Преодоление. Всё в людских отношеньях тревожно

*** «Всё в людских отношеньях тревожно»

С юношеских лет, подобно Бунину, покорен грустной участи своей был искристый, огнемётный и лучезарный Игорь Северянин. Любовь к северу была возвещена сразу же в самом псевдониме: детство поэта прошло в Череповецком уезде Новгородской губернии, куда девяти лет от роду он был перевезён из Санкт-Петербурга.


Северный триолет

Что Эрик Ингрид подарил?
Себя, свою любовь и Север.
Что помечталось королеве,
Всё Эрик Ингрид подарил.
И часто в рубке у перил
Над морем чей-то голос девий
Я слышу: «Он ей подарил
Себя, любовь свою и Север».

Август 1916
Им. Бельск



Эти стихи написаны признанным и обласканным Игорем Северяниным в 1916 году в возрасте 29 лет. К этому времени увидели свет его «Ананасы в шампанском» и «Громокипящий кубок» – сборники, шумный успех которых составил ему славу салонного поэта, воспевающего «красивости» и «изыски» великосветской и богемной жизни. За два года «Громокипящий кубок» выдержал семь изданий. Казалось, что автор сам заботится о своей славе, настойчиво раздувая её публичными выступлениями.


Мороженое из сирени

– Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!
Полпорции десять копеек, четыре копейки буше.
Сударыни, судари, надо ль? не дорого – можно без прений…
Поешь деликатного, площадь: придётся товар по душе!

Я сливочного не имею, фисташковое всё распродал…
Ах, граждане, да неужели вы требуете крем-брюле?
Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,
На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ!

Сирень – сладострастья эмблема. В лилово-изнеженном крене
Зальдись, водопадное сердце, в душистый и сладкий пушок…
Мороженое из сирени, мороженое из сирени!
Эй, мальчик со сбитнем, попробуй! Ей-богу, похвалишь, дружок!

1912
Сентябрь



Люди недальновидные, никогда не ступающие дальше своего «я», говорят о вещах сиюминутных – о том же, о чём когда-либо говорит всякий поэт, ведь не одними же возвышенными сферами занята его творческая натура. Но разговор этот по существу носит разный характер. В одном случае, он обыкновенно банален, если не обращается в откровенную пошлость. В другом – «трагедия жизни претворяется в грёзофарс».
Мир исполнен поэзией как красотой: надо только уметь видеть её. Поэзия в солнце и дожде, в каждом стебельке под солнцем или дождём, – она и в каждом творении человеческих рук, – но это не сам стебелёк, дождь, солнце или рукотворное чудо. Поэзия – живая душа предметов: надо только уметь слышать её.


«С 1896 г. до весны 1903 г. я провёл преимущественно в Новгородской губ<ернии>, живя в усадьбе Сойвола, расположенной в 30 верстах от г. Череповца, затем уехал с отцом в Порт-Дальний нa Квантуне, вернулся с востока 31 дек<абря> 1903 г. в Петербург и начал посылать по различным редакциям свои опыты, откуда они, в большинстве случаев, возвращались мне регулярно. Отказы свои редакторы мотивировали то “недостатком места”, то советовали обратиться в другой журнал, находя их “для себя неподходящими”, чаще же всего возвращали вовсе без объяснения причины. Вл. Г. Короленко нашёл “Завет” “изысканным и вычурным”, Светлов (“Нива”) возвратил “Весенний день…” Продолжалось это приблизительно до 1910 г., когда я прекратил свои рассылы окончательно, убедившись в невозможности попасть без протекции куда­либо в серьёзный журнал, доведённый до бешенства существовавшими обычаями, редакционной “кружковщиной” и “кумовством”. За эти годы мне “посчастливилось” напечататься только в немногих изданиях. Одна “добрая знакомая” моей “доброй знакомой”, бывшая “доброй знакомой” редактора солдатского журнала “Досуг и дело”, передала ему (ген<ералу> Зыкову) моё стихотворение “Гибель ‘Рюрика’”, которое и было помещено 1 февраля 1905 г. во втором номере (февральском) этого журнала под моей фамилией Игорь Лотарёв. Однако, гонорара мне не дали и даже не прислали книжки с моим стихотворением».

