в большой аудитории, где обычно читали лекции для их потока. Народу набилось много – в программе этого дня было несколько докладов аспирантов и двух профессоров, слушать которых собралось множество их коллег, пришли даже люди из каких-то организаций. Сообщение Лёвы значилось в повестке последним. Он устроился  у окна, напротив входа в аудиторию, время от времени рассеянно глядя то в бумаги перед собой, то в окно на улицу. Выступления слушал невнимательно. После их окончания, как ни странно, народу убыло мало: наверное,  решили и его заодно послушать. Забыть текст он не боялся. Мысленно повторяя отрывки своих рассуждений, перебирал в памяти привычные комбинации уравнений – и  опять, как и накануне, когда писал текст выступления, промелькнуло нечто, похожее на ранее недодуманное, но неожиданно возникшее продолжение расчетов. Он пытался ухватить его, вот же оно, надо уцепиться хотя бы за кончик догадки. Лёва невольно подался вперед - даже капельки пота выступили на лбу, - судорожно пытаясь осмыслить возникший было проблеск нового соображения, и - в это время сосед толкнул в бок: объявили его выступление. 
          Лёва вышел на подиум к большой черной доске под вопросительные и любопытствующие взгляды аудитории. Слегка запнувшись в начале, он быстро обрел уверенность и, слушая только себя, понесся следом за рукой, стремительно выводившей на доске цепь символов и цифр. Торопливо стирал предыдущие записи – они мешали, - заполняя плохо вытертую доску новым бисером скорописи и, еще не видя реакции сидевших перед ним людей, понимал, что у него получилось. И ощущением удачи, он быстро ответил на несколько вопросов и, взволнованно потирая измазанные мелом руки, впервые внимательно и осознанно обвел взглядом людей перед собой. Он не знал, пришел ли Андриевский. В радостных весенних лучах света, бившихся в оконное стекло, вдруг заметил лицо профессора у двери и даже уловил тот же его незнакомый взгляд, как было когда-то - во время его рассказа о своих первых попытках.
          В аудитории стали шумно подниматься с мест, вспыхнула разноголосица, кто-то громко перекликался. К Лёве - в голове еще стучало, кровь не успела отхлынуть от веснушек на лице, - подошел незнакомый пожилой человек (Лёва его видел в институте, но не знал, кто это), протянул руку и, поздравляя, сказал, что ему надо было бы подумать о продолжении своей разработки после защиты диплома. Лёва почему-то поклонился ему, смешавшись, стал благодарить и пошел к выходу. По пути его окружили однокурсники, хлопали по плечам, спине, некоторые смотрели с удивлением:
          - Ну, Лёвка, даешь! Какой ты математик, оказывается! До чего додумался! Получается, все мы чего-то стОим?!
          Лёва не ожидал, что здесь окажутся ребята из группы или с курса, он никому не говорил, чем занимается, и вообще – боялся сглазить. Правда, программа конференции висела рядом с деканатом, наверняка ее многие читали. Выйдя в коридор, Лёва увидал улыбающегося Андриевского, который явно поджидал его. Профессор негромко поздравил и предложил вместе зайти на кафедру. Когда они вошли, там уже находились несколько аспирантов профессора, преподаватели.
          - А-а-а, наш докладчик! Поздравляем!
          Лёва снова  вспыхнул – кто-то подошел, пожал руку, разные голоса что-то говорили, открывались рты на лицах, обращенных то к нему, то к Андриевскому.  Некоторые из присутствующих поздравляли профессора, заученно повторяя: вот и еще один ученик ваш появился. Лёва не ожидал такой встречи, тем более, здесь, среди преподавателей,  уверенный, что сделанное им тянет не больше, как на приличную студенческую работу. Тем более неожиданной была реакция незнакомого человека после доклада и этих людей на кафедре: кто они, а кто он, обыкновенный студент? Когда недолгие поздравления иссякли, все деловито и молча занялись каждый своими делами, словно статисты, добросовестно отработавшие свой номер, - одни собирали бумаги на столе, кто-то принялся звонить по телефону, кто-то вышел из комнаты. Всем сразу стало не до него, как и несколько минут до его прихода. Краска уже схлынула с лица, Лёва почти успокоился, вопросительно посмотрел на Андриевского.
