Детство отрывок из повести

                Детство
                ( отрывок из повести "Из прошлого приходит настоящее" )

Подойдя поближе, я поднялась на цыпочки и потрогала  сначала робко, затем смелее отвороты шинели Сталина. Потом я  запахнула ими грудь вождя, словно в сырую, промозглую погоду  дул сильный ветер и ему могло быть холодно, потрогала  околышек фуражки, прикоснулась к огромным звёздочкам на погонах. Снова расправила отвороты шинели, выключила  в комнате свет и легла спать. Однако долго не могла уснуть, размышляя о своей судьбе, о маме и вспоминая этот длинный-длинный   весенний   день.
А начинался он так.

  -    Девочка, ты чего здесь сидишь?  Ремонт в доме начинается. Где  твои родители?
В комнату вошла женщина в грязной рабочей одежде и очень удивилась, увидев меня.
Я молчала, мне хотелось плакать.
 -    Как тебя зовут?
 -    Галя
               -    Галя, ну что ты плачешь? Тебе сколько лет?
               -    Одиннадцать
               -    Не плачь, ты уже совсем взрослая.  Где твоя мама?
 -    В больнице.
  В доме начинался капитальный ремонт.  Все жильцы давно покинули свои квартиры. Кто-то поселился на время ремонта в сарае, кто-то переехал к родственникам.  В доме слышен стук, где-то рушатся стены, а я всё сижу и сижу на нашем с мамой деревянном зелёном сундуке, обитом длинными металлическими полосками.  В сундуке собраны кое-какие наши вещи, книги, мои учебники. Кровати, стол, стулья  и всю нехитрую утварь помогли вынести в сарай соседи.
Жили мы тогда в небольшом деревянном  двухэтажном доме, где было всего-то два подъезда и восемь квартир, половина из которых – коммунальные. Все в доме были давно знакомы и знали всё друг о друге. У нас с мамой  была одна угловая комната в трёхкомнатной квартире на втором этаже. Когда я оставалась одна,  любила подолгу стоять у окна и смотреть на улицу. При взгляде со второго этажа возникало ощущение какой-то театральности – видны были только близкие зелёные кроны деревьев летом и недвижимые, застывшие под хлопьями снега зимой. На них, не спеша, в безветрии всё падал и падал новый снег. И, особенно в сумерки, непривычный мягкий белый свет проливался с улицы в комнату, навевая грусть.
 Две другие комнаты нашей квартиры  занимала хакасская  семья из четырёх человек.    Мама моя часто болела и подолгу лежала в больнице.  Тогда меня брали к себе соседи, знакомые, а порой и чужие люди.  Так и на этот раз я жила под присмотром тети Веры, нашей соседки. У неё самой немалая семья – муж и трое детей.  Всех надо обстирать, проводить, встретить, приготовить обед, но она и меня не забывала накормить и проверить, всё ли у меня в порядке.
  На время капитального ремонта семья тёти Веры переехала  к родственникам мужа и взять меня  с собой они уже никак не могли.       
В больнице в одной палате с мамой лежала  приятная, улыбчивая женщина – Римма Степановна. У них с мужем  был свой дом, и она, узнав, что мне негде жить, предложила  переехать к ним на время ремонта.
И вот я сижу  и жду своей участи, а зависит она сейчас от человека совсем мне не знакомого, которого я никогда и не видела.

