Несалонная повесть

                Юрий Луговцов


                НЕСАЛОННАЯ  ПОВЕСТЬ

                Приврать не получится. Вся моя
                жизнь – как вранье. 
                М.В. Гуменных
               

                СОВЕТ ВОРА      

Миша стоял у стены, задрав голову к окну. Стоял долго, но о времени не думал, он его не замечал. Со стороны другим обитателям  казалось, что парнишка увидел что-то такое, что заставило его замереть. Но в это окошко ничего нельзя увидеть, разве что лоскут неба в крайней правой клетке, в остальных смотрелась некогда красная кирпичная стена, ставшая от времени грязной и серой. Даже дождь и ветер не могли отмыть ее. Будто сотни глаз через окно обожгли ее вековой копотью.
О чем думал Миша, он и через полвека не сможет сказать. Просто смотрел, а палец что-то выводил на стене. За ним наблюдали не все обитатели не совсем теплого и слегка сырого помещения. Но одна пара глаз подмечала все. Эти глаза принадлежали самому старшему в камере. Да, в камере. Помещение и его обитатели принадлежали карагандинскому следственному изолятору.
Старший в камере уже знал про пацана все мелочи его жизни, считав их с застывшей у окна фигуры.
- Пожалуй, хватит выглядывать свободу, - сказал старший. – Так и до слез доглядеться можно. Присаживайся и рас скажи о себе. 
Много много позже Миша признается себе и близким друзьям, что этот тихий мудрый голос «заслуженного» вора он иногда вспоминает, и его глаза увлажняются, будто вытекают те слезы, что были остановлены тогда в камере.
- Что рассказывать?
- Все. Как в детдомах жил, как «Путевку в жизнь» взахлеб смотрел, как до этих стен добежал…
- Про «путевку» откуда знаете?
- Эх, паря! Кто про нее не знает. Наши годы похлеще тех будут.
Камера затихла. В чьих-то глазах читался интерес, но большинство приготовилось слушать про свою жизнь, что была под тем небом, от которого остался лоскут, затянутый ныне в железную клетку.
Миша начал рассказ о своей ко времени короткой жизни. Маму он не помнит. Отец кузнецом работал. Пять братьев. Трое от первой матери, двое от второй, а Миша от третьей.
- Я мало детство помню. Помню хороший дом, потом дом похуже. Братья поженились и разъехались, я с отцом жил. Он все также кузнецом работал, а потом потерялся. Может, раскулачили, а может, просто умер где-то. Я у казахов жил, потом детдом. Отношения были дикие, но себя в обиду не давал. Конечно, убегал. Два дня не поешь – украдешь чего-нибудь. Чаще удачно, а при атасе – убегал. Я и на этот раз ушел, но меня сдали…
Миша тогда не рассказал, что катался на поездах. Ехать ему было некуда и он ехал туда, куда отстукивали железные колеса. Не важно, что паровоз дымил уже в обратную сторону, главное – ехать. Ехать туда, где обитали герои прочитанных им книг. Возможно, ему хотелось однажды проснуться в подвагонном ящике на краю земли, где плещется море, а лучше океан, а там… Он долго еще не произнесет этого вслух.
Из детдома воспитанников отправляли в колхоз. Миша лошадей пас. Акмолинские степи останутся с ним навсегда. Здесь он научился видеть и чувствовать природу.
- Из тебя, пацан, вора не получится, - задумчиво сказал старший. – Не пытайся. Даже в крайнем случае. Слушай свою природу.
Потом из пацанов сделали слесарей и направили в Караганду паровозы ремонтировать. Было их шестеро, все бывалые ребята. Вкалывали как взрослые. Жили в общежитии, а в выходные часы бродили по городу.
Эх, время молодое – кровь играет, глаза подмечают. Ларек при вокзале «подломили» - обошлось. Потом выследили женщину, узнали, что она где-то по продовольствию работает, у нее карточки имелись. Пошли в ее отсутствие, разбили окно и карточек набрали. Мишу не поймали, а другие ребята попались. Всех их заперли в следственной тюрьме.
- А что тебе еще нравится? – допытывался старший.
- Читать. Это мое любимое занятие. Когда луна светит, выйду на крыльцо и читаю.
- Да, брат, тебе надо вырываться из этих стен пока не привык. Привыкнешь – жди рецидива. В таких делах каждый сам по себе, но я поболе твоего протопал, мне не 16 лет, дам тебе совет. Прибавь годик и требуй.
Миша родился и жил в казачьих станицах, стоявших по реке Ишим еще со времен Ермака, потому считал себя казаком, вольным. Он не любил подлости и не терпел над собой никого во всех отношениях, но совету  вора последовал. На суде он кричал: «На фронт! Дайте мне штрафную роту!» Ему дали штрафную роту.
Начинался третий год войны.

