Третье письмо другу

Милый друг, здравствуйте! Благодарю за скорый ответ. Не удивлена, что выбрала я именно те стихи, которые нравятся и вам. К сожалению, не обладаю даром работы с фотоаппаратом, дабы можно было представить свои снимки, свое видение окружающего. Но компенсируется это способностью ощущать и восторгаться мгновениями красоты разлитыми в природе. И позвольте спросить Вас – разве могло быть иначе? Это я опять возвращаюсь к стихам. Ведь нас связывает истинная дружба, длящаяся уже несколько лет. Пусть она и виртуальная. Разве могла она продолжаться столь долго, если бы не обнаружились общие точки соприкосновения и заинтересованности?

Меня уже спрашивают – кто сей друг? И вот именно сейчас возникла мысль, основанная на ассоциативных связях. Вспомните - и Ахматова, и Цветаева не признавали слова «поэтесса» и величали себя поэтами. Думаю, они вправе были так поступать, поскольку обе родились с громадным талантом, название которому – слово.

В некоторой мере это относится и к дружбе. Если она присуща двум женщинам, то можно говорить не подруги, а друзья. Обозначение – друг - звучит значительно увереннее и глубже отражает суть дела. Именно поэтому «милым другом» вполне может оказаться и он, и она. Разве это главное? Важно, что человек заставил меня нажимать на клавиши компа и делиться впечатлениями о прожитых днях.


***

А сейчас вновь вернусь к стихам. На этот раз разговор пойдет о Дмитрии Сергеевиче Мережковском. В любом официальном источнике сведений об этой персоне перечень его  званий начинается словами: выдающийся русский прозаик, философ, поэт, литературный критик, драматург. Кстати, информацией из Википедии, теперь, предпочитаю не пользоваться. Слишком много там застряло и боюсь что надолго ошибок различного плана. Обратите внимание, что определение поэт стоит, как правило, на третьем месте.

Для ясности картины, сначала хочу процитировать в хронологическом порядке воспоминания друзей и современников о Д.С.Мережковском, дабы можно было лучше понять, что собой представлял этот человек  и какими талантами он обладал. Это люди, которые вместе с ним творили историю тех времен и каждое упомянутое имя овеяно собственной славой. Нужно учитывать и тот факт, что некоторые записи сделаны уже после смерти Мережковского, поэтому следует со снисхождением относиться к зигзагам памяти.

«Новизна и великое дело Мережковского заключалось в том, что он положил задачею соединить, слить остроту и остроту, острое в христианстве и острое в язычнике; обоих их «юродства». Открыть (перефразирую задачу так) в «величайшей добродетели» — «соблазнительный порок», а в «соблазняющем пороке» — «величайшую добродетель».
Василий Васильевич Розанов «Среди иноязычных (Д. С. Мережковский)». 1903.

«Идея его — такая огромная идея, что заранее можно сказать, не вынесет он ее, как не вынесут тысячи других писателей, сгорит, но нам в наследие ту же великую думу оставит. Сколько одиноких лет ждал Мережковский читателей, которые не перетолковывали бы его по-своему, а болели бы одной с ним болезнью! Теперь только стали его слушать. Слава Богу, давно пора!» Александр Блок. «Д. Мережковский. Вечные спутники. Пушкин». 1906.

«...Мережковский только выразил на свой лад то, что одинаково чувствовали — тоже каждый по-своему — и Ибсен, и Ницше, и Оскар Уайльд, и некоторые другие: потребность уничтожить старый религиозный и моральный дуализм и заменить его религиозным освящением жизни и культуры». Семен Людвигович Франк. «О так называемом "новом религиозном сознании"». 1910.

«Мережковский совершенно прав, когда откидывает б;ольшую часть своих произведении в стихах: они слабы; Мережковский всегда как будто стыдился поэта в самом себе; в его миросозерцании всегда и было и есть нечто средневековое...». Александр Блок. «Д. С. Мережковский. Собрание стихов (1883—1910)». 1910.

«Будем справедливы к Мережковскому, будем благодарны ему. В его лице новая русская литература, русский эстетизм, русская культура перешли к религиозным темам. Он много лет будил религиозную мысль, был посредником между культурой и религией, пробуждал в культуре религиозное чувство и сознание». Николай Бердяев. «Новое христианство» (Д. С. Мережковский)». 1916.

«Да, Мережковский — мучительная для бывших его друзей загадка. Как явно в нем напряженное стремление схватить самое жизненное в жизни, самое сердцевину жизни, как явно его желание пожертвовать всем (например, искусством — слепая, чисто леонтьевская или, по уподоблению его самого, «Агамемнонова», но уже отнюдь не Авраамова, жертва!), всем — ради единого на потребу, — и как явно в то же время, что это жизненное ему не дается, что он идет мимо жизни, что его слово ничего не изменяет в существующих соотношениях общественных и духовных сил...». Вячеслав Иванов, «Мимо жизни», 1916.