(И. Северянин. «Образцовые основы». С. 84)



Поэза о солнце, в душе восходящем

В моей душе восходит солнце,
Гоня невзгодную зиму.
В экстазе идолопоклонца
Молюсь таланту своему.

В его лучах легко и просто
Вступаю в жизнь, как в листный сад.
Я улыбаюсь, как подросток,
Приемлю всё, всему я рад.

Ах, для меня, для беззаконца,
Один действителен закон:
В моей душе восходит солнце,
И я лучиться обречён!

Май 1912



Поэзия – лишь то, что невозможно опошлить.
Опошлить же поэтическое может любой зевака, отравленный выхлопными газами или – хуже – продуктами жизнедеятельности какой-нибудь очередной «передовой идеологии». Пошлость и поэзия разнятся между собой, как имитация и бытие, как видимость мысли и сама мысль. Конечно, если читатель настолько циничен, что впору бы ему притвориться Генри Уотсоном, высокомерно потягивающим сигары, то и поэзия ему, в общем-то, не нужна. Разве что портрет Дориана Грея кисти ещё не убитого тем художника ожидает его, чтобы ужаснуть ещё одним преступлением.
…Хороший же слух уловит музыку и там, где она почти не слышна.


«В то же время я стал издавать свои стихи отдельными брошюрами, рассылая их по редакциям – “для отзыва”. Но отзывов не было… Одна из этих книжонок попалась как-то на глаза Н. Лухмановой, бывшей в то время на театре военных действий с Японией. 200 экз. “Подвига ‘Новика’” я послал для чтения раненным солдатам. Лухманова поблагодарила юного автора посредством “Петербургской газеты”, чем доставила ему большое удовлетворение… В 1908 г. промелькнули первые заметки о брошюрках. Было их немного, и критика в них стала меня слегка поругивать. Но когда в 1909 г. Ив. Наживин свёз мою брошюрку “Интуитивные краски” в Ясную Поляну и прочитал её Льву Толстому, разразившемуся потоком возмущения по поводу явно иронической “Хабанеры II”, об этом мгновенно всех оповестили московские газетчики во главе с С. Яблоновским, после чего всероссийская пресса подняла вой и дикое улюлюканье, чем и сделала меня сразу известным на всю страну!.. С тех пор каждая моя новая брошюра тщательно комментировалась критикой на все лады, и с лёгкой руки Толстого, хвалившего жалкого Ратгауза в эпоху Фофанова, меня стали бранить все, кому не было лень. Журналы стали печатать охотно мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали принять в них, – в вечерах, а, может быть, и в благотворителях, – участие…»

(И. Северянин. «Образцовые основы». С. 84–85)



Лиробасня

Бело лиловеет шорох колокольчий –
Веселится лесоветр;
Мы проходим полем, мило полумолча,
На твоей головке – фетр,
А на теле шёлк зелёный, и – босая.
Обрываешь тихо листик и, бросая
Мелкие кусочки,
Смеёшься, осолнечив лоб.
…Стада голубых антилоп
Покрыли травы, покрыли кочки…
Но дьяконья падчерица,
Изгибаясь, как ящерица,
Нарушает иллюзию…
Какое беззаконье!
– Если хочешь в Андалузию,
Не езди в Пошехонье…

–––––––––

Улыбаясь, мы идём на рельсы;
Телеграфная проволока
Загудела;
Грозовеет облако, –
К буре дело.

–––––––––

Попробуй тут, рассвирелься!..

