Бесчувственный мир - начало

29 ноября — Фиренц.

 - Могли ли мы вообразить, что до этого дойдет, Вад? - Спрашиваю я, глядя на улицу через раздвинутые двумя пальцами полоски жалюзи.
  Мой друг на разметанной постели чуть приподнимает голову и роняет обратно. От этого движения его темные, вьющиеся крупными кольцами волосы падают на лицо, и он медленно отбрасывает их. Его рука двигается очень медленно от не бритого уже около двух недель подбородка по шее, сползает на туго забинтованную грудь, бинт на которой — я вижу это в сумерках — уже потемнел от крови. Я опускаю руки.
 - Вообразить... что? - Наконец собирается с силами он. От звука его надтреснутого голоса по моей замерзшей спине проходит судорога.
  У меня уже тоже нет сил, и я, потерев руками лицо, ложусь на кровать рядом с ним. В комнате очень холодно — здание, в котором мы засели, отрезали от центрального отопления еще в начале блокады города. В комнате еще видно, как стынет пар от нашего дыхания. Еще час — и тьма станет непроглядной: прожектора правительства не доходят до этого полузатопленного района. Кажется, проходит вечность, прежде чем я снова слышу голос Вада:
 - Фиренц... Что мы не могли вообразить?
  Я снова сажусь — каждое движение отдается в теле невыносимой болью. Встав с постели, я несколько секунд не двигаюсь, проверяя и оценивая свои способности держаться вертикально. Затем нетвердыми шагами иду к сваленным в углу нашим пожиткам, ногой — чтобы не наклоняться лишний раз — откапываю из груды сваленного оружия и амуниции охотничий топор Вада. Замерзшей спиной я чувствую, как за мной следят его глаза. Ни у кого в мире нет глаз страшнее, чем у моего напарника — широко раскрытые, с темно-синей радужкой и розовыми белками. Из последних сил в конце этого ужасного дня я поднимаю топор и за длинную рукоять тащу его к чудом уцелевшим остаткам мебели в этой комнате.
  Вад закрывает глаза, его тело, кажется, чуть подергивается в ритм ударам топора, разбивающим в щепки тонконогие изящные стулья из легкого и искрящегося дерева. Ногами и топором я подталкиваю, словно в полусне, обломки на лист ржавого железа, лежащий подле кровати. Я сажусь на пол спиной к кровати, и снова чувствую, как взгляд Вада сверлит мою спину.
 - Фиренц.
 - Могли ли мы вообразить, - я беру отсыревший коробок спичек и с ожесточением пытаюсь поджечь хотя бы одну, - что в нашем веке может случиться такое?
 - Ты про эту блокаду?
 - Я про все сразу, - предпоследняя спичка в моих руках вспыхивает, и я задерживаю дыхание, чтобы не разрушить этот хрупкий огонек, так приятно согревающий мои пальцы. Тонкие щепки вспыхивают, и несколько секунд я просто смотрю на рождение тепла в черных обломках. - Про блокаду. Про эпидемию. Про тиранию. Про то, чем мы стали.
  Вад за моей спиной медленно садится.
 - Почему не воспользоваться им? - Он кивает на камин по центру стены, морщится и прижимает к груди руку — видно, что повязка пропитывается кровью.
 - Дым выдал бы нас с головой. - Пожимаю я плечами. - Зажечь огонь в камине — все равно, что крикнуть на весь Лангоберг: «Эгегей, мы тут!».
  Покачиваясь, очень медленно, держась за стену, он поднимается и идет к двери. Обостренными чувствами я ощущаю, не глядя на него, как он задумчиво смотрит на нее, затем поворачивается и идет к ватерклозету.
 - Там еще осталась вода. Только она пахнет крысами и мертвечиной. Пить такое — себя не уважать.
 - Когда это мы в последний раз уважали себя? - Отзывается мой напарник эхом, осматривая дверь сортира. Одним движением он снимает ее с петель и медленно, шаг за шагом, переносит ее к окну, прикрытому жалюзи, и заслоняет окно дверью. Сваливает на пол свою меховую куртку, в карманах которой звонко пересыпаются деньги с патронами вперемешку, и опускается на нее, протягивая замерзшие руки к огню.
