История третья от Фотиньи

История третья от Фотиньи. О последствиях предательства.
Я тебя никогда не забуду.

Видеть монохромной зимой цветные сны о лете – чудо. Вырвавшись из сна, на самом интересном месте, в третьем часу ночи, я задремала только к утру: никак не могла распрощаться с тем чувством жалости и некоторой нежности, которые нахлынули на меня.

Я вышла огородами из дома моего детства на незнакомое мне поросшее густой травой плато. Внизу слева – бесконечный луг, справа, вдали, – сельские дома, образующие улочку, прямо передо мной разлёгся луг. Привыкнув к тому, что и во сне иногда помню свою близорукость, прищурилась, разглядывая окутавший меня рай. Не было соцветий причудливой формы, порхающих в воздухе пёстрых птиц – только неоднородный малахит с разводами в зелёных тонах – трава, деревья – и нежная лазурь неба; ничего броского, всё такое, каким мне запомнилось детство в деревне.

Я будто бы одна, чувства страха перед одиночеством нет, но любопытство к тем, живущим за поросшими пригорками, заставляет шагать по протоптанной дорожке вниз, с этого округлого купола, к домикам. Вдруг вспоминаю, что я должна нарвать травы для цыплят: на нашем огороде вся выполота, – приглядываюсь к поросли и разбираю: то не зелень обычной луговой травы, а всё покрыто цветущими мягкими кустиками. Нет той травки, на которую можно было бы прилечь, если только в низинах не она зеленеет. В форме цветочных кустов улавливается человеческая забота: ярко-синие крупные ромашки теснятся оформленными группами у ног тополей. Надо же, подумалось, как со вкусом, просто и приятно глазу кто-то здесь их посадил.

Восхищённо озираясь на летнюю мозаику, замечаю внизу, через один ребристый пригорок, домик в тени таких же тополей и яблонь. Мужской силуэт, завидев меня, помахавшую ему рукой, как будто подхваченный горячей волной ветерка, побежал в мою сторону, эмоционально размахивая руками или таким образом помогая подниматься вверх.

– Ты! Ты пришла! Я тебя ждал, так ждал! – кричит он ещё издалека, с каким-то надсадным отчаянием и облегчением.

Теперь видно, что это мальчик, юноша лет семнадцати, очень милый. Он протягивает мне руки, и что-то заставляет мои коленки ватно сгибаться, а всё тот же горячий ветер ползёт по моему легкому сарафану, спускаясь с открытых плеч к животу, – я с удивлением обнаруживаю себя в возрасте четырнадцати-пятнадцати.

Лицо устремлённого ко мне будто бы знакомо. Между тем, это не родственник, иначе бы я не вспомнила со смущением о своем слишком легкомысленном льняном верхе, тонких бретельках, то и дело сползающих по веснушчатым плечам. Мальчик смотрит на мою шею и плечи так жадно, что соматический спазм рукой схватывает мне горло, я не могу ничего сказать, только жалобно смотрю на прибежавшего ко мне.

Вблизи он ещё более естественен и находится в том возрасте, когда опыт первого поцелуя, первых отношений рисует отношения с женщинами в будущем. Он дрожит, протягивая ладони, однако, не смея дотронуться, оттягивая сладостный миг соединения.

– Лю-би…– остаток слова прилипает к моей гортани, подавленный всё тем же горловым спазмом.

Кем бы он ни был, я готова быть его и ответно наброситься с ласками, но мне не даёт только страх, идущий от горла, плечей – к животу. Я хочу его и боюсь одновременно. Он касается моей руки, достаточно цепко, и эту не рассчитанную силу можно было бы оправдать страстью, пульсирующей в его зрачках и дрожащих полуоткрытых губах. Я не могла не вскрикнуть. Любые крики в этой ситуации были бы естественны. Весной птицы кричат громче, весной хочется больше боли и рвущих тело поцелуев…

На пригорке свидетелем нашей встречи стал мужчина, степенно шедший в сторону домиков. Повернув голову на мой крик, он в мгновение оказался рядом, будучи выше, плотнее моего незнакомца, скрутил того сзади, выворачивая руки:
– Попался, сволочь!

Теперь я чувствовала себя неловко, попыталась прикрыть шею распущенными волосами, скрыть ложбинку, куда жалобно смотрел юноша. И всё же посеянное во мне сострадание толкнуло меня вперёд, прикоснуться к груди оттаскиваемого прочь:
– Пожалуйста, будьте с ним терпеливы, не мучайте его! – совершенно неотёсанная фраза сказана пафосно для непредвиденной ситуации.