          - Извините, я не знал, что здесь соберется столько моих коллег. Но я рад, что они по достоинству оценили ваше сообщение. Хочу сказать: я доволен Вами. Правда, мне показалось, что во время последней части у Вас произошла заминка. Не думаю, что Вы забыли изложение. Показалось, что у Вас возникла новая мысль, не оформленная в докладе, но Вы  то ли не обратили на нее внимания, то ли отложили на  потом. Так?   
          - Да. Что-то мелькнуло, но я не смог додумать. А сейчас не помню уже – сконфузился Лёва.
          - Я видел, что Вас поздравил профессор Бурштейн. Это крупный ученый, наш заведующий кафедрой экономики. Вам непременно надо продолжить эту работу. И не на студенческом уровне. Через несколько месяцев вы защититесь. Не думали еще, чем займетесь потом?
          Лёва пожал плечами. Конечно, иногда задумывался, но не конкретно. И вообще размышления о будущем были у него пока весьма расплывчаты.
          - Об аспирантуре не думали?
          Такой мысли вообще не было. Правда, однажды отец, заметив его частые занятия в окружении учебников и исписанных бумаг, поинтересовался, чем он занимается. На короткий рассказ Лёвы отец отреагировал необычно - отстранился, разглядывая сына, будто увидал в нем, незаметно повзрослевшем, нечто новое:
          - Если тебя по-настоящему интересует то, чем ты сейчас занимаешься, это надо продолжить в науке. Хорошо бы тебе после окончания института пойти в аспирантуру, к толковому  руководителю. Только кто тебя возьмет – то ли спрашивая, то ли утверждая, проговорил Ефим Львович. Добавлять к сказанному ничего не стал.
          Теперь, отвечая Андриевскому, Лёва смущенно промямлил, что еще не думал об этом, на что профессор, тоже через паузу, заметил:
          - Ладно, готовьте диплом, защищайтесь. Там видно будет.

               
                8. Андриевский

          Жизнь не баловала Андриевского. Родители, оба из потомственных профессорских семей, и родной брат, талантливый физик, были репрессированы и погибли еще до войны. Его почему-то не тронули. В конце 40-х все же прогнали с работы: возразил начальству против увольнения евреев-завлабов его отдела. Хорошо, самого не арестовали - заступился его учитель, помог устроиться без пяти минут доктору наук в школу, преподавателем математики. Однако удар был настолько силен, что у него уже не достало сил обрести себя, прежнего, снова. Что-то в нем умерло безвозвратно. Как  отметина прошедшего - тик у левого глаза в минуты сильного волнения.  Появилась маска бесстрастного, малоподвижного лица и ровная, почти механическая интонация в голосе. Как бы удивились его выброшенные из жизни родители и друзья, попробуй они узнать в нем, теперешнем, когда-то пылкого, задиристого, всегда открытого, готового к спору и битве Алешу Андриевского, звездную надежду наставников и руководителей.  Остался только приглушенный временем огонь в глазах.
          Когда времена изменились, его снова приняли в НИИ, но, конечно, уже не на отдел. Предложили  более скромную должность – извините, сейчас нет достойных ставок, но, возможно, позднее … Его встретили равнодушные, редко – сочувственные, взгляды, теперь почти никто не поддерживал с ним близких отношений: возвращение  расценили, как некое даже оскорбление. Бывшие коллеги вежливо раскланивалось при встрече, и - ни слова, ни вопроса. Никто не хотел помнить его прежнего. Нынешний директор, раньше, как и Андриевский, руководитель отдела, твердо полагал, что пять лет преподавания школьной математики покончили с ним, как с ученым, хотя, отдавая дань его былым заслугам, дал ему небольшую группу с довольно куцей и неактуальной тематикой. Но и это, в свою очередь, стало причиной недовольства и зависти потенциальных кандидатов, ожидавших повышения.
