Глава 3. Абстракционистка

Моя юность совпала с шестидесятыми годами - у всех чувство больших перемен, ожидание свободы, новые имена в поэзии. Для меня - не ломка старых понятий, как для отца, а радость обновления нашего общества - чувство, на всю жизнь сохранившееся во мне.
И тогда же, когда я училась в Кишинёвском университете, на втором курсе, началось по всей стране гонение на абстракционистов. В Москве появились новые поэты - Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Евгений Евтушенко. Евтушенко был зачислен в "формалисты, абстракционисты". Новые слова! Провинция не могла остаться в стороне, нашли злостных абстракционистов и здесь. Так я стала абстракционисткой местного масштаба.
У меня напечатаны первые стихи в "Молодёжке", в журнале "Юность", их передавали по радио. Молода, беззащитна, но на моих творениях лежала печать внутренней свободы и своеобразия. Так я писала:

Твои глаза - две голубые церковки,
Поблёкшие - но что за прелесть!

Кто тогда так писал о матери?
Или:

Меня бросают ради женщины земной,
Ведь так оно спокойнее и проще....
Но я Лилит!

В "Библейских мотивах". А кто тогда упоминал Библию?
Писала о Кишинёве:

А на углу у вспыхнувших витрин
Большого, шумного универмага
Кого-то ждёт седеющий румын,
Дымится тротуар, теряя влагу.

