Гл. 17. Студенческий быт, развлечения

   
   В техникуме (как и вообще во всех учебных заведениях в те годы, после войны) буквально везде успешно развивалась художественная самодеятельность. То же происходило и на производстве и вообще – по всей стране. Словно, очнувшись после военного лихолетья, народ спешил догонять пропущенное время – общественная жизнь буквально кипела и самодеятельное народное творчество процветало.
   Среди студентов – простых ребят и девушек – попадались настоящие таланты, например,  чудесная певица Наташа Менская (променявшая на третьем курсе горняцкую романтику на тернистый путь в искусстве). Кажется весь техникум, включая преподавателей, был очарован её голосом. Спустя более полувека у меня в ушах до сих пор звучат мелодия и слова её «коронной» песни (полный текст одного из её вариантов дополнил из Интернета):

Гвоздики алые, багряно-пряные
Однажды вечером дарила ты.
И ночью снились мне сны небывалые,
Мне снились алые цветы,

Мне снилась девушка, такая милая,
Такая чудная, на вид – гроза,
Мне душу ранили мечты обманные,
И жгли лучистые ее глаза.

Казалось, будто бы она, усталая,
Склонила голову на грудь мою.
И эту девушку с глазами чудными,
С глазами черными с тех пор люблю.

  Можно представить впечатление, которое производили эти слова в устах черноглазой красавицы Наташи с её мелодичным и красивым грудным голосом…
    А поздними вечерами из какой-нибудь пустой аудитории (учебные классы имели общие коридор с общежитием) часто раздавались завораживающе звуки скрипки – это наш общий любимец,  тихий и задумчиво-серьёзный Алёша Холкин, учившийся одновремённо в музыкальной школе, проникновенно играл мелодию «Чардаша» Витторио Монти…

   Дирекция техникума прилагала благородные усилия приобщить к «городской культуре» студенческий коллектив, состоявший, в основном, из деревенских хлопцев, организуя различные мероприятия – культпоходы в театры, общие техникумовские викторины, обучение на курсах бальных и западноевропейских танцев и т. п. Последнее позволяло нам общаться с девчонками, приходившими на курсы из других «женских» по своему профилю техникумов, что было немаловажно для нашего, в основном, «бурсацкого» мужского коллектива  Я тоже окончил такие курсы и даже до сих пор ещё помню некоторые фигуры этих танцев «французского» происхождения как «па д’эспань» и «па де катр» (дословно «испанский шаг» и «четыре шага»).

   …В техникуме по воскресеньям часто проводились вечера танцев. Танцы в те времена (как уже упоминал выше) были только «парные» (танцевали парами – «кавалер с барышней»). Танцевали , танго, фокстрот, вальс, иногда краковяк, польку и красивый вальс-бостон. При этом названия "танго" и "фокстрот" почему-то считались "космополитическими", "буржуазными" и их заменяли названиями "медленный танец" и быстрый танец" соответственно. Так эти танцы и объявлялись на вечерах и по радио тоже...
   Поскольку студенческое общежитие размещалось в здании самого техникума (аудитории и студенческие комнаты располагались по соседству), в течение вечера многие ребята часто из актового зала убегали в общагу, чтобы «заправиться для храбрости» самогонкой, которую всегда можно было «позычить» у наших деревенских хлопцев, привозивших его из своих деревень.

   А «храбрость» была весьма необходима: из-за нехватки своих партнёрш (техникум-то был «мужской») дирекцией по согласованию разрешалось приглашать девушек из соседнего кредитно-финансового техникума, контингент которого сплошь состоял из особ «женскаго полу»… Когда табун таких чужих «красулек» смущённо улыбаясь робко просачивался в танцзал, многие наши ребятки каменели от стеснения (да, тогда молодёжь была в массе своей более стеснительной), либо неожиданно для самих себя становились весьма красноречивыми и «смелыми» - даже развязными.

   Немногочисленные наши девчонки, наоборот, поглядывали на пришелиц, достаточно ревниво, что было вполне естественно. Самые мужественные из них напряжённо пытались изобразить показное равнодушие... Но попозже во время танцев молодёжь, как водится,  постепенно осваивалась, и разгоралось  веселье.