          Андриевский осторожно, даже с опаской принялся за работу. Что-то в нем физически ощутимо сдерживало прежнюю уверенность, скептически щурилось, соразмеряя масштаб поставленной задачи с собственными возможностями. Разумеется, результат не мог быть известен заранее, хотя  проблемы  - не планетарные, прикладные, нужные для сегодняшнего, и все-таки –  до сих пор не разрешенные. Схема решения, направление поиска, которые раньше почти сразу прорисовывались перед ним, теперь нарождались медленно, расплывчато, неясно теряясь во множестве возникавших вариантов, и потому все казалось ненадежным. Какие-то темы удавались, шли удачно, даже ловко, некоторые тормозились. И значительно. Его начинали торопить – у нас сроки. В итоге -  деньги потрачены (какие там деньги – копейки!), результата нет, хотя, по большому счету, и полученное - результат. Под тихое злорадство коллег начались выговоры от начальства с проработкой наедине в высоких кабинетах: его фамилия еще что-то значила, с ним пока деликатничали. Он чувствовал - былого не возродить: работа шла через пень колоду, исчезли прежняя легкость, полет, устремленность. Осталась тоска, необъяснимое напряжение, которое постоянно приходилось в себе преодолевать.
          Конечно, опыт, огромная эрудиция, сама культура его интеллекта, воспитанного родителями и былым окружением, столь значительным по силе своего воздействия еще тогда, в  довоенные годы, не могли исчезнуть просто так. Он продолжал работать в  НИИ, но уже на полставки, совместителем, а основным занятием стало преподавание в институте, куда его давно звали, обещая и профессуру, и, со временем, кафедру.

          В тот год запоздалая весна стремительно ворвалась в город, затопила широкими переливами ручьев плохо чищенные от снега улицы. В воздухе стоял забытый с  прошлого года дразнящий запах свежести от талых почерневших сугробов, слегка нагретой днем земли, что уже проглядывала в больших дворовых проталинах. Весна вливалась в приоткрытые окна аудиторий и  коридоров. В перерыве заседания Ученого совета - шла защита кандидатских диссертаций, - Андриевский подошел к проректору Коваленко, еще моложавому мужчине с улыбчивым выражением на холеном белокожем лице. Коваленко назначили на должность недавно. Это стало для многих неожиданностью: в институте насчитывалось немало более вероятных и заслуженных претендентов. Андриевский помнил его с первых послевоенных лет, когда тот, еще не снявший военной формы двадцатипятилетний старший лейтенант, энергичный, ожесточенный в своей решимости, словно идя в атаку, сходу защитил диссертацию и спустя год стал известен своими исследованиями, которые вел в параллельном научном институте. Они встречались на конференциях, научных совещаниях и внешне относились друг к другу даже с некоторой симпатией осторожно ценивших друг друга людей, не соперников: занимались разной тематикой и непосредственно не пересекались.  Коваленко удачно женился на дочери генерала с Лубянки: поговаривали, что проректорское кресло он занял не без помощи тестя, не имея докторской степени. Успех и удача заметно отразились на нем внешне: когда-то резкий в движениях и худолицый, с годами Коваленко стал степенен, солиднее фигурой, округлился лицом, его быстрый, прежде ищущий, взгляд успокоился и похолодел, давая понять собеседнику, его ранее знавшему: со старым покончено, я - другой.
          Так он взглянул и на Андриевского, решившего высказать ему просьбу о возможности распределения на работу в институт Льва Навроцкого, очень способного студента, склонного к научной работе, которому через пару месяцев предстоит защита диплома.
          - Как, Вы говорите, его фамилия?
          - Навроцкий. Лев Навроцкий, - повторил Андриевский, понимая, что Коваленко просто тянет время для ответа.