Рабочие не знали, что со мной делать, а я всё сидела и сидела на  своем сундуке. Наконец появился Георгий Федорович, муж Риммы Степановны. Внешне он был высок, широкоплеч, немного сутуловат, пустой левый рукав пиджака заправлен в карман – печальный след войны.
Рабочие помогли вынести сундук. У подъезда стояла лошадь, впряжённая в телегу, на которой Георгий Фёдорович приехал за мной. Незатейливый багаж был водружён на эту телегу, а я пристроилась рядом, привалившись спиной к сундуку и свесив ноги. Георгий Федорович хлестнул свою лошадёнку, и, выехав из открытых ворот двора, по трясучей дороге мы отправились в недалекий путь.
Я посматривала сбоку на своего нового опекуна, и мне было что-то не по себе. Он сидел, сгорбившись, и вид у него был очень печальный и озабоченный.
Лошадь привезла нас к небольшому бревенчатому дому на окраине города. За калиткой полисадника небольшая скамейка, во дворе аккуратно сложена поленница дров, за домом неухоженный огород, исчерченный тесными полосками грядок, кусты смородины, крыжовника, заросли малины вдоль забора, а дальше за забором  начиналось городское кладбище.
По невысокому деревянному крыльцу мы поднялись в дом и, пройдя через маленькие сенцы, оказались на кухне.
Вещи мои с помощью соседа, который копался в своём огороде, были внесены в дом, на кухне в печи ждала еще не остывшая гречневая каша в небольшом чугунке.  На столе в  стеклянной банке -  молоко.
- Ты ешь, дочка, - хозяин дома вытащил из шкафчика тарелку и кружку, поставил на стол, - и ничего не бойся, всё будет хорошо. А я пока лошадь отведу – выпросил в транспортном хозяйстве вещи твои перевезти. Я скоро вернусь.
Он вышел, повернул за угол дома, прошёл мимо окна. Хлопнула калитка, послышался скрип колёс. Я осталась одна в чужом доме.  Осмотрелась. И  пошла исследовать своё новое жилище.
В кухне у стены, напротив окна, большая русская печь, у самого окна скамья и грубый деревянный стол, покрытый клеёнкой, два самодельных табурета, в переднем углу икона под пыльным рушником. Справа и слева от печи две небольшие комнатки, в одной из которых, по всем признакам, спал хозяин дома. В комнате было неубрано и темно, так как ставни здесь, видимо, открывались редко. Третья дверь из кухни вела в большую комнату, в которой, несмотря на то, что два окна  выходили на юг, было довольно мрачно. Солнечные лучи едва пробивались сквозь густую зелень, которой она была заполнена. Это была настоящая оранжерея.  На грубом табурете в небольшой кадке росло лимонное дерево. Оно  занимало большую часть комнаты, верхушка его доходила почти  до потолка, а на ветках висели желтые и зеленые лимоны. Это было так странно и необычно.
Я обошла вокруг этого дерева, потрогала лимон – настоящий!  На подоконниках и рядом на разных подставках стояли цветы в горшках и высокая рассада помидоров в деревянных ящиках.
Посредине комнаты стол, покрытый тёмно-вишневой бархатной скатертью, несколько простых стульев, в простенке между окон – комод с разными безделушками и фотографиями,  в углу у двери шкаф с посудой.  Над шкафом висела довольно мрачная картина в чёрной раме: две японки с узкими щелочками вместо глаз в чёрно-белых кимоно сидели в каких-то странных позах.
Постояв у картины, я хмыкнула, в недоумении пожав плечами, и пошла обследовать дом дальше.
Из «оранжереи» ещё одна дверь вела в небольшую узкую, как школьный пенал, комнату, куда и был внесен мой сундук.  В торце комнаты  на окне и вдоль него также стояли цветы и рассада. Но самое главное, что я увидела в этом странном доме, и что поразило меня больше всего –  во всю стену висело громадное вышитое гладью панно с изображением знамён шестнадцати республик Советского Союза. Восемь знамен наклонены в одну сторону, восемь - в другую, а посредине, в круглой, вышитой шёлковыми нитями, раме нашита аппликация портрета Сталина.
Вождь был в настоящей шинели, с погонами генералиссимуса  и в военной  фуражке.  Он смотрел прямо на меня, а я как вкопанная  остановилась в дверях, боясь пошевелиться.  Я думала о том, что мне придется жить в этой комнате, засыпать и просыпаться под этими красными знамёнами и суровым, строгим взглядом вождя.  От этой мысли было как-то не по себе.
Дом был пуст, и некому было сердечным словом нарушить его мрачную тишину.
Вечером, когда первое шоковое состояние прошло, я совсем осмелела.   Забралась на кровать, поднялась на цыпочки и потрогала всё это чудо своими руками.
Я долго не могла уснуть в эту ночь, мысли наползали одна на другую. Когда же, наконец, уснула, мне приснилось, что я еду куда-то на телеге, а впереди, спиной ко мне, сидит Георгий Федорович в серо-голубой шинели, на голове –  военная фуражка. Я протягиваю руку, трогаю его  за плечо,  он оборачивается, и я вижу, что это не Георгий Федорович вовсе, а сам Иосиф Виссарионович, он смотрит на меня строго, с укором и говорит: «Вставай,  Галя, тебе пора.»
 Я открыла глаза. Оказывается уже утро, и  Георгий Федорович зашёл разбудить меня:
                -   Вставай, Галя,  пора!