1911


Горе-критик предъявляет счёт таланту поэта:
«Он и талантлив, и пошл одновременно. Все лучшие северянинские строфы, строчки, образы берутся из стихотворений, служивших поводом для самых смешных и злых пародий. Включая в том избранного лучшее, мы неизбежно включим и худшее. Если же задаться целью представить Игоря Северянина без пошлости, можно было б набрать не слишком большой сборничек безликих описательных стихотворений, в которых нет ничего северянинского…». (А. Урбан. «Образ человека – образ времени». С. 532).
Оказывается, и в пошлости есть свой талант! Что, впрочем, несомненно. Вызывает сомнение другое: какое отношение к поэзии имеют «смешные и злые пародии», корявые копии к оригиналу? Если же читатель недальновиден и не умеет отличить копию от оригинала, то, думается, критик из него никудышный. Смысл ему неясен, замысел непонятен. Одни только вещи, что держит в руках, имеют значение. Так пусть же читает пародии, курит, какие ни есть, сигары, воображает себя лордом Уотсоном и будет счастлив. Найдётся и для него свой Дориан Грей.
– Однако все мы подобны человеку, выучившемуся иностранному языку по учебникам, – Н. С. Гумилёву довелось встретить немало таких. – Мы можем говорить, но не понимаем, когда говорят с нами. Неисчислимы руководства для поэтов, но руководств для читателей не существует. (Н. С. Гумилёв. «Читатель». С. 237).
Оттого урбанизированные жители не слышат русского языка: «не слишком большой сборничек безликих описательных стихотворений» – оценка, брошенная в Северянина в то время, когда журавлиный клин Высоцкого, Гамзатова и других вершил покаянный полёт над страной.


Поэза о людях

Разве можно быть долго знакомым с людьми?
И хотелось бы, да невозможно!
Всё в людских отношеньях тревожно:
То подумай не так, то не этак пойми!..

Я к чужому всегда подходил всей душой:
Откровенно, порывно, надежно.
И кончалось всегда неизбежно
Это тем, что чужим оставался чужой.

Если малый собрат мне утонченно льстит,
Затаённо его презираю.
Но несноснее группа вторая:
Наносящих, по тупости, много обид.

И обижен-то я не на них: с них-то что
И спросить, большей частью ничтожных?!
Я терзаюсь в сомнениях ложных:
Разуверить в себе их не может никто!

И останется каждый по-своему прав,
Для меня безвозвратно потерян.
Я людей не бегу, но уверен,
Что с людьми не встречаются, их не теряв…

Май 1915
Эст-Тойла


«Новейших из новых», Северянин в одну минуту может кому-то «бросить наглее дерзость» и кому-то «нежно поправить бант». В 1911-м году он возглавляет движение эгофутуристов.
– Душа – единственная истина! Самоутверждение личности! Поиски нового без отвергания старого! – провозглашает молодой поэт. Он примыкает к кубофутуристам, но вскоре расходится и с ними.
Игорь Северянин, «поэт Божией милостью», как уверяет Николай Гумилёв, имеет небывалый эстрадный успех и на выборах «короля поэтов» побеждает самого Маяковского.
– Это – лирик, тонко воспринимающий природу и весь мир и умеющий несколькими характерными чертами заставить видеть то, что он рисует, – отдаёт ему должное Валерий Брюсов. – Это – истинный поэт, глубоко переживающий жизнь и своими ритмами заставляющий читателя страдать и радоваться вместе с собой. Это – ироник, остро подмечающий вокруг себя смешное и низкое и клеймящий это в меткой сатире. Это – художник, которому открылись тайны стиха и который сознательно стремится усовершенствовать свой инструмент, «свою лиру», говоря по старинному. (В. Брюсов. «Игорь Северянин». С. 450–451).


На островах

В ландо моторном, в ландо шикарном
Я проезжаю по Островам,
Пьянея встречным лицом вульгарным
Среди дам просто и – «этих» дам.

Ах, в каждой «фее» искал я фею
Когда-то раньше. Теперь не то.
Но отчего же я огневею,
Когда мелькает вблизи манто?

Как безответно! как безвопросно!
Как гривуазно! но всюду – боль!
В аллеях сорно, в куртинах росно,
И в каждом франте жив Рокамболь.

