Вятская серенада

 
         Из  сборника «Полёты во сне и наяву»Борис Кирьяков.Изд.   Altaspera Publishing; Канада.2014г

 Заказ. *
               ВЯТСКАЯ СЕРЕНАДА.
               
   Вечерняя воскресная  электричка, чем ближе к городу, тем  чаще тормозила. На каждой остановке  окуни, уклейки,  щуки и занозистые  ерши, стиснув зубы, упрессовывались в вагонах до задержки дыхания. Кое кто   ещё силился втиснуться внутрь вагонов, и уцепиться  за  ребристые  ступеньки.  Лещи и судаки, успели занять скамейки, но, будучи  выброшенными  на сушу, молчаливо   умирали от июльской жары и духоты.  Все двери   были распахнуты, но редкие колыхания воздуха, рожденные прерывистым движением  прокалившихся  вагонов, не приносили облегчения,   ни  кому.
     Люди  заполонили собой   переходы, тамбуры, проходы, все  мыслимые  места,    площадки и  точки  вагонов,  где умещались две и даже одна нога. Стоящие на ногах,   владельцы панам, бейсболок шляп, кепок, кудряшек, хвостиков и лысин  из последних  вагонов безучастно наблюдали  вздрагивания, колыханиями и тряску  попутчиков  в  первых вагонах. Садистская двухдневная  работа, изнурительный путь до неё и обратно, доконали горожан так, что   не оставили сил видеть страдания  вокруг себя. Все, из последних сил,   старались не замечать друг друга.
    Ничтожная доля оставшихся сил  поддерживались  короткими рваными мыслями о прохладном питье, но растворялись  в предчувствиях невзгод  грядущей  недели. Деньги? Зарплата? Работа? Дети! Снова деньги? Всеобщее молчание гибло в жужжании, визге шипении, стуке металла и электричества.
     Перегруженный  вагон  качался, скрипел, дёргался, как, отпивший своё,  алкоголик. Каждый  стык  рельсов, казалось, заставит его  рассыпаться   на гайки, винты, трубки, рычаги, колодки, колёса  листы железа и осколки стекла. Садоводы тогда бы облегчённо вздохнули, рассовали  свалившийся на землю, хлам в рюкзаки  - тележки, и отправились  обратно  по своим  садовым участкам, на ходу  прикидывая,  что куда  приладить.
      В омуте стучащего  – визжащего молчания откуда-то сзади, за спиной, вдруг,  зазвенел неугомонный ручеёк: «Ой, Петровна! Меня мамушка на зароде родила. Ей сено подают, а она, матушка то , орёт: «Бабы, верёвку  кидайте ! Пора, видно, пришла - рожать буду!».
       Ей обратно: «Подожди, стог сверши , потом свои дела справляй. Обратно – ведь залезать надо будет».
    Зарод  она свершила, а убраться, сверху   не успела. Я   выскочила, и всю жизнь здоровенькой,  жила!
  Другой голос, глуше и не столь частый,   известил: «Прежняя жизнь, что скажешь? Людишек  отбирала  себе только самых здоровых . Кто слабже , того  Бог  прибирал».
  А  ручеёк выплеснул: «Ох, Господь -Батюшка, прости нас,  грешных! Работа не оставляла времени, чтоб   тебе молиться.
Всё работа, работа, работа! Одну только работу и знали».
   И далее  полился  и заплескался  уже неудержимо: «Теперь головка или так что – ни будь,  маленько, поболит, дак я не в обиде. Годики – то уж  на восьмой десяток покатили. Чего на жизнь обижаться? 
   Краник откроешь, водичка льётся. В квартире тепло. На улицу по нужде не надо бегать. Денежки на пенсию  идут небольшие, да мне хватает. К большим деньгам  нас не приучили. Теперь и  привыкать незачем. Я пенсию на почте  могу получить. Иной месяц на сберкнижку отнесу, пусть сохраняется.
    Две доченьки  уже по своим путям встали. Обе замужем, а всё – равно вокруг меня кружатся: «Мамочка, мамочка, может лекарства  купить, может еды сладенькой привезти?» Нет, жизнь хулить нельзя. Жить долго хочется!   
      Двадцать семь годиков под  мужем  маялась. Ох, короля из себя строил!  Он,  бывало, приходит, домой -  вижу и знаю, что у другой  побыл.
     Только я  ни единого разу не заплакала при нём.  Вроде как ко мне приноравливается  со своими ласками. Я  отвернусь к стене, да стужу его, всё стужу : « Не орёл ты, и петух плохой–    петь не умеешь!».
 Весела была,  всем  на зависть, при людях. И  работала с совестью,  тоже  всем   на зависть .  Все -  ведь, люди – то, путные,    в то время   старались трудиться  на полную  меру сил. Плохо – иначе! Ох как  стыдно ,  на виду у  людей быть , если плохо трудишься.
