Не потерять себя-10

                (Продолжение)

   Зарядили дожди, и Полкан почти не вылезал из конуры.
Приезжал хозяин, и почти два дня они были вместе. Петрович похвалил Полкана за примерное поведение, и хозяин был доволен.      
  А вчера хозяин опять уехал. Но Полкан уже не так тоскует, как тогда, при первом расставании. Он понимает, что разлука не будет долгой. Если Полкан правильно понял хозяина, то, значит, тот скоро переберётся в большой дом и они будут жить втроём: хозяин — в большом доме, Петрович — во флигеле, Полкан — в конуре. Надо только немного потерпеть, хорошо себя вести и слушаться Петровича.
   
    Петрович тоже большую часть суток проводил во флигеле: читал привезённые Сергеем журналы, смотрел телевизор или просто, закинув руки за голову, лежал на кровати и, как чётки, перебирал свои прожитые годы.

   Когда находило вдохновение, занимался резьбой по дереву. За то время, которое он прожил в этом флигеле, украсил ажурными узорами всё, к чему их только можно было прибить. Терраса коттеджа, сам флигель и даже туалет выглядели настоящими произведениями искусства.
   Вторым  хобби было выжигание по дереву. Его гардины вызывали восхищение и зависть гостей Фёдоровича. Артём попросил Петровича сделать ему такие же. Но выжигать из двухметровой доски  узенькие рейки одному несподручно, и дело откладывалось до лучших времён. Это большая работа, то есть это не то, что можно отложить на время, а потом продолжить. Гардину желательно делать в один заход, чтобы не спотыкаться о заготовки.
   Сейчас он корпел над шкатулкой, вырезать которую его попросил Фёдор Силантьевич для своей жены.

   В один из таких серых, унылых дней раздался звонок, оповещающий о чьём-то приходе.
   Кого там принесло? Фёдорович никогда не звонит, сам открывает. Да и чего ему здесь делать сегодня, если только вчера их весёлая компания покинула дачу? На мониторе видеокамеры увидел мужика в дождевике.
   Накинув плащ с капюшоном, Петрович подошёл к воротам, открыл  и спросил не очень приветливо:
  — Чего надо?
  — Извини, отец, что потревожил. Я тут работаю по соседству, — мужчина кивнул в сторону коттеджа Артёма. —  Хозяин  мясо  привёз, и мы тут шашлычок заварганить решили. Мангал есть, а шампуров нет. Не одолжишь? 
  — Ну и погодку для этого вы подобрали. Где огонь-то разводить собрались? Прямо в доме, что ли?
  — Зачем в доме? Там навес есть. Я верну, ты не переживай. Можешь и сам  к нашей компании присоединиться.
   А что, подумал Петрович, это мысль. Глядишь, вечерок и скоротаю. Не всё ж кровать давить.
  — Ладно. Согласен.

   Бригада была пёстрой. Два кавказца, калмык, татарин, а    бригадир Никита прибыл на заработки из Брянска. Он как раз  и  приходил за шампурами. 
   Мясо, привезённое накануне,  лежало в маринаде и ждало своего часа. Повязанный косынкой армянин Гамлет начал нанизывать его на шампуры. К шашлыкам у кавказцев особое отношение, готовят они  его по особым, своим рецептам; и получаются шашлыки  у них мягкими, сочными и невероятно вкусными.
   После первой рюмки скованность прошла, уступив место оживленному разговору.

  — А я слыхал, что мусульмане свинину не едят, — ни к кому не обращаясь, произнёс Петрович, глядя, с каким аппетитом  татарин Юсуп поглощает исходящие соком  кусочки мяса.

  — Пиравилно слыхал, дарагой, — Азамат протянул ему вторую порцию водки. — Свынын — нэт! Нэ едят. Шашылык — да! Едят.

  — Ну, и как у вас работа идёт? Хозяин не обижает? — поинтересовался Петрович.

  Повисло молчание. Видно, хотелось работягам излить душу, но делать это при постороннем человеке они не стали. Их хозяин и хозяин гостя - друзья.  Как знать, что у этого гостя на уме? Вдруг до хозяина дойдёт та крамола, которую они тут ковать начнут?
  Но долгое молчание  было тоже опасно, ибо оно иной раз красноречивее сказанного бывает.
  Его нарушил бригадир.

  — Нормально, — нехотя проговорил Никита, доставая из кармана початую пачку "Примы", — случалось и хуже.
  Он вытащил сигарету, предложил гостю  и они задымили. Остальные были некурящими.
  — Деньги малость подзадерживает, а так ничего. Продукты привозит. На мясо вот разорился, — добавил бригадир так же нехотя, с трудом выталкивая из себя слова.
 Перехватив взгляд  его зло прищуренных глаз, Петрович понял, что не так уж часто Артём "разоряется" на пропитание для своих работяг и не слишком много тратит.

