Онуфрий

Ольга Смирнова-Кузнецова


Онуфрий


- Мама, дай мне небольшой пакетик, целлофановый, бумаги упаковать.
- Иконку возьми… - вместе с пакетом мать протянула картонку размером с карманный календарик.

Покупая иконы в местном храме, она снабжала ими родственников: привозила, приезжая в гости, дарила всем уезжающим «в дорожку», каждому - на именины, всем в портмоне и машину. Эта икона, видимо, была специально для охоты.
Водительское удостоверение, охотничий билет, разрешения на оружие и на добычу водоплавающих вместе с иконкой он аккуратно завернул в целлофан и заклеил скотчем - не дай Бог, подмочишь документы, краска печатей потечет - потом запаришься по инстанциям бегать, восстанавливать.

…Однако охота не задалась – все хлопоты с зарядкой патронов, запасом питания, дорогой на озеро – без малого сотня километров по разбитой грунтовке, шли коту под хвост. Всему виной пронизывающий ветер и дождь. С низкого, клочковатого неба того гляди сыпанет, как дробью шестого номера, снежной крупой. Какие тут утки? Опоздали в этом году объявлять охоту. И он резко развернул легкую, послушную лодку к берегу.

И тут она с чем-то столкнулась. Он почувствовал удар в ее накаченный до легкого гула бок, и краем глаза заметил, как в темной воде пошло в сторону и вглубь серое тело, по всей видимости, топляк. Дрейфующими корягами, как гигантский аквариум хищными рыбами, как нейтральные воды подводными лодками, было заселено это озеро. Шотландских аборигенов стоило бы переселить сюда - подозрительным жителям окрестностей озера Лох-Несс тут куда больше простора и поводов для фантазий. Своих аборигенов здесь не было. Лет сто назад к разрушенному монастырю, чьи развалины были видны из любой точки озера, в праздничные дни стекались тысячи прихожан. А сейчас на берегах появлялись люди лишь для рыбалки и охоты, да во время ягодного сезона.

Озеро, образованное на месте гигантского следа последнего ледника, зарастало. На низких берегах рос белый мох, над ним стояли сосны, которые особо морозными зимами вымерзали. К лету на погибших деревьях жухла хвоя, она осыпалась, потом медными пластинами слетала кора, а потом и стволы – уже серебристые, в сухую погоду почти белые, похожие на скелеты гигантских рыб, со смертным скрипом падали в воду...

Поэтому на надувной лодке в озеро лучше бы не соваться. Рыбаки прямо на берегу сделали пару долбленок из стволов осины, для устойчивости укрепив по бокам длинные доски, и пользовались как при коммунизме - по потребности. Но сегодня такой лодки ему не досталось. На озере собирали клюкву приехавшие из города «синяки», работавшие тут, в основном, за дешевую водку. Они заняли охотничью избушку, и кто-то из заготовителей с утра уплыл на мысы – на плавучие, плотно сотканные из корней водных растений, острова, где клюква родилась необыкновенно крупная даже в неурожайные годы.

А он, отчаявшись с берега разглядеть спрятавшихся от непогоды уток, решил пройти вдоль прибрежного камыша на привезенной из дома «лягушке». Взял он ее, чтобы доставать дичь из воды - если охотишься без собаки, нет ничего обидней, когда добычу уносит прочь сговорившийся с течением ветер. Проплыл он немало, но так и не увидел ни одной птицы. Уже сбившиеся в стаи, утки, видимо, прятались от непогоды на другом, подветренном берегу. Он захотел сплавать до ближайшего мыса, но на полпути передумал – волна поднимается, и вот так рисково повернул... Он опустил весла в воду, чтобы падающие капли не мешали слышать, напрягся – и да? или ему показалось? - уловил еле уловимое шипенье, похожее на звук потревоженной гадюки. Неужели прокол? Лодка была самая дешевая, одноместная, купленная для летних забав детей, да для рыбалки на речушке под окнами дачи. И если воздух из нее начнет выходить, то выйдет весь: нет в ней запасных секций, какие бывают у подводных лодок, и огромных кораблях, где за счет герметичных отсеков можно сохранить плавучесть... Несколько секунд он не верил своим ушам, трогал ногой борт - не ослабел ли? Потом вспотел, потому что да, да, борт стал чуть-чуть мягче. Или опять показалось? И он метнулся от весел к борту, и зачем-то закрывал ладонью, нет, не дырку, а невнятную царапину на резине. Почему-то вспомнились космонавты, которые погибли из-за разгерметизации спускающегося корабля, и кто-то говорил – «пальцем могли бы дыру зажать»… Мозг лихорадочно работал. В его рюкзаке, лежавшем в лодке, был коньяк во фляжке из нержавейки, и с любовной гравировкой стаканчик, и хлеб, и пара вакуумных упаковок его любимого бекона, и набор манков, и коробки патронов, снаряженные всеми номерами дроби и даже пулями, запасные носки, и нож в чехле из рыжей кожи буйвола, и такой же ягдташ… Было все, но не было липкого клейкого листа пластыря, липкой заплаты, набора типа «Скорая помощь лодке». И потому борта лодки обмякали, из них медленно, но верно, уходила уверенная упругость и сила, и он, чертыхнувшись, метнулся обратно за весла, и лихорадочно, рывками стал грести к берегу. Лодка пошла по густой, словно готовой замерзнуть воде, медленно, но верно набирая ход. Он энергично, мощно, помогая всем телом, греб, все сильней потея, но расстояние до берега все еще было неблизким, и берег темной полосой, невразумительными камышами казался недостижимым.

Он уже не ощупывал борта – просто чувствовал, что дно лодки становилось все мягче, а на бортах появились заломы. Они становились все глубже и глубже. И вот уже через них плеснуло водой, и еще, и еще. И вот борта опали так, что вода зашла в лодку, и он оказался сидящим на надувной подушечке в воде. Спасая ружье, он закинул двустволку за плечо, и снова продолжал грести, глядя, как темнеет, набирая воду, его рюкзак. Но вот при откидывании назад замочило низ спины, еще пять мощных гребков и ледяная вода обожгла тело. Он вскочил, дно под сапогами глубоко ушло вниз, а лодка сразу сбросила ход. Он вытащил весло из уключины и пытался, как индеец, грести стоя. Нос и корма двумя пузырями торчали на поверхности, он отчаянно работал веслом, до тех пор, пока не понял, что почти стоит в воде, а полузатонувшая лодка никуда не движется. Он глянул на рюкзак, выплывающий из лодки, скинул с себя ватник, помедлил, решая - брать или не брать ружье, подарок, штучного исполнения, в конце концов закинул его за спину, и бросился в воду – хотел оттолкнуться, но лишь отпихнул от себя зеленое полотнище с остатками воздуха. С ружьем пришлось попрощаться почти сразу - оно не давало плыть. Холод железными обручами стянул грудь, стало тяжело дышать, сапоги наполнились водой, и он стащил левый, со вторым пришлось повозиться, но вот и он бесшумно скользнул в глубину, блеснув глянцевым боком. Где-то маячила земля, и он экономно плыл, стараясь не выложиться сразу. Как на марш-броске в армии - главным было рассчитать силы. Хотя он знал, что секундомер включен – в ледяной вода все решает время. Впрочем, морякам с «Комсомольца» в Норвежском море в ледяной воде наука давала не более шестнадцати минут жизни, но они продержались восемьдесят. Правда, выжили только невысокие и плотные, совсем не такие, как он – тощий и звонкий, как алюминиевое весло. Но об этом он старался не думать. От методичности, от того, что курс он держит точно на приметное дерево, чуть левее развалин монастыря, у него появилась уверенность, что доплывет. Но вдруг судорога с резкой болью пронзила ногу. Он подтянул колено к животу, изо всех сил одной рукой тянул стопу на себя, а другой - то бил кулаком, то щипал ставшую деревянной икру, и по-звериному кричал…

 Едва боль отпустила, он поплыл снова. Но уже суматошно, нервно, неэкономно, и не сразу заметил, что ориентир оказался где-то в стороне. Хотя берег вдруг оказался совсем недалеко. Но на эти пару десятков метров у него не осталось сил. Оцепенение пришло на смену его барахтанью, ему вдруг стало всё равно – выплывет или нет. Воля к жизни кончилась как воздух в лодке, и он вяло, почти безразлично подумал, что ничего не хочет, но все-таки стал, почти по-бабьи, слезливо прощаться с женой, матерью, дочерью, и потом, почти в беспамятстве, в смирении напополам с накатившейся, неведомой ранее, тоской, он пошел из неприветливого и несправедливого мира вниз, ко дну. Его тело походило на гигантскую личинку, на скукоженный, погруженный в эфир эмбрион, когда его нога в тонком черном носке коснулась дна. И он очнулся, словно от этого касания в нем заработал инстинкт самосохранения. Как у младенца, что никак не научится ходить, вдруг проснулась генная память. От касания с землей он то ли ожил, то ли у него открылось второе дыхание – он встрепенулся и оттолкнулся ото дна. Ему даже показалось, что сделал он это сильно, мощно, но на самом деле все выглядело как на кадрах хроники с первыми шагами человека на Луне: медленно и плавно. Как астронавт, преодолевая гравитацию, он оттолкнулся еще, и еще, и, выскакивая на воздух, хватая его болящими легкими, что-то кричал.

«Мама, почему так больно?» - пронеслось у него в мозгу. Но он не додумал до конца ответ. И выпрыгивал, выпрыгивал к воздуху, к свету,. Когда уже без сил, с протянутыми - вперед, к земле, к суше, к семье, к дочке, к жизни, -руками, он упал на берег, его подхватили и потащили куда-то двое мужиков из числа тех самых «синяков», бичей, что работали тут на заготовках.

…Обуви его размера так найти и не смогли, и из машины к матери он вышел в драных тапках, в чужой одежде, небритый и все еще дурной от паленой водки. За сутки он до неузнаваемости изменился, осунулся - словно запас здоровья вышел в озерную воду той розовой пеной изо рта. И еще, заметила мать, словно осенний морозец прихватил на его щеках лихорадочно пробившуюся щетину.

…Через пару недель с оказией из тех мест передали его документы. Военный билет, охотничий билет, разрешения на оружие и на добычу водоплавающих, документы на машину, права, а сверху - иконка местного святого Онуфрия Катромского в недорогой пластмассовой оправе. Стянутый скотчем целлофановый пакет подобрали охотники. Его прибило ветром к берегу, и он вмерз в озеро, которое начало вставать, как всегда, со стороны поросшего белым мхом берега.

Солнечная белка


Для меня существовали лишь "вамповые" брюнетки и сиятельные блондинки, такие плакатно - эффектные красавицы - иных я даже не замечал. Дело в том, что женщин я, в основном, изучал по глянцевым журнальным постерам. И ещё - весь десятый класс мне очень нравилась учительница русского и литературы, но и она была одной из тех, с постера - высокая, худая, носившая строгие пиджаки, под которыми едва могли укрыться яркие майки с глубоким вырезом. Любила она и короткие юбки, я бы их назвал - высокие юбки. Ниже, на бесконечно длинные ноги, я побаивался смотреть. Она учила нас недолго - вышла замуж за актера из модного театра и уволилась из школы. Потом уже кто-то из наших прочитал в интернете, что тот снимается в сериале и крутит роман с очень-очень известной актрисой.

Сериала мы еще не видели, а в газетах уже написали, что он с учительницей развелся, но, в нашу школу Светлана Владимировна так и не вернулась.
Нюша была рыжая, без всяких там каштановых грив или гладких каре. Выяснилось, она на целый год меня старше - уже отучилась первый год на психолога. Но, внешностью она напоминала сельскую школьницу из советских фильмов - челка на глаза и толстая коса. Большой рот в вечной улыбке, и крошка-картошка нос.

Наверное, таких девчонок и называют курносыми. И веснушек - от уха до уха. Нюша напоминала шаровую молнию - я ее не видал, но представлял именно такой: солнечного цвета. Внезапная, подвижная, а ещё очень смешливая. И эмоциональная - уж если рассердилась на шутку Степана, что явно была "ниже пояса", - так, мне показалось, травы придорожные прилегли...

Таких вот - среди "звезд" на постерах в моей комнате - не наблюдалось, да и в жизни я еще не встречал. Может, поэтому все и следил за ней - вполглаза - чтобы никто не заметил, а слушал на все сто - впервые всё-таки девчонка рядом, бок обок со мной круглые сутки.

В машине она сидела за водительским креслом на свернутой палатке, обнимая Серегу за шею. Клала голову ему на плечо или целовала его в затылок, по поводу и без повода. Конечно, она мешала ему управлять машиной. Но, он ни разу не проявил неудовольствия - напротив - улыбался всю дорогу и иногда терся щекой о ее руку. Впрочем, особой опасности она нас, может быть, и не подставляла, - наш "раритет" скорость развивал не ахти, а на дороге - чем дальше от Москвы, тем меньше движения...

Во второй день путешествия мы тащились сперва по разбитому асфальту, потом по грунтовке. Карта утверждала, что даже малых городков на нашем пути уже не будет. За стёклами машины изредка проплывали деревеньки, все беднее и дряхлее. Уже темнело, фары выхватывали однородный лес по сторонам дороги, в салоне свет шел только от пары лампочек на доисторической приборной доске, и я, несмотря на тряску, - автомобиль наш не зря назывался "козликом" - прыгал он на любом бугорке, как настоящий козел, задремал. А проснулся вдруг оттого, что на моих коленях спала Нюша. Ее тоже сморило, и она улеглась на заднее сиденье, а голову положила мне на колени. Машина двигалась, Сергей упрямо всматривался вперед, сзади виднелись огни второго ГАЗика. А я, чтобы водитель меня не засек, чуть прикрыв глаза, смотрел на Нюшу.

Измученный Сергей съехал с дороги и сразу же заснул, уронив голову на руль. Прошлую ночь мы ночевали в палатках, а утром долго не могли выехать - ремонтировали вторую машину и вот, к вечеру, пытались нагнать упущенное время. А я все смотрел, помнится? Меня, как показалось, почти сразу разбудили: нужно завтракать и снова ехать. "Скакать по холмам задремавшей Отчизны", как говорила Нюша. Хотя, какие холмы - одни колдобины.