                Я люблю  47-ю штрафную
                роту. Это лучшее
                воспоминание в жизни.
                М.В. Гуменных
               

                ШТРАФНАЯ  РОТА

Миша стоял в храмовом зале и его взгляд задержался сначала на трехъярусных нарах, на которых ему предстояло провести несколько месяцев, а потом он перевел взгляд на стены, некогда расписанные житием святых, а сейчас наспех оштукатуренных. Взгляд пополз под купол. Штукатурки там не было, через белую краску проступали цветные острова. Миша улыбнулся чему-то, но голос конвоира вернул его в реальность.
- Давай, безбожник, занимай вон ту полать.
Времени на раскачку у обитателей храмового зала не было. События на фронте требовали пополнения. Уже на второй день колонна штрафников шла через Алма-Ату на стрельбище. Учили стрелять, окапываться, колоть штыком, побеждать в рукопашной, переползать и бежать в атаку крепко. Учителями были фронтовики, а они на себе испытали, что главное не свою жизнь отдать, а взять вражью. В один из дней Миша услышал за спиной голос из своей когорты:
- На твою жизнь охотники и у себя найдутся.
Стреляли чуть ли не каждый день. Учителя не уставали повторять:
- Звук выстрела обязан звенеть в ушах постоянно. Так вырабатывается привычка не вздрагивать. И хоть один патрон должен быть выстрелян тобою.
Пацанов, а их было большинство в роте, прогоняли через газовую камеру. Первый раз в противогазе входишь и выходишь. Потом в камере противогаз снимаешь и не дышишь, сколько вытерпишь. Кто не успевал надеть маску, выскакивал в слезах. На третий раз стало получаться.
- Навыки ваши растут, как «тигры» из тумана, - хвалили фронтовики.
Миша помнил слова вора: «Склонности к воровству у тебя нет, скорее к любопытству». Шастая по церковному подворью, он приметил, что замочек на двери хлеборезки хлипенький. А саму дверь скрывает темнота мертвого пространства. Из любопытства схитрил, улизнул с глаз, как ему казалось, и вскрыл. Взял одну булочку и то для проформы. Но кто-то все же видел, и он не стал запираться перед начальником. Посадили в подвал на гауптвахту.
Командир взвода пришел утром. Выслушал штрафника, посмотрел мирно и врезал подзатыльника.
- Понимаешь за что? – спросил командир. Миша кивнул. – Остальное фронт рассудит.
Командир ушел. Принесли еду – хлеб и воду.
На второй день хлеборез принес котелок с лапшой и тушенкой.
- Говорят, командир влепил тебе?
- Слегка.
- Он шепнул, что это тебе за то, что попался.
- Мне показалось, что за то, что я просто дурак.
- Все удивляются, зачем ты это сделал.
- Сейчас не полез бы.
- Справедливые у нас командиры.
- Передовая рассудит…
Поезд из Алма-Аты на запад шел не пропуская ни  одного полустанка. Двери теплушек закрывались только на больших станциях. На перегонах штрафники «ловили ветер». Развлекались разговорами и картами. Длинная дорога источила истории, слова, смешала в кучу карточные масти. Любое слово или жест стали раздражать. Мише что-то не понравилось в словах Саши Евдабникова и пошло «махалово». Никто не торопился разнимать.
Драка утихла сама собой, как и возникла. Все в теплушке ощутили спад напряжения. Саша и Миша сели в двери, ноги свесили и разговорились. По вагону повеяло теплотой отношений, облаченные в слова. Миша и Саша договорились, что отныне они братья. Потом они  долго молча смотрели на Аральское море.
На одном из вокзалов, когда конвой закрывал двери, Миша окликнул стоявшего в отдалении лейтенанта:
- Чего так медленно? На фронт же едем.
- Торопишься пулю получить? Чем длиннее дорога, тем длиннее жизнь. Не гони кобылиц, пацан, прописанное выше придет в свой черед…
Дверь закрылась, и поезд почти сразу тронулся. Миша с товарищами только успели услышать:
- Чего-то быстро поехали. Скачи, а то опоздаешь…
Какие-то звуки под стук колес. Можно только гадать, что это часовые на ходу ловили сапогом подножку.
- Мишка, ты и вправду не подгоняй паровоз, - сказали в вагоне. – Пули для нас уже отлиты.
Миша посмотрел на говорившего. Молодой парнишка в белом исподнем. Стриженая голова не портила его ангельского вида. Миша  в детстве на картинках видел таких.
Поезд не побежал быстрее, полетело время. Никто в теплушке уже не считал дни, станции, количество раз закрываемых дверей. Просто реже стали открывать двери, а в редкие часы, когда двери были открыты, штрафники понимали, что путь их лежит по некогда оккупированным районам.
Первую по-настоящему длинную остановку с выгрузкой из вагонов сделали в городе Ржев.
- Завшивели, братцы?
- Есть маненько.
- Без безобразий. Идем в баньку. Идем аккуратно. Вчера еще город бомбили.