«Так, через напряженное изживание современности, раскрылся Мережковскому его Египет — «Бесконечная древность и новизна бесконечная». Таков всегдашний путь Мережковского: прорасти корнями из настоящего через настоящее — в былое. Все его творчество — медленное прорастание в глубинные и плодоносные пласты Истории: Россия Александра, Павла, Петра; Италия Леонардо; Эпоха Апостата; теперь — Эгейская культура, и далее — Египет, Вавилон. Для него познание прошлого — реальное общение в духе и лестница посвящений». Н. М. Бахтин. «Мережковский и история». 1926.

«Беллетрист, который до такой степени ищет опоры в исторических данных, фигурах и материалах, который до такой степени льнет к эмпирическим фактам истории и так нуждается в них, — может быть легко заподозрен в том, что ему нелегко дается работа творческого воображения, что он не справляется ни с образным составом своих произведений, ни с драматическим и романическим фабулированием. Ему, по-видимому, совсем не так легко облекать сказуемое им предметное содержание в эстетические образы и картины, объективировать помыслы в живые фигуры и следить за их имманентным развитием, за их поступками и судьбами». Иван Александрович Ильин. «Мережковский-художник». 1934.

«Что он здесь, в Европе, кончит свои дни в «пробковой камере», от которой его не избавит даже смерть, — этого себе представить Мережковский, при всей живости своего воображения, не мог. Но катастрофу, вторую мировую войну, он предчувствовал, когда еще как будто ничто ее не предвещало. Ему даже казалось, что эта катастрофа будет гибелью Человечества — новой «Атлантидой». В 23-м году, отвечая на анкету швейцарского ежемесячника «La Revue de Gen;ve» о «будущем Европы», он в его январской книжке печатает краткую, но очень яркую статью. Если опустить обычные в таких случаях оговорки, надежды и комплименты, то будущее Европы выражается для Мережковского одним словом: антропофагия». Владимир Злобин. «Д. С. Мережковский и его борьба с большевизмом». 1956.

«Как бы ни относиться к духовности Мережковского, начала природного, земляного и плотского в нем уже очень мало, пожалуй, совсем не было. Оба они — и он, и Зинаида Гиппиус — так и прошли через всю жизнь особыми существами, полутенями, полупризраками (в литературе. В жизни бывали, он особенно, иногда очень «жизненными»)». Борис Зайцев. «Памяти Мережковского. 100 лет», 1965.

«Впрочем, Мережковский, что называется, «свободный артист», свободный мыслитель и никому, кроме Господа Бога, не обязан давать отчета ни в своих мыслях, ни в своих действиях — разве только по линии академических знаний и артистического совершенства. А в этом направлении дела его обстоят блестяще». В. Н. Ильин. «Памяти Дмитрия Сергеевича Мережковского» 1965.


К сожалению, некоторые цитаты даны без указания года, а иногда и источника. Однако думаю, что принимать во внимание их все же следует. Они, несомненно, дополняют портрет Мережковского.


«Дмитрий Сергеевич Мережковский <...> был человек выдающихся дарований, большого литературного таланта, напряженных религиозных исканий, жадно впитывавший в себя все ценные течения современной и античной культуры. Широкое образование, постоянно им наполняемое, делало из него, правда, не ученого, а только дилетанта, но дилетанта высокого качества...». Василий Васильевич Зеньковский. «Мережковский, его идеи».

«Новейшее поколение того времени искало и находило в Мережковском связь с ушедшим поколением. Каждый из нас, встретив Мережковского в Летнем саду на утренней ежедневной прогулке, думал, глядя на его маленькую фигурку, узенькие плечи и неровную походку, что этот человек связан какими-то незримыми нитями с Владимиром Соловьевым, значит, и с Достоевским - и далее с Гоголем и Пушкиным».
Георгий Чулков.

«Он был агрессивен и печален. В этом контрасте была его характерность. Он редко смеялся и даже улыбался не часто, а когда рассказывал смешные истории (например, как однажды в Луге у Карташева болел живот), то рассказывал их вполне серьезно». Нина Берберова. «Курсив мой».

«О Мережковском я знала, что он всемирно знаменит, дома ходит в ночных туфлях с помпонами, пишет четыре часа в день, каждый день, что бы ни случилось, а остальное время проводит в бесконечных дискуссиях с Розановым, Булгаковым, а главное — с Философовым и Зинаидой Гиппиус». Ирина Одоевцева. «На берегах Сены».