          Проректор спокойно рассматривал еще внушавшего почтение профессора, раздумывая, как бы поделикатней послать его к черту с ходатайством за какого-то, судя по фамилии, еврея.
          - Видите ли, Алексей Владимирович, - протяжно начал Коваленко, - я не располагаю сейчас данными о вакансиях, тем более для таких молодых людей: все-таки у нас высшее учебное заведение и нам требуются люди с опытом и соответствующей репутацией. А вы предлагаете… Как вы говорите?
          - Навроцкого.
          - Да, да. Какого-то Навроцкого, который, кроме своей фамилии, - Коваленко сделал ударение на этом слове - пока еще ничего не наворотил, - и захохотал удачно подвернувшемуся каламбуру. 
          Андриевский смотрел на расплывшееся довольством от собственной остроты лицо проректора и неожиданно - никогда про себя такого не думал, - ощутил желание влепить ему затрещину. Сцепил руки за спиной и, пристально глядя в неулыбчивые серые глаза на смеющемся лице, спокойным, ровным голосом переспросил:
          - Так что, вы считаете, что для Навроцкого такой перспективы нет?
          - Ну, что вы,  Алексей Владимирович, перспектива есть у всех, только у каждого – в свое время. Время Навроцкого еще не наступило, - и пошел в зал, куда уже приглашали на следующую защиту.
          Через месяц, душным майским днем Лёва парился в толпе однокурсников перед кабинетом проректора. Заседала комиссия по распределению выпускников. Когда дошла его очередь (он знал итог предварительного распределения – куда-то в проектный институт), он попросился в отраслевой НИИ. Как на зло, представителя науки в кабинете не оказалось - вышел покурить. Какой-то пучеглазый пожилой толстяк из комиссии предложил работу в проектном институте, как он выразился, ведущем в их отрасли. Слово «ведущий» подействовало. Расстроенный  неудачей с научным институтом, Лёва,  скрепя сердце, согласился.

          По дороге на работу он с наслаждением вдыхал еще теплый сентябрьский воздух Москвы. Как здОрово дома! По-настоящему это может понять только тот, кто, вроде него, накануне вернулся из очередной томительной командировки. Лёва доложился начальнику о приезде и теперь слонялся по коридору, ища, с кем бы покурить. Вместо этого велели отвезти какое-то письмо в строительный трест, сказали, что срочно и обязательно дождаться там ответа. Оказалось,  трест находится неподалеку от бывшего института. Завидев знакомое здание, Лёва сразу решил, что трест немного подождет, и ноги привычно понесли его по родной многолетней дороге. Вскоре он вышагивал путаными институтскими переходами прямиком к кабинету Андриевского. Профессора на кафедре в тот день не оказалось. Один из ассистентов узнал Лёву, расспросил, где он и что, а потом сказал, что профессор будет только завтра - у него лекции с утра и до обеда. Лёва записал телефон кафедры и медленно побрел привычными коридорами, с прежними затертыми стенами, знакомыми табличками на дверях аудиторий, незабытыми лицами многих преподавателей - кое с кем солидно раскланивался (и откуда что взялось!), - с вечной толкотней и гомоном студентов. Слегка царапнуло ощущение непричастности к происходящему в этом большом, до боли знакомом, проникнутом родными запахами здании. Вспомнил волнение от мимолетного аромата неискушенных девичьих тел, быстрые многозначительные взгляды, радостный, часто беспричинный, смех молодости, длинную череду лекций, тревоги  экзаменов, все, связанное воедино и наполнившее до краев пять стремительных лет институтской  учебы. Теперь он дышит другим воздухом. Он - глава и отец в своей маленькой семье, у него двухлетний Мишук и Надя, экспедиции, следующие одна за другой. Именно это теперь - главное, смысл и содержание его жизни.