                После бани я в небо больше
                не смотрел. Началась
                земная взрослая жизнь.
                М.В. Гуменных
               

                ПОСЛЕДНЕЕ НЕБО

Миша посмотрел в небо и поднял палец. Галдеж затих.
- Летят!
- Это наши дальше полетели.
- По-твоему кто бомбил?
- Фрицы, конечно.
- Не обязательно. У нас сейчас тоже много самолетов.
Попытка сориентироваться в обстановке прервалась командой «Строиться!» Из вагонов вываливались в иной мир. Он заглушал команды конвоя и наполнял нутро запахами гари, смрадом гнили, вонью немытых тел. Ни тебе птичек, шума листвы и разбросанных по полю ромашковой белизны. Это осталось далеко в тылу. Лишь изредка в толчее мелькал чей-то белый халат. Новички понимали – это запахи войны. Они поядреней газовой отравы в камерах на полигоне. И вдруг картинку войны испортил чей-то голос:
- Щас бы хлебца свежего…
Прозвучало так, что все взглотнули.
Шли через Ржев молча, внимая следам вчерашнего боя. Ничего живого, даже деревья разметало по веточкам и листочкам. Дотлевали стены разрушенных домов. Казалось, прикоснись рукой к кирпичу – обожжешься. Неожиданно колонна встала. Впереди высилось целое здание. Среди руин оно смотрелось великаном. Штрафники и конвой стояли молча, обозревая здание вширь и ввысь.
- Следовать дальше!
Колонна двинулась, и сосед Миши по левому плечу молвил:
- Ничего с ней не делается!
Единственным на пути уцелевшим зданием в городе оказалась тюрьма. Будто осознав что, штрафники зашагали веселей.
Из бани возвращались не так весело, хотя окружающий вид уже не напрягал. И даже тюрьма осталась без внимания. Штрафники глазели лишь на идущие навстречу небольшие воинские коллективы. Самым крупным была прошагавшая почти в ногу рота. Судя по молодым лицам и новым гимнастеркам, это тоже были новички, как и они сами, но только в погонах.
Снова стук колес. Поезд шел по только что восстановленному наспех полотну и потому ритм стука колес получался рваным. Но на это никто не обращал внимания, у каждого внутри был свой ритм. Никто этого не замечал, но все чувствовали. Рваный ритм сбивал с толку. Вот вроде приехали, ан нет, снова двинулись.
Поезд сделал очередную остановку. В вагоне уже мало кто реагировал, ждали продолжения маршрута. Но поезд стоял, и даже не слышно было пыхтения готового к скачку паровоза.
Прошло более часа и тут штрафники обратили внимание, что никто не торопится открывать вагоны. Значит, что-то случилось.
Команда на выход последовала одномоментно с лязганьем железного запора. Беспогонники посыпались как горошинки из созревшего стручка.
- Становись! Конец пути.
Строясь, штрафники оглядывали местность. До вокзала не дотянули. Город выгорел, но не так, как Ржев. Для глаза хватало уцелевших домов.
- Командир! Рельсы кончились?
- Кончились. Дальше пешком.
Тут перед строем поставили молоденького парнишку в одном исподнем. Чин, держа в руках бумажку, заученно излагал: за попытку перейти…
От такого поворота событий стоявшие в строю не сразу уяснили в чем дело. Лишь выкрик парня в белье: друзья, невинно погибаю! – и последовавшая тут же автоматная очередь, сняли знак вопроса.
Пошли молча. Через пару сотен метров кто-то поднял дощечку с уцелевшей надписью.
- Братцы! Входим в Невель. Это Прибалтика. Готовьтесь увидеть море.
- Входим в город. Порадуем народ. Запевай!
- Мурка, ты мой муренок…
Про солдатскую смекалку все слышали. Про смекалку зека осведомлены не меньше. Штрафники есть помесь первого и второго. Когда в ногу грянули «Калинку», шаг не сбился, а кто не поспевал, выскакивал из строя и пускался вприсядку.
Малоразрушенный Невель полнился не только форменным людом, хватало и гражданских. Миша из строя не выходил, он не успевал замечать, как танцоры общались со штатскими. Плясуны возвращались в колонну с котомками и свертками. Миша не мог понять, то ли украсть успели, то ли кто сам всучил. Да это и не казалось важным, народ выглядел не сурово, лица светились улыбками и важностью. Никто не кричал: «Рятуйте, грабят!» Наоборот, старались искренне подбодрить. Один военный с погонами старшины крикнул:
- Ничего, ребята, мы тоже такими были.
Все поняли, что старшина тоже в штрафниках ходил.
Шли весь день. Ночью обосновались в лесочке. Первое, что услышал Миша рядом с собой, было:
- Кто шпик не пробовал, налетай!
Миша оглянулся и увидел в руках одного из танцоров шмат черного цвета.
- Что это?
- Сало. Шпик называется.
- А грязное почему?
- Особого приготовления.
Миша впервые уплетал сало в черном молотом перце. До этого ему доводилось есть сало только с чесноком и соленое. Вкусно.
Дано не ведавшие ходьбы ноги гудели. Это мешало быстро забыться, но сон брал свое и Миша уже почти спал, когда шепот по другую сторону дерева вернул ему сознание. За деревом обсуждали расстрел парнишки. Один голос пересказывал то, что говорил чин с бумажкой в руке, мол, дезертировал. Второй голос ведал, что такая практика обычное дело, что выдергивают самого гоношистого и устраивают показательную порку, дабы другим неповадно. Об этом ему военные рассказали в городе. Миша считал себя гоношистым и даже гордился этим, а оно вон как бывает. Стало быть, ему повезло.
Подняли чуть свет. Пока толпа готовилась стать строем, по головам пробежали команды и советы:
- Перемотать онучи. Приближаемся к фронту, ноги не натирать.
- В небо не смотреть, только вперед и под ноги.
- С земли ничего не подбирать. До вас один подобрал, до сих пор где-то летает.
- Гуменный, к командиру роты!
- Становись!
Миша побежал в голову колонны, там командир роты ему сказал:
- Я подбираю отделение при себе. Будешь на побегушках. Парень ты крепкий. Только бегать будешь по передовой, и больше остальных. Никаких переползаний, только бегом. Это твое новое место в строю.
Фронт догнать не получалось. Вот он уже, ан нет, ушел вперед. Потом колонна днем не вышла на маршрут. Пошли ночью. Значит, скоро – решили идущие к фронту штрафники. Но перед этим была последняя ночь отдыха.