Он кричал и сопротивлялся, в его взгляде всё та же зелень с разводами тоски, желания, обречённости и ненависти:
– Я буду помнить тебя! Я тебя никогда не забуду!..

Я проснулась. Но лицо, грудь и вывернутые назад руки того мальчика явственно проступали перед моим мысленным взором, я готова была полюбить его и не понимала: что пошло не так, почему я вдруг испугалась? Неохотно возвращаясь в реальность, я продолжала настойчиво вызывать его, снова заставить себя уснуть. Чтобы почувствовать его руки на своей талии, жалобную просьбу раздеться, лечь рядом и любить его ответно, исступлённо и отчаянно, крича от боли и подзадоривая в доставлении её.

Сон не возвращался, и я проснулась окончательно. Где-то над головой, на стене, в чужой мне квартире, стрекотали часы: тик-так-так, тик-так-так. Так не спишь? Тик не тик? Так усни, тик-так-так… Рядом и из соседней комнаты слышится сопение коллег, вместе со мной поселённых на квартире у помощницы организатора конференции. Мы все малознакомы, но с вечера успели наболтаться об общих проблемах на работе, о науке и ожидающих нас мероприятиях, экскурсиях и тренингах.

Кто же ты такой? Почему приснился мне? Постель удобная, только звуки мешают почувствовать себя дома. Тик-так-так… Хр-р-р… Тик-так-так… «Я буду помнить тебя», – ему было семнадцать, мне во сне – чуть меньше. Тик-так-так – уходит время, я старею, а он в моем сне всегда будет юным…

Наваждение новой комнаты отпустило только с рассветом. Приняв душ, я уже не чувствовала ночной нежности. Мне было сорок, а не пятнадцать, и думать о нелепом сне и помнить об обещании, посланным во взгляде ему, – глупо, как ни крути.

Валентина Никитична, приветливая, но сдержанная хозяйка, накрыла на стол: покормят обедом нас в общей столовой, а завтрак решено было устроить на квартирах приглашающей стороны, чтобы быстрее настроить на местный гостеприимный настрой. Мы, и правда, почувствовали себя откровеннее, каждый кратко рассказал о родных, оставшихся дома. От хозяйки стало известно, что она всю свою жизнь посвятила Институту, поэтому воспитала единственного сына, который, кстати, умер два года назад.

Говорила о сыне мать неохотно, пуская чужих людей только в область своей любви и скорби. От чего умер и как так получилось, на вопрос ответила уклончиво, твёрдо заключила лишь, что он был самым добрым и ласковым в мире мальчиком, работал в школе учителем литературы; стал жертвой несправедливого обвинения. Мы согласились с Валентиной Никитичной: справедливость не совершенна. Например. А чувствительным к прекрасному натурам переносить обвинения общественности сложнее. Сын покончил жизнь самоубийствам – хозяйка подтвердила нашу версию кивком, и мы больше не говорили на эту тему
Пока собирались коллеги, я осматривала гостиную, прильнула к книжным шкафам в поисках почитать чего интересного по возвращении. Некоторые корешки книг закрывали собой фотографии. Почти на всех – сын Валентины Никитишны, как я догадалась, в разном возрасте: маленький на её коленях и в объятиях, взрослый, в окружении учеников, и выпускник с алой лентой через плечо, с, наверное, одноклассницей. Рядом ещё одна фотография, он сидит на большом камне, в светло-коричневой рубашке, закрывая собой частично горы. Внизу я прочитала «Туапсе – 1976».

– Какой он симпатичный, в детстве на красивую девочку похож, – подкормила я вежливо материнскую гордость Никитишны, оказавшейся рядом. В секунду охладевшая кровь в области груди растеклась по всему моему телу. Я узнала приснившегося мальчика: возможно, с вечера запомнила ненароком это лицо, а во сне моё подсознание выдало … то, что выдало.

Мне стало стыдно за ночное смущение. Судя по последним фотографиям, мы были с Петром ровесниками. Но моё желание отдаться годящемуся мне в сыновья мальчику… Впрочем, это был сон, и в нём я была не собой…

Развивать дальше мысль на эту тему стало неприятно, и я прогнала нелепицу из амбаров памяти. А через четверть часа мы покинули квартиру.

За насыщенным мероприятиями днём я забыла и сон, и смущение. Одна из моих новых знакомых оказалась односельчанкой. Обрадовавшись этому совпадению, я, по приглашению, пожелала поменять квартиру и следующий вечер провела в новой компании.