Мне показалось, что проснулся я в тот день уже другим человеком. Я теперь точно знал, что ненавижу Сергея - если он взял с собой эту малолетнюю подругу, зачем пригласил и меня? В уверенности, что я не проболтаюсь? Мы с ним соседи - живем в одном подъезде панельной пятиэтажки. Я хорошо знаком с его женой и, признаться, частенько у них обедаю. Уже совсем не стесняюсь, поедая домашние оладьи и блины - я их люблю, но их терпеть не может печь моя мама. Детей у них нет - может, потому жена Сергея так внимательно ко мне относится?..

Днем раньше я ещё не мог определиться, как относиться к попутчице. Ничего предосудительного Сергей не совершал, но, все же, все же, все же... Зачем морочить ей голову? И вдруг я понял, что эта девчонка, непохожая на "суперстар", должна быть моей...

Я даже завтракать сел в сторонке, потому - хотелось обдумать, что со мной происходит. Чтобы никто ничего не понял по моему лицу. Нюша же сделала замечание в свойственной ей манере: "Хватит хомячить по углам...". Что она такое говорит? По каким таким углам - если кругом одни елки?
 
День раскочегарился быстро - с самого утра палило солнце, ветерок умер за дальним лесом, дорога из грунтовой стала проселочной, а потом и вовсе превратилась в тропу, которая скрылась в мелколесье. Сначала мы ещё старались ее держаться, принимая хлесткие удары веток, потом кенгурятником рассекали кусты, потом подминали, как на танке, тонкие деревца. Они царапали, скрежетали по днищу машины. Потом уже старались объезжать деревья, что потолще. Потом и объезжать не получалось, и, попетляв, поутюжив кустарник, приходилось выходить из машины и подрубать у самой земли дерево, вставшее на пути...
Потом пошла низина, и лес на глазах становился все чахоточней. Тут мы уж больше шли следом за авто, чем ехали. Машины плевались грязью, вытаскивая друг друга лебедками. Порой приходилось толкать плечом, цеплять крюк за впередистоящую машину - редко попадалось достойное дерево, за которое можно зацепиться. Здесь мы встретили зайца - он с удивлением смотрел на наши старания,когда мы отъезжали, он, отковыляв с десяток метров, садился на жесткую болотную траву и снова смотрел - смеялся, наверное, по-заячьи, над нами. Нюше доставалось не меньше, чем другим - она, сжав губы, месила грязь, отказавшись сидеть в машине: "Моя тушка может стать решающим весом". И все же, мы медленно двигались вперед. Когда уже стало казаться, что и краю не будет этим диким местам, зною, гнусу, грязи - колеса вдруг нащупали твердую землю, машины покатились чуть в гору скоро, легко, и километра через три наш караван неожиданно выехал на чистое место. А в ста метрах от кромки леса, как в огромной плоской чаше, мы увидели море. Бледно-зеленое, чуть мутноватое вблизи, раньше бы я сказал, будто забеленное молоком. Теперь бы сказал - такой становится вода в котелке за полминуты до закипания. Она еще не кипит, но со дна поднимаются мелкие пузыри, их становится все больше и больше, вода - все менее прозрачной, и вот - дна не видно. Но, море не собиралось кипеть - оно лежало почти неподвижное - без единого паруса, лодки или корабля, или птицы на горизонте. Наша машина остановилась. Сзади подъехала вторая, и мы, у кого силы кончились еще в середине болота, просто выпали из своих вездеходов. Мне даже показалось, что и прибыли мы не посуху, а морем - земля качалась под ногами. Но, спустя минуту, я вместе со всеми уже бежал к воде, скидывая заляпанную грязью джинсовку.

Первым - в семейных трусах - заскочил в воду Серега:
- А-А-А-А, - кричал он. Я тоже сгоряча забежал и тоже заорал - едва не в унисон. Однако соленый холод напрочь выбивал из тела воспоминание о жаре, о гнусе, комарах, которые нас просто заели, особенно на последнем отрезке пути.

... Нюша плескалась в футболке и брюках, тоже что-то кричала. Пожалуй, такой щенячьей радости, как у этих взрослых людей, мне еще в жизни не приходилось видеть. На берегу мы сообща стучали зубами. И в руках Димаса быстренько появилась бутылка водки: "Конец пути, сухой закон отменяется". Да, я впервые не отказался выпить. На пустой желудок водка произвела ядерное действие - внутри стало горячо, потом тепло разлилось по всему телу. Вероятно, меня с непривычки сильно скосило, я видел, как надо мной посмеивается тот же Димас, но ничего поделать с собой не мог, вел себя, как дурак - бестолково вертелся рядом с Нюшей, которая по-хозяйски разбирала продукты. Боже мой, я даже пытался острить! Она, чтобы я отвязался, молча подала мне банки с тушенкой и консервный нож. Я начал открывать, но неловко, и порезался. Какое-то необычайное свойство у Нюши - все очень быстро делать: она мгновенно нашла аптечку, ловко прицепила мне пластырем марлевый тампон, но, вместо того, чтобы пожалеть, постучала мне по голове своей маленькой ручкой: "Только попробуй еще водку есть, бамбук ты зеленый!" и погнала меня за дровами. Я искал сушняк, как оглашенный. Одной рукой хватал сухие стволы, приговаривая почему-то: "бамбук, бамбук", корчевал их и подмышкой тащил к лагерю.

Праздничный обед - суп с тушенкой говяжьей, макароны с тушенкой свиной - открывал Серега. Он поздравил нас с выходом к морю и сказал, что осталось совсем чуть-чуть. Не придерживаясь направления, двигаясь без пути и дороги, мы вышли чуть правее, чем нужно. Слева от нас виднелся полуостров, выходящий в море. Именно туда мы и должны были попасть. На одной из старых карт маленькой башенкой отмечен маяк, вот и хотелось узнать - что же там на самом деле. По прикидкам Сергея - напрямик до мыса не более одиннадцати километров, но, сколько реально потребуется проехать - сказать никто не решался. Завтра с утра нам только предстояло разведать - без машин, для экономии топлива - есть ли туда дорога. Вечер прошел у костра - долго пили чай. Степан ушел спать, а Алфей с Димасом таскались вдоль моря и пели песни. Нюша сидела рядом с Серегой. Она, по крайней мере, вечером, не очень-то висела на его шее - лишь пару раз чмокнула в затылок да обозвала невежей за то, что он не знал, что такое релаксация. Я видел, что он специально ее разыгрывает. А она велась и всерьез объясняла что-то заумное, наверное, из прочитанных книг. Я вдруг почувствовал себя очень счастливым - на краю земли, с забинтованным пальцем, с расчесами от комаров. Единственное, что портило мне праздник, так это боязнь, что Сергей с Нюшей уйдут вдвоем гулять, как обычно делают парочки, желающие уединиться. Но она вскоре ушла спать в палатку, общую для нас троих, а мы с Серегой еще долго сидели у костра, но говорили мало - смотрели на огонь да слушали песни, доносившиеся со стороны моря. Утром Нюша будила нас: "Вставайте, засони, завтрак готов! Кто опоздает, пусть готовит конфетку мне на стол!.." О, Господи, какой стол, какая конфетка! Но, мужики вылезали из палаток, послушно шли умываться. Алфей - единственный, кто брился в дороге, скреб себя одноразовой бритвой, смотрясь в боковое зеркало машины. И вскоре все сидели у костра - четверо взрослых мужиков, припухших ото сна и от вчерашнего спиртного, заросших щетиной - кроме Алфея, разумеется, с руками, в которые въелась грязь местных топей да мазут старых коленвалов и новых тормозных колодок. И все они, как дрессированные медведи, кормились из рук невысокой девчонки, которая раскладывала кашу по мискам, сдабривала топленым маслом из жестяной банки и наливала чай в разномастные кружки, похожие между собой одним - они, наверняка, ровесницы автомобилей. Моя эмалированная кружка была новой, но еще на первом привале я специально подкоптил ее на костре. Черный чай заварили со смородиной - ее целый веник наломал Серега возле одного из доброго десятка ручьев, которые мы пересекли вброд.

Я знал, что меланхоличный Димас работал системным администратором в солидной фирме, Алфей - совсем уж какой-то "белый воротничок" - брокер на бирже, Степан - менеджер по рекламе. Всех их сбивал в команду Серега, слесарь из автосервиса, с его расположенностью к побегам из дома, с любовью к технике и склонностью помучить себя на комарах, а старенький автомобиль - на бездорожье. Честно говоря, я человек неазартный, никогда не смотрел ни футбол, ни хоккей, не знал ни одной фанатской речевки и считал, что не спать до утра из-за матча Аргентины и Ямайки просто смешно. Мне рядом с Сергеем уже стало казаться, что я человек без цели, и потому, наверное, без результатов. Главное мне во всем - сам процесс. Нравилось учиться в школе, но, когда одноклассники, жестко определившись, забросили все, кроме подготовки к ЕГЭ, и натаскивали себя, как гончаки, только на зайца или только на лису, - так говорил нам учитель физики, я продолжал заниматься довольно ровно, в результате - получил средние оценки по всем предметам. МГУ мне явно не светил, мне абсолютно ничего не хотелось, и тут, как шанс еще немного подумать и узнать жизнь, замаячила армия. Вот и хорошо, может, там чего-то пойму. Хотя бы просто - кто я, технарь или гуманитарий. Мне казалось, потребуется от меня - и я смогу, напрягусь и сделаю. Но никому ничего не требовалось. Разве что, мать иногда просила - прикрутить петлю у старенького шкафа или сходить в магазин, или даже помыть стекла, когда сама болела. Но, это всё мелочи, а когда я пытался спросить о более серьезном - она беспомощно разводила руками: "ты теперь больше меня знаешь". Эх, если бы у меня был отец!.. Отца я не помню - думаю, что он просто бросил нас, но мать никогда так не говорила, и я тоже не спрашивал, чтобы ее не обижать. И тянулся к Сергею - общительному соседу, который на двадцать лет старше меня и при определенных обстоятельствах мог бы быть отцом. Правда, по характеру он казался совсем уж невзрослым - бегал со своими железками и относился ко мне, как к равному. И жена его, крупная молчаливая женщина, в моих глазах - уже пожилая, относилась к нему, как к ребенку, со снисходительной заботой.

Я, глядя на Сергея и его приятелей, думал, что это совсем другие люди, способные превозмочь, преодолеть трудности, опасности, жаждущие самоутверждения. Если трудностей нет - они их ищут. Найти старый автомобиль, который несколько десятков лет уже не выпускался - может быть, не самое сложное. Куда трудней привести его в рабочее состояние, выискивая на рыночных развалах запчасти, списываясь с владельцами подобных раритетов в других городах, скрупулезно разыскивая недостающие глушители и родные, только так и не иначе, подфарники. Чтобы потом на этих чудах-юдах разъезжать на городских праздниках, раз в пятилетку сняться в фильме про Отечественную войну, а летом всеми правдами-неправдами вымолить у начальства пару недель отпуска или "отгулов за прогулы" и ехать далеко-далеко, чтобы покорять на первом русском "джипе" - вычисленные по старым военным картам - заветные высоты. В тысяче километров от столицы никакие навигаторы не работали, никакие новые атласы не могли сказать правды, - будто картографы специально шифровали их для подобных бродяг-скитальцев - стерегли эти "белые пятна", нарочно запутывали дороги к неведомым кладам. Например, они рисовали дорогу, где ее реально не было. Да, может, когда-нибудь и проходил зимник. Но сейчас тут можно найти лишь едва уловимую тропу, теряющуюся в болотине, где автомобиль или даже конь в последний раз проходил во время Великой Отечественной. - Полувековой лес, выросший на этом месте, беспристрастно об этом свидетельствовал. Так что, если маяк на полуострове и стоял, то, наверное, работал только для заплутавших кораблей ленд-лиза.

В то утро мыть посуду Нюша отправила Алфея. Через пару минут до нас донеслись его вопли пополам с истеричным смехом - так у меня смеется китайская игрушка: "Ой, не могу! Море убегает. А -ха -ха! Не хочет, чтобы в нем жир плавал. Ой, держите его! Ой, один не могу". Мы, недоумевающие, отяжелевшие от еды, пошли за ним. Действительно, море пятилось, уходило, отступало:
-Отлив!

Кто первый потрогал остававшуюся на широкой отмели еще холодную, очень нежную мелко-дисперсную взвесь из глины и песка - уже и не вспомнить. "Как сметана", - изумленно сказал брокер. Степан объяснил: - "Няша. Местные жители называют "няша". "Откуда он все знает?" - с раздражением подумал я. Но, скоро мы уже гонялись друг за другом, стараясь измазать пожирнее, бросались ею, стараясь попасть поточнее. Как пацан, бегал Сергей, а Нюша, как девчонка из детского садика, подпрыгивала, болея за него. Подпрыгивала и била ее по спине рыжая коса. Но тут Алфей подбежал и к девчонке, нехило мазнул по руке, и вот уже она, подхватив горсть убегающей сквозь пальцы грязи, погналась за обидчиком...

Весь тот день мы искали подступы к мысу. Оказалось, что это огромный каменистый горб, поросший белым мхом и соснами. И мы видели слоистые, кроховатые срезы древних отложений, огромные валуны с вросшими в камень тощими, отшатнувшимися от моря соснами, которые тянулись верхушками и крючковатыми, словно изведенными ревматизмом, ветвями к большой земле. Мыс напоминал спину огромного тритона с плавником, который прорезал загустевшую болотину, да так и замер, едва сунув нос в море. В конце концов, мы нашли тропинку, ведущую на мыс. Она вилась меж валунов, проходила по шишковатым от наростов корням деревьев. На лебедке можно бы перетащить автомашину через любое препятствие, но дальше снова начинались камни и сосны. Как рассказывал Сергей, хоть эти деревья довольно тонкие, их возраст исчислялся десятками лет. Годовые кольца плотно сжимались, сохраняя сердцевину от арктических ветров, и потому их древесина - твердости необыкновенной. Рубить ее, все равно, что камень: только тупить топор. Да и рубить такие деревья здесь грех... Наверно, за день мы могли бы сходить на мыс пешком - но, для моих попутчиков смысл путешествия состоял в том, чтобы покорить его именно на своих авто.