И что тут прелесть? и что тут мерзость?
Бесстыж и скорбен ночной пуант.
Кому бы бросить наглее дерзость?
Кому бы нежно поправить бант?

Май 1911


24 марта 1913 года Александр Блок читает матери «Громокипящий кубок» и отказывается от прежних своих оценок: «Я преуменьшал его, хотя он и нравился мне временами очень. Это – настоящий, свежий, детский талант. Куда он пойдёт, ещё нельзя сказать; что с ним стрясётся: у него нет темы. Храни его бог». (Дневники. С. 232).
В феврале же 14-го сам так же – совершенно по-детски – восклицает:
– О, я хочу безумно жить: Всё сущее – увековечить, Безличное – вочеловечить, Несбывшееся – воплотить!
Он называет его не иначе, как Игорь-Северянин:
– Футуристы прежде всего дали Игоря-Северянина.
Душа нерасторжима: голоса из поднебесья выкликают её одним именем.
– Он весь – дитя добра и света, он весь – свободы торжество! (А. Блок).


Клуб дам

Я в комфортабельной карете, на эллипсических рессорах,
Люблю заехать в златополдень на чашку чая в жено-клуб,
Где вкусно сплетничают дамы о светских дрязгах и о ссорах,
Где глупый вправе слыть не глупым, но умный непременно глуп…

О, фешенебельные темы! от вас тоска моя развеется!
Трепещут губы иронично, как земляничное желе…
– Индейцы – точно ананасы, и ананасы – как индейцы…
Острит креолка, вспоминая о экзотической земле.

Градоначальница зевает, облокотясь на пианино,
И смотрит в окна, где истомно бредёт хмелеющий Июль.
Вкруг золотеет паутина, как символ ленных пленов сплина,
И я, сравнив себя со всеми, люблю клуб дам не потому ль?..

Июнь 1912


Тяжёлый сон жизни и угрюмая действительность циников и пошляков, от которой можно ослепнуть, не мешают «безумно жить». Это безумие – поэзия: она увековечивает сокровенное, вочеловечивает всё, что казалось безличным, воплощает в кристалл разрозненные грани бытия и вымыслом множит формы.
Поэты устремлены в будущее: они не рассчитывают на то, что их вдохновение и труд будут по достоинству оценены современностью. Собеседник всегда дальний, провиденциальный – там, за чёрной полоской земли. Поэты обретают его понимание, ведь «родина творчества – будущее» (В. Хлебников) не просто метафора, и потому – «нет, весь я не умру». Кочующие птицы летят на север, но среди них всегда есть промежуток малый для тех, кто готов познать на тех же крыльях бездонную синеву. Голос поэта звучит в его заветной лире, пребывая здесь, среди нас, оберегая и предостерегая от мелких смут и угрюмой действительности безбожья. Душа сторожевая, паладин на часах – поэт, с неправдой воин, лучшее, что может случиться с человеческим «я»:
– И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит.


Prelude II

Мои стихи – туманный сон.
Он оставляет впечатление…
Пусть даже мне неясен он, –
Он пробуждает вдохновение…

О люди, дети мелких смут,
Ваш бог – действительность угрюмая.
Пусть сна поэта не поймут, –
Его почувствуют, не думая…