 - Значит, по дыму из трубы нас найдут, а по свету из окна — нет? - Ехидно спрашивает он, и в его усмешке есть что-то безобидно-детское. Мне остается только прислониться спиной к кровати и греться в свете огня.
 - Никогда в жизни, - начинает он, и я смотрю на его худое аристократичное лицо с глазами, которые в свете огня кажутся черными (что радужка, что белки), - я не предполагал, что мы окажемся в таком дерьме. Больше того, - его темные брови дергаются — признак смятения, - никогда и не предполагал, что мы окажемся в нем вместе. Согласись, безобидные вальсы и поцелуи в университетских коридорах разительно отличаются от того, чтобы вместе убивать за... - он запнулся, на лице отобразился мучительный подбор нужных слов, - от того, чтобы быть солдатом удачи и зависеть от тебя полностью и отвечать за тебя полностью в осажденном городе, где люди умирают от грязи, от голода, от простуды, убивают друг друга голыми руками и не спешат хоронить, от зверств полиции и регулярной армии. Это отличается от того, чтобы каждый день прикрывать друг друга, от войны то на одной, то на другой стороне и неизвестности.
  Я вопросительно смотрю на него:
 - Что, Фиренц? Ты знаешь, что ждет нас с тобой завтра? - Я только качаю головой. Вад снова усмехается. - Вот и я не знаю. Сегодня мы здесь и вместе. А завтра мы будем живы?
  Я молчу. На Вада редко нападает желание быть откровенным, и прерывать его на полуслове не хочется. Как знать, возможно, больше у нас никогда не будет времени на откровения и разговоры по душам? Может, нас обоих завтра поймают и вздернут?
 - Или мы утонем в этой грязи? - Вад улыбается и тянет меня к себе. Я обнимаю его за шею и сквозь свою куртку и футболку чувствую холодный пласт пропитанного кровью бинта на его груди.
 - Никогда в жизни, - прошипел он мне на ухо, - я даже в минуты крайней злости на тебя не желал этого дерьма для тебя, Фиренце...  Ты заслуживаешь лучшего. Черт побери, да ты заслуживаешь всего на свете! За эти десять месяцев, которые сломали в этом проклятом месте всех и вся, которые разрушили тысячелетние камни, за это ты заслуживаешь всего мира у своих ног.
 - Только не говори, что принесешь и уложишь этот мир к моим ногам, - прошу я, отстраняясь, а Вад расстегивает на мне куртку и покрывает мое трепещущее горло поцелуями. Наконец, жестокий и несвоевременный порыв нежности ко мне его оставляет и он обессиленно прислоняется спиной к постели.
 - Я сказал бы, если бы не был проткнут этими копьями полицейских в трех местах насквозь, - говорит он, мягко проводя руками по моим плечам. Я снова прильнула к нему. - Но сейчас я беспомощнее ребенка.
 - Вад... - Я ласково коснулась губами его уха и потерлась щекой о его щеку. Он прижал меня к себе сильнее и пальцами забрался в мои волосы, повернул мое лицо к себе. Но мои губы едва успели приникнуть к его рту. В дверь этажом ниже заколотили.
  Я отпрянула от Вада и бесшумно поднялась. Вад осторожно и бесшумно раскидал топором угли и недогоревшие обломки стула. Быстро, как только могу, я застегиваю пояс с отмычками и патронами, продеваю голову в петлю ремня винтовки.
 - Ээээээй! Открывайте! Это полиция! - Проревел пьяноватый голос. - Открывайте, сволочи, или мы выбьем дверь!
 - А, Уолл, что это ты тут нашел? - Другой голос, не менее пьяный, был слышен еще лучше.
 - Там кто-то есть! - Проревел первый пьяница-полицейский.
 - Да брось ты, это же дом Тридестов, они перемерли все от лихорадки еще месяц назад!
 - Там кто-то засел! - Снова проревел первый голос, в дверь снова заколотили. - Бродяги какие-то! Или это та парочка диких гусей, за головы которых можно получить бешеные деньги! Бешеные! И уехать! Всего лишь за парочку глупых наемников!