          Звуки коридора странным образом всколыхнули в памяти время, когда,  окончив институт, он попал в другой мир, мир «совсем взрослых», где вместо привычного окружения сокурсников, друзей, родителей, появились во множестве незнакомые люди, устанавливались новые отношения. Лёва тогда потерялся, превратившись в безучастного зрителя странного кино, – в нем действовали люди, похожие на него, родных, друзей, однако происходящее как бы не имело к нему ровно никакого отношения. Мучительно долго он выныривал из прострации, неосознанности того, что и он, и его жена, и родители, и маленький сын - настоящие, живые,  что в его семье отныне многое «завязано» именно на нем, что он сам решит, без  подсказки извне.
          После первой длительной командировки в семье поднялся ропот родителей:  для семейного человека такая работа не годится. Недовольство и эмоциональная манера  выражения, особенно со стороны Лёвиной мамы и тестя, Павла Борисовича,  заставили Лёву взглянуть на свою работу как бы со стороны, - насколько ему нравится, каким видится продолжение? Что могло видеться "зеленому" молодому специалисту в его будущем? Ну, зарплата побольше девяноста  рэ, положенных по штатному расписанию, желательно, более благоустроенный быт. Все это могло осуществиться (теоретически), но только за пределами неизбежного трехлетнего срока, которым государство обязало его, как крепостного, работать по распределению. А дальше - все зависело от способностей, фантазии и удачи в предлагаемых обстоятельствах жизни индивидуума.
          Волнующие ожидания после удачного сообщения на конференции, шумные поздравления родственников и друзей, прочивших аспирантуру, работу на кафедре, успешная защита дипломного проекта, свадьба - и ликование, восторги тихо испарились. Жизнь властно поволокла Лёву по порогам своего каменистого ложа, не стесняясь при случае приложить всеми чувствительными местами, а на ближайшее время поместила в вонючую деревенскую избу в Ленинградской области, где в своей первой экспедиции он начал осваивать премудрости изыскательской работы и бытия. Прошло уже нескольких лет, но он еще не представляет, сколько таких изб будет в его жизни, сколько экспедиций придется пережить.
          Старые, еще студенческие записи и расчеты давно лежали нетронутые. Движимый пока неясной мыслью,  Лёва принялся заниматься ими в экспедициях. Попутно  замечал, с каким удивлением  посматривали на него сотрудники, когда усаживался с книгой и тетрадью, в стороне от общих разговоров. Окружавшие его люди не совсем понимали, зачем, в условиях их пребывания, нужно тратить время на чтение ученых книжек и писанину по вечерам. После работы, когда уже отобедали и повесили портянки на просушку, или в выходные, - ведь сам бог велел пропустить рюмку-другую или перекинуться в картишки, наконец, почитать какой-нибудь детектив, - хочется просто отоспаться, дав отдых натруженным ногам и усталому от долгой и трудной ходьбы телу. Лёвины занятия выстраивали вокруг него недоуменное отчуждение – мол, выпендривается; редко от кого – понимание. Словом, Лёва смотрелся белой вороной.
          Внешне не отрицая устоявшиеся  обыкновения и традиции экспедиционного быта, по натуре он был не только непривычен к ним - всему можно научиться и ко многому привыкнуть, - просто не склонен. Трудно свыкнуться с длительной оторванностью от дома, с отсутствием привычной домашней атмосферы, Нади, малыша, родителей, друзей. Однако деваться некуда: здесь многое проще, непритязательней, грубее, категоричнее, без прикрас и тонкостей. Хотя, как показало время, подводных камней, оттенков во взаимоотношениях и здесь хватало. Как везде, где разные по характеру, возрасту и жизненному устройству люди собираются в коллектив с выстроенной схемой жесткого подчинения.
          Наконец, не без настойчивого родительского нажима - Надя молчаливо поддержала их, - он решил спросить совета у человека, мнению которого единственно мог в этом довериться. И вдобавок, безотчетно, рассчитывать на помощь (какую?).