                И впрямь выстрелы
                постоянно звучали
                в  ушах.
                М.В. Гуменных
               
 
                В АВГУСТЕ  44-го

Под вечер дорога воткнулась в хуторок. По одну сторону стоял дом, во дворе располагались сарайки, у ограды на подходе грелась солома из-под гороха. В полусотне метров от забора лежали тесаные бревна. По другую сторону дороги стояли три больших сарая под сено и солому. В них повзводно разместилась рота. У каждого сарая стоял часовой. Командиры обосновались на ночь в доме. Обоз оседлал двор. За сараями шумел лес. Где-то за ним гремела передовая. Разделяющую хутор дорогу контролировал ночью парный патруль.
Мише в напарники достался парнишка киргиз. Они ходили и разговаривали. Киргиз в основном по-своему лепетал. Он мог чего-то сказать и по-русски, но зато все понимал.
Балтийские ночи в августе короткие. В эту ночь темень продлили тучи. Моросил дождь. На передовой  бросали в небо осветительные ракеты, их отсвет отражался от туч и эти отражения бросали часть света далеко от линии обороны. Доставалось и хуторку. Под утро патруль присел у тесаных бревен. Вот-вот им должна быть смена. Но Миша прежде услышал шорох гороховой соломы, а потом в слабом отсвете он увидел две крадущиеся тени. Миша и напарник открыли огонь. Тут и смена подскочила с фонариками. С убитых сняли сапоги, забрали автоматы.
Утром перед строем командир объявил патрулю благодарность. Тени оказались вражескими разведчиками. Киргиза командир отправил в обоз, а Мишу взял к себе связным.
Это была последняя ночь отдыха. Теперь шли только в темноте, но и  днем отдыхать было некогда. У Миши откуда-то появилась плащ-палатка.
Новичков готовили к бою. Построили, и дядька в полной генеральской форме сказал речь. Потом генерал со свитой прошел вдоль строя, отпустил пару реплик, с кем-то пошутил. Хороший мужик – решил для себя Миша. Понравился ему генерал, потому и запомнил на слух фамилию – Курчавин.

