Альби. глава 33

Обоз медленно тащился по каменистой дороге, тяжелые, груженые до отказа возы скрипели и подскакивали. Напрягая силы, волы и ломовые лошадки волокли их вперед. В хвосте обоза ехала красивая карета, кучер, похожий на гвардейца, сидел на козлах с длинным хлыстом в руке.

Солнце закатилось на запад, но еще изливало на землю раскаленные лучи, как бывает всегда в середине осени в этом приморском краю.

По обочинам дороги, слева и справа, ехали всадники Люка Ивернеля – начальника охраны молодой любовницы Симона де Монфора. Три всадника с одной стороны и столько же с другой. Было видно, что им в тягость тащиться в этой пыли, под палящим солнцем.

Мари откинула занавеску – насколько хватало взгляда, тянулся безрадостный пейзаж, пересеченный зарослями кустарника. Небо было синее, без единого облачка. Там парила какая-то птица, похожая на дракона.

Мимо проскакал Ивернель, заметив в оконце лицо Мари, повернул коня и улыбнулся ей. Она ответила ему такой же лучезарной улыбкой. В латах, стальной кованке, сапогах с серебряными застежками, островерхом шлеме с белым плюмажем, верхом на гнедом тонконогом жеребце, Люк выглядел иначе. Невольно Мари залюбовалась им.
Обоз был в пути уже не первый день. Он шел на Тулузу, груженый оружием и провиантом для армии Монфора.

Если бы кто-нибудь знал, чего стоило Мари получить от Монфора разрешение приехать в расположение его армии! Она говорила, что устала от замка в Каркассоне, что хочет вдохнуть пьяный запах воли, что не согласится уже жить без него, Симона. Это был самый весомый аргумент, и Монфор, конечно, разрешил.

Карета раскачивалась, Мари сидела с закрытыми глазами. Будущее лежало во мраке, но одно она знала точно – она сделала все для того, чтобы приблизиться к Жану.
Они почти достигли цели своего путешествия – Тулуза ждала их впереди, всего в нескольких милях, когда солнце наполовину скрылось за горизонтом, как будто опустившись в воду. От земли поднимался воздух – теплый и холодный одновременно – и стоял особый запах осени.

Поднимая клубы белесой пыли, небольшой отряд всадников взбирался на холм. Их было семеро, и с ними женщина. Ее черная вуаль летела по ветру, как дым пожара. Наконец, всадники достигли вершины холма. Они стояли на круглой площадке, поросшей больной травой, и глядели на тысячи огней внизу – военный лагерь Монфора.

В лавандовых сумерках возвышались шпили и башни Тулузы. От Гаронны расползался туман, в небе зажглись первые звезды. Ивернель задумчиво сказал:
- Если бы я был менестрелем, я сочинил бы поэму о даме, что владеет моим сердцем, и о Тулузе, павшей под прованскими мечами.

Мари ничего не сказала, только посмотрела на рыцаря долгим взглядом. Потом обернулась назад, туда, где, невидимый в сумерках, двигался оставленный ими обоз.

- Не время для нежный чувств, Люк, - холодно сказала она. – Франции нужны герои, сейчас ей ближе звон мечей, нежели лютни.

- Жестокое у тебя сердце, госпожа.

- Не рассуждай о жестокости, Люк. Много ли ты знаешь об этом? Надеть рабский ошейник, посадить на цепь и после этого искушать свободой – вот настоящая жестокость.

- Я понял, о ком ты говоришь. Знай, я преклоняюсь перед тобой, Мари.

- Не надо. Только воины в эти дни достойны преклонения. Кровь воина смывает все грехи и заблуждения. Подвиг человека, отдавшего свою жизнь за других, выше молитвы епископа. Только ради чего все это?

- Чтобы не угас светильник.

- Какой?

- Светильник церкви.

- При слове церковь я вижу толпы обезумевших фанатиков, готовых исполнить волю божью. И мне становится страшно. Бог независим, он поселяется не под золотыми куполами, не в монастырских подвалах, набитых драгоценностями, а в сердцах смертных, дабы они узрели его свет. И он вовсе не такой кровожадный извращенец, каким рисуют его церковники. Он смотрит на нас и плачет.