          Лёва встретился с профессором спустя неделю после первого прихода на кафедру. Андриевский с улыбкой и интересом разглядывал слегка возмужавшего бывшего студента, расспрашивал о работе; увидав обручальное кольцо на пальце, поинтересовался семейной жизнью. Лёва просто и без прежнего смущения рассказывал о себе, при этом заметил, что былая сдержанность слегка отступила и в речи профессора, приписав это своему новому статусу - инженера и семейного человека.  Потом сказал, что хотел бы поступить в аспирантуру, конечно, заочную, чтобы продолжить занятия прежней, еще студенческой, темой.
          - Вы знаете, - Андриевский коротко кашлянул, - я почти был уверен, что рано или поздно мы снова встретимся с Вами именно по этому поводу. Правда, есть одно обстоятельство, некоторым образом препятствующее именно моему руководству Вашей работой и учебой в аспирантуре. Ваша тема, коль Вы решили ее не менять, лежит за пределами моей специализации, профессионально я этим не занимаюсь, хотя в общем виде, конечно, интересуюсь. Лучше всего Вам было бы обратиться к профессору Бурштейну, он крупный специалист в этой области и это его профиль.
          И, слегка задумавшись, добавил: - Я мог бы узнать, не возьмет он Вас к себе в аспирантуру.
          Откровенно сказать, Лёва всерьез не задумывался над темой будущей работы, кроме незамысловатых рассуждений об аспирантуре вообще. Этот вопрос возникал лишь время от времени. после размышлений он решил, что, наверное, есть смысл продолжить уже когда-то начатое.  Дома, в разговорах с отцом, если  шла речь о поступлении в аспирантуру и чем заниматься, он упрямо твердил то же. В итоге – насчет темы уговорил сам себя, если, конечно,  удастся поступить. При этом ему очень хотелось работать под руководством Андриевского, однако неразумно бросать то, что когда-то было случайно  и удачно начато. Когда профессор нечаянно наступил на болевую точку, Лёва растерянно кивнул, как бы давая понять, что да, он предпочитает заняться именно той темой. Поблагодарил и смущенно спросил, не затруднит ли профессора обещанное протежирование. Андриевский, как бы не заметив вопроса, сказал, что позвонит ему после разговора с Бурштейном.
          Звонка пришлось ждать недели три. Затянувшаяся пауза своей продолжительностью могла означать только одно – что-то не сложилось. Сомнительная надежда первых дней сменилась напряжением, от которого Лёва извелся, придавленный нарастающей обидой, потом -  разочарованием. Только быстрее бы закончилась эта пытка. В конце концов, Лёва примирился с неизбежностью неудачи. Как чувствовал: ничем хорошим это закончиться не могло. Мучаясь ожиданием, внезапно решил: даже если все получится (хотя, что могло измениться спустя три недели?), эту затею надо отставить в сторону. К черту высокие мысли о какой-то науке. Занимайся тем, что делаешь. Без всяких затей. Или дотерпи еще годик, а там – ищи другое,  что придется по душе. А пока – забыть, не обращать внимания на затянувшиеся рефлексии, неясные  перспективы и упования.
          Наконец, звонок раздался.
          - Здравствуйте, Лев, - произнес незнакомым, ослабевшим голосом  Андриевский. По отдаленному, странно изменившемуся голосу профессора он нутром ощутил главное – ничего хорошего не будет. - Извините, что долго не звонил. В этом году, к сожалению, у Бурштейна нет мест. Но не поздно обратиться в аспирантуру отраслевого НИИ, у них еще не настало время приемных экзаменов. Если будет нужда, приходите. Еще раз извините.