 В такой жизни справедливость видели. Ныне стыд потеряли.
  Другой раз, бывало,  сама запою, что бы ни разреветься, лишнее  никому  ничего, не сказать.
  Считай, против воли он меня взял. Пароход ходил «Шурма – Турек – Цепочкино».   Паренька моего, зазнобушку, тот пароход   увёз в армию, на четыре годочка. Ждала я его, ох как ждала!  Тут этот, городской со своими сватами, подваливает  к дому нашему  с отцом  да матушкой. Свататься!
Я в клеть спряталась, не выхожу. Мамушка принялась меня уговаривать. Я упиралась, упиралась, да потом её пожалела.  Думаю , такого жениха, отвадить надо, что бы ни появлялся около нашего дома, пока мой дружок служит.       
      Платье праздничное швами наружу вывернула, голову разлохматила и вышла к сватам   этим : «Ты чего приехал городской?» Он глазами круглыми да пустыми  смотрит -  не мигает, молчит. А я приступаю  да , ещё не раз спрашиваю: «Зачем приехал, говори?».
       «Сватать. Тебя, сватать приехал», - говорит. 
  Моя тележенька, тут, да   без лошадушек,  так и   покатилась, так и покатилась, да  -   во всю прыть:  «А чего меня сватать? Может, я какая завалящая? Кто ты, почём я знаю. Может, ты всех девок городских перещупал? Я таких  ловких парней страсть как не люблю!».
    Наговорила бы ещё больше,  да вижу: мамушка моя слезами улилась. Я – то  её любила и люблю, безвинную. Она  давно в могилку отправилась, а всё словно на меня глядит, да по головке гладит.  Вижу, что  страдание  несу ей, речами своими. Господи, думаю,  помоги! Чево  делать?
     Не он меня, я сама себя уломала выйти за  него, чтобы мама  моя не горевала .Он, муженёк, себя и меня донимал всякими плохими мыслями, все годы, что вместе жили. Думой негодной,  себя  сгубил.
     Рюмки  ходил, собирал. Молодёжь  ныне рюмками тоже себе душу греет, спивается. Один зять  мой: нет, нет и опять в рюмку зыркает. Глотнёт, и думает, что ему лучше. Ладно, хоть не  перечит никому, а  про себя – то  попивать, попивает.
  Другой зять  вина  в рот не берёт. Кругом все пьяные, а он трезвёхонек.
   Весело надо жить, с Богом в душе, тогда весёлость настоящая  будет, весёлая,  а не  приставная . Вижу эти хари сытые,  каждый день, по телевизору смех из себя выдавливают. Так и запахом дурным несёт от их рож со смехом.
 Дивлюсь им до немоты. Противные, как боровы выложенные. Бедненькие, вы мои, думаю, всё – равно старуха с косой за вами первыми придёт, а не за мной, потому  как притворяетесь  всё время.
    Я каждый день молитву Богу творю. По правде сказать, нас дитями  вере мало учили – всё больше к работе  приноровить старались. Кто со мной рос, всем от зари до зари, с  ранних годков приходилось трудиться.
     Вечером, после  работы за ужином, ложкой в рот не  попадала.  Страсть – молодость,   всё -  равно гонит  на вечёрку. С подружками напоёмся,  напляшемся и сил совсем нет. А  на сон, глядишь, всего  часик – полтора остаётся. Головка  к подушке, а  мамушка уже  будит: «Солнышко, поднимается. Доченька, скорее  вставай! Не  опоздать бы  на  работу. Пора, милая,    пора, просыпайся » 
      «Ой, мам, поди же  уж , опоздала? Стыд – то, какой!». Горбушку хлеба суну за пазуху, и бегом на работу, где подружки.
       Работы мы – девушки,  переработали столько, что  никаким  мужикам  нынешним , не приснилось. Они ныне все,  ещё не пожили, а   хворями   уж всех замаяли. Все, как   зачервивели. Словеса – ахинейские, телеса – зачервивели , тьфу, грех то какой! Болезней у каждого, дак,   не перечесть, тьфу!
 Все денег просят, а  работы чураются. Боятся работы. Никто уже не работает, как в наше время от зари до зари. Ломаная жизнь пошла, непонятная.
   Мы с девушками семь лет  лес валили. Втроём, взявшись за руки,  каждую сосну обхватить не могли. На Немде, за Вяткой, -  такие сосны росли. С подружками пилим, пилим, а она не падает. Парней  позовём,  они залезут на  вершину,  верёвку  привяжут, что бы  не  упала  сосенка . куда не надо. А, мы идём следующую сосну пилить. Как   ветер подует, наши сосенки начинают падать, только щёлкают.