- Я тоже плачу, Мари, - неожиданно сказал Ивернель. – Плачу, когда вижу тебя, потому что знаю, что ты далека, как ночной мерцающий свет.

- Значит, ты уже стал богом, - улыбнулась Мари.

У Люка закипало на сердце. Хотелось кричать, дать волю эмоциям. Гнедые кони рыли землю, нетерпеливо переступали с ноги на ногу, солдаты казались чужаками. Только в сумерках еще светилось лицо Мари, и сияли ее глаза. Солнце село. Сзади наползал мрак, словно чья-то тень.

- Жестокое сердце у тебя, госпожа, - повторил Ивернель.

Они стали спускаться с холма. На середине склона их остановил первый пост, а там и пошло – один за другим менялись провожатые. В шатер главнокомандующего, стоявший среди солдатских палаток, Мари вошла смело. Ивернель следовал за ней.

- …мечи их не знают подлинной твердости руки, а копий в их рядах меньше, чем знамен, - говорил в это время кто-то из присутствующих здесь рыцарей.
Лицо Монфора озарила улыбка.


- Мари! – он двинулся ей навстречу. – Моя нимфа!..

***

Всю ночь Ивернель просидел у костра. Он ничего не чувствовал. Он знал, в какой палатке Мари, он сам привез сюда свою любимую, и к ней вошел Монфор.
 
Ревность запеклась черной кровью на сердце Ивернеля.

- Лучше умереть, чем жить, как собака! – прошептал он.

- Ты, конечно, прав, - сказал солдат, лежавший прямо на земле, подоткнув под голову мешок, - но, такова жизнь…

- Я думал, ты спишь, - удивился Люк.

- Так и есть, сударь, сплю. – Он повернулся на другой бок и захрапел.

Мне бы твои заботы, подумал Ивернель. Уснуть он уже не надеялся, и решил пройтись по лагерю. Было еще совсем тихо, догорали дымные костры, там и здесь виднелись силуэты стражников – лагерь хорошо охранялся. Только возле кухни была заметная суета – оттуда уже тянуло горьковатым дымком.

Уже светало. На утро был намечен штурм. Ивернель твердо решил покрыть себя славой и завоевать сердце Мари. Здесь, перед лицом смерти, это казалось просто.


***

На самом деле, это было совсем не просто. Осада Тулузы длилась уже четырнадцать дней. Северяне несли потери, но добиться ничего не могли. Тулуза оставалась в руках Раймунда.

В один из дней, уже вечером, когда завершились боевые действия, в шатер Монфора привели пленного офицера. Мари уронила лютню  - в первый момент ей показалось, что это Жан. Но это был совсем другой человек.

На вопрос Монфора офицер ответил, что не будет с его стороны ни нарушения клятвы, ни просьб о пощаде, что он как воин имел возможность оценить их всех. И что для него единственная возможность спасти себя – сохранить свою честь.
Офицера увели, а Монфора спросили, желает ли он поговорить с кем-нибудь из солдат – дюжина пленных стояла на улице.

- Ну их к дьяволу! – цинично ответил Монфор.

Он был мрачен. Он перестал улыбаться.

А Мари искала подтверждение тому, что ее возлюбленный жив. Быть с Жаном, оказаться в Тулузе любой ценой – вот была ее цель, то, ради чего она прибыла сюда.

Все офицеры собрались в шатре Монфора, говорили, не стесняясь, все давно привыкли к молчаливому присутствию Мари. Монфор доверял ей. Ослепленный любовью, он забыл, что доверие – одна из опаснейших химер.

Сквозь сдвинутый полог палатки Мари видела, как в лагерь вернулся Ивернель, и с ним еще несколько рыцарей. Они спрыгнули на землю, отстегнули седельные сумки, оруженосцы вытерли лошадей. У ближайшего костра им налили вина, подошли несколько солдат, было видно, что они чем-то озабочены. Но Мари во все глаза глядела на Ивернеля, ожидая, когда он уйдет в свою палатку.

Наконец, это произошло, и пока шло совещание, Мари незаметно выскользнули из шатра.

- Люк, - позвала она.

