Осень моя

Листья памяти..
Осень до первого снега совсем не такая как  после. «До» – это красивое, праздничное, желтое, а «после» – это пожухлое, тусклое и облезлое. И вот лежат эти кучи неизвестно чего… И как-то даже хочется подальше обойти, не зацепить каблуком «скелеты прошлого»… Сегодня увидела в куче бесцветных тухлых листьев детскую шапочку. И чего-то во мне перекосило, захотелось поплакать, уткнувшись в мамино плечо. Уютное и мягкое. Потому что все знают, что плакать себе самому – совсем не то, что плакать кому-то близкому в плечо…   Мамы нет.  Я теперь… мама. Вернее мама – я. И когда-нибудь я умру. И, может, моему ребенку будет не хватать моего плеча…
Вспоминаю маму. Такая она разная. То вдруг тонкая, то какая-то грубая и бестактная. То – внимательная, то рассеянная. Внезапная. То открытая, то недоступная. То, что я рассказываю доче сегодня вечером о себе, вызвано моей внезапной тоской по маме. По детству. По защищенности и вере, что «все будет хорошо»…  Мы валяемся на диване, дочина голова у меня на плече. И эта сцена мне знакома… Просто – я теперь в другой точке «бытия»… И я рассказываю. И вспоминаю.
О том, что было. Какая была у нас семья… Картинки
Вот отец ночью читает детектив на кухне. Не может оторваться, и нервно размешивает сахар в стакане. И вдруг раздается тонкий обиженный мамин голосок «Это кто так ложечкой гремит, что спать невозможно!!» И почему-то хочется дико хохотать. И всем хорошо. И непонятно почему. 
Или  мама, например, шьет. Раскладывает на тахте кусочки материала, что-то там сметывает, потом влезает на голубую облезлую табуретку в коридоре, чтобы увидеть себя в зеркале целиком. И главное в этом удовольствие – смотреть на ее лицо. Оно серьезное, слегка отсутствующее,  поглощенное «творением». А я сижу в углу на папиной гире, смотрю… И мне хорошо… Это – семья.
Или бабушка утром рано начинает печь блинчики. А воскресенье, и можно выспаться, но и блинчики хочется. И все чувствуют, что вот это удовольствие валяться в кровати очень быстро сменится другим удовольствием – есть бабины блинчики с медом. И особо дерзко было бы выскочить на кухню прям в пижаме и неумытой и запихать в рот целый румяный блин… И бабуля говорит: «Раз в этом доме ни одна собака не делает зарядку, вставайте жрать!» И какая там связь до сих пор неизвестно между собакой-зарядкой-блинчиками… Но там точно есть любовь. В этих словах,которые  на первый взгляд, совсем не про любовь. Но они, тем не менее, пропитаны любовью и лаской. И даже гордостью в бабулином взгляде, который я ловлю в зеркале. И снова хорошо…
- Где-то  у меня тут был желтый таз, - бабуля ищет по полкам, а Славик кричит ей из туалета:
-ТАСС уполномочен заявить!!
Вечером мы с родителями играем на тахте в пуговицы на шахматной доске. Славик похож на маму – хочет выиграть. А я на отца – хочу, чтобы все подольше не расходились. Мы спорим, немного притворно наезжаем друг на друга.  И я иногда пропускаю возможность выиграть. Иначе – игра закончится… А так классно что-то делать вместе.