  — Брось, Никита, хозяин нормальный, — произнёс Калмык. — Ты забыл, как нас в прошлом году тот администратор надул?
  — Вот-вот, — криво усмехнулся бригадир, — так и живём. Нам уже и плохое начинает казаться хорошим, потому что мы сравниваем его с очень плохим.

   Петрович с нескрываемым интересом посмотрел на него. Невысокий,  кряжистый, черные с проседью волосы и серые глаза. В нём чувствовалась внутренняя сила, природный ум и интеллект.

   — Так и очень плохое скоро назовем нормальным только потому, что оно лучше безобразного, — продолжал развивать свою философскую мысль Никита.
  — Ну, найди нам хорошего хозяина. Ты ж бригадир, —  не сдавал своих позиций Калмык. 

  Неизвестно, чем бы они закончили свой спор, но тут подоспела очередная порция шашлыка и прикрыла  назревающую, но опасную тему разговора. После третьей порции водки беседа потекла по иному руслу. Каждый рассказывал о своём. О доме. О семье. О детях. Молчали только два человека. Петрович и Никита.

   В эту ночь Петровичу опять не спалось. Из-за проблем с желудком он давно не употреблял спиртного и сам не знает, почему сегодня расслабился. Может, общения захотелось? Ведь живёт-то  бирюком. Отшельником живёт. Третий год уж пошёл.
   После этих шашлыков Петрович стал наведываться к новым знакомым, благо идти-то всего-ничего. Артём с Сергеем даже в их общем заборе калитку сделали, только сейчас она наглухо заперта до завершения всех работ в коттедже Артёма. Ну, а потом у Артёма поселится в таком же флигеле такой же Петрович, "коллега", так сказать, и откроется прямая дорога от двора ко двору.  Артём с Фёдоровичем будут дружить домами, а сторожа — флигелями.
    А до той поры флигелями будут дружить Петрович и гастарбайтеры.
 
   Сначала раз в неделю приходил он к соседям, затем — через день, а последнее время, вообще, зачастил. Уже всё о каждом из них знал. О семьях их. О детях. О планах на будущее. Только о Никите не знал ничего. О Никите ничего не знали и те, кто с ним уже не первый сезон по шабашкам промышляет. Замкнутым был. Скрытным. К чужим судьбам он тоже интереса не проявлял и слушал рассказы своих товарищей по гастработе равнодушно.
 Чёрствый какой-то, думал в такие минуты Петрович, глядя на каменное лицо Никиты.
 
   Как-то в один из вечеров потянуло Петровича на лирику. Начал он рассказывать о цветущих садах родного Полесья, о своей молодости и заметил, как дрогнуло что-то в глазах Никиты, вспыхнуло и погасло. Был только один миг.
   Через неделю Никита сам спросил:
  — Петрович, ты говорил, что родом с Полесья. А откуда именно?
  — Лоевский район. А ты что, бывал в тех краях?
  И опять в глазах Никиты  заметались сполохи, но он  сделал вид, что не расслышал вопроса, и пошёл колоть дрова. Странный человек, очень странный.

  Бригада уже начала внутреннюю отделку.  Артём привёз рабочим  необходимый материал для дальнейшей работы, зарплату и напомнил   Петровичу о своём заказе на гардины — на Новый год планировалось новоселье и хозяину хотелось, чтобы у него было не хуже, чем у его друга. Петрович  развёл руками и, в свою очередь, напомнил заказчику, что нужен помощник. Артём разрешил одному из рабочих временно перейти в распоряжение Петровича, и это будет тот, кого выберет сам мастер. После "кастинга" выбор Петровича пал на Никиту — он единственный  умел "держать ритм" движения нихромовой проволоки.
 
  Выжег проводили во флигеле, на улице этого делать нельзя: там нихром сразу теряет температуру. Работали быстро, слаженно и управились быстрее, чем планировалось изначально.
  — Ты, видать, и  раньше с этим делом состыковывался, —  проговорил Петрович, складывая выжженные рейки в кучу, чтобы потом вынести их под под навес и уже там собрать их в гардины. — Рука у тебя набита, я это сразу заметил.
  Никита открыл дверь, чтобы проветрить помещение, и нехотя ответил:
  — Было дело.
  Он оглядел заготовки под резьбу, щёлкнул по одной из них ногтем  и поинтересовался:
  — А по этому мастерству ты, Петрович, случайно не у Хозяина уроки брал?
  — Нет, судимости не имею. Это мастерство я перенял у одного леспромхозовского вальщика. Вот он-то как раз у Хозяина и обучался. А ты что, на зоне был?
   Никита подошёл к столу, повертел в руках шкатулку, до завершения работы над которой оставалось несколько незначительных штрихов, вздохнул,  поставил на место и вышел из флигеля. Вопрос повис в воздухе.
 