Все эти стихотворения вошли в мою первую книгу "Первые, первые...".
Гроза начиналась где-то далеко, в Москве, в голове Никиты Хрущёва, который выпустил джинна из бутылки, а затем пытался поймать его и заткнуть обратно. Пришёл на выставку художников, а там... Не передвижники, прямо сказать. И велел её разнести бульдозером, на хрен. Выставка получила название "бульдозерной". Художники стали знаменитыми в Союзе и на Западе. Хрущёв обрушился и на поэтов. Стадионы собирают, а что пишут?
Но по законам, хотя и либерального времени "оттепели" провинция тоже должна была подхватить и найти у себя космополитов, вторых Евтушенко, абстракционистов. Но где их взять? Секция русской литературы была в ту пору немногочисленной и состояла почти сплошь из писателей-фронтовиков,  а это уж никак не авангард, а скорее арьергард в литературе.
Но есть же молодёжь. Я учусь в КГУ на филфаке, печатаю свои стихи в журнале "Юность", в газете "Молодёжь Молдавии", звучу по радиостанции "Юность" и т.д. Одно из первых стихотворений "Словно удар гонга - Конго!" Подражание Андрею Вознесенскому - подсознательное. Правда, больше я таких громких псевдогражданских стихотворений не писала.
24 апреля 1963 года в газете "Гласул" Ион Прока написал в статье "пустые и заумные стихи А. Коркиной" и началось... Враг был найден. В статье Ивана Бодюла, первого секретаря ЦК Компартии Молдавии,  формулировка была уже более определённой, хотя Бодюл в глаза меня не видел и, думаю, стихотворений моих никогда не читал. Его и других критиков процитировала в сводной статье "Комсомолка".
Я почувствовала вокруг себя некий вакуум. А ведь я была в возрасте невесты. На филфаке училось мало ребят, это общепризнанный факультет невест. Но учился один приметный парень. Ходил ещё в военной гимнастёрке после армии. Лицо узкое, умное, волевое, волосы, брови и ресницы светлые, оттого лицо неприметное. Он участвовал в студенческом театре, играл неплохо. На одном вечере нашего "Склепа" - студенческого клуба любителей поэзии - где я играла не последнюю роль, он, танцуя со мной, у нас были и танцы, сказал мне на ушко.
- Алка, ты интересная девчонка, но не играй с советской властью, она тебя переиграет. Покайся. Прими правила игры.
Я дёрнула плечом, в чём каяться? Я не понимала.
- Я в одной гимнастёрке, ты - тоже в общаге. С таким началом карьеры не сделаешь.
Вот такое это было странное объяснение в любви. Серёжа мне нравился, но в сердце ещё горел огонь моей первой любви, а Игорь был далеко - учился в Москве, в мединституте.
Прошло время. Я вернулась в Кишинёв, и встретила как-то своего сокурсника Серёжу.
- Привет.
- Привет.
- Ты где трудишься? - спросил он.
- На телевидении. А ты?
- В КГБ.
Где филфак и где КГБ?
- Удивляешься? Женился на дочке полковника КГБ. Он говорит: "Сынок, ты такой толковый малый, неужто в школу пойдёшь? Копейки получать? Давай к нам". И я послушал батю.
Да, Серёжа всегда был прагматиком. Правда, была у него одна слабость - Лёня Данилянц. Он тоже учился на нашем курсе. Высокий, нескладный, армянин, который родился в Баку, судьба забросила в Кишинёв. Лицом он был похож на печальную лошадь. Большие карие глаза с тяжёлыми веками, длинное лицо и печаль...  печаль... Он писал стихи. Интересные, своеобразные, но в прокрустово ложе советской литературы они никак не вписывались. Сергей это понимал - ему ли не знать существующих порядков! - но пытался впоследствии через меня ему помочь публиковаться. Ничего не вышло. Данилянц вернулся в Баку, изредка приезжал в Кишинёв. И нигде не мог найти себя. Но это будет потом.
Сейчас же, в свои двадцать лет, я приняла решение держаться подальше от власти. Власть и художник - этой теме посвящены тома литературы, труды лучших мыслителей. И, понятно, что только приближённые к власти художники могут процветать. «Служить бы рад, прислуживаться тошно!..»
Спустя несколько лет, когда я была уже молодым членом СП, меня пригласили на вечер творческой молодёжи, где собрались поэты, художники, музыканты. Я попала за один столик с Наташей Бодюл - юной художницей. Дочкой того самого Бодюла… Она уже знала мои стихи, была очень мила со мной и дала мне свой телефон, чтобы показать мне свои работы. Я никогда не позвонила по нему. Я понимала, что она могла и не знать, что писал обо мне её папочка, о той травле, которую организовал хозяин этой республики в ту пору, а если и знала, то она тут причём? Так что я не чувствовала к ней ничего, и не было желания мстить, просто я решила - у нас пути разные.
Меня обсуждали на комсомольских собраниях, и комсомольские деятели тех лет делали на мне карьеру… Ныне многие из них стали олигархами местного пошиба…
Вместе с милой англичанкой, которая отвечала за наш курс, меня вызвали к ректору. Ректор - мрачный, однорукий человек - был зол. На одном конце стола у него лежала "Как закалялась сталь" Н. Островского, а на другом - томики В. Ленина. Страшно. Сказал грозную речь, а в заключение предложил уйти из университета, несмотря на отличные оценки. Привёл пример - один студент тоже учился отлично, а оказался верующим.
Я сказала: - Исключите меня.
Когда мы вышли, милая англичанка, которую мы обожали за молодость и красоту, попросила меня об одном - никогда не писать стихи.
- Аллочка, вы такая умница, переходите на иняз. Я помогу. Да разве сейчас время для стихов?
Обе бледные, как извёстка стены. Я улыбнулась и пообещала. По молодости лет многое не знала и не понимала, а люди постарше, мои преподаватели, носили в сердце призрак сталинских репрессий, были напуганы, потихоньку советовали написать покаянные письма. Куда? Да во все инстанции. Покаяться в чём? Этого я не понимала. Я любила свою родину. Я писала то, что чувствую. Моё детское упрямство шло от чувства невиновности.
Боялась только одного - чтобы не узнали мои родители. Они тянули меня из последних сил, радовались успехам. Не хотела пугать, огорчать их, как спартанский мальчик, внутренности которого грызла лисица, терпела эту ситуацию. Я её перетерпела. Мои родители так никогда и не узнали об этом первом моём гонении. Газеты не собирала.
Именно поэтому особенно была одинока в этот период и несчастна. И даже не потому, что стала козлом отпущения, и некоторые дяди в Союзе писателей поставили галочку и получили «одобрям-с». Просто... от какой-то унылой бесперспективности. Меня, конечно, не печатали. Писала много, и отправляла в газеты и журналы Москвы. Только потом, сотрудничая с "Литгазетой", я увидела воочию эти мешки со стихами - мешок на "а", на "б" и два мешка на "к", а самый маленький на "я". Вот в эти мешки я и посылала.
Но, тем не менее, вдруг приехал из журнала "Смена" Юрий Мелков, его попросили в редакции найти меня. Хвалил мои стихи, жалел, что я живу не в Москве, говорил мне комплименты, посоветовал сменить туфельки - к платью. Потом из "Юности" пришло письмо - весьма неформальное - от Володи Леоновича. он стал писать мне большие письма, разбирал стихи, и я заочно влюбилась в него, такой он был особенный, умный. Из "Знамени"  пришёл отзыв - нетерпеливый небрежный - у вас есть талант - зачёркнуто - Божья искра. Подпись Ю. Мориц, думала - что за Мориц? Потом догадалась - Юнна Мориц.
Я не писала о своих гонениях, просто посылала стихи. Меня, конечно, и в Москве не печатали.
Мне непонятна была эта борьба: Кого? С кем? И почему я попала в этот водоворот? Загадка до сих пор.
Почему человеку бывает так плохо? отчего время для него останавливается? И он совершает ненужные поступки? Чувствует себя катастрофически одиноким, хотя в его мире нет  существенных перемен? Не знаю. Но это было так. Чувствовала себя постоянно угнетённой и выглядела в этот период старше своих лет.
Материально жила очень скудно. Вокруг - вакуум. Мёртвый сезон. Думала, что никогда не забуду своих обидчиков, но наше время - пора компромиссов, конформизма. И потом спокойно обитала среди своих гонителей, сидела рядом с ними на банкетах, даже обращалась за помощью. Не осталось ни обид, ни воспоминаний о них. Так - историческая нелепость.
Первое гонение в моей жизни, но, - увы, - не последнее.

* * *
В это же время, вместе со мной, громили художника Михаила Греку, нас познакомили на выставке его работ "Дома моего детства" и он сразу сказал: "А! Коркина, абстракционистка!" - и рассмеялся. Он тоже считался формалистом и абстракционистом. Лукавый и умный, труженик и бражник, он нравился мне.
Часто потом в мастерской он так и поддразнивал меня "А! Коркина, абстракционистка".
На его похоронах в 1998 году я вспомнила свою юность, и что нас связывало с ним. Михаил Греку учился в Бухаресте, потом в Москве, но был человеком по воспитанию западным. Прожил счастливую жизнь, потому что, несмотря на все бури и штормы, вёл свой корабль к одной ему видимой цели, и его личность, и картины всегда оставались в центре внимания, а самое плохое для художника - попасть в мёртвый сезон общественного равнодушия.