В комнате, где бабуля и Славик живут, с ними живет хомяк. Мы его тренируем прибегать на свист. И получается!!! И это просто какой-то азарт дрессировки. Мы сидим на диване: Я, бабуля и Славик. Я начинаю свистеть. Хомяк подпрыгивает у себя в ящике, подтягивается на манер гимнаста, переваливается на эту сторону и бодрой рысью бежит к нам. Мы даем ему кусок морковки. Сначала он пытается его засунуть за щеку- не получается, тогда просто хватает зубами и бежит к ящику. Как лев с газелью… Но прыжок с морковкой – это уже совсем другая подготовка нужна… Наконец хомяк вместе с кладью шумно закидывает себя в ящик. Тройка «дуровых» на диване восхищенно-победно смотрит друг на друга. Наконец я снова решаю посвистеть. У обедающего хомяка происходит краткий ступор. Побеждает жадность. И снова заинтересованная рыжая морда появляется из ящика… Бабуля смеется. И этот смех я вспоминаю больше всего в тот день, когда она умерла…
Отец запекает сазана в духовке… Всю кухню уже заляпал чешуей. Весь вдохновенный и героический. Все в ожидании. Ходят постоянно на кухню, вроде бы по делу.  И заглядывают в духовку. И так интересно и загадочно, так ингригующе… , что потом даже как-то немного жаль съедать эту рыбу… 
А один раз папа сварил варенье из ревеня. Сначала в горах его собрал, а потом сварил. Совершенно чудесное, розовато-зеленое, кисло-сладкое, прозрачное, упругое… И по-моему, даже немного хрустящее. Оно стояло в большом латунном тазу. И было чем-то бОльшим, чем просто варенье. Это было приключение. И я всем в школе рассказывала про это чудо…
Мама могла «наплевать» на «условия жизни». Вдруг спросить меня, перехватив тоскливый взгляд на кучку спекулянтов, «А хочешь – купим!?» И вдруг как-то нецелесообразно и не по средствам купить какие-нибудь чудесные босоножки, от которых мне просто хорошо. Так хорошо, что я утром вскакиваю на них посмотреть. Как будто на минуточку удалось оторваться от всего этого практичного и правильного, и взлететь. И поверить, что в этом мире для тебя много чудес…
С мамой легче, не нужно быть «человеком будущего» - таким дитенышем дон-кихота четырнадцати лет. И даже можно говорить слово «насрать», злиться и завидовать. Какой-нибудь толстой косе… или абсолютному слуху.  Ей можно рассказать какой-нибудь смешной, но не изысканный анекдот, комментировать фильм, попросить денег…  Мама не любит хозяйствовать. Быстро сварив, еще быстрее убрав, - она (как дельфин) ныряет с книгой на диван. Правда, она слишком часто критикует меня за то, что я нечестолюбива и неупорна…
Один раз я увидела с балкона как родители куда-то двинулись, держась за руки. И я торчала на балконе очень долго, как в гипнозе. И эта картина внутри меня: летнее красное солнце, и папа с мамой. Просто пошли гулять. Обновить сшитое мамой платье. Я очень многое забыла, но это до сих пор очень отчетливо. Удаляющаяся парочка, светлая печаль…
Мама купила конфеты гинекологичке и поставила в холодильник. Коробка была перевязана ленточкой. И поэтому она думала, что коробка не открывается. А я жутко хотела конфеты. Отодвигала ленточку, вытаскивала пару штук, потом снова надевала ленточку. А она не знала и отнесла полкоробки. И потом мы с ней дико ржали над этой историей. Но к тому врачу она больше уже не ходила…
Как-то я пришла с работы, а мама возмущенно восхищенная вся. Рассказывает про отца. Как он опять был оригинальный и беспрецедентный)). История такая: открывает она шкаф – а ни одних ее трусов нет на полке. Вместо них записка: «смотри на антресолях». Она хватает стул и лезет на антресоли… Там – опять записка)) где теперь искать. И так она, как юный следопыт, со смешанными чувствами искала по всей квартире. Наконец, нашла узелок с трусами и последней запиской: «вот теперь ты знаешь, что я чувствую». Мама делала вид, что возмущается, хотя, по-моему, она гордилась этими отцовскими выходками. Всем рассказывала. Как он ее в аэропорту встречал. И вместо цветов покупал ей бутерброды с салями в буфете, потому что она очень такую колбасу любила…
Я рассказываю доче. О важных людях в моей жизни. О своем детстве. О ее детстве, которое она не помнит. Она хохочет. И задумывается.
- Как-то раз сидишь ты на горшке, а я тебя спрашиваю: Ксюша, ты что ли какаешь?
- Это «джопа» какает, а я сказку читаю, - отвечаешь ты.
Она хмыкает. Сейчас она уже другая. И я уже другая. И пока еще есть возможность быть вместе. Разговаривать, ругаться, обниматься, спорить… Делиться моментами своей жизни.
Все эти моменты –живые, пока вызывают во мне тепло, благодарность, нежность и грусть. И они немного – желтые красивые листья моей осени. И могут долго радовать своими красками, если не давать снегу смерти выпасть. А душе – замерзнуть. Как можно дольше…?  Или это от меня не зависит?