     Кто такой работой ныне себя  изнуряет? Машины за человека работают: пилы, трактора,  Денежки каждый просит, а их заработать надо. Тогда жизнь по правильности пойдёт, по справедливости. Человек трудом справлялся. 
        Этих Горбачёвых  да Ельциных , Чубайсов, Гайдаров…какая  наседка из  каких яиц  выпарила. Не ведала  и не знала видно,   каких птичек  выпустила. Горбачёв этот,- нет,  не наш  пахарь! Гири калёные им в награду   всем  надо,  за такую сотворённую жизнь. Людей ограбили. Нищих наплодили. Чем люди провинились? Все горбатились, не жалели себя  в  войне страшной .  Войну выжили, а от такой сотворённой ими жизни,  сколько людей на тот свет ушло? И нас обратно, к царскому житию поволокли.
     Дядя Миша наш  институт в   Свердловске  заканчивал в 36 году. На  управленца учился. Всю жизнь  гордился  что  по  ночам, да   выходным днями ходил  с дружками   да  молодёжью   чистить  площадку  от леса для  огромного завода.  «Уралмаш » называется. Сколько людей  тот  завод строили? А ныне такой заводище,  отдали задарма какому – то   богатому.   Слава Богу, не  дожил, что бы видеть всё это. Я ночами  слышу, как кости тех строителей в гнилых  домовинах шевелятся.
   А эти –  двое, правят  теперь во власти. Молодые. Вроде  стараются,  пожить надо, увидим.  Много ли сразу выправишь, коли  всё поломано.   
          Я ныне летом,  ездила в Смоленск , к доченьке. День в Москве сидеть пришлось. Дай, думаю, схожу к Ленину. С пенсионерочкой, Марусей, такой же, как я, познакомились на вокзале. Она Москву лучше меня знает. На метро проехали бесплатно. День солнечный, тёплый был. Везде чисто. Хорошо!
    Народу пришло в  Мавзолей  мало в тот день. Нас  с моей новенькой  подруженькой   сразу впустили.
 Я три раза поклонилась  до земли, да и во весь голос сказала: «Спасибо, тебе Ленин – от царского ярма  избавил!». Громко сказала, чтобы все слышали. По глазам видела, что все слышали. Но  бровью никто не повёл. Для них, видно, разницы нет, кто чего говорит. Им хорошо живётся.
      Ну, да ладно, Бог сними! Бывает, одна останусь, душа неведомо от чего вдруг, взвеселится. Сама для себя  начинаю по  палацу иль ковру топать от веселья. Себя утешаю: «А чего, физкультура! Для ног пользительно, и  душе веселье. Наши бабушки с дедушками  песен, плясок, загадок,  пословиц, прибауток всяких,  всяких напридумывали. Всё для нас : радуйтесь! А молодёжь всё забыла.  Да и наших годков люди забываются. Блудить стали, да Бог им судья. Ох, Господь – Батюшка, прости великодушно,   нас,  грешных.
    Лиходеев всех мастей,  ныне   объявилось,  более,  чем  в войну. Язык наш, и тот объявили  не нужным.  Кто  ныне сказками да  колыбельными  деток укладывает ? Всё забыли, потому  жизнь пошла с тоской на сердце. Веселье -  то   придумное , дураковатое,   не настоящее.  Может, потому  и деток перестали рожать?
Я у матушки четыре двести  выскочила. Всем на зависть жизнь прожила - в весёлости. Хотя  от работы да мужниных ярмарок,  порой ой как лихо   было.
      Теперь всё забота – мой садик. Он у меня в красоте и опрятности каждое лето живёт. Каждую травинку в дело пускаю: салатик, петрушечку, лучок, морковочку  пучочками  хорошо покупают. Продаю! Меня покупательницы любят,  больше всех товарок, которые вокруг на ящиках сидят.  Дамочки, которые с ноготочками,  да с   губками,   накрашенными,  в модных  штанишках,  –  они все  вокруг меня толкутся,  у меня покупают. Товарки рядом сердятся,  обижаются:  «Привораживаешь,  чем – то,  верно баба?». Я смеюсь. Перед ними покупательницы калачиками яровыми ломаются, а со мной весело разговаривают, смеются. Мои  сударушки  морковку, салатик да  петрушечку,   с лучком не щупают, не мнут,  а покупают!….». 
      Тут вагон страшно  качнуло   и тряхнуло так, что пассажиры вцепились друг в друга. По вагонам прокатилось  общее, тяжёлое: «О – о – о -  Ох!», -  к которому каждый добавил всё своё , что смог.
    Привокзальный забор!  Чуть живые динамики прохрипели: « Внимание, конечная….. Не выходе не забывайте. …»
.