«Должен признаться — и это я до сих пор вспоминаю с удивлением, — что в его обществе, если я оставался с ним наедине, мне всегда бывало как-то не по себе. Не неприятно, не тягостно, а именно не по себе. Я не знал, как с ним говорить, что ему сказать, я не находил тона, он меня стеснял, и вовсе не из-за какого-нибудь чрезмерного литературного пиетета, как можно было бы, допустим, стесняться писателя с европейским именем, который к тому же гораздо старше тебя. Нет, я не чувствовал его как человека, не понимал, что это за человек, не мог себе представить, каков он, например, один у себя в комнате, что он делает, о чем он думает. Было в нем, в его душевном составе что-то неуловимо причудливое, почти диковинное». Г.В. Адамович.

«Блок, человек, видевший все недостатки Мережковского, но — в отличие от Андрея Белого — человек твердый, верный, без лукавства и готовности кого угодно высмеять, — записал в дневнике, что после одного собрания ему хотелось поцеловать Мережковскому руку: за то, что он царь «над всеми Адриановыми». Запись эту нетрудно расшифровать, — потому что многим из знавших Мережковского хотелось иногда тоже поклониться ему и поблагодарить. За что? Не только за прошлое. За пример органически музыкального восприятия литературы и жизни. За стойкость в защите музыки. За постоянный, безмолвный упрек обыденщине и обывательщине, в какой бы форме они ни проявлялись. За внимание к тому, что одно только и достойно внимания, за интерес к тому, чем только и стоит интересоваться. За рассеянность к пустякам, за постепенное, неизменное увядание в обществе, которое пустяками бывало занято. За грусть, наконец, которая «чище и прекраснее веселья» и все собой облагораживает». Г. В. Адамович. «Мережковский»

«Мережковский многопланен, сложен в смысле своих концепций, а также в силу огромного количества историко-религиозных данных, которыми он постоянно оперирует («полководец цитат!»); он порой зыбок, потому что его прозрения в таких случаях опираются лишь на вспышки его личной интуиции, а не на какие-нибудь объективно доказуемые положения, но в то же время, несмотря на весь его «гностицизм» и книжность, — прост в основном: «Верую, Господи, помоги моему неверию!». Юрий Терапиано. «Дмитрий Мережковский: взгляд в прошлое».


Эти данные опубликованы на сайте, посвященном жизни и творчеству Д.С.Мережковского (Copyright © 2011-2013 merezhkovsky.ru). Прочитав приведенные цитаты, не возникает ощущения единства его личности. Действительно был он «многопланен», заинтересован философско-религиозными проблемами и, создавая свои труды, начинал изучение интересующей проблемы с истоков, погружаясь в прошлое. Одно, несомненно – почитали его современники, хотя и не всегда понимали. Одним словом – личность!


***

Начинал же он свой путь в большую литературу именно со стихов. Ранее я уже писала об этом. Сейчас просто приведу свои прошлые записки. Возможно, что Вы их помните.

Давно прочитана и продумана книга Юрия Зобнина из серии ЖЗЛ под коротким названием – «Мережковский». Сомневаться в правдивости приведенных автором данных, оснований нет. Но вот как заноза засел в памяти один эпизод.

Старший Мережковский весьма чутко и бережно относился к проявившемуся таланту сына - стихотворным опытам. Именно он отдал в придворную переплетную мастерскую переписанные стихи Дмитрия, где их облачили в кожаную обложку и вывели золотым тиснением «Стихотворения Дмитрия Мережковского». И не важно, что таким путем был издан всего один экземпляр творений сына. Сергей Иванович испытывал большое чувство гордости, когда показывал эту книгу знакомым. Все мы тщеславны, когда дело касается собственных детей.
Опять же Сергей Иванович через хорошую знакомую – вдову графа А.К.Толстого, добился аудиенции у Ф.М.Достоевского. Мальчика поразила небольшая квартира в Кузнечном переулке, заваленная томами «Братьев Карамазовых», но еще больше сам писатель: и внешне, и по манере поведения.

Разумеется, юный поэт чувствовал себя неловко, порой краснел и заикался. Надолго осталась память об этой встрече. Впоследствии Мережковский вспоминал, что Федор Михайлович слушал его «с нетерпеливою досадой». Приговор, вынесенный Дмитрию, обозначу словами Зобнина:
« - Слабо, плохо, никуда не годится. Чтобы хорошо писать – страдать надо, страдать!»

Вот и задумалась - о каком страдании говорил Достоевский? Имел ли он в виду жизненные невзгоды, которые формируют характер и мировоззрение писателя или хотел сказать, что требуется страдать вместе с описываемыми персонажами и событиями, дабы получилось достоверное повествование?

А потом подумалось – так ли уж необходим любой вид страдания для реализации творческого потенциала? Разве плохо писали авторы, жизнь которых сложилась относительно благополучно, поскольку не давили хотя бы материальные проблемы?