И все-таки, выход нашёлся. Идти к мысу нужно по обнажившейся в отлив отмели - так придумал Сергей:
- Когда вода отойдет, вдоль берега и пройдем. Сюрпризы могут быть - берег, в основном - каменная стена, а на пути могут встретиться и ямы, и каменная осыпь, но можно попытаться. Обратно вернемся - ну, например, через сутки.
От простоты и парадоксальности решения все, наверное, кроме меня, пришли в восторг. Нюша целовала Сергея и кричала: "гений, гений", и восхищенно смотрела на него. Дальше произошло ужасное: идти решили налегке, оставив все ненужное в лагере. Но, кроме барахла, они решили оставить и ...ненужных людей. Тут я даже малодушно заподозрил, что Сергей все просчитал наперед и затем-то меня с собой и взял: неспортивного, неазартного, мешковатого "ботаника" - чтобы, в случае чего, было кому сторожить лагерь. От обиды я задохнулся, отвернулся, и, боясь, что сейчас заревлю при ребятах, при Нюше, ушел из лагеря. Я долго брел вдоль моря, потом сидел на камне, позорно размазывал, солонее этого зеленоватого моря, слезы. Сидел, уговаривал себя - во что бы то ни стало, проглотить обиду, виду не показать. "На обиженных воду возят", как говорит моя мать. Я же, кто в поездке? - турист, прихлебатель, которому предложение Сергея рвануть с ними на Севера - за счастье. А они - первопроходцы. В конце концов, я собрался с духом, решив вернуться, как ни в чем не бывало - будто бы собирал дрова. Решение принято, оставалось его исполнить. Но, войдя в лес, сразу забыл про свое горе, попав на небольшую полянку, красную от ягод - их было так много, что глаза отказывались верить. По вкусу понял - брусника. Спелая, с редкими белыми бочками, очень крупная и сладкая. Ягоды висели тяжелыми кистями на небольших кусточках с жесткими листьями - я первый раз видел, как брусника растет. Раньше на рынке мать покупала у веселых, наверняка приехавших из подобных мест, теток, которые продавали ее без весов, меряя стеклянными банками. Тут же, на полянке, на кочке с брусникой, я нашел корень, очень похожий на белку. Мордочка из отломившейся ветки, глаза - лунки от выпавших сучков, даже лапки при удлиненном, слегка выгнутом тельце - были! Сучок отломился от сосны, и золотисто-рыжая кора усиливала сходство со зверьком. Я посадил белку на ветку, решив привести, во что бы то ни стало, сюда Нюшу... Когда, груженый сушняком, я пришел в лагерь, никто не обратил на меня внимания: вовсю шла подготовка к переходу. Сергей на растянутом брезенте продувал карбюратор, который, по его словам, "капитально засрало", перебирал железки, вытащенные из-под капота. Ребята вытаскивали из авто полупустые канистры и запасные колеса, инструменты и продукты, и запчасти, и сумки с вещами. Лебедку решили взять только одну. Минимум продовольствия, пару пятилитровых баллонов питьевой воды - вдруг там ее нет, водки, на мой взгляд, очень много - по бутылке на нос, столько же, сколько и сгущенки, тушенки - полторы банки на нос, ещё шоколад. На каждом авто сильно приспустили колёса - так увеличивалась площадь сцепления, и проходимость по вязкому грунту улучшается. Это мы уже проходили, когда тащились по болоту.
Утром, сразу после завтрака, первой пошла автомашина Сергея - он не поленился, снял тент и прикрепил к лобовому стеклу белый клубный флаг с нарисованным козлом (рогатым и хвостатым) и надписью "ГАЗуй". Под этим флагом мы выезжали из Москвы, иногда его доставали, проезжая города. Словом, придавали торжественности моменту. Интересно, чем ближе к Северу - тем спокойней относилось к нашим "крутым", по московским меркам, тачкам, население. Или темперамент другой, или по улицам такие автомобили до сих пор тут ездят? И мы выглядели абсолютно гармонично на деревенских улицах - дорогах. Здесь, например, стали встречаться мотоциклы с колясками. Одну встречу на безлюдной дороге мы не могли вспоминать без смеха. Дедок ехал в старом, похожем на горшок, шлеме на мотоцикле "Урал" с самодельным ветровым стеклом. Выехал из-за поворота навстречу и с очень деловым видом шпарил как раз по нашей стороне, что-то высматривая в придорожных кустах, видно, не ожидал кого-то встретить в этом захолустье. Мы уж прижались к самой канаве, практически остановились, а он упрямо стрекотал лоб в лоб. В последний момент Сергей просигналил -таки. Боже мой, дед чуть в кювет не упал со своего мотоцикла. И мы, почти так же, как нам москвичи, что-то ему кричали восторженное и махали руками!

- Э-гей-гей! Денис! Береги Нюшу! Я тебе поручил самое дорогое, что у меня есть! В случае чего - дай сигнал ракетницей - я приплыву!
Черт побери, я знал, что он это сделает, в случае чего!..
Он отъехал метров двадцать, за ним следом пошла вторая машина... Мы с Нюшей стояли и долго глядели из-под ладоней - машины шли прямо на солнце. Затем молча вернулись в лагерь. Она обвела взглядом разбросанные вещи.

- Ну, мужики, свиньи! Такой бардак оставили после себя. Давай, приберемся...
Мы стаскали вещи под навес, сооруженный на случай дождя. Разложили - железки отдельно, продукты отдельно. Потом варили обед - на сей раз на двоих - в маленьком котелке. И я думал, что готов вот так сидеть рядом и чистить картошку, и даже мыть котелок, лишь бы быть вместе с ней - хоть всю жизнь. Во время еды она вдруг вспомнила: вроде, как нельзя сразу после отъезда прибираться - примета плохая. И задумалась. Я быстренько допил чай и позвал её погулять, обещая кое-что показать - облазить соседние валуны, поесть брусники. Когда мы вышли на ту самую полянку, то прямо из-под ног со страшным шумом рванулись большие коричневые птицы. Нюша отшатнулась, испугавшись, схватила меня за руку... А птицы себе расселись невдалеке на соснах и следили за нами.

- Кыш-кыш, кыш, - махала она руками на них. - Край непуганных идиотов!
Она умела обидные слова произносить с такой нежностью в голосе, что было не обидно. Так что, на месте этих, действительно, идиотов - на них кричат, руками машут - а они только поглядывают из-под подведенных красным бровей - хотел бы оказаться я. Только не быть бы пустым местом - как часто бывало со мной в школе.

- Да ладно, смотрите, за смотрины платы не берем, нам не жалко, правда, Денис? Ой, а это что? - она нашла мой сучок и тоже в нем увидела белку... Ягодами мы наелись быстро - пожалели, что не взяли с собой котелок, решили прийти еще и сбежали к морю: прилив еще не начинался. Лишь ближе к вечеру дорога, по которой уехали ребята, окажется под водой. Море надежно отрежет нас. В той стороне, куда они ушли, над мысом было видно, как мелькали чайки. Мы быстро выкупались, потом еще долго лежали-загорали. Когда не было ветра, жара стояла просто невыносимая - если бы я точно не знал, что рядом Полярный круг - не поверил...
Я даже не знаю, как все это произошло. Сначала она мазала мне спину нежной няшей из прогретой лужи, оставшейся после отлива, потом я ее, потом стали мазать друг друга, потом мы стали смеяться, а потом начали целоваться - такие вот чумазые и скользкие, с привкусом моря на губах. Грязь засыхала на нас, стягивала кожу, а мы все целовались - губы в губы - все остальное-то было грязное! А потом купались в ледяном море и опять грелись на песке, и смотрели вдаль. Ну, надо же - ни одного парохода за три дня, как мы здесь, ни одного человека - только вот эти тетерева да чайки - там, куда ушли наши, да заяц, который сидел, навострив уши, и смотрел, когда мы пробирались через топь, который никуда не спешил и ничего не боялся. Да эти морские звезды и ракушки. И мы - самые живые и молодые. И только - мысль: "А, как же Сергей?" - и: "Как она со мной, если?.. - не давала мне покоя. Но, день кончался - завтра должны вернуться ребята, а я становился все скучнее и злее. А она, как будто, и не замечала - готовила еду - разговаривала на своем птичьем языке с огнем: "Вот, ведь, какой - не крапива, а жжешься", с кашей, лезущей из котелка: "Ты бежишь, и я бегу, и челочки у нас назад", с чайником: "Хватит плеваться против ветра, запарил всех". Мне с ними заодно: "Хватит маразмом страдать". В очередной раз, проходя мимо меня, чмокнула в затылок - точно так, как она делала, когда на этом же бревне сидел Сергей. А потом она обнимала меня - сзади, опять точно так же... А я вдруг потерся щекой о ее руку, и меня словно током шибануло: как Сергей! Но я так ничего не сказал ей, ничего не спросил у нее - наверное, кишка у меня тонка.

А потом, когда стемнело, в полной темноте мы опять ходили к морю - она на сей раз меня сманила. Обнявшись, долго смотрели на звезды - их были мириады...
А ночью в палатке - я уже почти спал - она вдруг спросила, мне даже показалось, что во сне: "А ты меня не оставишь? Не потеряешь? Не бросишь?". Как ей такие мысли могли прийти в голову? Как она могла такое себе навыдумывать? Я ничего не сказал, только прижал ее к себе сильно-сильно...

Они вернулись, как и хотели - как только вода отошла, там, над мысом, заметались чайки, чуть позже появились темные пятнышки, из которых стала вырисовываться машины. Они шли медленно, и лишь спустя время стало видно, что первым едет не Серега, а Степа, а серегиного "козлика" тянут на тросе.

- Опять что-нибудь с карбюратором?- озаботилась Нюша. Но, случилось совсем другое. На второй машине - издали виделось, что везут жерди, но вблизи оказалось, что поперек авто закреплены носилки, на которых лежал Сергей. Мы с Нюшей побежали к подходившим машинам.

Нюша страшно кричала: "Папа, папа, что с тобой?!".

Тот, приоткрыл глаза, постарался улыбнуться - это у него плохо получалось... Она гладила его и повторяла: "Папка, папка, ну, зачем же ты так?". Меня ошеломило - как потом я понял, только меня, потому что все, похоже, знали, что Нюша - его дочь. Почему же она никогда не приходит к нему в семью? Я никогда не видал ее в доме Сергея, хотя, впрочем, на фотографиях из походов я ее видел! Понятно стало его нежное отношение к девушке, благоговение перед ней. Какой же я был дурак - парни со своими девчонками совсем не так себя ведут! Но, долго думать некогда - нужно начинать срочно собираться.

Как потом рассказал Степан, когда прибыли к мысу - оказалось, что наверх ведет крутой подъем - можно было крюк бросить и на лебедке затащиться, по крайней мере - тросом подстраховаться. Но, Сергей решил заехать на кручу сам, без страховки. Уже на самой вершине он сильно газанул, колесо выдрало камень, нос вздернулся и "газик", помедлив, опрокинулся. Сергея выкинуло из кабны. Его везли на носилках, которые связали из жердей, для жесткости примотав его, чтобы не стало хуже - ноги не действовали, видимо, травмирован позвоночник...

- Машину не бросайте, - просил Сергей. Но отремонтировать не было никакой возможности. Только получив обещание, что, едва доставят его в больницу, ребята сразу вернутся за ней, он разрешил нам трогаться. Я тогда еще подумал, что Степан врет ему, как это часто делают с больными - из лучших побуждений.
Через всю эту топь, где машины рычали и хрипели, плевались и газовали, выдавая в липкий воздух синие облака дыма, носилки мы несли на руках. Если путь к морю нам казался адом, теперь думалось, что тогда мы шли налегке. Но, честно говоря, я благодарен мужикам, что меня не освободили от ноши, не сделали никакой поблажки. Я был в команде, наравне с другими.

И я шел, пот заливал глаза, на плече от ручки носилок, казалось, лопнет кожа. Я придумывал себе, что это война, самая настоящая война, и на носилках - раненый командир. Ну, и еще всякую дурь, но с этими выдумками идти становилось легче. Дома, когда мне делалось невмоготу, как говорила Нюша по другому поводу - когда бегали на коротких остановках в кусты, - "прихватывали комплексы", я надевал тельняшку и подолгу стоял перед зеркалом, убеждая себя, что я десантник - сильный, смелый, что все могу и все умею, ничего не боюсь, и все меня уважают.

Ну, разумеется, когда мамы не было дома.

Мы все почему-то очень надеялись на вертолет и оттого шарили глазами по лоскуту безоблачного неба, синевшему между деревьями. То и дело проверяли, не появилась ли связь. Но она все не появлялась, даже когда навстречу стали попадаться местные жители. От первого же встреченного, водителя старенькой "копейки", мы узнали, что ближайший медпункт в ста пятидесяти километрах. Это уже совсем нас не пугало, хотя дорога была разбита в хлам, и ехать приходилось очень осторожно. До поселка, застроенного барачного вида домиками, добрались уже затемно. В больничке - одноэтажной и деревянной, в кабинете с покатым полом и дешевыми обоями пожилая врачиха после осмотра Сергея разговаривала с Нюшей. Та позвала меня и Степана. Оказалось, что рентгена нет, но и без него видно, что случай сложный, и медлить никак нельзя. Прямо при нас она очень долго пыталась связаться с кем-то по военной рации. В конце концов, выкружила вертолет: утром газовщики летали куда-то за питьевой водой для своих офисов, и она договорилась: Сергея заберут. В Архангельск улетала и Нюша. Узнав, что она дочь, ее взяли на борт. Еще сутки мы вытягивали через болота Серегин автомобиль. Потом ребята пытались вправить обратно кардан - но опять ничего не получалось, и они договорились оставить машину у дома той же врачихи: "Никуда не денется эта колымага, кому такой металлолом нужен? Ох, уж эти москвичи! А говорят, Москва богато живет. Тоже мне, "богачу - наворочу".

Обратно возвращались молчаливые, сильно гнали, мужики менялись за рулем, перекусывали на ходу, практически не делая привалов - у Степана кончались отгулы. Когда въезжали в Москву, то почти не отвечали сигналившим вовсю москвичам, радостно махавшим нам из своих необыкновенно красивых и, наверное, комфортных иномарок. Кое-кто из них не ленился приспустить затемненные стекла и высунуть разномастные, поднятые вверх, большие пальцы. Но, наш флаг со сломанным древком лежал где-то глубоко под вещами.

