Глава 2. Город Ровно

Детство - это когда в мире так много интересного, кроме тебя самого. Всё больше, крупнее, значительнее… Даже кошки.

* * *
Хочу сказать о характере отца. Он был правдивым человеком, прямолинейным. Сочетание трудное. Сразу же после войны на Сахалине, будучи офицером, на какой-то пирушке взорвался, пригрозил своему командиру пистолетом... за махинации. Потом опомнился, выскочил из-за стола, забрёл в какую-то забегаловку, ещё куда-то и в результате был доставлен домой другом-фронтовиком в беспамятстве и без оружия. За потерю пистолета - трибунал.
Мать кинулась по следам его странствий - безуспешно. И кое-как купила пистолет этой марки на базаре, и сосед слесарь выгравировал номер… Бурное время.
Отца демобилизовали, он сдал оружие, но... Та история всплыла, с командира тоже спросили, проверили и наказали.
Боевой офицер, орденоносец, прошёл всю войну до Берлина... Но солдатом по призванию отец не был, воевать не хотел и неохотно рассказывал о войне. В жизни, порой, терялся, мама - никогда. У неё и сейчас упрямый характер. Отец во всём верил газетам, мама была более критичной к действительности. Мама всегда и везде - надо и не надо - отстаивает свои права.
История с пистолетом - семейная тайна. Мне её доверили уже после смерти отца. Но она показательна для его характера. Я никогда не задумывалась над тем, люблю ли я отца. Отец и отец. Когда он умер, я пережила приступ такой отчаянной любви, какого и сама не ожидала. Его смерть - первая настоящая беда.
Мать была красавицей - яркие голубые глаза, прекрасная кожа, тяжёлые, цвета старого золота, волосы. Она и сейчас из всей нашей семьи самая интересная.
Отец тоже в молодости был красив – глаза голубые, волосы - чёрные, мягкие, вьющиеся, но потом быстро поблёк, стал обыкновенным и мы, дети, его никогда красивым не воспринимали. Всю жизнь отец ревновал мать по поводу и без повода. Они прожили вместе сорок лет, родили пятерых детей - трое мальчиков умерли, - и были верны друг другу.
"За фронт не ручаюсь", - говорит при этом мать.

 * * *
"Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт" - писал Некрасов о русской женщине. Моя мать хрупкая, маленькая женщина, пятнадцатая из дочерей, как она говорила - последыш.
Если бы конь скакал на её ребёнка - не сомневаюсь, - остановила бы. А уж о горящей избе нечего и говорить.
Но, может быть, это вообще свойство матерей?
Мама моей подруги рассказывала - её дочь, двухлетняя, в войну свалилась с телеги со скарбом, и она всю телегу подняла и в одно мгновение перенесла над ребёнком. Девочка не успела даже испугаться. Матери было двадцать четыре года, она была тоненькая и считалась в семье самой болезненной.

* * *
Моя мама - это моё детство, любовь, защита, прелесть - моя душа. У неё были качества, превосходящие меня - природная красота, ум, жизнестойкость, она родила пятерых детей и, будь благоприятное время, могла бы родить и десять, сорок лет прожила с мужем. Но когда я смотрю на свою мать, она для меня еще и часть, капелька из народного океана.

 * * *
Мать гордилась ещё одним эпизодом из своей жизни. Сразу после войны, в Ровно, она заняла комнату - её отвели для воинской части. Вошёл взвод солдат. Армия вежливо попросила освободить помещение. Мать не сдавалась. Когда её стали пугать оружием, а она держала в руках младенца, она сказала: "Не смейте, а то брошу ребёнка". И командир, поглядев на её лицо, - приказал - отставить. Армия ушла.
Мать потом смеялась - только что победили в такой войне, но не могли справиться с женщиной.
Квартира осталась за нами. Этим ребёнком был мой брат.
- Конечно, я бы ребёнка не бросила. Это я только лицо такое отчаянное сделала, на пушку брала, а они испугались, - кто его знает, что у бабы на уме.
Мать этим эпизодом хвасталась. Народная артистка.

* * *
После Южно-Сахалинска мы оказались снова в Ровно, там жили мои тётки. Они обе вышли замуж, у них были свои семьи.
Медленно я училась украинскому языку и любви к Украине. Всё непонятное вызывает нелюбовь. Хочется, чтобы было понятно, по-нашему. Украинский язык вызывал даже смех, казался изуродованным русским: у меня, отличницы, была еле-еле тройка по украинскому языку. Мы много стихов учили наизусть; и вот однажды, читая стихи Леси Украинки, я впервые почувствовала его прелесть, и это было навсегда.
Теперь я читала с удовольствием, разговаривала и даже приучила себя думать по-украински. Я полюбила Украину. Много слушала песен, они звучали повсюду, я знала хорошо украинские народные песни.
Позже, через поэзию, у меня такое же случилось с молдавским языком. Я мусолила стихотворение Эминеску, учила его наизусть, мучилась и вдруг почувствовала прелесть языка. Нет неблагозвучных языков и каждому дорого своё наречие. Но страшно, когда язык становится оружием дискриминации - мне довелось пережить и это.