                - Моя медаль «За отвагу»
                там осталась.
                М.В. Гуменных

                ПОБЕГУШКИ

Бауска – населенный пункт, Командиры называли его городом. На этом направлении заняла позиции и 47-я штрафная рота.
Взять город надо много народу и техники, а штрафники много солдат вокруг не видели, технику слышали где-то вдалеке. Враг не давал поднять головы. Пули летали быстро и не всегда со свистом. И мины тоже не свистели, а это явный признак того, что если она летит, то летит на тебя.
Миша ни в тот день, ни много лет позже не сможет сказать, сколько же сот метров было от командирского блиндажа до передовых окопов – горячка боя. Бегали по двое, Мишу в пару взял командир отделения связи. Они редко когда находились рядом. Главное добежать, передать распоряжение и тут же обратно. Такая связь была по управлению боем.
Очередной рывок от блиндажа до передовой. Где-то на середине дистанции Миша заметил окопчик. На бегу он отметил пулемет «максим» и расчет. На обратном пути он хотел еще раз увидеть тех, кто сидел за спинами штрафников, но увидел только разбитый пулемет, разбросанные патроны и клочки одежды. Было похоже на прямое попадание мины. В блиндаже он рассказал об увиденном командиру.
- Мне их жалеть? – бросил командир и тут же услал Мишу на передовую.
Очередной забег пролегал чуть в стороне. Миша чувствовал за спиной еще одного бегущего, но оглядываться было некогда. И тут перед  ним выросла яблоня, усыпанная «белым наливом». Он потянулся за спелым плодом, но раздалась автоматная очередь и ветки с яблоками посыпались ему под ноги. Падая, Миша сорвал карабин. Вдалеке он увидел горящий дом, а рядом с собой незнакомого старшину. От горевшего дома  выскочили немцы. Миша срезал одного, второго уложил старшина. Они подбежали к убитым, Миша забрал часы, старшина полевую сумку. Потом Миша побежал к своим, а старшина влево к своим.
Едва Мишкина нога повисла над окопом, раздался взрыв, и он упал на руки боевых товарищей. По голове потекла кровь. Появившийся откуда-то командир отделения наложил на Мишкину голову повязку.
- Бежать можешь?
- Могу.
- Тогда быстро в блиндаж.
Миша выбрался на бруствер, перекатился два раза, приподнялся, чтобы встать и бежать. Он не успел распрямиться, почти рядом грохнул взрыв мины. Он ощутил удары по руке, но поднялся и побежал. Преодолев полпути, он понял, что рука опухает. Еще в спине что-то саднило.
Через 40 лет после той войны бывшие смершевцы рассказывали автору сих строк, как штрафники клялись, что их раны не самострел, и как радовались, что рана оказалась осколочной. Радовался Миша в тот день? Вряд ли. Через те же 40 лет в его мастерской военный поэт Неволин напишет:
Умирать кому охота,
Артналет и гаснет свет.
Прибалтика. Штрафная рота,
А мне всего 17 лет.
До блиндажа Миша добрался в сумеречном состоянии. Сумел доложить командиру ситуацию.
- Свою медаль «За отвагу» ты заслужил, но она останется там, где упала первая капля твоей крови, - сказал командир. – Ты штрафник, Мишка. Ставь карабин, дуй в медсанбат и не теряйся.
Миша добрался до санбата, там было много его раненых товарищей. Его накормили, уложили на топчан, вынули осколки и его стошнило.
Без одного дня два месяца пробыл Миша в госпитале. Бауску его штрафная рота так и не взяла. Наступление случилось слева от позиций роты. Немцы отступили, и остатки роты вошли в городок. Ранение Миша получил 19 августа. С этого момента он уже не числился в списках беспогонников. После выписки его отправили в другую воинскую часть сначала под Невель, потом под Кенигсберг.
Все бы ничего, но кроме памяти о тех событиях 19 августа у Миши осталось материальное свидетельство. Он часто задавался вопросом: чего это у него иногда спина чешется? И лишь в 1956 году в поликлинике врач спросил его: почему вы не сказали, что у вас со стороны спины осколок у сердца? Тогда Миша и вспомнил, что снимая рубашку, удивился, почему сзади она вся в запекшейся крови? Военные медики тогда не обратили внимания на еще один осколок. Он до сих пор в теле.

                Директором клуба старший
                лейтенант был, еврейчик, с
                сумочкой бегал. Я как бы в его
                подчинении числился.