Жену Сергея дома я не застал - ей позвонили из Архангельска, и она сразу туда уехала. А вскоре я уходил в армию. Когда через год пришел в отпуск, в квартире Сергея жила другая семья - пожилой дядечка с красавицей-женой и крошечной дочкой. Оказалось, Сергею на лечение требовались деньги. Жена решилась продать квартиру в городе и купить что-нибудь подешевле, в Подмосковье. Куда они переселились - ни моя мама, ни соседи не знали. Я ездил в автосервис, где раньше работал Сергей - там поменялся хозяин, и весь коллектив обновился - вовсю - орудовали гастарбайтеры. Съездил к гаражам, откуда год назад начинался наш поход. Но, там никого не было видно, а трава, вылезшая из щелей между воротами и асфальтом, доказывала, что тут давненько никто не появлялся. Но, с выбором профессии я определился. Нет. Я не художник и не компьютерщик, не ремонтник автомобилей и даже не профессиональный путешественник. Я буду врачом санитарной авиации или стану работать в бригаде спасателей. Чтобы, оглядывая с небес дали, вывозить к жизни усталых людей. Лечить Серегу, чтобы не пришлось продавать его жене квартиру.

Я уже уезжал на вокзал, когда мать вдруг подала мне несколько конвертов: "Извини сын, меня, дурочку, жизнью битую. Мне казалось, что мужчине, чтобы развиться - свобода нужна. Так я и твоего отца отпустила - не боролась за него. И зря, наверно - ведь мужики народ куда хлипче нас, женщин. Спился твой отец, потерялся, сгинул. Думала, ты - молодой, тебе же еще учиться нужно, некогда о других думать, семью заводить... Но, тут решила - вдруг со мной что случится, один ты на свете останешься. Если она хороший человек, девчонка та твоя, держись за нее. Это, видать, эгоизм родительский во мне говорил".

Письма были от Нюши. Адрес ей, конечно, подсказал Сергей. Она, как и хотела, в этом году учится уже по двум специальностям, будет психологом и логопедом. Про отца пишет, что ему лучше жить в своем доме, где можно выбираться в сад. Приложила фотку - рыжая, большеротая, как всегда, улыбается на все сто, самая милая, моя дорогая, она сзади обнимает Серегу, а тот, как обычно, с достоинством принимает ее любовь и держит за руку свою Надежду - та немного похудела. На заднем плане - зеленые кусты, яркие цветы - это, наверное, и есть их сад. Она, оказывается, бывает у отца каждое воскресенье...

Нюша успела прибежать на вокзал. Косы у нее не было, от прически прежней осталась, разве что, челка. Когда поезд тронулся, она шла до самого конца перрона за вагоном, а в руках ее прыгала та белка, которую мы вместе нашли на брусничной поляне, - сначала нашел я, а потом - она.


Рыбачка


Сначала он отвечал маме, на ее просьбы взять с собой: «Не женское это дело». Потом, на мои – «не детское дело». А потом мы перестали проситься. И его не было дома все больше времени – он уезжал на свою рыбалку.

Что я никогда не стану рыбаком – это решено с того дня, как отец ударил меня. Я ходил тогда в первый класс. Воображая себя охотником на пираний, частенько играл металлическими рыбками с маленькими якорьками у хвоста. А однажды без спроса взял спиннинг и, выйдя на балкон, постарался закинуть блесну. Как это делается, я знал: отцовская коллекция толстых видеокассет мною регулярно просматривалась… Спиннинг затрещал, блесна полетела и приземлилась на газон, а катушка продолжала крутиться, вокруг нее вспенилась леска. Я не додумался перемотать всю катушку, просто закрутил «бороду» леской и трусливо поставил спиннинг на место – за шкаф. Когда отец засобирался на рыбалку, я и услышал это грозное: «Ну-ка, иди сюда!». Я боязливо заглянул в комнату, он, держа в руке злополучный спиннинг, подошел и ударил…

Но на рыбалке я все-таки бывал. Потому что смутно помню: мы ночевали в палатке. Я проснулся, осторожно высвободился из-под маминой руки... От озера сахарной ватой – такую продают в детском парке – тянулся туман, было тихо-тихо. Трава, кусты и даже деревья прикрыты белыми прядями, словно у продавца ваты, полного дяди с женским голосом, закончились деревянные палочки, на которые он наматывал эту вкуснотищу, а волшебный горшочек варил и варил... Я пошел к воде, а одно из деревьев – с остроконечной верхушкой, стряхнув с себя белый дым, вдруг шагнуло мне навстречу и подхватило на руки. Не подумав испугаться, я поднял глаза – из-под капюшона на меня смотрели смеющиеся глаза: это был папа, в своем военном, в каплях росы, плаще, который почему-то назывался «палаткой»...

Сейчас отец редко бывал дома. Наведывался, чтобы решить вопросы по бизнесу, которые не решались по интернету или телефону. И снова уезжал на рыбалку – на угрей в Саргассовом море или палтуса в Норвегии, на мурену, тунца, на сардин, на ската, на меч-рыбу... Мама перед его исчезновениями ни о чем не спрашивала, просто смотрела.

– Что случится – сообщат, – раздраженно отвечал он на этот взгляд. – Но что со мной может случиться?..

Я никогда не стану рыбаком, потому что не хочу быть похожим на него – у меня совсем другая мечта. Я накоплю денег и куплю себе пистолет. И тогда весь мир узнает... Что узнает, я еще не придумал, сначала мне нужно купить оружие. Проблема в том, что деньги копятся крайне медленно. У отца их – как икры у рыбы-луны. Но он думает, что карманные деньги – зло. И маме их выдает, требуя унизительного отчета по чекам, считая, и не без оснований, что она, все равно, пропьет... Но я-то не всегда буду школьником, вырасту – и тогда, тогда... Все еще посмотрят.

В трудовой лагерь я напросился сам – потому что летом дома совсем нечего делать. Там, может быть, будет тяжело – месить бетон, носить кирпичи. Но мы уже старшеклассники, а я ростом – на голову выше тех гастарбайтеров, что строят дом возле нашей школы. У отца я просил денег на поездку и видел, что он рад моему решению, даже исполнил главную свою песню: «Я рано стал работать...». Дальше шла лекция, что те виды рыб, которые нянчатся со своими икринками, держа мальков во рту, находятся на грани вымирания… Припев отцовой песни давно известен: «Я сам всего добился!».

«Чего добился?» – хотелось мне его спросить. Огромный пустой дом, где никто вместе не смотрит телевизор, не справляет праздники, не ужинает за одним столом. В просторном дворе кирпич, из которого сложена печь в летней кухне, уже начал крошиться, словно печь – ровесник египетских сфинксов. И все из-за того, что ее не используют по назначению. Я в ней прячу сигареты, в полной уверенности, что их никто там не найдет…

Из нашего дома я с радостью убегаю в школу, чтобы пообщаться, поговорить. В большом доме обитаемы только моя комната, где я обычно сижу в интернете, и мамина спальня, в которой она, пока есть деньги, смотрит свои пьяные сны… В той квартирке, на втором этаже старой пятиэтажки, мы были ближе друг другу – видимо, само тесное пространство заставляло быть вместе, разговаривать, обсуждать фильмы, которые смотрели сообща – телевизор был один, впрочем, как и диван.

– Ну что, гоблины, готовы к труду и обороне? – приветствовал, построив нас у автобуса, главный Гоблин – учитель физкультуры, оптимист и здоровяк, всегда одетый в один и тот же спортивный костюм. Гоблинами он нас называл потому, что не запоминал наши имена и фамилии – или был не способен это сделать, или просто не напрягался. Зная эту его особенность, мы безбоязненно сдавали нормативы друг за друга. Впрочем, он когда-то сумел стать чемпионом мира по боксу, за это мы его уважали. А Гоблином называли, видимо, автоматически, для защиты, чтобы как-то не уронить самооценку.

– И так, зачистим столицу нашей Родины от себя? Не слышу ответа. Ну-ка, все вместе отвечаем: зачистим столицу Родины от себя?

– Да! – не очень стройно отвечали мы.

– Дадим родной полиции сходить в отпуск?

– Да!

– Дадим предкам от нас отдохнуть?

Мы уже сносно, довольно дружно орали, недоуменно косясь на четверых девчонок из параллельного класса, которые тоже ехали с нами.

– Знакомьтесь, это сменный воспитатель. – Николай, его напарник, больше похожий на сына, одетый в спортивный костюм, казался лишь чуть-чуть старше нас. – Какие вопросы будут?

– Зарплату, согласно трудовому кодексу, будем дважды в месяц получать? – спросил из строя Ежик Гоша, мой друг, с пеленок рассматривающий мир исключительно с юридической точки зрения. Он у нас самый мелкий в классе, короткие черные волосы торчат, как иглы у ежа, вот и зовем его Ежиком...

– Заработай сначала! Чтобы ты еще не оказался должен! – заткнул его Гоблин и скомандовал: «По машинам!».

И мы помчались в автобус занимать места.

В дороге, на остановках, мы пару раз пили «из горла» пиво – прямо за ларьком. Знатоки говорили, что едем «к волку в жопу», и там супермаркетов нет. В это с трудом верилось, но и в моем рюкзаке вместе с минералкой появилась бутылка пива. Воспитатели сидели на передних сиденьях, мы в автобусе снова, по-тихому, бухали, так что Ежик Гоша заснул, и я всерьез побаивался, как бы его не стошнило на мой рюкзак.

А на въезде в лагерь автобус тормознули, и двое – один с коричневой таксой на поводке – вошли в салон.

– Оружие, алкоголь, наркотики, дети, везем? – весело спросил рыжий худой полицейский с прыщиками на носу.

– Везем, дядя, – в тон ему ответили мы.

Кривоногая собачка просеменила в хвост автобуса и там под сиденьем обнаружила в целлофановом пакете какую-то траву. Никто не признался, чья она, никто на этом месте не сидел, но менты приказали открыть для досмотра наши рюкзаки. Пиво, водка и даже текила из чьего-то домашнего бара быстро перекочевали в потрепанную милицейскую сумку.

– Это частная собственность, – пытался отбить свою бутылку вина Ежик Гоша.

– Сколько тебе лет, собственник? Может, заявление напишешь, что и травка твоя?

Нет, менты были не злобные, какими обычно их показывают по телевизору, они даже веселились и шутили. А нам было не до смеха – наши запасы были разорены. А трава – так и не понятно, откуда взялась. Мы пообсуждали и решили, что нам ее подкинули. Причем не факт, что там была наркота – может, просто сено. «Наши судебные перспективы были бы неплохие», – с большим опозданием сделал заключение Ежик Гоша.

Лагерь «Лесная сказка» был и вправду, как нам казалось, у волка в жопе: в сосновом бору стояли деревянные корпуса. Интернета не было. Позвонить по сотовому можно – только у трех сосен, на краю заросшего травой стадиона. Это место показала нам Лена – молодая женщина, работница лагеря, первый человек, которого мы встретили тут.

Все четыре корпуса пустовали – нас поселили в самом большом, рядом со столовой. Лена – невысокая худенькая женщина в мужской футболке, в леггинсах и ширпотребовских фиолетовых шлепках, позвякивая связкой ключей, как мне показалось, с гордостью, открывала, одну за другой, комнаты и с какой-то стати радовалась нашему приезду. Нам досталась комната с четырьмя кроватями и своим санузлом. Кроме кроватей, стоял стол и в углу вешалка. Обои вроде как свежие, но цветами и веточками напоминали бабушкины...

– Дерибас, – осмотрев комнату, сморщил конопатый нос Костя Гвоздев.

– Да не, нормально. Прикольно даже, в Словении мы в таких жили, – сказал Рома Гавшин, самый умный у нас в классе. Родители его все время куда-то отправляли, и он часто опаздывал на учебу, прихватывая несколько дней, а то и неделю, возвращаясь с каникул.

– Да, уж лучше, чем дома – мы в однушке вчетвером живем. Но у нас – тряпки, мебель, ребенок маленький, – поддержал Ёжик Гоша. – Но все же, – дополнил, – до санитарной нормы комната не дотягивает.

Жизнь наладилась – у Костяна оказался кальян, а в полукилометре нашелся пивной ларек, где продавец, чуток нас постарше, охотно продавал нам и пиво, и сигареты, по спецзаказу обещал подогнать и сорокаградусной. Гоблин через день уехал в город по делам и пропал, а к его наследнику приехала девушка, и они, не стесняясь, жарились в своей комнатке так, что было слышно в каждой спальне – такие уж тут были перегородки.

Призывать к порядку нас пыталась комендант Лена. Чтобы мы не выходили из корпуса после отбоя, она как-то даже закрыла входные двери на ключ. Но Гвоздев возмутился и выбил замок парой мощных ударов ногой. На шум из своей комнаты вышла комендантша и вызвала полицию. Приехали те же персонажи, что экспроприировали у нас алкоголь. Правда, без собачки и без улыбочек. Сфотографировали дверь, составили протокол. Гвоздев понтился:

– Что там дверь – мой отец весь этот лагерь может купить. Он за один день больше получает, чем вы за год.

Когда менты уехали, он подошел к двери и пинал до тех пор, пока она совсем не вывалилась...

– А чего такого? За все оплачено! Мой папа таких дверей на одну зарплату тысячу купит! Это не вы – нищета деревенская! Аборигены! Гольё урюпинское! Да у меня отец… – кричал он в сторону комнаты с табличкой «Комендант».

В выбитую дыру потянулись холод и комары.

А вот работа никак не складывалось: сначала мы быстренько разломали – по досочкам – забор вокруг лагеря, затем, под руководством Николая, целую неделю вкапывали новые столбы. А потом только смотрели, как штакетник приколачивал Михалыч – худенький старикан, а девчонки подавали ему гвозди и доски. Дожидаясь обеда, мы купались, загорали, бродили по окрестностям, ели ягоды. Однажды насобирали грибов – они оказались съедобными, и на кухне их пожарили с луком – был дополнительный обед. Мы сделали клумбы у пустующих корпусов, но кирпича на бордюр так и не завезли. Михалыч зачем-то выдал кисточки и побелку, которую мы слили в траву, справедливо рассудив: если сольем половину – вдвое меньше красить...