  Я посмотрела на Вада — он застегивал молнию узких кожаных штанов, которые стесняли его  возбужденный признак мужества. Тяжелые ножи с щелчком закрепились в набедренных ножнах. Я легко поймала свои ножны, которые он кинул мне, и в мгновение закрепила их на поясе. Последним движением напарник подхватил сумку с рацией.
 Мы собрались, как и всегда, за считанные секунды. Лишь пара часов отдыха — и вот снова «диким гусям» пора лететь. Я вышла в коридор и пошла к балкону. Мне было слышно, как на первом этаже дверь трещала под ударами двух пьяных полицаев. Я замерла на балконе, выталкивая из легких затхлый воздух дома, хозяева которого уже никогда в него не вернутся.
 - За что я люблю этот квартал, - заметил очень тихо Вад, перелезая через ограждение на соседний балкон и перетягивая меня за собой, - так это за то, что убегать отсюда — просто легкая прогулка, даже когда ты не ел четыре дня и проткнут чуть ли не насквозь в трех местах.
  Мы уходим по крышам в сторону горного хребта. В Маунтайн-дистрикт, квартале, примыкающем к горам, еще можно купить еду за деньги. Даже в эту отвратительную ночь ни я, ни Вад не можем опуститься до того, чтобы отбирать еду силой, красть или убивать ради пищи. Хоть мы и солдаты удачи. Хоть мы и наемники. Убивающие за деньги и воюющие за деньги. Нелюди.
  Я иду чуть позади Вада. Он не видит, как я стираю с глаз быстро сохнущие на ветру слезы.


 26 января — Вад.

 Я смотрел в небо. Темно-синее, оно казалось бархатным и усыпанным звездами, как драгоценными камнями. Было очень трудно оторвать от него взгляд, хоть я и напоминал себе,  что сейчас не время любоваться на небеса и нужно скорее решать, идти в убежище или вернуться в кабинет и продолжить работу.
 - Они уже улетели, доктор, - сказала мне заботливо пожилая медсестра, - сбросили только одну бомбу, и то уже около получаса назад. Совсем рядом упала — на Берроу-стрит. Попала в жилой дом. Но, говорят, никто не пострадал — жильцы уехали на свадьбу в Маунтайн-дистрикт.
 - Спасибо, миссис Грот, - я продолжал смотреть в небо, приняв из рук медсестры свою куртку. - Чудно, что в этом городе еще бывают свадьбы, правда?
 - Да, - охотно согласилась она, - я уж и не надеялась, что выдам замуж Милли, но и она нашла себе хорошего парня, - я усмехнулся, вспомнив, как мечтала миссис Грот свести свою низенькую и глуповатую дочь со мной, и поежился, - она успела уехать из города в последний день перед блокадой. Представляете, доктор, как повезло?
 - Да, - кивнул я, - спору нет. Повезло.
 - Жаль, вы не женаты. - грустно сказала миссис Грот, и чувствовалось, что говорит она совершенно искренне и что ей жаль меня, врача, который в свои годы еще не стал отцом семейства. - Хотя вы такой гордец и разборчивый какой. Даже еще когда вы были учеником профессора Ридла, никогда не тратили время на девушек. Зато теперь вы военный врач куда лучше доктора Ридла.
 - Конечно, - согласился я, - особенно после того, как его окончательно накрыло пеленой сенильного слабоумия, умноженного на шизофрению, правда?
 - Ах, доктор Стаффорд, если бы дело было только в старческом слабоумии, - вздохнула миссис Грот, - вы же знаете, что миссис и мисс Ридл убили эти чертовы повстанцы на юге... Кто угодно сошел бы с ума, особенно такая творческая личность, как профессор. Хотя уж вы-то кремень, - неодобрительно посмотрела она на меня, - всегда были страшным циником. Намучились с вами, поди, ваши родители...
 - Сейчас я стал совсем другим, - шутливо сказал я, - выходите за меня, миссис Грот, спасите меня от одиночества.
 Миссис Грот засмеялась, махнула рукой и, деловито уперев руки в бока, пошла в корпус университетской больницы.
 - Чудно, - сказал я самому себе, - военный врач в храме науки. Хотя где я нужен больше, чем в этой дыре...