1909


Бог, отличный от угрюмой действительности, Бог, вдохнувший смысл и движение во тьму. Оттуда явлен мир вещей. Не «житейскую мудрость», банальную и поверенную пошлости своей, но Бога открывает поэт. Что может его гений? Может ли его поэтическое начало прокормить и утешить? Или «пусть душу грех влечёт к продаже» – мы отдадим на откуп дьяволу свои души за благостное и счастливое неведение? Каково быть Генри Уотсоном и не искать, не просить, но брать… Такие «не прощают ошибок, они презирают порыв, считают его неприличьем, “явленьем дурного пошиба…” А гений – в глазах их – нарыв, наполненный гнойным величьем!..»
Игорь Северянин – певец Эго, певец подлинного «Я». Но прежде чем приписывать ему эго-изм с эго-тизмом и отождествлять его восторженные Эго-гимны с самовосхвалением и возвеличиванием, приглядимся, о каком Эго речь.
Около четырёхсот лет назад Рене Декарт (1596–1650), в уютном кресле у камина, выдвинул принцип радикального сомнения, который и поныне остаётся классическим идеалом рациональности европейского мышления. Декарт подверг сомнению всё – от мыслительных конструкций до чувственных представлений. Не верю ничему, что вижу, слышу, чую или осязаю, – Декарт показал, что любые ощущения обманчивы и потому на них не следует окончательно полагаться. Что же не вызывает сомнения? Пожалуй, только одно начало – это само сомневающееся во всём мыслящее «я». Отсюда возник гениальный в своей простоте вывод: мыслю, следовательно, существую. «Я мыслю» – тождество бытия и мышления. Моё Эго, которое и есть «я сам», в котором все мои сомнения, страхи, знания и предрассудки: «я – субстанция, вся сущность или природа которой состоит в мышлении и которая для своего бытия не нуждается в месте и не зависит ни от какой материальной вещи». (Р. Декарт. «Рассуждение о методе». С. 33).


Крымская трагикомедия

И потрясающих утопий
Мы ждём, как розовых слонов
Из меня

Я – эгофутурист. Всероссно
Твердят: он – первый, кто сказал,
Что всё былое – безвопросно,
Чьё имя наполняет зал.

Мои поэзы – в каждом доме,
На хуторе и в шалаше.
Я действен даже на пароме
И в каждой рядовой душе.

Я созерцаю – то из рубок,
То из вагона, то в лесу,
Как пьют «Громокипящий кубок» –
Животворящую росу!

Всегда чуждаясь хулиганства,
В последователях обрёл
Завистливое самозванство
И вот презрел их, как орёл:

Вскрылил – и только. Голубело.
Спокойно небо. Золото
Плеща, как гейзер, солнце пело.
Так: что мне надо, стало то!

Я пел бессмертные поэзы,
Воспламеняя солнце, свет,
И облака – луны плерэзы –
Рвал беззаботно – я, поэт.

Когда же мне надоедала
Покорствующая луна,
Спускался я к горе Гудала,
Пронзовывал её до дна.

А то в певучей Бордигере
Я впрыгивал лазурно в трам:
Кондуктор, певший с Кавальери
По вечерам, днём пел горам.

Бывал на полюсах, мечтая
Построить дамбы к ним, не то
На бригах долго. Вот прямая
Была б дорога для авто!

Мне стало скучно в иностранах:
Всё так обыденно, всё так
Мною ожиданно. В романах,
В стихах, в мечтах – всё «точно так».

Сказав планетам: «Приготовьте
Мне век», спустился я в Москве;
Увидел парня в жёлтой кофте –
Всё закружилось в голове…

Он был отолпен. Как торговцы,
Ругалась мыслевая часть,
Другая – верно, желтокофтцы –
К его ногам готова пасть.

Я изумился. Всё так дико
Мне показалось. Это «он»
Обрадовался мне до крика.
«Не розовеющий ли слон?» –

Подумал я, в восторге млея,
Обескураженный поэт.
Толпа раздалась, как аллея.
«Я – Маяковский», – был ответ.

Увы, я не поверил гриму
(Душа прибоем солона)…
Как поводырь, повёл по Крыму
Столь розовевшего слона.

И только где-то в смрадной Керчи
Я вдруг открыл, рассеяв сон,
Что слон-то мой – из гуттаперчи,
А следовательно – не слон.

Взорлило облегчённо тело, –
Вновь чувствую себя царём!
Поэт! поэт! совсем не дело
Ставать тебе поводырём.