А в спальне тем временем продолжались трагедии: комендант при ежедневном осмотре увидела, что бачок у нас в туалете не сливает воду. Вызванный сантехник снял крышку и нашел припрятанную Гвоздевым бутылку водки. На всякий случай, чтобы было, что сунуть под нос комендахе, он вытащил из бачка железку, мол, нужно искать замену – и спешно ретировался. В итоге с неработающим бачком жили три дня – сантехник запил. А отомстили за все мы, конечно же, Лене – вместо унитаза ходили в ведро для мытья пола. Утром слышали, как она материлась…

Так, в принципе, бездарно, но не напряжно, прошли три недели. Наступила последняя лагерная ночь. К нам в комнату пришли девчонки, их Гвоздев стал накачивать пивом, а его оказалось мало. Степка подбивал клинья к Катьке, Егор вовсю обнимал Нину. Так что бежать в ларек пришлось мне. Ясно, что воспитатель с телкой в своей комнате, но комендант Ленка после отбоя наверняка сидит на вахте – на крылечке или веранде перед входом. И потому пацаны провели отвлекающий маневр: инсценировали вылазку из окна нашей комнаты – с криком, включенным светом и хлопаньем оконными створками. А я в это время, давясь смехом, вылезал из окна на противоположной стороне корпуса... Пригнувшись, добежал до кустов – и быстренько тропинкой на дорогу. Никого не встретив, прошел с полкилометра по шоссе. Но знакомая синяя будка оказалась закрытой: козырек опущен, петли соединял амбарный замок. Ближайший магазин был в селе, километрах в четырех. И я, даже не задумываясь, двинул туда...

Назад возвращался, когда совсем уже было темно, страшно гордый собой – с двумя баллонами пива и парой пакетов чипсов. Обычно мы ходили в ларек по дороге, а тут я решил срезать: гипотенуза всегда меньше суммы катетов. Я свернул с шоссе на тропинку, и мне уже казалось – вот-вот увижу светящиеся окна нашего корпуса, но огни за деревьями все не появлялись. Только шорох сосен, ставший недобрым, даже зловещим. «А вдруг волки?» – мелькнуло в голове. Вот бы у меня был пистолет, я бы – раз! Но пистолета не было.

Я решил вернуться и убедиться – по той ли тропке пошел. Но вернулся я недалеко – в темноте увидел, как в одну сходились две дорожки. По какой я пришел – сложно сказать. И направился по левой. Шел-шел, но никак не появлялось шоссе, с которого я свернул. Остановился, прислушался – вдруг услышу автомобиль, пусть редко, но они тут ходят. Ни звука, ни огонька. Стоять и вслушиваться в шум леса – стало не по себе. Я запаниковал, побежал назад, ругаясь, что не взял с собой сумку – таскать бутылки было неудобно, а содержимое пухлых пакетов медленно, но верно превращалось в труху.

Я бежал, и уже казалось – нужно было не возвращаться, на самом деле лагерь дальше. Я просто устал... Снова шел, шел, и нахлынула новая волна страха – я понял, что в темноте пропустил развилку. А потом не мог вспомнить – перелезал ли это самое бревно, перегородившее дорогу. Мы ходили здесь днем. А сейчас все казалось иным, страшным, незнакомым, и я неожиданно для себя… заревел. Сел на бревно, открыл пиво и, как горнист, обезображенную статую которого мы нашли в кустах, хорошо приложился. Пришла мысль, что тропинка должна же, в конце концов, куда-то вывести… И я пошел вперед. Отсчитал сто шагов и снова выпил. Отсчитал – и снова выпил. Когда впереди что-то блеснуло, я был совершенно пьян. Высыпал в рот обломки чипсов, луковых, со сметаной, причем часть их сыпанулась мимо рта, на рубашку, закинул пустую бутылку в темные кусты, вторую, полную, крепче зажал подмышкой и пошел на огонь. Но это были вовсе не светящиеся окна нашего корпуса, это был костер, который горел на берегу. И у огня кто-то сидел, а чуть дальше дымилось туманом озеро. Мне было все равно, кто это. Мне нужно было найти дорогу.

– Здравствуйте!

– Кулешов? Максим? А ты что тут делаешь?

Обернувшийся на мои шаги человек оказался Леной. Да, это была наша комендантша, уборщица, сторож и кастелянша в одном лице. – Ты один? Это что, я должна вас до утра охранять? Кто вы мне? Когда же это кончится? Завтра? Вон смотри – сколько тебе лет? Я в этом возрасте еще не знала, что такое вино. А ты еле лыко вяжешь. Я с вами поседела!

Она подкинула в костер дров и продолжила:

– Думала, подработаю – у нас тут вообще работы нет. И так семья на подножном корме – рыба, огород да грибы-ягоды. Я этим летом, до вас, восемь литров земляники наварила. Вы приехали – быстро все убрали. Что не съели – затоптали. Кто так чернику берет – с корнем, кустами?

Я что-то мычал в ответ…

– Господи, куда я такого пьяного? На себе, что ли, потащу?

Она еще что-то говорила, бессильно возмущалась, а я присел на бревно возле костра, уронил кружившуюся голову на колени и заснул. Проснулся от холода. Костер догорал, я лежал на земле, укрытый чужим тряпьем... От воды поднимался туман, опять напомнивший сахарную вату из детского парка. Я встал, голова болела, губы на вкус были подозрительно соленые – я вспомнил, что вчера ревел, впрочем, может, это чипсы. Наверняка, лицо еще то... Надо умыться. И я, стараясь шагать так, чтобы не замочиться в росе, пошел к озеру. Вода в нем оказалась неожиданно теплой…

– Кто рано встает, тому бог подает, – из тумана в неуклюжем плаще вышла Лена. В руках у нее была удочка. – Сейчас, давай, еще немного половим, только клев пошел, а потом быстренько сеть проверим и пойдем, – словно оправдываясь, сказала комендаха, протягивая мне свое допотопное удилище. – Не боись, до подъема я тебя в лагерь верну!

Делать было нечего, я проверил червя, забросил. Она достала из куста еще одну удочку, встала рядом. Мы молча ловили, она вытащила одну рыбину и вторую. Вдруг и у меня поплавок с белой маковкой резко ушел под воду. Я дернул, судя по сопротивлению, на крючке сидела огро-ооо-омная рыба. Я просто изумился, когда в руках оказался небольшой окунь – жесткий, с мелкой чешуей, сбитой в полосатый панцирь, с яркими оранжевыми плавниками. Он был удивительно сильный и упорный. Крючок вонзил свое жало мне в палец, а я вцепился в окуня... Лена, видя, как я не знаю, что делать, и неловко стараюсь удержать удилище ногами, засмеялась: «Удушишь окуня, пальцы-то расцепи». А я никак не мог их развести, смотрел на рыбу, на крючок и не понимал – где моя кровь, а где рыбья...

– Попадет в твою кровь рыбья слизь – и все, пропадешь ты.

– В смысле, как – пропаду?

– Да не умрешь, просто от рыбалки будет не отвадить, – она ловко вытащила крючок из моего пальца…

Сетку она проверяла вплавь. Заставила меня отвернуться, но боковым зрением я видел, как она, зябко поводя подростковыми плечами, в одних трусах входила в утреннюю воду, потряхивала косичкой, то ли от холода, то ли от комаров. Утопленную сеть я увидел, только когда она, вглядываясь в глубину, за шнур подняла поплавки над водой. Я уж подумывал, что ничего, кроме тины, в сеть не попалось, а она вдруг закричала: «О, какая красавица!» – и высвободила щуку. Она выкинула рыбину на берег, смешно, по-женски замахнувшись ею над головой, показав на секунду из воды правую грудь с темным соском.

– Держи ее, чтобы обратно не ускакала!

Потом прилетела еще одна щука, помельче. Я их, жадно дышащих, споласкивал в озере от береговой грязи и складывал в большущий мешок из толстого полиэтилена с загадочной надписью «Аммиачная селитра». Мне почему-то казалось, что рыбины похожи на Лену – длинными рыльцами и острыми зубами. Лена выпутала из сети крупную жирную рыбу, которую она назвала голавлем, и несколько красноглазых сорог размером с ладонь.

Одна из рыбешек приземлилась не так далеко от воды, а я сплоховал, не успел – пара судорожных кульбитов, и рыба плюхнулась в воду и скрылась. Я подумал: «Сейчас, наверно, начнутся бабьи вопли»… Но Лена махнула рукой и засмеялась:

– Потом больше попадет. Не всю же рыбу за один раз вычерпывать…

А потом я снова отвернулся, и она вышла на берег, надела выцветшую футболку на мокрое тело и босая побежала к костру. Когда я подошел – она тянула ладони к самому огню. Ладони ее казались большими, наверное, потому что руки были очень тонкими. А губы были узкие-узкие и фиолетовые, и подбородок дрожал от холода. Я укрыл ее плащом, вытащив наверх мокрую косу, чтобы не мочила ей спину. Намоченный кончик тощенькой косицы походил на кисточку для рисования...

Она искренне радовалась удачной рыбалке:

– Да ты – талисманчик! Давно такого улова не было! Все озеро китайскими сетями сгубили. У меня-то сеть – отцовская, трехрядка, шелковая. Я ее с любого топляка сниму, не брошу. А люди приезжие теряют километры этих сетей и не ищут, они у них одноразовые. И рыба, и птица попадает и гниет.

Я подкинул в костер сухих веток.

– Много-то не кидай – скоро пойдем, – сказала Лена и почему-то спросила, – а у тебя есть отец?

– Есть.

– А чем занимается?

– Тоже рыбак, – зачем-то сказал я.

– Тоже, значит, как я, горемыка…

– Почему горемыка?

– Так оба – озером кормимся...

Я ничего не ответил. Потому что отец никогда не привозил домой рыбу, разве что искусно обработанные – отваренные и отполированные – челюсти или черепа особо крупных экземпляров, да еще он коллекционировал скелеты экзотических рыб и хранил у себя в кабинете, запертом на ключ. А так – у нас в семье вообще не готовили рыбу. Наверное, потому, что он не терпел её запаха...

Когда солнце стало быстро, прямо на глазах, выкарабкиваться из-за озера, мы собрались и пошли в лагерь. Мы шли по тропинке – возле нее стояла трава в капельках росы, позади светило солнце, и я впервые увидел его лучи – в остатках поднимающего тумана они стали видимыми. В утреннем бору было светло, какие-то птички радостно переговаривались, и казалось странным, что несколько часов назад лес виделся мне ужасным, дорога – страшной, а в голову лезли дикие мысли.

– А волки есть здесь? – спросил я.

– Наверное. Хотя я не встречала. А вот лису – часто вижу, ходит, как хозяйка, не боится.

– А ты… А вы не боитесь?

– Зверей? А чего их бояться? С ними все понятно, и вообще, самый страшный зверь – человек.

И она замолчала.


Мешок с уловом тащить не очень удобно – он был весь в песке и чешуе, так что не хотелось закидывать на плечо. Меня словно прорвало: я трепался без умолку – рассказывал все, что знал интересного про рыбалку... Как нужно целиться подводным ружьем, какую приманку предпочитает тунец, как поймать ската, о ведрах крови, которые выливают в море, чтобы приманить акулу, какой на акулу должен быть крюк, какая проволока, и какую барракуду нужно покупать, чтобы изловить мурену. Объяснял Лене, какие приборы устанавливают на катерах, как они способны рассмотреть косяки рыб и даже определить их породу... О приманках с подсветкой и ультразвуком, наживках из силикона, о цвете лесок и форме блесны. Говорил и сам себе удивлялся – столько успел узнать, роясь в интернете.

– Знаешь, сколько видов рыб в Средиземном море?

– Не-а.

– А у вас в озере сколько?

– Окунь, сорога, уклея, голавль, щука, сом, пескарь, карась, линь, судак, язь… – она, как школьница, загибала пальцы. Получилось пятнадцать.

А что в Средиземном море их более пятисот, она так и не поверила. И еще я зачем-то повторил отцовские слова, что те рыбы, которые излишне ухаживают за потомством – на грани вымирания.

– Вот и неправда! Окунь – я в районной газете читала – он и икру стережет, и личинки охраняет – и, вон, сколько его развелось: раньше так только ерши на голый крючок кидались!

Я замолк – крыть было нечем.

У самого корпуса, появившегося внезапно слева от дорожки, она, перед тем, как протянуть руки за мешком, щелкнула меня по носу:

– Умник! Прямо профессионал! Знала – так давно бы тебя в помощники подрядила!

И еще раз назвала меня «талисманчиком». Из гаражика она вытащила свой допотопный велосипед – «велосоветикус», объект наших насмешек. Я помог примостить мешок на заднюю беседку, она прикрутила его проволокой и, махнув рукой: «До подъема надо успеть рыбу отвезти, мать ждет», – уехала. Я, стараясь не шуметь, пошел в корпус. Все спали, на моей кровати спала прямо в одежде Нина. Ничего не оставалось, как лечь с ней валетом. Прежде чем заснуть, я, как о другой жизни, вспомнил, зачем ходил и что двухлитровую бутылку пива все-таки потерял.

Почти сразу нас разбудил приехавший физрук – нужно было ликвидировать бардак и готовиться к отъезду. Потом Гоблин с Леной составляли список испорченной нами мебели, исчезнувшей посуды, разбитых стекол, сорванных унитазов, вырванных дверных ручек. Даже Ежику Гоше стало понятно, что мы столько не заработали. Главное – уехать. И поэтому с радостным чувством мы смотрели в окно и даже кричали «ура», когда автобус, наконец, тронулся, и мимо проплыли ворота лагеря, красный конус, похожий на морской буек, с надписью «Газ», а потом и работающий ларек.

Дома, неожиданно для себя, я стал мечтать о следующем лете, о поездке в тот же лагерь. И, вытащив из накопленного на пистолет, купил себе складную удочку. Потом подумал и купил еще такую же. Потом – пару безынерционных катушек, наборы приманок для озерной рыбы, несколько видов лески, наборы грузиков и современные донки со столиками для прикорма – фиберы. Долго изучал приманки, решил не экономить и прикупил их. Ближе к лету у меня появились садок, удобная корзина для переноски улова и сапоги-бродни. Все это складывалось в огромный рюкзак – специальный рыбацкий, прорезиненный. Когда мама случайно обнаружила эти запасы в моей комнате, она обреченно только и сказала: «И этому рыбья слизь в кровь попала»… Она тоже знала это поверье.

Я приехал в лагерь, думая, что сейчас увижу Лену. И выложу ей подарочки, и глаза у нее загорятся, и я скажу: «Это тебе». Или – «вам»? Все-таки она на много лет старше. А если она откажется? Тогда сбегу через окно, припрусь ночью на озеро и встану рядом – рыбачить. Главное, не заплутать – как тогда, ночью. В трех соснах заблудился. Как же ночь все изменила!

Если будут еще деньги, то стоит прикупить лодку – легкую. Чтобы не вплавь сети проверять – она же, наверное, до поздней осени ловит!