Ивернель тут же появился и торопливо впустил ее. Здесь горел только один светильник, пахло кожей, конским потом, прямо на земле лежала связка копий.

- Мари! Мари! Мари! – шептал он.

- Ты что-нибудь узнал, Люк?

- Наверное, для тебя хорошие новости, не знаю…

- Люк!

- Граф Монвалан жив.

- Ты отведешь меня к нему?

- Да. Завтра.

- Да поможет нам небо.

Она хотела уйти, но он удержал ее. Обнял со всей страстью.

- Мари, помни всегда, я люблю тебя. Все, что я делаю – для тебя.

- Спасибо.

Она ускользнула неслышно. Он снова остался один, обескровленный, выпитый до дна.


***

На востоке забрезжил рассвет. Над землей возник туман, который как бы стекал с окрестных холмов в низину, где располагался лагерь. Туман заполнил все собой, на расстоянии вытянутой руки уже ничего нельзя было разглядеть. Это было очень кстати, настоящий подарок судьбы.

Времени у них было не так много – скоро должны протрубить трубы. Ночь прошла, впереди был долгий, тяжелый день. Соблюдая большую осторожность, Люк Ивернель и Мари подошли к земляной насыпи, окружавшей лагерь. Оруженосец Ивернеля подвел двух лошадей.

- Ну, сударь, с богом. Наверное, уже не свидимся. На страшное дело решились, но все равно – удачи.

- Спасибо, Жюль. И тебе удачи. Если что не так, прости.

- Да бог с вами, что может быть не так!

Оруженосец провел рукой по светлой бороде, сказал:

- Сейчас здесь можно проехать. Пересечете насыпь, и давай бог ноги.
Молодые люди вскочили в седла, Жюль взял лошадей под уздцы, и туман бесшумно сомкнулся…

Покинуть город тихо, без прощальных залпов не удалось. Их заметили караульные, поднялся шум, залаяли собаки, закричали люди. Беглецы скакали по полю, все больше удаляясь от лагеря, но до них долетали истошные крики:

- Измена! Измена!

Протрубили тревогу. Туман начал редеть, как сквозь воду проклюнулось солнце, его утренний свет окрашивал воздух в красный. Человеческих голосов уже не было слышно, но лай собак не затихал, а наоборот, кажется, стал громче. Свору пустили по следу.

Впереди показались желтоватые башни Тулузы, пересеченные длинными лентами тумана. В следующую секунду беглецы выскочили на открытое пространство. Их заметили дозорные на стене, было видно, как засуетились черные фигурки. Пронеслось несколько стрел, по пятам шла погоня. Слышался топот, визг, нетерпеливый лай собак…


***

Над сонным городом лениво ворочался рассвет. Стояли сумерки, которые постепенно синели и таяли. Воздух был прохладный и словно бы из стекла, дышалось легко. Жан вышел из дома на улице Ангелов, где квартировал, прошел по безлюдным улицам, и по темной лестнице поднялся на городскую стену. Воины спали, склонившись на копья. Это разозлило Жана, бледный от ярости, он растолкал их, со злобой глядя в их осоловелые, заспанные лица.

Жан принялся распекать солдат. Отвратительное начало дня.

Неожиданно Жан услышал отдаленный шум, который доносился со стороны лагеря противника, скрытого туманом. Он подошел к бойнице и стал ждать. Вскоре появилось два всадника. Они неслись, не разбирая дороги. Лошади у них были добрые, и летели они словно на крыльях.

Раздались взволнованные голоса солдат. Торопливая рука натянула тетиву тугого лука, Жан обернулся, но было поздно…

Несколько стрел одновременно оторвались со свистом. Щелкнул замок арбалета. Металлический болт, сверкнув на солнце, как бы исчез в воздухе.

- Не стрелять! Не стрелять! Кто разрешил? Почему без приказа?! – закричал Жан.

Всадники продолжали лететь вперед. Из тумана вырвалась погоня – несколько конных и свора собак. Огромными скачками псы бежали по обе стороны. Трое стрелков спустили тетиву, остальные вскинули луки.