Санкт-Петербург
21 января 1914


В философии Декарта мыслящее «я» нуждается в незримом присутствии того, кто задал хорошее соответствие между «я» и вещным миром:
«Ибо, если бы я был один и не зависел ни от кого другого, так что имел бы от самого себя то немногое, что я имею общего с высшим существом, то мог бы на том же основании получить от самого себя и всё остальное, которого, я знаю, мне недостаёт. Таким образом, я мог бы сам стать бесконечным, вечным, неизменяемым, всеведущим, всемогущим и, наконец, обладал бы всеми совершенствами, которые я могу приписать божеству». (Р. Декарт. «Рассуждение о методе». С. 34–35).
Человек не вечен и не всесведущ, и сколь бы успешно не истреблял среду обитания, конечно, не всемогущ и далёк от мыслимого совершенства. Лишь совсем немногое, что присуще ему, присуще и абстракции высшего порядка. Материалистический век Просвещения совсем упустил это из вида. Но уже в XIX столетии Иоганн Готлиб Фихте (1762–1814), тридцативосьмилетний ученик Канта, напомнил о том, что за мыслящим «я» обретается великое «не-Я», что за этим маленьким Эго живёт вечное и не-вещное Трансцендентальное Эго. Мы тройственны в своём союзе с миром вещей – мыслящее «я» и Трансцендентальное Эго: я, тело и Бог. Мы проникнуты этим смыслом. В него скорее нужно поверить, чем стучаться рационально. Не о том ли «Троица» Андрея Рублёва, не о том ли все мосты из средневековой мысли в угрюмую атеистическую действительность экзистенциальной эпохи?
Поэтому муза Игоря Северянина была понятна таким разным, но аутентичным в своём бытии – подлинным и в мысли, и в действии, и в слове – Николаю Гумилёву и Александру Блоку. Великое Эго говорило в нём, слагало стихи. Он беседовал с Ним, дышал Его кислородом, купался в лучах Его славы, был Его рыцарем и слугой. Мысль легко переносилась «из Москвы в Нагасаки, из Нью-Йорка на Марс». И он был светлоносен и лучезарен и мог говорить на любых языках. Он, который ощутил этот большой мир за собой – Лондон, Нью-Йорк, Берлин, – свет, пробудивший его, – не мог не петь гимн переполнявшим его творческим силам, великому Трансцендентальному Эго.


Самогимн

Меня отронит Марсельезия,
Как президентного царя!
Моя блестящая поэзия
Сверкнёт, как вешняя заря!
Париж и даже Полинезия
Вздрожат, мне славу воззаря!

Мой стих серебряно-брильянтовый
Живителен, как кислород.
«О гениальный! О талантливый!» –
Мне возгремит хвалу народ.
И станет пить ликёр гранатовый
За мой ликующий восход.

Пусть на турнирах славоборчества
Стиха титаны и кроты
Берлинства, Лондонства, Нью-Йорчества
Меня сразить раскроют рты:
Я – я! Значенье эготворчества –
Плод искушённой Красоты!

1912


Псалмопения не бывает много.
Северянин ощущает Бога, Поэта дня, – так величает Его, – хорошее соответствие в каждом сердце и взгляде! Он знает, что мы предназначены пониманию. И в этом знании его гений и бессмертие, «плод искушённой Красоты». Он вхож к любому, он любим всеми, ведь это же не он один вхож и любим, но с ним единое начало, которое объединяет нас в своём языке, нации и культуре.