В этом году все повторилось: полицейские с собачонкой, пакетик травы, и та же старенькая сумка доверху наполнилась разнокалиберными бутылками. Нас поселили в другом домике. Так что я, едва заняв койку, бросив вещи, побежал в наш прошлогодний корпус. Но в комендантской – табличка висела та же – комнате пила чай незнакомая женщина, полная и пожилая.

– Ты че? – спросила она на своем деревенском, чаячьем.

– Я? Да я в прошлый год тут жил… – замялся я. – А Лена где?

– Лена? Какая Лена?

– Так здесь комендантом работала…

– А, рыбачка-то? Так она… А ты кто будешь? Хахаль, что ли, ее? Молодой больно.

Я смутился. Но она, сделав неизвестно какой вывод, явно не в мою пользу, продолжала пить чай из цветастой чашки, размерами напоминавшей бульонницу.

– Че стоишь? Она не работает. Нет Лены. Вышла вся.

Это чеканье меня убивало. Нельзя, что ли, правильно говорить, лень? Но, чтобы скрыть раздражение, я стал спрашивать, растягивая слова:

– А где ее можно найти?

Она, вроде как удивленная моей настырностью, выдержала паузу, но ответила:

Где-где... Нету ее. Совсем, – и, вытянув шею в мою сторону, округлив глаза, сказала, – утопла она, осенью.

– Как… утопла? Утонула?

– На озере. В сетях запуталась. Ну, может, еще и нетрезвая была, – с этими словами она прикрыла левую грудь ладонью, видимо, там у нее было сердце. – Браконьерка, дак. Да в такую холодную воду полезла. Двух пацанов оставила – мал мала меньше… Где у нее ум-то был?..


В тот же день я уехал домой, оставив свой прорезиненный рюкзак и удочки в чехле под кроватью в лагере. Ехал автостопом. Рыбалка мне вдруг снова стала безразлична. Я опять думал о пистолете.


Дом на плоту

Он проснулся от ощущения необыкновенного покоя. И одиночества. А может, разбудила муха, надсадно жужжавшая – запуталась, несчастная, в паутине. Он никогда прежде не просыпал восхода и заставал солнце карабкающимся из-за горизонта, определяя по нему погоду на день. Но эта ночь была бессонной, сильным штормом мотало плот. Родители, взяв по мотку самолучших веревок, ушли крепить бревна, чтобы не раскрошило их, как вязанку хвороста, схваченную ветхой бечевкой. А Максим, оставшись один, уже прощался с жизнью, ожидая, что все развалится – стены ходили ходуном, пол – волнами. Ему казалось, не будет больше солнца с восходами и закатами, ни глади воды, ни вечного мимо плывущего берега.

Всегда он просыпался в доме первым. Когда была жива бабушка, они просыпались вместе. И он мог наблюдать все, что в доме происходит: как бабушка встает, надевает свою немудреную одежду, долго, истово молится, потом умывается под медным рукомойником. Отец никогда не мылся в доме: выходил на волю и там с удовольствием брызгался, фыркал, черпая ладонями воду из реки. Тотчас после бабушки, будто стыдясь, с обычной своей фразой: «Господи, проспала», – вскакивала мать. Максиму не было видно из-за перегородки, но по звукам он доподлинно знал – вот сейчас мать расчесывает свои густые черные волосы, вот, поплевывая на пальцы, заплетает их. Еще несколько мгновений, и она появлялась с уложенными вокруг головы косами, покрытыми на день платком. Когда Максим был маленьким, он думал, что она и спит в платке. Но однажды, когда ему приснилось что-то страшное, и он закричал, мать соскочила с полатей и подбежала к нему босая, в одной рубахе. И до сих пор он помнит то свое детское удивление красотой матери: волосы черные, блестящие, ниже пояса, будто это и не мама вовсе, а Елена Прекрасная из бабушкиной сказки.

Утром отец гасил фонари на плоту, проверял снасти, а мама с бабушкой начинали готовить еду на день. Максиму хотелось бы умываться, как отец – в реке, но ему подавали таз и поливали на ладони из ковшика. Казалось, с этим можно свыкнуться, но каждый день начинался с ощущения ущербности и непонятной вины. Сидя на кровати, Максим ожидал, пока отец перенесет его к столу, а после – к кострищу. Это была его обязанность – подкладывая дрова, смотреть за огнем, чтобы тот не вылез из кострища. Еще была задача у Максима: не пропустить – заметить встречающих. Он не знал точно, кто они такие, но представлял – должно быть, высокие, красивые люди, одетые в золотую и чешуйчатую – так сияли иные церковные купола на берегу – одежду. Когда их, наконец, встретят, они смогут поселить на берегу. Там пол – он знал – никогда не качается, а посредине избы стоит большая и теплая печь.

Ещё Максим знал, чем займется там: он будет пастухом. У него непременно появится конь, на котором можно изъездить все окрестности, с которым можно плавать, держась за гриву – со своего плота он видел, как это делают мальчишки, живущие на берегу... Но лето проходило за летом, а встречающих все не было, и мечта стать пастухом откладывалась.

Он вырос на этом плоту. Родители, отправляясь в плавание, повесили люльку в самом надежном месте: на крюк, вбитый в стену, стена же жестко крепилась на самом толстом бревне. В стене были три окна. Снаружи, рамами в кружевных наличниках, их дом, как две капли воды, походил на дома, что стояли на берегу. Мать белила наличники и мыла стекла каждую весну – перед большим праздником, Пасхой. Противоположная стена тоже стояла на бревне, но окон в ней не было – лишь входная дверь, да под потолком крепились родительские полати, всегда закрытые пологом. Две другие стены были подвижные. Закрепленные лишь в одном конце бревна, они могли скользить по пазам, когда плот колебался на поднятых ветром или встречными судами волнах. Вместо оконцев тут щели-пропилы, в двух соседних бревнах. От качки они меняли форму – когда одно бревно смещалась относительно другого...

Зимой, когда плот намертво вмерзал в лед, и стены переставали ходить, пазы конопатили высушенным на ветру и солнце илом, что попадался в сети. Посреди дома отец складывал печь из красных кирпичей, густо смазывая их слоем тягучей глины. Остатков глиняного теста хватало на горшки для хозяйства да для забавы Максима – в семье все любили лепить забавные фигурки и свистульки. Общая радость – обжигать их в печи, особое волнение – пробовать, какой звук издаст свистулька.

Максим любил зимние стоянки именно за эту печь, за ее особенное тепло. Мальчика переселяли на лежанку, которую устраивали под ее греющим боком. Бабушка зимами спала на печи, и с ней можно было разговаривать долго-долго, слушать сказки, пока не возьмет тебя сон. Именно на зимовке появлялось на плоту молоко: его приносила мать из ближайшей деревни. Чаще всего приносила его в холстяной тряпице – замороженным, как она называла: «кругом», – сохранившим форму блюда. Дожидаться, пока оно растает в миске, было не по силам, и он колол кружок ножом и бросал кусочки в кипяток. Получалась теплая белая водица с удивительным вкусом. Однажды он чуть не заплакал, когда почувствовал этот забытый вкус – до этого не пробовал молока почти полтора года.

Зимами отец увозил с плота заготовленную за лето рыбу – соленую, сушеную, вяленую. Возвращался с мукой и солью, мясом, луком, картошкой, кадкой моченой брусники, бадьей соленых грибов, корзинкой замороженной клюквы, которую так и оставляли на улице – она не боялась мороза, наоборот, лучше хранилась. Прежде родители заготавливали дрова – на берегу валили сосны, ели, кедры. Отец с матерью уходили затемно и приходили, когда смеркалось. Бабушка днями обычно сидела или за пряжей, или за ткацким станком и неторопливо рассказывала свою жизнь до плота – как с дедом встретились, как поженились. И даже, как за яблоками в чужой огород лазила вслед за старшими братьями. Иногда она замолкала, останавливала работу, и было слышно, как звенит топор о мерзлое дерево, как, с глухим стоном, падают стволы. Родители приходили усталые, внося клубы пара в избу, молча переодевались, вешали не сгибающуюся ото льда одежду поближе к печи, садились ужинать... Но каждую неделю у них был выходной – они грели воду, бросая в кадку накаленные камни, и мылись в печи, настелив сушеного плавника. А потом мать пекла пироги с крупой, ягодами и рыбой. Садились есть пироги всей семьей. Рыбники были очень вкусные, и Максиму так хотелось взять кусок рыбы покрупней, целую щучью спинку, например. Но порядок есть порядок: в очередь чинно ломаешь корочку и рукой берешь чуть-чуть начинки.

В последние годы на стоянках дрова не заготовляли: берега, едва виднеющиеся вдали, выглядели болотистыми и не лесистыми: кустарник да тростник. Будто и не росло тут никогда леса. И отцу ничего не оставалось, как пилить бревна из плота. Маленькие чурки отец рубил для летнего костерка, а длинные – для печи. Колол их, крякая то ли от напряжения, то ли от удовольствия. А мать укладывала в поленницы рядом с домом.

Топор у отца был замечательный: всегда отменно наточен, с топорищем темно-желтым, отполированным отцовскими руками, небольшим, удобным, «ловким» – как говорил отец. Когда снимали с топора чехол из толстой свиной кожи, можно увидеть себя в начищенном лезвии, как в самоваре. Топор хранился засунутым в паз у дверей, и Максим иногда видел, как отец, просто так, без дела, достает его, пробует, плюнув на палец, острие, потом протирает его подолом рубахи... Заметив, что сын наблюдает, обычно весело подмигивал Максиму: «бриться можно этим топором». Сам отец носил бороду. А Максим, с некоторых пор, оставаясь один, озабоченно ощупывал подбородок: не начал ли, наконец, и у него расти такой же густой и сильный русый волос? Но увы!.. Лишь этим летом вдруг стала зудеть верхняя губа. На ней прорастал какой-то пух. Такой же появился на подбородке, мягкий и беспомощный, как на грудке синички, которую однажды, почти замерзшую, принес отец. Максим почему-то стеснялся этого пуха и мучительно краснел, когда отец или мать смотрели на него. И однажды, когда он заготавливал лучину, сидя у костерка, улучив минуту, провел по щеке острием топора. А потом еще и еще – и противный пух срезался! Но когда дело дошло до подбородка, рука дрогнула, и Максим порезался. Кровь, теплая и липкая, запачкала пальцы, капнула на рубаху. Максим зачем-то лизнул пальцы и пополз на край плота – умыться. Неожиданно голова закружилась, он отпрянул от воды, нечаянно задел топор, и тот неестественно быстро, молчаливо, как рыба, исчез под водой.

Из избы вышел отец. Все понял: по растерянному виду едва не плачущего Максима, по пустому чехлу, валявшемуся у костра. Выскочила мать. «Господи», – увидев кровь на лице сына, метнулась к нему, потом в дом, вынесла чистую тряпицу, стала унимать кровь. Потом поняла, что утонул топор… Испуганно взглянула на сурового отца. Но тот сказал: «На стоянке два выменяю!» – и пошел проверять снасти. Порез мать заклеила разогретой смолой молодой сосны, и ранка перестала саднить уже на следующий день.

Бабушка умерла поздней осенью, когда река собиралась, но все не могла встать – плот целую неделю шёл в сплошной шуге. На бревнах уже намерз панцирь, камни, выступающие из воды, поблескивали молочным льдом. А река, превратившись в поток – уже не воды, но еще и не льда, а странной, густой, шуршащей смеси, несла и несла плот с домом посредине… Чуть-чуть не хватало холода, чтобы остановить это крошево, впаять плот в ледяную корку. Отец из досок, что насушил летом, сколотил домовину. Мать из бабушкиных полотен сшила наволочки для тюфячка и подушки, набила их светлыми душистыми стружками. И бабушка, не желавшая просыпаться, торжественно лежала в праздничном платочке в своем новом доме. Но хоронить было негде – пристать к берегу не было никакой возможности. Дул пронизывающий ветер, нес мелкую крупу, которая отскакивала от бревен и смешивалась с шугой, не тая. Родители вынесли из дома гроб, отец забил гвозди, закрепляя крышку. Вместе они опустили гроб прямо в ледяное месиво, оттолкнули. Он отплыл чуть-чуть, выровнялся и, как привязанная к плоту лодка, поплыл рядом. Все смотрели, молчали. Мама плакала. У Максима тоже на глазах навернулись слезы. Отец не выдержал, сбегал за багром, вытянул домовину обратно. Приладил к задней стенке планку, чтобы получился маленький руль, и снова столкнул в воду. Гроб с бабушкой медленно стал удаляться от плота, отставая и забирая к берегу.

Рыбы, главной надежды на неголодную жизнь, год от году, а точнее – от стоянки к стоянке, удавалось заготовить все меньше. «Вода не та стала», – говорил отец. Однажды испортили целую бочку, добавив новый улов: рыба чем-то нестерпимо пахла. Теперь каждую партию тщательно осматривали, придирчиво нюхали. Но все чаще, посмотрев на воду, отец только вздыхал и сеть не закидывал.

Обычно вода становилась хуже после очередного города. Вонючие трубы, торчавшие над домами, непонятным образом загрязняли и воду. По мере отдаления от них вода становилась лучше, словно река самоочищалась, но после каждого следующего города все начиналось сначала. Отец уже не разрешал брать воду прямо из реки, а сделал из досок ящик со щелеватым дном, насыпал туда древесного угля и пропускал через этот ящик воду. А на стоянке он достал песка, мелких камушков и тоже засыпал в ящик слоями: «Должно помочь. Теперь только нужно все это менять». Но менять песок приходилось все чаще….





Если плыть за солнцем, – часто думал Максим, когда был маленьким, – то день никогда не кончится. Но мешали берега – они направляли реку, куда хотели, иногда даже прочь от солнышка. И Максим каждый раз боялся, вдруг они уплывут туда, где солнца вообще никогда не бывает. А сейчас плот, кажется, никуда не плыл. Словно у реки кончились силы. Максим выбрался из дома. Солнце светило вовсю, а берегов совсем не было видно – словно и не бывало. Кругом лежала абсолютная гладь, и не верилось, что ночью бушевал шторм. Плот, ставший совсем коротким – весь хорошо просматривался. Он, не веря в случившееся, долго кричал... Но никто не ответил. Родители ушли ночью, видимо, навсегда.

Плот лежал, течения не было – река кончилась, превратившись в озеро. И только ветер. Ветер! Как он сразу не догадался – нужно поднимать парус и плыть туда, где встало солнце. Парус на плоту был старый, но все равно, все равно... Он подтянулся. Может, парус лежит, сложенный за углом дома, с другой стороны? За бочкой с питьевой водой? За ящиками с рыбой? Поленницей?