                М.В. Гуменных
               

                ЗАХИДНА УКРАИНА

В Пруссии Мише повоевать толком не удалось. Хотя, что значит толком? Когда в штыковую атаку? Так каждая война это новая тактика, а значит и подготовка солдата по-новому. Миша попал в ситуацию, когда в войсках потребовались грамотные специалисты. Фронтовиков стали отбирать в военные училища. Когда Мишу спросили, куда он хочет пойти учиться, он выбрал танк.  Так он оказался в танковом училище в Проскурово, что в захидной (западной) Украине. Рядом Чугуев, где стоял запасной танковый полк. А чуть в стороне через речку село Малиновка.
Такой географический расклад Мишиной военной службы. А по времени – вовсю наступал 45-й год. В июне Миша должен был стать командиром танка, но в мае война закончилась. Мишу перевели в хозвзвод. Земляночка, печурка, два топчана. Учеба превратилась в разные хозяйственные работы. Появилось много свободного времени. Бойцы бегали в Малиновку, правда, потом лечились. Миша ходил туда за компанию, но беда обходила его стороной по причине застенчивости в общении с девицами. Чему несказанно рад по сей день. У него свои представления о свадьбах в Малиновке и действиях пана атамана Грициана Таврического.
О его способности рисовать быстро разошлось по округе. Рисовал он еще мальцом. Чаще углем на беленой печке героями его были красноармейцы в буденовках. Молва привлекла к Мише талантливых людей. Леня Саенко тоже рисовал. Еще до войны он получил диплом художника.  Два солдата познакомились, а потом им поручили оформлять в училище разные помещения.
Как-то между солдатами случился краткий разговор, при котором присутствовали Леня и Миша. Разговор начался с фразы, что самая безопасная профессия на войне – художник. Тогда Леня сказал сослуживцам, что художник  такая же опасная профессия, как и все иные, и не только на войне. Просто надо подождать случая.
Об этом разговоре забыли быстро, но осенью Леня позвал Мишу в ресторан. Выпили они по сотке коньячку, загрызли чем-то, и Леня расплатился сотенной бумажкой.
- Ты где деньги взял? – спросил Миша.
- Это как раз тот случай, которого надо дождаться, - ответил Леня и показал бумажку, на которой печатают деньги. – Я ее просто нарисовал. И еще бумага осталась, чтобы и краски приравнять к штыку.
До осени еще был май и лето. В училище перестали учить, зато часто посылали на заготовку дров. Глухое место. Машина за дровами ушла, а Миша с напарником направились в село договориться за самогон. Договорились, идут обратно. Подошли к мосту через речку и увидели на другом берегу две подводы и человек восемь. Один из них был в погонах старшего лейтенанта, а остальные в полувоенной одежде.
Миша и Леша быстро сообразили, что к чему, оперлись на перила моста, и пока старлей с группой подходили к ним, они приготовились прыгать в речку. Они не смотрели на офицера, они смотрели на другой берег, где должна была появиться их машина. Офицер и бандиты перекрыли дорогу.
- Документы! – бросил на ходу офицер.
Требование могло показаться законным, ведь ребята были в старых шинелях для работы, с курсантскими погонами. Но вдвоем они послали старлея на…
И тут из-за поворота появилась машина, в которой сидели два курсанта с автоматами. Бандиты  с офицером прыгнули в подводы и дали деру. Никто убегающих преследовать не стал, бандеровцы знали все укромные уголки и быстро скрылись. Оставалось надеяться на повторную встречу, но солдаты ее не желали. Еще неизвестно,  как она закончится. Но оказалось, что исполняются не только желания, но и нежелания.
Машина с дровами приехала на глухую станцию. Курсанты сгрузили дрова, выпили самогончику и пошли к машине. И тут навстречу идет один тот самый старший лейтенант. Курсанты влупили ему по полной и оставили тело у стенки.
Начальником армейского клуба был еврейчик, старший лейтенант. К нему и приписали Мишу и Лешу. Он знал дело и собирал под свое крыло талантливых людей. Как-то Миша зашел в клуб и увидел репетицию спектакля. Один из исполнителей показался ему знакомым. Это был Михаил Пуговкин. Его многие узнавали, кто видел еще довоенные фильмы «Свадьба» и «Кутузов». В клубе Пуговкин ведал самодеятельностью, а Мише случалось рисовать декорации.