* * *
В Ровно мы поначалу мытарились. Жили у тётки, квартира была тесная, две комнатушки. Помню ужасное чувство зависимости. Моя двоюродная сестра Галка заставляла нас с братом возить её санки. Однажды мы "намылили" ей лицо снегом. Она пришла жаловаться родителям - зарёванная и злая. Мы, возмущённые, обвиняли её. Досталось всем троим. К чести взрослых, они ладили больше, хотя характеры сошлись те ещё!
По вечерам дядька - инвалид по зрению, косая сажень в плечах - сажал нас с Галкой за стол и диктовал нам письма к Сталину, чтобы нашей семье дали квартиру. Письма якобы от бедных детей, фальшивые, слезливые, писать нам было их нудно и стыдно. Мы царапали их с ошибками, дядька заставлял переписывать, мы засыпали прямо за столом под его колотушки, пока не вступятся мамы. Не помню, чтобы нашей семье помогли эти письма. Мама пошла сама в райисполком и добилась комнаты.
Комната с необыкновенным овальным окном. Окно с большим подоконником - на нём я и спала, - выходило в яблоневый сад. Здесь я взахлёб читала "Консуэло" Жорж Санд. Комната с окном мне нравилась, запомнилась, как нечто романтичное, а мама вздыхала - чего хорошего-то - комнатушка на чердаке, безо всяких удобств.
Вскоре мой брат пошёл в школу. "Божье наказание", как называли его соседи, начал свой тернистый школьный путь.
Помню его первого учителя - высокий, худой, заслуженный человек. Он любил детей, и дети любили его. "Дед" - как они его называли, был так стар, что иногда по-стариковски отвлекался и даже задрёмывал на уроке. Дети притихали, каждый занимался своим делом, терпеливо ждали звонка, он будил их старого учителя.
Это был первый и последний учитель, который знал брата по имени и любил его. От "деда" у брата осталась грамотность и все задатки знаний.

* * *
Мама стала добиваться другой квартиры, и мы съехали в дом в центре на улице Мицкевича. Здесь была комната, и половина другой комнаты - потом сделали перегородку - кухня. В этой квартире наша семья прожила долгие годы, и все мои детские впечатления связаны с этой квартирой. Мне нравилось название улицы.

* * *
С самого детства любила театр, поэтому и пришла в драмкружок Дома пионеров в Ровно. Руководительницей драмкружка была женщина примечательная. Невысокого роста, в ту пору она уже полная, с горбоносым ахматовским профилем и гордой осанкой. Оказалось - можно быть величавой при росте метр пятьдесят восемь и весе в семьдесят килограмм. В ту пору Вера Александровна Римша жила на окраине города с любимой дочкой Оксаной. Мечтали, чтобы дочь стала актрисой. Вера Александровна – культурная, деспотичная, властная и умная. Мы, дети, её любили и боялись. Я поступала к ней в кружок дважды - первый раз испугалась и не стала ходить.
От неё веяло иным миром, иным уровнем культуры. Мы ничего не знали, но чувствовали это.
Потом всё в её судьбе переменилось. Ей дали хорошую квартиру в центре города, она стала персональной пенсионеркой союзного значения и прочее....
Как-то, когда я уже была взрослой и пришла её навестить, она рассказала мне свою историю - киевлянка по рождению и украинка по национальности, она окончила московскую консерваторию, пела в театре Немировича-Данченко главные партии. Примадонна. Фотографии тех лет свидетельствуют об изяществе, красоте. Муж - старый большевик, на семнадцать лет старше, работал в ЦК. Любимый и любящий муж. Политкаторжанин. Ленинец в самом прямом смысле слова - работал с Ильичём.
В тридцать седьмом подруга позвонила в театр, что её мужа взяли. Вера Александровна поехала домой – они жили там, где и другие работники ЦК. Взяла дочку на руки и без вещей, в одном платье, сказав часовому, что идёт на прогулку, за золотое колечко проводнику уехала к маме, в Киев, затем в Ровно, где и преподавала в драмкружке, взяв свою девичью фамилию, то есть, став никем из примадонны столичного театра. Её портрет, по-моему, и сейчас висит на стенде в музейном разделе театра. Не вышла замуж - никто, по её словам, не мог сравниться с мужем. Редкий человек, реабилитирован посмертно.
Она оказала на меня большое влияние. Мы с ней любили друг друга. Я навещала мою руководительницу каждый свой приезд в Ровно. Детей она любила, хотя и была строга. Крест своей судьбы несла достойно. Вера Александровна одна из ярких личностей моего детства.
Здесь же, в Доме пионеров, на спектакле "Волынщик из Стракониц", когда меня послали в балетный кружок, чтобы мне поставили танец, у меня "открыли" балетные данные. Вера Александровна видела во мне большую драматическую актрису и всю жизнь ревновала к балету. Она любила поэзию и учила нас выразительно читать стихи.

* * *
Когда я поступила в балет, часто вспоминала свой танец в рыбачьем посёлке, среди сетей и китайских хибарок с раздвижными дверями. Мама говорила - это предназначение.
Но я не стала балериной. Как же быть с предназначением? С зовом будущего?
Всю жизнь я любила танцевать, долго мне снилось, что я танцую. Просыпалась и думалось, - не может быть, чтобы уже больше никогда не надену пачку и не выйду на сцену. Не может быть. И всё ждала чуда.

* * *
Как это бывает в балетном классе, что-то мне удавалось лучше всех.
В литературе всё непонятно. Вечные отрицательные рецензии, когда ты чувствуешь себя полной бездарью, отзывы, вызывающие сердечные приступы, равнодушие собратьев по перу, книги, что с таким трудом выходят. И вдруг... успех! А в балете - абсолютное первенство, хотя бы на миг.
Много лет снится один и тот же сон - я делаю арабеск и знаю, что делаю его лучше всех. Момент победы. Момент свершения. Счастья.

* * *
Что такое счастье? Это некий абсолют - книга пронзительная, как луч лазера, сознание своей единственной любви, обладание чем-то неповторимым.
Или это - счастье юности? А в зрелости - это жить, как все, как можется, жить с самым обычным человеком, и, о кощунство, не таким уж любимым и любящим, но уговаривать себя, что это счастье? Потому что без этого - горе?