Слово за слово, укладываясь спать, я обмолвилась о своём неудачном предыдущем ночлеге, мол, всю ночь женихи снились, и выразила надежду выспаться. Нынешняя хозяйка оказалась более разговорчивой и, на мой вопрос, что случилось с сыном Никитишны, охотно рассказала местную страшилку.
Пётр, сын Валентины Никитишны, точно производил впечатление порядочного человека. Всегда опрятный и вежливый, добросовестно относившийся к работе, был, видимо, слишком робок и чувствителен, чтобы жениться. Хоть и находил общий язык с женским полом внутри коллектива и с ученицами, только это больше было похоже на отношения подружек.

Время от времени в городе находили трупы задушенных и изнасилованных девушек лет пятнадцати; все жертвы были темными шатенками, длинноволосые, стройные, с рассыпанными по лицу и телу веснушками. И несколько лет не могли поймать маньяка, методично убивавшего в летнюю ночь. Когда погибла последняя девочка из класса, в котором работал Пётр, подозрение пало на него. Он «занимался» с ней допоздна, готовил к экзаменам, провожал. На его одежде нашли частицы кожного покрова жертвы, а результаты экспертизы подтвердили: секс между учителем и ученицей был. Однако на закрытом суде никто из близких к маньяку не смог поверить в его вину. Сам Пётр до последнего отрицал свою причастность к убийствам: отношения с ученицей были, но всего раз и то случайно…

Он не дожил до переведения на зону: повесился в последнюю свою ночь в СИЗО. Может быть, искупая таким образом свою вину или из протеста перед несправедливым решением суда. Кто ж его знает… Но после того случая аналогичных убийств не случилось ни разу.

Мы долго не могли уснуть после этого рассказа. Как это бывает, после одной страшной истории слушатели не могут остановиться и подбрасывают в огонь ужаса ещё и ещё поленьев, доводя до истерики друг друга. Мы какое-то время обсуждали, правда это или нет, и что зачастую маньяками оказываются живущие рядом с нами спокойные и производящее положительное впечатление люди, и что таким сложнее жить, и что в них комплексов больше, чем в кричащих, «якающих», бьющих посуду, умеющих выплеснуть боль и страх. И что науке до сих пор неизвестно, как узнать, когда у человека щёлкнет в мозгу и понесёт его убивать, насиловать, душить. И что детские травмы души самые сильные и не вывести их на чистую воду, пока всё не станет явным.

Помню, я потом боялась задремать и услышать знакомое жалобное, по-вознесеновски: «Я тебя никогда не забуду!» Наверное, он помнил её, ту самую первую несостоявшуюся любовь. Кто знает? Сегодня это уже тайна ушедшего времени...

*************************************

–Жаль мальчика, – Каруин как самая чувствительная сморкалась в салфетку.

– Ничего себе «мальчик»! – возмутилась Олли, – убивал девочек. Бр-р-р, жуткая история, хотя и подана романтично…

– В зелёном цвете, – вставила Лестада и показала на языки пламени в Чаше, – смотрите! У каждой истории свой цвет.

В самом деле, три язычка отличались: рассказ Фертес зажёг розовый огонь, сэра Пландера – чёрный, и теперь, после истории о маньяке в чаше вился зелёный.

– И всё же, милая Фотинья, – произнёс герр Швермер, – вы оправдываете своего героя?

– Ах, если бы! Я люблю весёлые истории, а тут что-то нахлынуло…

Доктор Симпл кашлянул:
– Был у меня аналогичный случай. Долго ловили преступника. Никак не могли понять его почерк. Моё мнение – все эти ментальные вывихи тянутся из детства. И не совершай взрослые чудовищных ошибок, не было бы таких чудовищ. Но иногда и общество помогает их рождению. В том числе несовершенство нашей законотворческой и исполнительной систем. Страх наказания, я считаю, способен остановить рост чудовища в личности.

– Согласна, – присоединилась Олли. – О чём мы и говорили. От обстоятельств зависит, какая часть личности возьмёт верх в человеке – первобытная или социализированная привитыми нормами… Прошу прощения, а ваша история, доктор, такая же кровожадная?

– Детективы, сударыня, розами не пахнут, – склонил голову доктор.

– Давайте послушаем и сменим, наконец, эту печальную тему, – Фертес разрешила спорную ситуацию.

– Благодарю, – доктор отставил чашку с горячим шоколадом и откинулся на спинку кресла. – Было это не так давно. Я постараюсь изложить события, как если бы не был её прямым участником. Однако, стоит заметить, что пришлось пошевелить мозгами.