 
          Андриевский не обманул Лёву. Не стал откладывать и  уже через день после их встречи, хотя с утра отвратительно себя чувствовал, поехал в институт, на кафедру к Бурштейну. Он застал  старика в его маленьком, плохо проветренном кабинете с полками и стеллажами, забитыми книгами и бесчисленными папками. В послевоенные годы они близко и доверительно общались в институте. Даже случайно как-то столкнулись на концерте в консерватории - замешкались от нежданной встречи, потом преувеличенно шумно представляли жен, а по окончании прочувствованно делились впечатлениями об услышанном, неспешно шествуя к метро. Их отношения не стали близкими, - Бурштейн был гораздо старше Андриевского и относился уже к другому, почти ушедшему времени. Однако, незримо связанные трагедией сталинских лет (они кое-что знали друг о друге), взаимно симпатизировали, испытывая глубокое взаимное уважение, как подобает интеллигентным людям, не только увенчанным заслуженным авторитетом, но и осознающим положение друг друга в профессиональной среде. Андриевский рассказал о Лёве, его желании поступить в аспирантуру и спросил о возможности Бурштейна взять его к себе.
          Как ни странно, Бурштейн вспомнил рыжего паренька, обратившего на себя его внимание необычностью и новизной выбранной темы. Выслушав Андриевского, он опустил голову, молча постукивая корявыми старческими пальцами  по столу.
          - Алексей Владимирович, послушайте меня, дорогой. Я недавно с трудом пробил возможность приема Гурвича из Саратова, помните, он блистательно докладывал на последней нашей конференции и опубликовал несколько очень хороших статей в нашем журнале и «Сборнике». В сущности, защита кандидатской – это тот случай, когда претендент пытается доказать нашему сообществу высоколобых, что в массе имеющегося у нас знания существует небольшой пробел, который он готов заполнить в обмен на признание своего труда. Гурвич - готовый кандидат наук, ему только аспирантуры не хватает, чтобы оформить по-современному сделанное. Я с огромным уважением отношусь к Вам, полностью доверяю Вашему мнению, да и сам помню, что паренек неплохой, способный, если только не растерял своего до сих пор.  Но – он поднял полные муки глаза на Андриевского – поймите меня: мне дали только два места и после Гурвича просить за Навроцкого, в то время, как мне суют через Коваленко еще несколько человек с более «удобными» фамилиями, я не могу. Вы, наверное, сами знаете, - нынешние времена в этом вопросе мало отличаются от  40-х, разве  только, что сейчас не сажают и не гонят с работы.
          Андриевский уже сквозь пелену внезапно подкатившего  удушья чувствовал, как на него приговором рушатся тяжелые камни последних слов Бурштейна. Кровь бросилась в голову, потом отхлынула, обнажив синеющую желтизну на щеках. Он поспешно сдвинул на сторону узел галстука, еле выковырял непослушными пальцами верхнюю пуговицу воротника, пытаясь судорожно хватануть воздух из духоты кабинета. Бурштейн сначала испуганно впился взглядом в Андриевского, потом неловко рванулся к форточке, распахнул настежь, впустив в кабинет шум и сырость осенней улицы. Дрожащей рукой налил воды в свою вечную чашку, протянул Алексею Владимировичу:
          - Голубчик, что с Вами, выпейте воды. Неужели я так расстроил Вас своими словами? Ну, что?  Вам не полегчало?
          Андриевский неподвижно сидел истуканом, откинувшись головой на спинку стула. Потом открыл глаза, медленно с усилием  выпрямил спину и, словно оправдываясь, поправил галстук:
          - Извините меня, Семен Абрамович, пожалуйста. Мне, ей богу, неловко за мою слабость. Извините, - допил воду из чашки, слабой рукой поставил на стол.
          - Подождите, я позову кого-нибудь из молодежи, они отвезут Вас домой. Наверное, Вам сейчас лучше полежать.
          Андриевский качнул головой:
          - Спасибо за откровенность. Я вполне понимаю Вас. Извините, что доставил Вам так много неожиданных хлопот, - потом, будто отвечая самому себе, через силу добавил: - Наверное, во многом прошлое уйдет только с нами. Да и то, вряд ли.
          Через час «скорая» везла Андриевского  в больницу – подозревали инфаркт.