                Ты пишешь «на побегушках».
                Я у ротного на побегушках никогда               
                не был. Это связь командира роты
                с передовой. Пули вокруг тебя.
                Сначала каждой мине кланялся, а
                потом чувствовать стал далеко ли
                близко летит. Осколки в теле
                минные. Рядом взорвалась. Огонь!
                М.В. Гуменных
               

                Над ЦГ

ЦГ в нашем случае центральный гастроном. На последнем этаже располагается художественная мастерская Михаила Васильевича Гуменных. Приведу кое-что из записанных на диктофон диалогов.
- Танковый батальон и штрафная рота для меня родные. В армии рисовал, но больше после войны. Наброски делал солдат, рисовал какие-то случаи, не всегда смешные. Все знали, все видели, даже заставляли рисовать.
- Вот этот рисунок 48-го года похож на иллюстрацию «Василия Теркина».
- На той иллюстрации по-другому, чем у меня. Этот рисунок я делал после войны по памяти. На нем реальные люди. С ними я шел на передовую сначала днем, а потом ночью. После отдыха в лесу завтрак и обед были готовы. И тут за едой начинались разговоры. Где-то гармошка заиграет. Как по Теркину. Смех. Все проснулись. Все происходит моментально. Потом опять долгая дорога. А потом вечер, ужин и опять на дорогу в ночь. А ты говоришь «на побегушках».
- Мне нравится это определение.
- А мне не нравится.
- Думаю, что это слово оттеняет его значение и реальные события.
- Еще ты пишешь, что я попался. Я не попался, меня посадили за характер. Потому хлеборез на следующий день и принес мне котелок с лапшой и тушенкой. Не напиши только, что с Пуговкиным общался. Я его только видел.
- Ты до сих пор ершистый, Михаил Васильевич. Правильно тебя посадили.
- Зачем про расстрелянного вставил? Это нехорошо.
- От реальной истории уходить не стоит. Это не прибавляет любви к родине, наоборот. Страну надо любить такую, какая она тебе досталась.
- Ты еще поучи меня.
- А почему учиться не стал?
- В 49-м я демобилизовался и поехал в Москву в студию Грекова. Рисунки мои посмотрели, поговорили, но ходить надо было, добиваться, а я не стал, уехал к брату в Тюменскую область. Там летом поработал шофером. Потом избачом  работал. Это вроде начальника клуба. С ребятами спортзал сделали, инвентарь соорудили. Одна учительница увидела мои рисунки и посоветовала ехать в Свердловск. Там хороший союз художников.
- Ну и характер у вас. Рвануть по совету.
- Я сюда рванул в 52-м. Ни квартиры, ничего. Повозил инкассатора три месяца, потом управляющего СМУ. Характер у меня не очень, чуть что не по мне – уходил. Потом с художниками общался, потом в драмтеатре три года декорации делал. Союз художников тогда возглавлял Ионин. Геннадий Мосин многое для меня сделал.
- А почему войну не стали рисовать?
- Ушел на дембель и перестал.
- Но вспоминаете часто.
- Я ее никогда не забывал. Если бы война продолжалась, я был бы командиром Т-34. В фильме «На войне как на войне» судьба похожа на мою несостоявшуюся. Там главный герой тоже командир танка, но только характером слабенький, я более буйный. Может и Берлин бы брал, но не судьба.
- Осколок почему не доглядели?
- Одним больше, одним меньше. Там этих осколков сотнями вынимали. А потом я стал там рисовать, оформлять. В землянке жил с капитаном. Он лежит, читает, а я полешки колю. «Миша, жизнь хорошая начинается, не коли, сглазишь». Не сглазил.
Потом мы помолчали.
Потом мы еще помолчали.
Когда стали молчать в третий раз, мне пришла в голову идея рассказать одну правдивую историю, слышанную еще до знакомства с Михал Василичем.
Дело в том, что этажи над ЦГ имеют свои легенды, и вообще этот дом – городская легенда. Не такая, как Дом на набережной, но тем не менее. Легенды рождаются потому, что на этажах живут легендарные люди. Одним из таких людей был академик Николай Александрович Семихатов. До недавнего времени о нем мало кто знал, как и положено при статусе засекреченного создателя всего комплекса ракет для подводных лодок. Как положено такому академику, он был удостоен и Звезды Героя, и массы орденов, званий и прочих регалий. Но была  в этом человеке одна черта характера – скромность в одежде. Иными словами, вне рабочего времени одевался он так, что впору причислить его к бродягам. Такое подмечают у многих гениальных.
Квартира академика находится как раз под мастерской художника. Возможно, они и до того дня встречались в гастрономе «Центральный», но факт в том, что оба покупали там продукты. При особых случаях художник там посещал отдел крепких напитков. Академик не пил в принципе. В тот день Семихатов стоял в очереди за продуктами, потом отоварился и направился домой. Но тут к нему подошли два небрежно одетых и не бритых гражданина. Дальше – по классической картинке советского периода: «Третьим будешь?»
Дома на вопрос жены, чего так долго? академик рассказал историю и получил от супруги нагоняй, мол, одеваться надо приличнее. Эту же историю академик рассказал у себя на работе, и вскоре она стала гулять в виде анекдота.
- Что делают писатели при затянувшейся паузе? – прервал молчание художник.
- Да, пожалуй, тоже, что и художники – думают.
Я рассказал Михаилу Васильевичу про историю с соседом снизу. Он закурил и молвил:
- Нечто подобное и я вытворял. Повод хороший есть. В смысле радостный. А отмечать его одному или вдвоем как-то не с руки. Не помню с кем в гастрономе мы подошли вдвоем к высокому лысоватому мужику в очках и предложили составить нам компанию. Он очень нас удивил, сказав, что не пьет. А по виду не скажешь.
- Ваш словесный портрет весьма схож с академиком.
- Может быть и так.
- А еще при затянувшейся паузе я ставлю точку и начинаю новую главу.