Несколько секунд ничего не происходило, потом один из беглецов как-то неестественно выпрямился и завалился набок. Лошадь перешла на рысь. Ее нагнали псы, закружили, заставляя остановиться. Второй наездник осадил коня, развернулся. Его настигали, казалось, уже не было шанса. Один из псов гавкнул и помчался наперерез. Всадник дал шпоры лошади, и они понеслись как ветер бок о бок – конь и собака.

С головы всадника слетела шапка. Разметались длинные темные волосы.
Жан замер. Мелькнула безумная догадка. Сердце куда-то провалилось. Ее сейчас убьют. Даже если это не она… даже если не она…

- Арбалеты! – скомандовал он. – Целиться в группу конных! Дай! – он махнул рукой.

Одного из всадников выбило из седла, поумерив пыл остальных. Они уже находились в опасной близости от крепости, на открытом пристрелянном пространстве. Они рассыпались во все стороны, развернули коней и поскакали прочь.

Видя это, всадница не остановилась, а продолжала скакать вдоль рва, потом повернула лошадь и помчала назад, не спуская глаз с ворот. Неизвестно, что двигало ею, но не последнюю роль играл страх. Жану удалось разглядеть ее богатое платье, коричневый плащ, но лицо она скрывала за высоким воротником.

Надо было что-то делать, пока кто-нибудь из солдат не подстрелил ее со стены. Заскрежетали цепи, с грохотом упал мост. Подняли катаракту – огромную железную решетку, и открылись деревянные ворота, обитые медью.

Копыта лошади выдавали испанскую дробь в разряженном утреннем воздухе, эхо уносило ее вдоль пустых улиц. Жан удивился, обнаружив, что не чувствует ног, его била нервная дрожь. В таком вот состоянии он поспешил вниз.

К ней уже сбегались солдаты, она оглядывалась, что-то взволнованно им говорила. Это был ее голос! Он не мог ошибиться. И вдруг она увидела его и изменилась в лице. Тревога и страдание – вот что на нем отразилось. Она смотрела на Жана сверху вниз, боясь пошевелиться, и тогда он протянул к ней руки.

Мари спрыгнула на землю. Жан обнял ее, поцеловал лоб, губы, щеки – мокрые и соленые, потому что слезы заливали ее лицо. И он вдруг сам ослеп от слез, и плакал на глазах изумленных солдат – никогда еще они не видели своего героического графа таким.

- Ты здесь, – хрипло сказал он.

- Я здесь. С тобой. Не оставляй меня больше никогда.

Та же густота темных волос, прохладная кожа, знакомый запах. Это была Мари. Мари. И целого мира мало с ней. А без нее ничего не нужно.

- Не знаю, как жила без тебя. Это была не я – кто-то другой.

- Теперь все будет хорошо.

- Да, я знаю.

- Верь мне.

- Я верю тебе, Жан. Верю. Я ведь только потому и жива, что хотела тебя найти.

- Прости меня.

- И ты меня прости.

Они торопились. Так много нужно сказать друг другу. Но слова не имеют значения. Важно совсем другое, то, что они ощущали именно в эти минуты.

- Я жила в сумерках, - сказала она, и он улыбнулся.

Это была первая улыбка за столько месяцев. Мари скучала по ней, видела во сне, она могла бы любоваться его улыбкой часами, как иные люди могут часами смотреть в огонь или на струящуюся воду.

- Я люблю тебя, Жан, люблю, - сказала Мари. – С того самого дня, как увидела тебя.

- Милая, - он с нежностью гладил ее волосы. – Я люблю тебя всем сердцем. Прикажи, и я умру за тебя.

Эти слова больно отозвались в сердце Мари. Она как будто услышала голос Ивернеля. Лицо ее омрачилось.

- Мне помог один человек, - сказала она. – Теперь он мертв. Его тело лежит там, за насыпью. Это был достойный и благородный человек. Пусть его похоронят как знатного воина.

- Кто он?

- Его звали Люк Ивернель. Он был моим другом.

Спустя три часа, когда солнце раскаленным шаром ползло по небу, к городу подошло войско Монфора с сотнями развернутых знамен. Сам барон сидел на белом скакуне во главе своей армии.

С того часа, как его оставила Мари, он словно бы умер. Больше ничего не имело значения, он не желал ничего, чувствуя одну только ненависть…