   К почти еженедельным воскресным вечерам танцев, организовывавшимся дирекцией «под патефон» или появившуюся чуть позже радиолу, в общагах готовились весьма тщательно. Комнаты общежитий девчонок и ребят находились на разных этажах (мы – на 3-м, прекрасный пол – на втором), при этом, ввиду «колодезного» типа здания и двора, мы могли наблюдать сверху, как девчонки напротив внизу гладят свои платья и готовятся к танцам. Когда дефицитные утюги (их было, кажется, всего два на всю «общагу») освобождались, некоторые наши «супермодники» бегали за ними к девчонкам, чтобы погладить свои брюки. Те немногие ребята, у кого были парадные брюки, обычно загодя, за сутки до вечера, укладывали их в кровать под матрац, доводя «стрелки» до идеальной прямизны…

   Но самое «интересное» начиналось, когда группы наряжённых девчонок дружно выходили из своих комнат, чтобы пройти через внутренний двор на улицу и уже через парадный вход войти в актовый зал, где проводились танцы. Хлопцы заранее выстраивались у открытых окон – кто с чайниками, кто со стаканами, наполненными водой, и с дружным хохотом поливали столь долго понапрасну наводивших на себя марафет наших будущих партнёрш.
   Естественно, раздавались вопли «пострадавших», которые, кто со смехом, а кто и с обидой («столько времени угрохала, чтобы разгладить все рюшечки на блузке») возвращались в общагу «подсушиться», либо продолжали «шествие на бал» в мокром… Такие вот, почему-то,  были шуточки у нас, охламонов…

   В один из таких вечеров Женя Ромашов, помнится, «перебрал». Девчонки, особенно «чужие» буквально «раздирали» его на части после объявления каждого «белого танца» (это когда «дамы приглашают кавалеров» - ещё раз уточняю это для потомков, вдруг через сколько-то лет это выражение забудется и станет непонятным). Женька начал «куролесить» и «задирать» ребят (девочек же – ни-ни, джентльмен был).  Юрка Курапов и ещё кто-то, с красными повязками (дежурные, выделяемые для наблюдения за порядком) на виду у гостей важно и бодро стали скручивать Женю. Тот в пьяной обидчивости стал сопротивляться. Я в то время был уже комсоргом группы и морально отвечал за своих комсомольцев. Дело «пахло керосином»… 

   Курапов к тому времени был в комсомольской иерархии «старше» меня – членом бюро ВЛКСМ всего техникума. Он уже тогда стал проявлять задатки неплохого карьериста, часто переступая через личные отношения «во имя идейных принципов». Мне всё же удалось, отбить у тёзки уже почти готового кандидата для будущей очередной «проработки» на комсомольском собрании   и увести Ромашова в общагу. Там, помню, силой сунув его головой под кран с водой, долго поливал, приводя в чувство сопротивлявшегося и причитавшего бедолагу, … Поскольку «конфликт был «подавлен в зародыше», дальнейших «выводов» не последовало. В те «идеологизированные» времена было принято каждый негативный проступок комсомольца публично клеймить позором, обсуждать и наказывать, в зависимости от его тяжести. Степень наказания регулировалась такими категориями (от низшей к высшей): «постановка на вид», «вынесение выговора», «вынесение строго выговора», «вынесение строго выговора с предупреждением» и, наконец, «исключение из комсомола» - что влекло за собой автоматическое исключение из любого учебного заведения… Так-то было.

   Кроме почти еженедельных «чисто танцевальных» вечеров к каким-либо торжественным датам, организовывались  вечера самодеятельности с выступлением хора, исполнением доморощенных скетчей из нашей студенческой жизни, сольных танцев, пения и/или чтения стихов отдельными нашими «артистами».

   Некоторым «представлениям» придавалась и какая-нибудь актуальная в то время  «общественно-политическая» окраска. Так было «модно» тогда высмеивать так называемых «стиляг» - молодых людей-«неформалов», часто отличавшихся своим поведением и взглядами, несовпадающими с «общепринятыми», стилем общения и  одежды, в конце концов – «ложными» жизненными ценностями и «преклонением» перед так называемым «западным образом жизни»… При этом, во время этих массовых идеологических компаний,  как водится, не обходилось без «перехлёстов» в навязчивом насаждении т. н. «правил социалистического общежития».