                Когда едешь на Камчатку или
                Чукотку, должен быть самим собою.
                На северах таких понимают, видят –
                человек независимый, самостоятельный.
                Вот такой я.
                М.В. Гуменных

                СЕВЕРА

Пятый день пребывания в гостинице «Магадан» у Миши не задался. Нет, все нормально, просто день ушел на всякие мысли и размышления. Увиденного оказалось так много, что потребовалось время уложить все на полки. Виноваты в этом и предыдущие четыре дня, точнее четыре вечера. Их Миша провел в ресторане этой гостиницы. Там пел  знаменитый Вадим Козин. Давным-давно он был сослан в этот далекий край, да так и остался там навсегда. Каждый вечер собирались поклонники на концерты. Народ интересный, северный, с особым характером. Люд здесь был самим собой, плясал от души и пел от нее же. Миша это отметил еще в первый вечер и не сдерживал своих эмоций. Тем более что таким было общее состояние посетителей ресторана, и не походило на попойку.
- Людей хороших всюду полно, а таких, как здесь,  нет нигде, - сказал он за столиком. – У вас себя ощущаешь настоящим.
Сюда сослали не только Козина, но и всю ту Россию, которая была еще сама собой. Ту Россию, что открыто ходила с пистолетом и саблей на боку, а не только городовой. Эта мысль появилась, когда он вспомнил себя двумя годами раньше на Камчатке. Тогда он испытывал те же чувства, идя расстегнутым и с охотничьим ножом на поясе. Его остановили для проверки два милиционера. Все обошлось.
Тогда на Камчатке он жил в гостинице «Золотой рог». Утром объявили, что он должен выселиться, так как приезжали комсомольцы на  свои сборы. Миша пошел к директору. У того ко всему была Звезда Героя, но помочь отказался. Миша  шел в горком, когда его остановили «городовые». Секретарь горкома партии мигом решил вопрос в пользу художника из Свердловска. Когда Миша вернулся в гостиницу, Герой сказал:
- Можно было не ходить, и так могли бы помочь.
- Выпрашивать милость не собираюсь.
Камчатку рисовать не перерисовать, а тамошних людей, так и вовсе. Были у Миши неожиданные встречи с людьми, которых знала вся страна.
Гулял Миша по берегу, думы думал, глазом красоты северные окидывал. Попалась ему в обзор коса, а на ней бараки. Пошел он по косе. У барака с матросиком повстречался. Поговорил, познакомился. Сели они по рюмочке принять, а закусить нечем.
- Погоди, - воскликнул матросик. – У Федотова есть.
- Это который Федотов? – спросил художник.
В конце 60-х еще не забылась в народе эпопея четырех матросов, которых 49 дней на барже бросало по волнам Тихого океана.
- Тот самый Иван Федотов, – сказал матросик.
- Зови его сюда.
Мужики посидели, поговорили, потом пошли к судну Федотова, вытащенного на берег для ремонта. Иван показал и разводимых им собак. Художник подружился с героем. На свет появился портрет «Иван Федотов – русский матрос».
В мастерской над ЦГ Михаил Васильевич  сказал такие слова:
- Любил я в детстве книги исторические, о путешествиях, потому и пошел по тем местам, про которые читал. Где только не носило. Соловки, Печора, Урал, Сибирь, Приполярный Урал. Вот только в Пскове не был…
- На автопортрете вы похожи на Че Гевару не только лицом, но и характером. Утверди написанное, и возьмем большую паузу.

Об авторе:  Луговцов Юрий Сергеевич (Юрий Донской), журналист.
                Тел: 8 (950) 207-89-86