«Соответственно этим последним соображениям, для того чтобы познать природу бога, насколько мне это доступно, мне оставалось только рассмотреть всё, о чём я имею представление, с точки зрения того, является ли обладание ими совершенством или нет, и я приобрёл бы уверенность в том, что всё то, что носит признаки несовершенства, отсутствует в нём, а всё совершенное находится в нём. Таким образом, у него не может быть сомнений, непостоянства, грусти и тому подобных чувств, отсутствие которых радовало бы меня. Кроме того, у меня были представления о многих телесных и чувственных предметах, ибо хотя я и предполагал, что грежу и всё видимое и воображаемое мною является ложным, я всё же должен был признать, что представления эти действительно присутствовали в моих мыслях. Но познав отчётливо, что разумная природа во мне отлична от телесной, и сообразив, что всякое соединение свидетельствует о зависимости, а зависимость, очевидно, является недостатком, я заключил отсюда, что состоять из двух природ не было бы совершенством для бога и, следовательно, он не состоит из них. А если во вселенной и имеются какие-либо тела, сознания или иные естества, не имеющие всех совершенств, то существование их должно зависеть от его могущества, так что без него они не могли бы просуществовать и одного мгновения».

(Р. Декарт. «Рассуждение о методе». С. 35)



Поэза оправдания

Я – Демон, гений зла! Я Богом пренебрёг!
За дерзостный Мой взлёт Бог возгордился мною,
Как перлом творчества, как лучшею мечтою,
Венцом своих забот, венцом своих тревог.
Я – Демон, гений зла! Я Богом пренебрёг!

Но Я Его люблю, как любит Он Меня:
Меня ожизнил Бог, экстазом осиянный!
И ныне Я Его приветствую «Осанной»!
Я, Демон, гений тьмы, пою Поэта дня,
И Я Его люблю, как любит Он Меня!

Меня вне Бога нет: мы двое – Эгобог.
Извечно Мы божим, но Нас не понимали.
О, человечество! В надсолнечной эмали
Начертаны слова, как упоенья вздох:
«Нет Бога вне Меня! Мы двое – Эгобог!»

Лето 1912
Веймарн



Падший человек – гений зла. Не ступать ему по благоуханным садам Эдема, когда пренебрёг Богом. Мы все пренебрегаем Им. В надсолнечной эмали, бесполезной для людей слепых, начертаны слова о нас, о Боге, о гении. Это просто и неимоверно трудно – оторваться от земли и пренебречь своим «я» ради Того, Кто любит. Просто и неимоверно трудно быть свободным от своего «я». Рука Бога протягивается к человеку сквозь облака. Поэт – венец Его тревог, поэт – перл творчества высшего существа! «Меня ожизнил Бог, экстазом осиянный!» И падший человек не может не ответить любовью на любовь, осанной приветствуя Поэта дня.
– Для нас, принцев Песни, властителей замков грёзы, жизнь только средство для полёта: чем сильнее танцующий ударяет ногами землю, тем выше он поднимается. Чеканим ли мы свои стихи, как кубки, или пишем неясные, словно пьяные, песенки, мы всегда и прежде всего свободны и вовсе не желаем быть полезными. (Н. С. Гумилёв. «Жизнь стиха». С. 51).
Лёгкость, изящество и самоуверенность – Игорь Северянин эпилогизирует свой, хотя и не принадлежащий ему гений:


Эпилог

I

Я, гений Игорь-Северянин,
Своей победой упоён:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утверждён!

От Баязета к Порт-Артуру
Черту упорную провёл.
Я покорил Литературу!
Взорлил, гремящий, на престол!

Я, – год назад, – сказал: «Я буду!»
Год отсверкал, и вот – я есть!
Среди друзей я зрил Иуду,
Но не его отверг, а – месть.

– Я одинок в своей задаче! –
Прозренно я провозгласил.
Они пришли ко мне, кто зрячи,
И, дав восторг, не дали сил.

Нас стало четверо, но сила
Моя, единая, росла.
Она поддержки не просила
И не мужала от числа.

Она росла, в своём единстве
Самодержавна и горда, –
И, в чаровом самоубийстве,
Шатнулась в мой шатёр орда…

От снегоскалого гипноза
Бежали двое в тлен болот;
У каждого в плече заноза, –
Зане болезнен беглых взлёт.

Я их приветил: я умею
Приветить всё, – божи, Привет!
Лети, голубка, смело к змею!
Змея, обвей орла в ответ!

Октябрь 1912


Аудиокнига на https://youtu.be/QPCITDUPVW0