Не хочу лицемерить. Читала основные произведения Достоевского с большим напряжением, останавливаясь и вновь возвращаясь. Можно сказать – заставляла себя пройти весь путь сострадания. Слишком много горя, боли и несправедливости заключено на их страницах.

Рада, что старший Мережковский честно решил: «Нет, пусть уж лучше не пишет, только не страдает!» Судьба распорядилась по-своему. Выпало немало скорбных дней на долю Дмитрия Сергеевича, но создал он множество произведений. Правда некоторые из них опять же, приходится читать с большим трудом.

Субъективно? Несомненно – да! Важно одно: нельзя призывать человека к страданию.


***

А теперь хочу привести ряд стихотворений Д.С.Мережковского. Расположила их по датам написания. О чем? Да о любви, конечно. Ибо она составляет основу нашей жизни.

ОДИНОЧЕСТВО В ЛЮБВИ   

Темнеет. В городе чужом
Друг против друга мы сидим,
В холодном сумраке ночном,
Страдаем оба и молчим. 

И оба поняли давно,
Как речь бессильна и мертва:
Чем сердце бедное полно,
Того не выразят слова. 

Не виноват никто ни в чем:
Кто гордость победить не мог,
Тот будет вечно одинок, 
Кто любит, должен быть рабом.

Стремясь к блаженству и добру,
Влача томительные дни,
Мы все — одни, всегда — одни:
Я жил один, один умру. 

На стеклах бледного окна
Потух вечерний полусвет.
Любить научит смерть одна
Всё то, к чему возврата нет. 

Умолкнет гордость и вражда,
Забуду всё, что я терплю,
И безнадежно полюблю,
Тебя утратив навсегда. 

Темнеет. Скоро будет ночь.
Друг против друга мы сидим,
Никто не может нам помочь, —
Страдаем оба и молчим. 

<1892>


ЛЮБОВЬ-ВРАЖДА   

Мы любим и любви не ценим,
И жаждем оба новизны,
Но мы друг другу не изменим,
Мгновенной прихотью полны.
Порой, стремясь к свободе прежней,
Мы думаем, что цепь порвем,
Но каждый раз всё безнадежней
Мы наше рабство сознаем.
И не хотим конца предвидеть,
И не умеем вместе жить, —
Ни всей душой возненавидеть,
Ни беспредельно полюбить.
О, эти вечные упреки!
О, эта хитрая вражда!
Тоскуя — оба одиноки,
Враждуя — близки навсегда.
В борьбе с тобой изнемогая
И всё ж мучительно любя,
Я только чувствую, родная,
Что жизни нет, где нет тебя.
С каким коварством и обманом
Всю жизнь друг с другом спор ведем,
И каждый хочет быть тираном,
Никто не хочет быть рабом.
Меж тем, забыться не давая,
Она растет всегда, везде,
Как смерть, могучая, слепая
Любовь, подобная вражде.
Когда другой сойдет в могилу,
Тогда поймет один из нас
Любви божественную силу —
В тот страшный час, последний час!

<1892> 


 ПРИЗНАНИЕ   

Не утешай, оставь мою печаль
Нетронутой, великой и безгласной,
Обоим нам порой свободы жаль,
Но цепь любви порвать хотим напрасно. 

Я чувствую, что так любить нельзя,
Как я люблю, что так любить безумно,
И страшно мне, как будто смерть, грозя,
Над нами веет близко и бесшумно... 

Но я еще сильней тебя люблю,
И бесконечно я тебя жалею, —
До ужаса сливаю жизнь мою,
Сливаю душу я с душой твоею. 

И без тебя я не умею жить.
Мы отдали друг другу слишком много,
И я прошу, как милости у Бога,
Чтоб научил Он сердце не любить. 

Но как порой любовь ни проклинаю —
И жизнь, и смерть с тобой я разделю.
Не знаешь ты, как я тебя люблю,
Быть может, я и сам еще не знаю.

Но слов не надо: сердце так полно,
Что можем только тихими слезами
Мы выплакать, что людям не дано
Ни рассказать, ни облегчить словами. 

<1894>


ПРОКЛЯТИЕ ЛЮБВИ   

С усильем тяжким и бесплодным
Я цепь любви хочу разбить.
О, если б вновь мне быть свободным,
О, если б мог я не любить! 

Душа полна стыда и страха,
Влачится в прахе и крови,
Очисти душу мне от праха,
Избавь, о Боже, от любви! 

Ужель непобедима жалость?
Напрасно Бога я молю:
Всё безнадежнее усталость,
Всё бесконечнее люблю. 

И нет свободы, нет прощенья.
Мы все рабами рождены,
Мы все на смерть и на мученья
И на любовь обречены. 

<1895>

Не все так просто, как кажется на первый взгляд. Даже его размышления о любви лишены простоты, свойственной многим лирическим поэтам, а требуют некой работы ума для их осмысления. 

Будьте счастливы и удачливы.