 - Стаффорд! - Мою фамилию выкрикнул кто-то на другом конце университетского двора, забитого людьми. Я оборачиваюсь и вижу, что группа людей тащит в мою сторону носилки.
 - Доктор Стаффорд!
 - Да, что такое? Что произошло? - Я вижу на носилках укрытое чьим-то плащом с головой тело и свешивающуюся руку. От группы быстро отделяется Лордин Лока, одним прыжком оказывается около меня и крепко хватает меня за плечо.
 - Вад, прости, я понимаю, что ты не можешь и не должен, - я вижу в его зеленых глазах глубокую нефантомную боль и страдание, - но ты единственный в округе еще не отозванный врач... и единственный, кому я могу доверить ее.
 - Ее? - Я пытаюсь заглянуть за спину Лордину, но он загораживает мне обзор и трясет своей лохматой рыжей головой.
 - Скажи своим... псам, чтобы они перенесли ее в операционную.
  Я пожимаю плечами и жестами показываю стоящим неподалеку санитарам, что нужно подхватить носилки. Они послушно несут их на первый этаж, к лифтам. Рука в темной разорванной перчатке продолжает свешиваться и покачиваться в такт их шагам. Я нажимаю на кнопку вызова лифта. Лордин суетится вокруг меня.
 - Надеюсь, что, что тебя исключили из медицинской школы на первом курсе, не позволило тебе делать с ней то, чего делать нельзя.
 - А что делать было нельзя, - кривится он, нежно берет свешивающуюся руку и укладывает на носилки, - ты даже не видел еще ее... ран.
 - В том и дело, Лока, - пожимаю плечами я, - если бы ты позволил приподнять плащ здесь, мне было бы ле...
 - Нет! - Крикнул он, и его крик словно раскатывается по коридору, затихая в его концах. - Я... я не хочу, чтобы ты увидел это здесь. Антисанитария... кругом, - поспешно говорит он, отвечая на мой вопросительный взгляд.
 - Сами вы антисанитария, мистер Лока, - возмущается выходящая из дверей сестринской миссис Грот, - в нашей больнице все было бы стерильно, если бы не некоторые не очень чистоплотные посетители! - Она красноречиво бросает взгляд на Локу, обутого в сапоги, заляпанные грязью.
  Я пожимаю плечами и стучу пальцами по двери лифта, которая тут же открывается, словно ожидая именно моей руки.
  В операционной Лордин фактически выталкивает санитаров за дверь, подпирает дверь стулом.
 - Ассистировать ты мне будешь? - Вопрошаю я, натягивая медицинские перчатки. - Тогда вымой, пожалуйста, руки.
 - Подожди. - Лордин одним прыжком приблизился к столу, на который поставили носилки, и, как над ребенком, склонился над телом, укрытым плащом.
 Осторожным и нежным движением он откинул плащ, и я увидел женщину с длинными каштаново-рыжими волосами, слипшимися от крови. Лицо ее было покрыто запекшейся кровью. На месте правого глаза зияла воронка.
 - Глаз она потеряла точно, - говорю я растерянно и поддергиваю перчатки.
 - Спаси ее. - Я чувствую на себе тяжелый взгляд Лордина.
 - Ну, если она живая, то я сделаю все, чтобы...
 - Ну конечно, она живая, идиот! - Вдруг взвизгивает Лордин и подскакивает ко мне, хватая меня за грудки. - Ты думаешь, я несся бы к тебе через толпу, если бы она уже умерла?!
  Я тяжело вздохнул и сильно ударил Локу в лицо. Он упал передо мной, как мешок с овощами. Я подошел к столу и стянул с рук стерильные пока еще перчатки.
 - Прости, красавица. - Обратился я к лежащей без сознания женщине. - С твоим спасением придется подождать. Сначала я свяжу эту истеричку.
  Я усадил и привязал Локу к стулу, после чего легонько хлестнул его по щеке. Он замычал и дернул головой.
 - Кто она? - Спросил я, острыми ножницами разрезая на женщине порванную одежду.
 - А ты не узнал? - Лока горько усмехнулся и сплюнул на пол. - Ты мне челюсть сломал, похоже, коновал!
 - Я бы с таким ранением и тебя бы не узнал, - ответил я, рассматривая многочисленные поверхностные раны на груди и животе и разрезая штаны на бедной женщине. - Кто она и что с ней?