   «Курсировавшие» тогда вечерами по улицам городов т. н. добровольные «народные дружины» и комсомольско-молодёжные патрули часто задерживали «вызывающе» одетых, как они считали,  молодых людей (особенно почему-то тех, кто носил «узкие» брюки либо носил особо завитые - «не наши  советские» - причёски. Особо рьяными борцами со «стилягами» брюки таких несчастных «безыдейных» модников разрезались, а причёски уничтожались ножницами. Почему-то в обществе того времени считались тождественными «нестандартная» внешняя форма самовыражения молодых людей и их негативный внутренний моральный облик… Подобная «критика» широко проводилась не только в средствах массовой информации, но и поощрялась во всех учебных заведениях страны…
   Да, был (культивировался) одно время такой массовый идиотизм в обществе…

   Развернувшееся в те послевоенные годы между СССР и Западом идеологическое и политическое противостояние и соревнование за мировое лидерство распространялись буквально на все сферы общественно-политической жизни общества… Особенно одиозно шла «борьба за приоритет русской науки»: во всех  средствах массовой информации выискивались и широко рекламировались (часто «притянутые за уши» и спорные) «приоритетные» открытия русских учёных. В народе ходили различные  анекдоты на эту тему и шутливые лозунги типа «Слон – русское животное!»…

   Не прошли и мы мимо возможности проявить свои таланты на почве «идеологической борьбы» в любых её формах. В нашем техникуме высмеивание «стиляг»  на вечерах художественной самодеятельности выглядело так. Под тихий звуковой  аккомпанемент аккордеона из-за кулис, небрежно покачиваясь в ленивой походке, с растрёпанными длинными волосами появлялись обряжённые в диковинные наряды – яркие кофты с бантами, неимоверно сужающиеся книзу брюки (джинсов  в 40-х годах в СССР ещё не знали) и узконосые туфли – Вадим Добровольский и Юрка Курапов. За ними с аккордеоном и привязанным стулом за спиной (как с рюкзаком) плёлся я. У всех троих было, по возможности (кто как сумел изобразить), тупо безразличное выражение лица (которое, как считалось, только таким и могло быть у стиляги - "безродного космополита").

   Я усаживался на стул, «воюя» по ходу с «непослушным» аккордеоном, издававшем дикие звуки в разных регистрах – то низкие басовые, то неожиданно тонкие пищащие…Наконец, после первых медленных танговых аккордов, танцоры начинали с «отрешёнными» физиономиями задумчиво и медленно выполнять вначале ещё вполне приличные танцевальные па. Затем музыкальный темп постепенно убыстрялся (я переходил на «Розамунду» - популярный после войны немецкий шлягер-фокстрот), танцоры всё больше оживлялись, начинали постепенно радостно и бессмысленно улыбаться, потом  уже гримасничать и вихляться, размахивая руками, постепенно «входя  в дикий экстаз» под максимально выжимаемый мною музыкальный темп…. Твистовали ребята в бешенном экстазе и бесподобно. Под конец исполнения они, изображая полное бессилие, падали, но, уже сидя на полу, продолжали подпрыгивать, как бы пытаясь продолжать танцевать, закрыв глаза («от удовольствия») и «механически» извиваться под такты постепенно замедлявшейся и затихавшей музыки…
   
   Номер завершался моей «творческой находкой» – редкими конвульсивными подёргиваниями рук и ног исполнителей вслед затихавшей жалобной мелодии. Наконец, наступало полное обездвиживание танцоров, падавших ничком на пол. После чего аккордеонист, завершая выступление диким и резким диссонирующим аккордом, тоже сползал со стула на пол сцены и, опустив резким движением руки вниз, безжизненно склонял голову на клавиатуру, … На мгновение воцарялась полная тишина. Затем на нас обрушивался гром  аплодисментов, который  неизменно сопровождал этот наш номер, которым я очень гордился, являясь  его негласным режиссёром…
   Так мы, немного наивно, «боролись» с проникавшим с «гнилого запада» тлетворным влиянием буржуазной культуры» - пародируя, в основном, «буржуазные» танцы, одежду и стиль жизни...