Я должен ходить! – руками он поставил ноги на два соседних бревна и, цепляясь за дом, стал подниматься. Вот он выпрямился, ему показалось даже, что стоит. Стоит во весь свой немаленький рост, стоит, опираясь на неподвижные, теплые, прекрасные бревна. Впервые так высоко – и без посторонней помощи. Радость, нет, восторг, распирали его грудь. Он отцепился от дома, он стоял! Стоял целое мгновение, а потом, взмахнув руками, не веря в происходящее, упал навзничь…


Паруса он так и не нашел, хотя оползал плот, заглянул во все уголки кочевого хозяйства. Он успел проголодаться и перекусил вяленой рыбой. Солнце уже касалось воды, обозначая границу озера и неба. Вода не была, как утром, неподвижной. Волны покачивали плот, легонько бились о бревна. Дом привычно поскрипывал. Максим сидел на пороге и сшивал большие полотнища, сотканные бабушкой, крепкими нитями, которые просмолил отец. Смеркалось, и нужно было проверить снасти и зажечь на носу и в хвосте плота сигнальные фонари. Но ничего, парус он доделает: завтра тоже будет утро.


Рентген, или На ту сторону


Пора было идти домой – голод  давал о себе знать, стягивая и без того подведенный под ребра живот. Степка вообще считался доходягой. «Рентген», – брякнул как-то старший брат, ткнув пальцем в фотку. На снимке Степан стоял в одних трусах, обнявшись с друзьями – слева Славка, справа – Саша, и ребра у него, как на больничном снимке, предательски проявлялись под кожей… Так, с незлой шутки брата, это прозвище и осталось.

Ему всегда хотелось есть. Вот и сейчас, незаметно для себя, доел подсохшую на солнце черную краюшку, взятую из дома для приманки. Сегодня ему повезло: такую рыбину еще не удавалось вытащить ни ему, ни друзьям. Тяжеленная, красноглазая, полосатая, в две ладони длиной, с высоким игольчатым плавником, больше похожим на корону. Саша так и определил: королевский окунь. Утянул поплавок под воду без всяких сомнений и пробных поклевок. Оставалось только резко дернуть – успеть. Вот и вся, в принципе, рыбалка. «Дернул, как цепочку от смывного бачка», – так Саня прокомментировал Степкину удачу. А тому не терпелось похвастаться уловом. Он уже в мыслях прокручивал, как на берегу выломает ивовую веточку, очистив от листьев, сделает кукан, нанижет на него окуня и понесет рыбину перед собой через весь город. А мама, как вернется с работы, обрадуется, удивится и, может, даже назовет его «кормильцем».

По дороге они обязательно заглянут на хлебозавод – как раз в половине пути. Если повезет, дадут хлеба – женщины в полотняных белых рубахах и подштанниках обычно жалеют пацанву. А вот водители хлебовозок мальчишек гоняют – за то, что они, как воробьи, воруют хлеб. Степка участвовал как-то в налете: водитель зашел в экспедиторскую за документами, и Саша, быстро выхватив буханку с поддона – из незакрытого фургона, крикнул: «Бежим!». Надо же – ни о чем таком они не договаривались! Степке, прибежавшему за угол последним, было неловко брать ворованное, но отказаться от горячего мякиша – корочку уже содрали более шустрые – оказалось свыше его сил…

А сейчас он, накупавшись, сидел на бонах и ждал, когда друзья закончат удить. Саше хотелось взять реванш, не уступить младшему, а Славке все чудилась, что окуни ходят стаями, и Степин окунь подошел к бонам не один… Солнце было еще высоко, но не такое горячее – по бонам можно ходить, не боясь обжечься.

«Бонтики», – называли их пацаны – плавучий мост, который появлялся каждое лето на реке. Он держался на тросах, скрученных из проволочных жил, и состоял из плотов, связанных поочередно – по два бревна, по три – как черные клавиши на мамином аккордеоне. А по ним пущены доски – чтобы удобней людям ходить.

По одну сторону бонов была чистая вода, а к другой течением пригоняло бревна. Те вели себя, как стадо баранов: так же беспокоились и волновались. Сходство усиливалось, когда одно бревно влезало на другое... Бегать по ним – нужна сноровка: бревна крутятся, ходят под ногами, и стоит зазеваться, можно оказаться в воде… С бонов ребята рыбачат, купаются, тут же женщины стирают, полощут белье. Мать Степана иногда приходит сюда с половиками. Она натирает их хозяйственным мылом, потом драит щеткой. Полоскать тут просто – только распустится полотнище по течению, и белое мыло уносит вода… Речную воду мама называла «мягкой». Степа не знал, что это значит: вода как вода…

У теплых бревен всегда крутились мальки. Иногда проплывали рыбешки покрупнее... Но, чтобы королевского окуня поймать!… Большого этого красавца Степан изловил, видимо, угадав глубину – полосатые хищники обычно ходят около дна.

Посредине плавучего моста находились ворота. Сплавщики, в любой зной одетые в резиновые сапоги и плотные брюки, загорелые, как негры, ловко орудуя баграми, пропускали через них бревна. За воротами рыбачили и купались сплавские пацаны – те, кто жил на том берегу. Они даже в школу – в свою ходили. Сплавские жили у самой реки, и считалось, что плавают лучше – по крайней мере, только они рисковали переплывать реку. Была опасность, что течение подхватит, и надо иметь ловкость, чтобы не затерло бревнами.

Степан с завистью смотрел, как взрослый парень – из сплавских – саженками плыл на эту сторону. Не торопясь, даже лениво, мощными гребками борясь с течением, пропустил одно бревно, быстро подплыл, пропустил еще пару, и вот, уже стоял у бонов рядом со Степой, смахивая воду с лица, и отплевываясь. Назад, однако, не поплыл, а подтянулся на руках и выбрался на бревна. Старшеклассник, наверное: загорелый, мускулистый... Выгоревшие до белого кудри от воды свернулись, как у девчонки, в мелкое кольцо. Степка засмотрелся на цепочку с гильзой, висевшую на его шее. Такие обычно носили отслужившие. Иногда дарили младшим братьям или друзьям. Подарок особо ценился подростками – даже малая причастность к армейской службе словно делала их старше и мужественней…
– Ух, какой окунь! Твой улов? – парень увидел рыбину, лежавшую в тенечке между бревен. Степан, наполняясь гордостью, улыбнулся, кивнул. Парень тоже улыбнулся. – Эх, мускулы, эх, гильза... – сейчас он тоже похвалит! Но этот, с гильзой... – интересно, стрелянной? Тогда должен быть след от чеки на капсюле… – взял рыбину в руки и сказал:
– Отдашь мне?
– Что? – опешил Степан. – Окуня?.. Зачем?
– Мне о-ку-ня от-дай, – медленно, как тупому, повторил парень.
– Не, я домой понесу! – замотал головой Степан.
– Жалко? Знаешь, где «жалко»? У пчелки, – он наклонился и сказал так, что кожа у Степки покрылась пупырышками:
– Ты, малявка, или отдаешь рыбину, даришь безвозмездно, то есть, даром, или… или я кидаю рыбину в реку!
– Зачем в реку? – стал уточнять  Степан.
– Так отдаешь?
Рентген оглянулся на Славку, ища поддержки. Тот перестал смотреть на поплавок и с преувеличенным вниманием рассматривал ссадину на локте. Чего там рассматривать? Корочка скоро отпадет, и под ней будет новая кожа. Однажды Славка высмеял его – за то, что Степка такую корочку отковырнул и съел. Они даже подрались…
Другой друг, Саша, услышав ультиматум взрослого парня, напротив, подошел и стал уговаривать Степана:
– Рентген, отдай, это же Валера, он, все равно, выкинет, – и зачем-то добавил: – это же сплавской, он реку переплывает…
– Я тоже переплываю… – зачем-то запальчиво сказал Степан. Он не раз себе представлял, как когда-нибудь, когда вырастет – зорко держа бревна в поле зрения, бесстрашно переплывет эту реку…
– Какой я Валера? – возмутился парень. – Я вам, малявки, дядя Валера! Что ты сказал? Ты – реку переплываешь? Не бреши, дохляк!
– Я не брешу!
– Значит, не отдашь окуня?
– Не, – набычился Рентген.
– А, ну-ка, покажи, как плаваешь! – и он, смерив парнишку взглядом, почти не размахиваясь, левой рукой, сильно, как метательной машиной, закинул рыбу в реку. Она упала далеко – там, где из-под ворот неслись бревна.
– Ну, плыви... Умеешь плавать?
– Умею, – ответил Степан, но с места не сдвинулся.
Вода подхватила рыбину – видно было, что она, белея животом, как прошлым летом сдутая ветром кепка, качалась на стремнине. Степан стоял и глядел – пока рыбина стала неразличима…
– Умеет он! Реку переплывает, – Валера презрительно сплюнул и походочкой, как у заправского футболиста, кривя ноги, пошел по мосткам на свою сторону.

Степан молча взял собранную удочку, вытряс из банки в воду полуживых червей, уже на ходу стал, не попадая в петли, застегивать рубашку.
– Погоди, вместе пойдем! Рентген! Погоди, хлеба попросим! – заскулил Слава, метнувшись сматывать удочки... Но Степан не оглянулся.

Он вернулся на боны утром. День начался дождем. У реки было пустынно. Только мужик в дождевике маячил на горизонте, как журавль над водой, глядя на темную быстрину. Коротковатые спортивные штаны, со ставшей веревкой резинкой, Степан аккуратно сложил на бревна и прижал, чтобы не сдуло, сандалиями. Новые штаны мать купила, но носить не давала – берегла к школе… Ветер дул холодный – едва снял рубашку, как по рукам побежали мурашки. Он потрогал воду и тут же отдернул ногу. Оттягивая время, постоял, потом перешел на соседнюю связку бревен, потом еще на одну – чтобы ближе плыть к другому берегу. Снова потрогал воду… «Я тоже переплываю!» – держась обеими руками за боны, спрыгнул… Вода доходила до груди. Он держал руки над головой, так что кожа беспощадно обтягивала ребра. Губы стали сизыми, дрожь била худые плечи. Но Степан, словно пугая любопытных мальков, отогнал от себя ладонями воду, оттолкнулся ото дна и поплыл, вытянув шею – будто так было теплее…
    
Рамка для подруги

Билет им достался с бою: в расписании этот поезд числился, как дополнительный, а в кассах про него и не знали. Йошка, как шаровая молния, крашенная в немыслимый красный цвет, бегала из кассы в справочную, оттуда – к дежурному по вокзалу и обратно в кассу, где караулила очередь Ксанка. Билет продали в первый вагон, первое место. Но нужный вагон, естественно, прицепленный с конца состава, никто не открывал, и Ксанка села в единственный открытый - едва ли не в середине поезда, а потом долго шла по вагонам – купейным и плацкартным - абсолютно пустым. Купленный по цене купе билет оказался в плацкартный вагон, тоже пустой. И она долго ходила по нему - закрывала багажные ящики, которые почему-то везде были открыты. Они ее пугали: ей казалось, что те хищно скалились…
    
Только этим поездом она успевала приехать к Сергею, чтобы встретить Новый год вместе. Ехать, судя по билету, было ровно двенадцать часов, но странный поезд - то где-то стоял, то мчался, не замечая утонувших в снегах станций. Стемнело рано, поезд давно шел без остановок, расписания нигде не было, и она забоялась, что проедет станцию. За окном все реже проносились огни, казалось, поезд мчится в бесконечном темном туннеле. И только, если прижаться к стеклу, - виднелась белая полоса снега возле путей, дальше уже начинался черный лес.

     С Сергеем они познакомились в фотомагазине – она выбирала подарок на день рождения подруге, а он вызвался помочь. Они долго ходили вдоль полок, пересмотрели, перетрогали все, что на них стоит, и, в конце концов, купили рамку. Такую, в которую можно вставить сразу две фотографии. С одной стороны рамка радостная, рыжая - солнце, цветы. А перевернешь ее другой стороной – там месяц и серебристые искорки звезд на черном бархате.

     С крыльца магазина они могли бы разойтись навсегда, но он вдруг попросил показать город, мол, проездом, после военного училища получил назначение, едет служить. В Ксанином городе делает пересадку. До поезда остается всего-то пара часов. И она согласилась.

     А потом пошли письма, иногда телефонные звонки и снова письма. Они приходили каждый день – короткие, смешные. Девушка не знала – шутит или нет; где правда, а где вымысел. Пришла и фотка: страшно серьезный, похудевший, одетый в военную форму десантника - тельняшка, голубой берет. Хорошо, что без автомата…

     В основном он описывал забавные случаи в быту – говорил, что никак не отпустят на выходные - типа, на молодых офицерах выезжают. Она уже перестала ждать от него что-нибудь про любовь, когда он написал: «Скучаю». В следующем письме ничего такого не было. А потом опять -  «Скучаю».

     А перед Новым годом вдруг написал непривычно серьезно: «На Новый год мне к тебе не приехать. А ведь не виделись уже 123 дня. Так что ты обязательно приезжай. Только телеграфируй. Я обязательно встречу. Очень скучаю, целую».

     Даже Йошка, единственно - знавшая об этом почти виртуальном романе и довольно скептически относившаяся к нему, вынесла вердикт: «Слушай, Ксанка, нас не так часто кто-то приличный из мужиков приглашает. Так что - езжай. И действуй по обстановке». Именно она высмотрела этот дополнительный поезд на белой бумажке внизу основного расписания. И телеграмму обещала дать.
   
…Ехать, судя по напечатанному в билете времени прибытия, оставалось около часа, и Ксана забеспокоилась: поезд какой-то ненормальный, может, вообще без расписания шпарит. Она взяла вещи и пошла обратно по вагонам, которые оставались такими же пустыми, в середину поезда - там был единственный, похоже, на весь состав проводник:

     - Перегоняем, - пояснил он. - А станция ваша должна быть. Вы посидите у меня, чайку попейте.
     Ксана отнекивалась, но он куда-то пошел узнавать - к машинисту, что ли? И она снова ехала одна. По времени они уже проехали ее станцию, а проводник как сгинул -  все не появлялся. Наконец нарисовался:
     - Будем через час! Может, чуть нагоним...
     Маленькая, запорошенная снегом, станция с несколькими огоньками была абсолютно безлюдной. Ксана не увидела ни одного встречавшего, да и вывеску на низком деревянном вокзале не разглядела. И, боясь отцепиться от поручня, снизу вверх несколько раз переспросила проводника:
     - А это, точно, Сосновка?
     - Точно, точно! Не бойсь, все в точности!