   Полкан вылез из будки, зарычал на чужого человека, но, увидев появившегося следом за ним Петровича, успокоился и занял свою привычное место. Мужчины сели на крыльцо и закурили.
 
  — А почему ты без семьи живёшь? У тебя что, и детей нет? — спросил Никита.
 Тот пожал плечами.
  — Как тебе сказать? Странник, видно, я. Вечный странник. Раньше о семье не задумывался, ну, а теперь уже поздно.
 И замолчал, щурясь от попадавшего в глаза табачного дыма.
  — Я тебя ещё и о детях спросил, — напомнил  Никита и с иронией добавил:
  — Ведь они чаще всего от таких вот "вечных странников" и появляются на свет Божий.
  — Есть дети, наверное. Как не быть? — как-то бесцветно произнёс Петрович. — Я же тоже молодым когда-то был. Природа-то своего требовала.
  — И сколько ж  сирот ты в мир Божий пустил по требованию этой самой природы? — в голосе Никиты зазвучала открытая неприязнь.
  —  А кто ж их считал? — попытался свести разговор к плоской шутке Петрович, но, взглянув в потемневшие, сузившиеся глаза собеседника, споткнулся на следующей, уже вертящейся в голове не менее пошлой фразе. Глаза полоснули  по нему огнём такой открытой ненависти, что того и гляди в головёшку превратят!
  — Ты чего? — с каким-то суеверным страхом спросил он.
  — Да так, — погасив огонь, с плохо скрытой горечью  произнёс Никита  сдавленным  голосом и криво улыбнулся.  —  Это я вспомнил о своём, о девичьем. Прости.
  Он опять закурил и продолжил:
  — Конечно, ты нормальный мужик, сирот не плодил. Но сколько изломанных судеб по воле этих "перекати-поле"? А задумался ли кто из них, каково это ребёнку с самого раннего детства знать, что он ущербный уже только потому, что его мать когда-то имела неосторожность поверить негодяю? Каково это, с первого дня рождения слыть подзаборником?

  — Никита, извини меня, конечно, за то, что лезу в твою душу, но, мне кажется, что ты сам один из них. Если не хочешь, можешь не отвечать. Я не обижусь.

  — Во-первых, Петрович, в душу  никто ни к кому не залезет без позволения на то её хозяина, не стоит извиняться. Лично я редко раскрываю её и ровно настолько, чтобы она не задохнулась. Во-вторых, вопроса твоего я что-то не понял. Из каких таких я: из тех, кто бросал детей, или, наоборот, из детей, которых бросали? Но отвечу.
   Я детей не бросал! Ради дочки и мотаюсь по белу свету в поисках заработка и почти всё заработанное ей отправляю. Правда, она не знает, что я её отец, так то не моя вина. Это  решение её матери. Но у дочки  моя фамилия, и рано или поздно правда ей откроется. Совесть моя  чиста. Знай, Петрович, на земле нет ни одного ребёнка, перед которым я был бы виноват.
 Не из тех я, кто предавал. Я из тех, кого предали ещё до рождения.
  Он сделал глубокую затяжку, выдохнул дым и закончил разговор коротко, тремя словами:
  — Подзаборник я! Байструк!
 Произнёс их с такой  неукротимой яростью, будто хлестанул себя со всей силой  пастушьим бичом.

   Петрович вздрогнул. Почему русский мужик произнёс последнее слово с твёрдым "р"? Так его произносят только белорусы.

   Глаза Никиты опять потемнели, сузились, но огня в них больше не было. Там стояла  смертная тоска.
  Втоптав окурок в мокрую от дождя землю, он пошёл к воротам, забыв попрощаться и не обратив внимания на зарычавшего Полкана.

  После этого  Петрович порвал общение с соседями — не мог он смотреть в глаза Никите, потому что сам был из одной братии с тем, кто его предал. Предал ещё до рождения.
 Только сейчас  понял Петрович, сколько греха на нём за искалеченные души брошенных им детей. Понял и ужаснулся.
 Нет, не надо ему больше встречаться с живым укором его нечистой совести. Страшно. Жутко.
 И  это произнесённое с белорусским акцентом "байструк"...
 
 Но живой укор совести, правда, в ином обличии, придёт к нему сам, чтобы напомнить ещё и об искалеченных судьбах брошенных им женщин.   
 

                (Продолжение следует)
http://www.proza.ru/2013/12/04/205  11