   …Во Львове было, конечно, много мест, куда можно было пойти молодёжи развлечься: например, прекрасный оперный театр (с архитектурой, почти тождественной более древнему знаменитому оперному театру в Одессе), украинский драматический театр им. М. Заньковецкой или оперетта (впоследствии «обменённая»  по решению ЦК КП(б)У  на русский драматический театр из той же Одессы). Вероятно, партийные идеологи в своё время посчитали, что западно-украинское население надо активнее приобщать к русской культуре, а мало «идейный»  жанр оперетты будет более «к лицу легкомысленной Одессе»…

   В результате Львов вместе с театром лишился прекрасного комика Михаила Водяного (вспомним, хотя бы, его в роли Попандопуло в кинофильме «Свадьбы в Малиновке»)… А в самом русском театре спектакли часто шли в полупустом зале: местная – даже достаточно интеллигентная украинско-язычная публика с трудом и неохотно вникала в тонкости купеческого быта в пьесах А. Н. Островского и совершенно не понимала чуждые им идейные искания русской интеллигенции и проблемы русского  общества в произведениях  А. П. Чехова…

   Во Львове было  много маленьких «кафе», что составляло особенность хорошо сохранившегося после немецкой оккупации бывшего польского «miasta» – по сравнению с разрушенной инфраструктурой (как сейчас говорят) большинства других  городов Восточной Украины.  В многочисленных маленьких (бывших при поляках частными) уютных «кинотеатриках» на 30-50 мест во всю крутили «трофейные» фильмы…
   Через один квартал от техникума функционировал один такой «кинозальчик» под названием «Зоя». Наши хлопцы из общаги как-то заприметили, что билетёрами этого мини-кинотеатра являются пожилые супруги, из которых мужик был явно подслеповатым. В изощрённых студенческих умах возникла «идея»…

   Был тщательно изучен процесс пропускания публики через вход, процесс «обрывания контрольного корешка билета и его «складирования». Выяснилось, что обрывки корешков кидались контролёром в большое ведро, расположенное у полутёмного входа в зрительный зал… В результате была разработана гениальная операция: масштабное снабжение  поддельными билетами малообеспеченных студентов.
   
   Обычно действо протекало так. Один студент не спеша проходил по законному билету в зал, где, «замешкавшись», задерживался за портьерой на входе в полутёмный зал. За ним тоже медленно шли два других архаровца, с шумом отвлекая и заговаривая контролёра разными вопросами). Пока они, плотно окружив билетёра, «уточняли» у него - «про что кино» и «какие их места» и т. п. детали, прошедший первым товарищ, наполовину опустошал ведро с накопившимися обрывками контрольных полосок к билетам… После завершения фильма хлопцы дополнительно подбирали обычно многочисленные разбросанные билеты с пола (была тогда такая привычка у «народа»)…

   Собранный «улов» притаскивался в общежитие, где разворачивались главные события: изготовление поддельных билетов. В среде талантливой студенческой братии объявилось несколько виртуозов, которые с помощью клея и утюга так умело соединяли (путём обрезки и склеивания) абсолютно «чужеродные» друг другу обрывки использованных билетов и контрольные корешки, что подделку практически невозможно было установить. Для подстраховки по этим билетам студенты обычно заходили в зал перед самым началом сеанса (под третий звонок), когда зрители спешили. При этом чаще выбирали дневные сеансы и фильмы, шедшие в кинотеатре уже не менее недели (когда зрителей было уже поменьше и легко можно было сесть на  свободные места…).

   Всем студентам-посетителям кинотеатра по «спецбилетам» вменялось в обязанность пополнять билетную «фирму» сырьём - приносить после сеанса в общагу дополнительные обрывки подобранных старых билетов и контрольных корешков для обеспечения последующих «культпоходов» …

   Как помнится, эта афера с "подпольной фабрикой" по  выпуску фальшивых билетов просуществовала почти полгода - до весны 1948 г. Потом изготовители билетов стали «наглеть – работать небрежно» -, в результате чего кто-то из любителей киноискусства был уличён. Супруги-билетёры удвоили бдительность и пожаловались директору Форостецкому на жуликов-студентов. Тот, обладая своеобразным чувством юмора, на одном из текущих собраний («успеваемость и задачи учащихся во  втором семестре») почти по-отечески пообещал просто исключить из техникума тех, кто ещё хоть раз попадётся («не можешь – не берись»)…
   На этом афера угасла… Я,как "серьёзный" человек - комсорг», конечно, не участвовал в этом, у меня хватало других забот – в учёбе  и по комсомольской линии…

   Так я вознамерился было продолжить изучение французского языка, для чего один семестр посещал «на правах вольнослушателя» лекции на филологическом факультете Львовского госуниверситета им. И. Франко. На большее меня не хватило, ибо по времени в университетских и техникумовских лекциях получались сплошные накладки.