     Поезд уже ушел, а Ксана все еще стояла на полустанке в оцепенении: звездное небо над головой, необычайно яркие в ночи, молчаливые семафоры. Где-то далеко-далеко ее родной город, а она тут - одна на всей земле. Куда притащилась, зачем? Тут раздался звук мотора, ее осветило фарами – большая военная машина остановилась едва не на перроне. Оттуда выпрыгнул военный, но не Сергей - тот выше ростом, а этот похож на медвежонка, в теплой куртке с меховым воротником и в унтах:
     - Оксана? Сергей просил вас встретить! Поехали!
     - А где Сергей?
     - На дежурстве.

     Военный взял сумку, помог девушке залезть в высокую кабину. Солдат, сидевший за рулем, с любопытством посмотрел на нее, поздоровался.
     - А почему на дежурстве?
     - Молодой лейтенант, первогодка – ему положено.
     - А как же Новый год? – расстроилась она.
     - Ну, Новый год еще целый год у вас будет!
     Дальше они ехали молча. Полчаса лесом по накатанной бетонке, затем в свете фар мелькнул шлагбаум, КПП, солдаты в тулупах и валенках. Дальше среди аккуратно посаженных сосенок стоял обычный микрорайон из панельных пятиэтажек.

     Денис, так звали друга Сергея, привел девушку к себе. В квартире, отличавшейся от обычных городских разве что меньшим количеством мебели, их уже ждали – жена Дениса и еще несколько пар – семьи  сослуживцев Сергея. Здесь уже был накрыт стол: Новый год наступал через два с небольшим часа.
     - А ему никак нельзя позвонить?- спросила Ксанка Дениса.
     - Нельзя, - коротко и строго ответил тот.

     Хорошо, что комнат было две, и Ксанка ушла спать почти сразу после боя курантов, чтобы не портить кислым видом людям праздник. Но ей не спалось, и она слышала, как палил салют за окном, как потом долго пели. Офицеры знали какие-то странные песни, по крайней мере, Ксанины знакомые, студенты - одногруппники, обычно таких не поют: тут был и «Черный ворон», и «День Победы»...

     Утром они со Светой мыли посуду, пили кофе. Ушел на службу Денис, но Сергей так и не возвращался. Они сходили погулять по городку. Болтали так, ни о чем.
     - А позвонить нельзя? – спросила Ксанка Свету.
     - Нельзя, - так же, как вчера Денис, коротко ответила Света.
     Стало уже темнеть, у Ксанки оставалось до поезда всего-то двенадцать часов, как появился Денис. И сказал, что нужно ехать на станцию. Сергей ждет там.
     - Понимаешь, - пояснил, смотря в сторону, - он попал в больницу. Ну, несчастный случай.

     Двухэтажная деревянная больница с большими окнами стояла в старом парке недалеко от вокзала.
     - К солдатику? – услышав фамилию, спросила на входе пожилая санитарка в халате, надетом на синий ватник.
     - Офицер он, лейтенант, - стала уточнять Ксанка.
     - А, значит, к солдатику, - сделала вывод санитарка и назвала номер палаты: - Второй этаж, касатонька, в конце коридора, направо.

     В той палате было всего-то две койки. Но сразу Сергея Ксанка не узнала. Голова у него была забинтована, вместо глаз виднелись только щелки. Нос, губы – все слилось в одну синюю пухлую маску. Рядом с его кроватью сидел мужчина в штатском и что-то записывал:
     - Так, значит, вы их не запомнили?
     - Нет. Сзади подошли, - с трудом говорил Сергей.
     - А сколько денег у вас было?
     - Около тысячи.
     - Какими банкнотами?
     - Не помню… Пятисотка была, по-моему, несколько сотенных, мелочь…
     - Когда подходили, никого подозрительного у магазина не видели? А где машину оставили? А кто за рулем был? Он оставался? Он, может что видел…
Хорошо, разберемся.
     Следователь ушел, а Ксанка долго еще сидела и просто гладила Сергею руку. А когда уходила, он прижал к распухшим губам ее пальцы. И зачем-то попросил прощения…

     На поезд девушку провожал Денис.
     - В общем, Ксан, готовься к худшему. Военная прокуратура занялась. Он же водовозом служил.
     - Кем? - переспросила Ксанка. - Каким водовозом? У него же красный диплом. Он же десантник. Штурмовой бригады. Танкового полка.
     - Красный-то диплом - красный. Но не любят тут умных. У нас в части и танков-то нет, зато есть котельная, и утечки в теплосетях просто убойные. Да еще полгородка моется из батарей – с горячей водой проблема. Ремонтировать нет средств. А в сеть нужно воду постоянно доливать. Есть, конечно, скважина, но вода в ней очень жесткая. Для котельной возят специальной водовозкой за двадцать пять километров, со станции.
     - Так ведь для этого солдаты есть!
     - Без офицера за территорию части солдат отпускать не положено. Вот у Сереги служба и была – мотаться туда-сюда с солдатом. А тут, перед Новым годом, он решил – ну, раз ты приезжаешь – цветы купить, подарок, все такое. Он ведь у нас тот еще романтик, стихи пишет! А у магазина отморозки, видимо, караулили. Видят – офицер, значит, с деньгами…
     - Так его же избили: сотрясение мозга, перелом. И не он начал…
     - Ну, это с точки зрения штатских. А по военным законам отклонение от маршрута - это нарушение приказа. Пока солдат его возил туда-сюда, в больницу сдавал, уровень воды в теплосетях упал, автоматика не сработала, и котел сгорел. Едва весь городок не заморозили. Короче, разбираловка будет еще та! Не знаю, может, конечно, и замнут…

     Но, историю не замяли – со скандалом деньги получить на ремонт и котельной, и сетей куда быстрей можно... А Сергея военный суд осудил на три года.
     Следующий Новый год Оксана ехала встречать уже в другую сторону, на небольшую железнодорожную станцию, где Сергей отбывал срок в колонии. Опять на вокзал ее провожала подруга. Не верившая ни в Бога, ни в черта, крашенная в иссиня-черный цвет, не смотря на мороз - в кожаной косухе с немыслимым количеством клепок, Йошка исподтишка крестила уходивший с Ксанкой поезд, билет на который они, на сей раз, купили заранее.


Вертолетино дерево

Бабка Степанида высока, худа. Длинное немаркое платье, неизменная, когда-то еще в девках коричневая, а теперь выцветшая до рыжего жакетка. Темное лицо по-детски весело. На любое дело бабка еще скора, а особенно - на ногу «Вертолёт», - кличут ее за глаза. Но девяностолетний возраст, конечно, сказывается. Скажем, заберется Степанида на печь, а внизу невестка хозяйничает, готовит чего или посуду моет. Шустрая невестка у Степаниды, говорливая. На пенсии уже, но работает. И вот бойко-то, со смешком рассказывает она всякие разные случаи, что в магазине или у нее на работе приключились. Юрким колобком вертится Зойка на просторной кухне и говорит, и говорит. А с печи-то - ни гу- гу. Заметит наконец это Зойка. «Эй, мам, - спросит, - чего молчишь-то? Али заснула? Так ты не спи! Ночью-то опять не заснешь, искрутишься, извздыхаешься. И нас изведешь». Но с печи опять нет ответа.
Зойка и станет будить бабку, дергая за старушечьи ноги, одетые в простые чулки. А старуха - опять молчок. «Уж не умерла ли, часом, мать?» - загоношится Зойка. И заголосила бы испуганная невестка, да вовремя додумалась подставить табуретку и заглянуть на печь, где, не ожидая такого маневра, не успел зажмуриться хитрый бабкин глаз. Уж тут и святой бы не выдержал. Заругается Зойка на старую:

- Ишь ты, шутница! Интересно тебе: как умрешь, так испугаюсь я или обрадуюсь. Да я сорок лет тебя терплю, и не надейся, не заплачу!
А бабка Степанида, довольная проделкой, Зойкиным испугом, сидя
 на печи, уже что-то с невинным видом врет:
- А я что? Я не чую, что меня зовешь. Прикорнула, видно. Чего-то в сон тянет...
- Разморило тебя, поди-ко, на нетопленой-то, холодной, печи... - не
 удержит опять своего языка Зойка.
Но чует ли это бабка Степанида, ей уже не узнать. Быстроногая старуха уже и с печи слезла, и не одними дверями хлопнула и, не закрыв за собой калитку, несется к подруге своей, соседке, сказывать,
как она «умерла», а Зойка-то ведь и заголосила, заревела: пожалела старуху, значит. Вот тебе и невестка. Любит присочинить скорая и на язык бабка Степанида.
Знают это все, но этим летом она все равно их удивила. Как-то утром сказала сыну:
- Михаил, сделай - ко  посошок. Палку подходящую найди да построгай.
- Зачем тебе посошок-то? Или летать тяжко стало, или ноги болят?
- Да нет, милой, ноги еще ловко бегают, да посуди: лет-то мне уже девяносто один, а я все без батога. Людей неудобно. Скажут, мол, старая, а без палочки...
Не знаю, как там было на самом деле, но Зойка и в магазине, и в своей «кастелянтской», и когда коз встречали, именно так рассказывала.
- Вертолет на палочке! - смеялись в магазине.
А Зойка и сама удивляется своей свекрови:
 – Неудобно ей! Так ведь она того же дня на стогу у нас стояла. И без всяких там палочек сено укладывала, утаптывала - только подавай, Михаил.
А сын старуху уважил, палочку ей присмотрел. Зацепил взглядом деревце, что среди других выкорчеванных лежало у
чьего-то огорода. Отмахнул макушку,  окорил. А под руку удобно пришелся комель, корешок - круглая набалдашина получилась. Просушил он палку в тенечке, чтобы не растрескалась, только тогда бабушке и вручил.
Бабушке посошок понравился, и она всюду стала появляться с ним. Вот только опираться на него забывала и носила перед собой
- то ли скипетр, то ли маршальский жезл...


Только ее палка и могла бы рассказать, отчего бабка Степанида умерла. Поставила батог у лесенки на чердак да и упала. То ли оступилась, а то ли сердце или еще какая жилка не выдержала.
Услыхав шум, Зойка, что дома была на выходном, выбежала, увидела лежащую на спине старуху, да та только «три раза и вздохнула-то». Похороны и поминки справили достойные. Зойка и ревела, и причитала так, как не каждая нынче дочь. Степанида была бы довольна. Да та, кажется, и была довольна: приодетая, лежала она в обитом зеленым ситцем гробу, как бы шутейно прищурясь. И никуда-то теперь не спешила.
Похоронили Степаниду Ивановну на поселковом кладбище, как казалось, с крайчику. Но уже через месяц со всех сторон пристроилось к ее холмику довольно много могил, обитатели которых годились бабке в сыновья, а то и во внучата...
А посох бабкин Витька - правнук ей будет - хотел приспособить под пугало, чтобы птиц от смородины отвадить. Сунул было палку тонким концом - падает, коковина перетягивает. Копнул тогда землю. засунул под дерн кокору, поутаптывал  - стоит. Ушел он перекладину искать да, как говорится, гвоздя не мог найти. А потом Гошка соседский позвал на пруд за карасями. И увертолетили они.
А потом задождивело, да и август уж был на исходе: родители забрали в город. И не получилось у смородины пугала: не довел Витька дело до конца.. Такой вот у Степаниды правнук. Палка, воткну-
тая Витькой у изгороди, так и осталась торчать. А вот на следующий год, если кому дело было, тот увидел бы, что около посоха, как около пня, поросль появилась - листом и веткой длинноватая, будто ива.
Обратила внимание на эту поросль Зойка. «Надо бы козам обломать, нечего тут лес разводить», - подумала она так, да руки не дошли. Такая вот невестка у бабки Степаниды.

Открытие сделал все тот же Витька. Полез за зеленцами в огород, и как в глаза ткнуло: «Ничего себе. я бабкину палку в землю сунул, а от нее кусты выросли!» Через два года посох сам собой упал, отгнив у самой земли. А поросль, пущенная посохом, превратилась в высокие, в человеческий рост деревца, которые на четвертую весну неожиданно покрылись бутонами и зацвели.
- Яблоня! - ахнули все. А к середине лета по единственной длинноватой косточке внутри зеленого плода стало ясно, что это вов-
се не яблоня, а... слива.
- Не вызреет, - говорил Михаил. - И яблоки-то у нас не каждый год бывают. А тут - слива. Где это видано, чтобы в наших-то краях - да слива! Не зря же прежний хозяин ее выкорчевал.
- А может, это какая-нибудь районированная, с какой-нибудь ивой скрещенная, так и вызреет, - защищала деревце соседка.
Весь июль и август ягоды так и провисели - за жесткой кожицей мякоть так и не появлялась. Кто пробовал, тот долго плевался: эта еще кислятина. И только уже в пору бабьего лета с оставшимися на макушке редкими ягодами произошло превращение. Они вдруг на-
бухли, раздались, кожица стала фиолетовой. И вкус стал - ну не медовый, конечно, но такой, как у слив, что изредка завозили в поселковый магазин с далекого юга.

Лишь на третий год цветения сливы показали себя: пять корзин-боковушек сизых плодов сняла Зойка, да потом еще соседи приходили, знакомые, собирали себе по бидончику-другому  на компотик, на вареньице. А Зойка не жалела ягод, да еще откапывала прутышки, густо лезшие из земли. И все без разбору отдавала...

Через несколько лет Витька, приехав к бабке уже свежеиспеченным лейтенантом, идя по улице, вдруг услыхал, как переговариваются из своих огородов женщины.
- Вертолётка-то не вымерзла у тебя?
- Нет, цвела! Цвету-то нынче много было, не знаю уж, сколько вызреет. Просили меня архангельские привезти для разводу им вертолётки. Свезу, надо попробовать, может, и там приживется.
Сначала не понял Витька, о чем речь, а как понял, так у парня чуть было слезы не потекли. И если бы не этот туман, не эта пелена перед глазами, так рассмотрел бы еще тогда Витька, что нет такого дома на улице, перед которым не росло бы приметное деревце высо-
той с человеческий рост с длинноватыми темными листочками - местная слива, вертолётка.