          Положив трубку после разговора с Андриевским, Лёва неожиданно почувствовал трусливое облегчение: как постыдную точку поставил. И в то же мгновение, - будто некая дверь захлопнулась,: рваться в нее бесполезно, пытаться снова открыть - бессмысленно. Но он уже не хотел! Все недавние волнения рассеялись, будто их не было. Осталась жуткая горечь внутри, как полыни пожевал. А что? Разве без этого нельзя прожить? Не так, как хотелось, но вполне можно. Живут же так очень многие.

          Печальными, медленными взмахами крыльев разочарованный Ангел исчезал в прозрачной выси.

          Из дневника - Ноябрь 1983 года.
          Сколько дверей уже закрылось за мной в пока недлинной жизни: осталось за спиной детство – закрылась маленькая дверка, прошли школьные годы – с треском  хлопнула другая, пролетел институт – затворилась третья, погиб друг – еще одна с лязгом стукнула по сердцу. Теперь – следующая. К сожалению, щелчок замка, стук металла очередной ограды, отделяющей  прошедшее, не всегда сразу слышны и внятны. Иногда переход бывает плавным, даже бесшумным – люди рядом с тобой самим своим существованием, теплом приглушают резкость перехода. Чем старше, тем более одиноким становишься, и уже мало, что охраняет от пронзающей остроты неминуемого. Никто больше не обережет,  не заслонит, как раньше. Только иногда - чье-то тихое, нежданное прикосновение, как  попытка смягчить неизбежность случившегося, и шепот: не надо оглядываться назад.   

          После разговора с Андриевским отец спросил:
          - Что теперь будешь делать? Надо пробовать еще. Иди в НИИ, который он тебе посоветовал, и сдавай там в аспирантуру пока время не прошло. Биться надо, нечего киснуть. К сожалению, я тебе помочь ничем не могу.
          Лёва безучастно смотрел на отца, не вникая в смысл его слов:
          -  Какие экзамены, какая аспирантура?! Все! Никакой науки! И пробовать не собираюсь! Все равно из меня ничего толкового не получилось бы.
          - А ты Эйнштейном решил стать? Или Эдисоном? Так уже поздно! Ты пробездельничал несколько лет, а теперь хочешь, чтобы тебе в голову все запросто влетело?! Так не бывает! Почему за тебя кто-то должен ходить и что-то просить?  Хорошо, попался такой человек, как Андриевский, дай ему бог здоровья, который сам решил помочь тебе. Ты  должен понимать, что вокруг тебя андриевских больше нет. Не забывай еще, где ты живешь! Никто тебе не поможет, если ты сам к тому не приложишь усилий, и притом - гораздо больших, чем требуется другим. Запомни, тебе с твоей, вернее, с моей фамилией надо стараться сильнее прочих. Иначе ничего не  добьешься. Можно попробовать и на следующий год. В конце концов, ладно, аспирантура – формальность. Тогда, сам займись, как следует, своей разработкой, не бросай, ведь тебе говорили, что это стоит продолжить.
          -  К черту! Проживем без этого. Все живут. И без всякой науки. Буду ездить на изыскания, как раньше. Мне это нравится. А с Надей мы как-нибудь договоримся. Только вы с матерью не вмешивайтесь. И давай больше этого не касаться. Закрыли тему!
          Отец только развел руками.

          Из дневника - Июнь 1975 года.
          …Несмотря на внешнюю сдержанность и как бы незаинтересованность окружающим, Андриевский, видимо, замечал очень многое и многих  вокруг себя. Пару лет назад на очередной встрече выпускников нашего института мне рассказали получившую огласку историю о его романтической связи с какой-то студенткой и последствиях этого. Я знал, что у него большая семья, взрослые дети, внуки. Обстоятельства сложились так, что разгоревшемуся скандалу в институте дали ход (партком – объяснения - собрание), и под предлогом неважного здоровья и солидных лет моего дорогого профессора  заставили уйти.