   Той же осенью 1947-го я также попытался было поступить на курсы парашютистов, но меня не приняли из-за зрения – «испугались» моих очков…
   Наконец, зимой 1948-го увлёкся радиолюбительством – зачастил в радиоклуб, где в течение двух лет периодически изучал радиодело и азбуку Морзе. И хотя я своё «радиолюбительство» тоже потом  прекратил за недостатком времени (поступил в 10-й класс вечерней средней школы), оно мне очень пригодилось в 1956 г во время лагерных сборов в Приморье (на Дальнем Востоке)…

… После окончания 1-го курса техникума в июле по путёвке профсоюза мне, как «будущему геологу, разведчику-угольщику, как и ещё некоторым студентам техникума были выделены путёвки в Дом отдыха в селе Яблоново Тернопольской области. Он располагался в сохранившемся белокаменном дворце - бывшем поместье  какого-то польского магната  - чуть ли не самого графа Потоцкого. Замечу, что уже  в первые нелёгкие послевоенные годы Советская власть достаточно быстро восстановила профсоюзные инфраструктуры, обеспечивавшие практически бесплатный отдых трудящихся.

   В расположенной рядом деревне было много вишнёвых деревьев, особенно крупные вишни росли на «бесхозных» деревьях вокруг кладбища. Местные жители эти деревья обходили стороной – на них росли очень крупные и необычно сочные вишни. Мы же, городские архаровцы, несмотря на соседство покойников, не стеснялись усиленно кормиться этими вишнями.  В доме отдыха я решил серьёзно заняться своим закаливанием: каждое утро и перед сном шёл к местной достопримечательности – маленькому водопаду, где обливался холодной водой…

   Оттуда же я поехал в городишко Монастыриск, где нашёл братскую могилу, в которой был похоронен мой отчим (см. главу IV. В эвакуации)…

   Август 1948 года – до конца летних каникул - провёл у тёти в небольшом местечке Вороновица Винницкой области. Там меня постигло одно жизненное испытание, которое, я, к своему глубокому сожалению, не выдержал.
   Идя однажды по какой-то тёткиной надобности в соседнюю деревню мимо безымянного небольшого озера, увидел на его берегу небольшую группу суетившихся подростков и женщину (видимо учеников с учительницей). Подойдя ближе, углядел, что они хлопочут вокруг лежавшего на песке с закрытыми глазами мальчишки. Это был утопленник – посиневший и не подававший никаких признаков жизни, несмотря на все попытки его откачать. Вокруг стояли ранее проходившие мимо зеваки, вроде подошедшего меня. Женщина обратилась к нам с просьбой помочь.

   И я, жалкий трус (а мне ведь было уже 16 лет!), почему-то вдруг испугавшись посиневшего мёртвого (?) тела, так и не нашёл в себе мужества шагнуть из толпы, чтобы попытаться – пускай и в безнадёжной очередной попытке - хоть как-то всё же помочь и, быть может, спасти человека…

…Этот позорнейший факт моей биографии глубоко запечатлелся в памяти и все последующие годы моей жизни не давал и до сегодняшнего дня не даёт мне покоя угрызениями совести… Всю жизнь носил  это в себе, вот только сейчас у гробовой доски решился рассказать об этом вслух и покаяться…

   Как мне искупить свой юношеский грех – не знаю. Поздно уже, наверное, не успею... Во всяком случае, сейчас мне кажется, если бы Господь послал мне, уже глубокому старику, ещё раз подобное испытание, то я предпочёл бы скорее умереть, чем не попытаться (пускай и без всякой надежды) спасти человека. А так - ничего в своё оправдание, к сожалению, сказать не могу. Плохо...

…Осенью я, как отличник, стал получать на 2-м курсе уже повышенную  стипендию. Я стал задумывался о дальнейшей своей судьбе и постепенно пришёл к заключению о необходимости получить параллельно с учёбой в техникуме (который «кормил» меня) «нормальное» среднее образование – для дальнейшего поступления в институт. Планы были почти «наполеоновские»: предстояло одновремённо учиться в двух учебных заведениях, причём, в одном из них - на отлично, чтобы получать повышенную стипендию и существовать на неё…
   Выдержу ли такую нагрузку ? Но «на кон» было поставлено многое - моё будущее.
   И я решился.