 - Эта чертова бомба, которая всех переполошила, - криво улыбаясь, сказал Лока, - не нашла места получше, чтобы приземлиться, чем дом наших соседей. На месте их особняка теперь одни развалины. От моего дома тоже мало что осталось.
 Я разрезал темные брюки, покрывающие стройные ноги, ощупал их на предмет переломов, и застыл, как вкопанный, почувствовав рукой странно знакомый шрам на внутренней стороне левого бедра женщины.
 - Ну что, Вад Стаффорд, - спросил Лордин, снова сплевывая, - сам еще не догадался, кто это? У тебя ведь до сих пор что-то есть с ней. Я знаю, куда она иногда исчезает по ночам.
 Я, как во сне, подошел к другому краю стола и внимательно вгляделся в лицо женщины. «Чертов дурак», отругал я себя, «как ты мог не узнать ее, в самом деле?». Конечно, я мог. В этой адской суматохе, вызванной воздушной тревогой, в этой бомбе, в этих потоках людей, чувствовавших, как и я, начало чего-то страшного и гибельного, я не узнал и свое лицо, отразившееся в луже талой воды во дворе университета, подвалы которого должны были стать бомбоубежищем. И я тут же простил себя за то, что не узнал Фиренц Локу, младшую сестру своего друга и свою невесту... Которая отказалась выйти за меня замуж после того, как я стал военным. Несмотря на то, что я стал военным врачом, а не солдатом. «В моей жизни не будет человека, связанного с регулярной армией», отрезала она тогда.
  Лока был прав. Пять месяцев назад я, будучи пьяным, как никогда прежде в жизни, вломился в их дом (меня дернуло от мысли о том, что теперь стало с их особняком, с которым у меня связано так много воспоминаний — скорее всего, от него тоже остались одни руины), когда он был в отъезде вместе с своей тогдашней пассией, и, застав Фиренц в постели, насильно овладел ей, а затем уснул, продолжая сжимать ее в объятиях. К моему удивлению, утром Фиренц просто выгнала меня, не вызывая полицию и даже не ругаясь, а на следующей неделе явилась в мою квартиру на Линг-стрит и сама повисла на моей шее, жадно целуя меня. С тех пор мы регулярно встречались для того, чтобы, как говорила сама Фиренц, удовлетворить свое желание друг друга, и я подумывал предложить ей возобновить нашу помолвку... Но я не успел. Фиренц не приходила ко мне с середины декабря, а с началом блокады города я сам перестал ночевать дома.
 - Она стояла у зеркала на первом этаже, у двери, - сказал Лордин, буравя меня взглядом. - Мы собирались уходить, но не очень торопились. Ты знаешь ведь, эта воздушная тревога была семнадцатой за три дня. Но она затянулась, и мы подумали, что нужно идти в подва... в убежище.
 - Я тоже не верил, что они все-таки начнут нас бомбить, - отозвался я, стараясь скрыть бурю чувств, разрывавших меня изнутри. - Как будто недостаточно того, что мы уже не можем покинуть город, а запасы пищи и воды у нас ограничены.
 - Отвяжи меня, сукин ты сын, - жалобно попросил Лордин, - я не могу сидеть и смотреть, как ты ходишь вокруг нее кругами и нихрена не делаешь.
 - Потерпишь, - отрезал я, - я уже приступаю. Веришь ты или нет, но ей повезло.
 - Повезло?! - Завизжал он так, что в шкафу тоненько зазвенели пробирки. - Ей повезло?! Ее лицо... Она вся в крови! Ты знаешь, какой она была красивой! Она уже никогда не будет такой, ты, скотина!
 Я подошел и ударил Лордина в челюсть.
 -  Вот теперь я ее сломал. - Сказал я, глядя на него сверху вниз. - Не очень вежливо орать под руку тому, кто будет сейчас спасать человеческую жизнь, а?
 - Фффука... - Прошипел Лордин. - Фелай фвое фело... Уебифе...
  Я снова ударил его. Он сдавленно всхлипнул и потерял сознание. Я повернулся к столу, где лежала Фиренце. У меня оставалось совсем немного времени, чтобы ее спасти.