Фейк

«Вхожу в мечеть. Час поздний и глухой.
Не в жажде чуда я и не с мольбой.
Когда-то коврик я стянул отсюда,
Он истрепался. Надо бы другой»

Омар Хайям.

Картинка номер один - это я, ползающий на четвереньках. Мое состояние – удивление, и удивлен я двумя вещами. Во-первых, я совсем не чувствую боли. Во-вторых, я не представлял, что во мне так много крови. Мокрый след за мной около трех метров, руки по локоть в жиже замешанной на земле, прилипшей траве, потерянной кем-то мелочи, и брошенными окурками. Я ползу в эпицентр этой влажности, пятачок диаметром два на два метра. Моя цель – поиск частичек меня.

Картинка номер два - это Вика, которая едет через весь город, из одного конца в другой, только для того, чтобы сказать мне, что это не я, а она разорвала наши отношения. Она живет так далеко, что, наверное, это для нее очень важный шаг. Я открываю дверь, и она с порога заявляет:

- Это не ты бросил меня. Это я от тебя ухожу, - и действительно уходит.

На пороге она спотыкается, и ломает каблук.

Картинка номер три: Я стою перед стеклянным прилавком, на котором разбросаны коробочки. Они все разные; золотисто-квадратные, овально-розовые, прямоугольно-сиреневые. Еще здесь есть кругло-черные, с приклеенным на верхнюю крышку зеркальцем. Я кричу за прилавок:

- Удачного Вам дня, - я кричу – Приходите к нам еще.

Примерно так картинки выстроены в обратном порядке. Или наоборот, смотря, что считать точкой отсчета.

Мы стоим в подъезде, на третьем этаже дряхлой, но величественной сталинки, с такими высокими потолками, что удивляешься лепнине на потолке. Высота здания вполне могла вместить еще пару этажей. Я говорю в приоткрытую дверь, что мы из собеса, и мой голос, отражаясь от стен и искаженный высотой потолка, вторит мне:

- От беса, от беса…

Вика стоит у окна на лестничном пролете с таким безразличным видом, что диву даешься. Актриса, высший класс. Старуха говорит, что уже получила пенсию, всего пару дней назад. Она говорит, здесь какая-то ошибка, и я говорю ей – нет. Я говорю, что ветеранам войны назначена помощь, в размере двухсот гривен.

- Распишитесь вот здесь, рядом с вашей фамилией.

Я говорю, Проспект Ленина 45, квартира 12, это же ваш адрес, и она отвечает скрипучим голосом:

- Да, мой.

Ее рука похожа на птичью лапу, и вся покрыта пигментными бляшками. Она мелко дрожит, так часто, что подпись невозможно подделать. Неважно, воевала она, или нет, она распишется, и мы это знаем. Я достаю купюру из папки и говорю Вике:

- У меня осталась только пятисотка. Есть размен?
- Последние разменные деньги я отдала тебе еще в девятой квартире, - отвечает Вика, безучастно рассматривая в окне старый, зеленый двор.
- Там живет Мария Степановна, - скрипит голос за дверью.
- Не морочь мне голову, - говорю я Вике, - Дай из своих, потом рассчитаемся.
- Это и были мои, - не поворачивая головы, говорит Вика.

Первоклассная актриса.

- Не беспокойтесь, - говорю я старухе, - Мы разменяем в ларьке, и тотчас же вернемся.

Но она уже поставила подпись.

- Боже упаси, - скрипит голос, - Что же вы будете бегать, я дам сдачи. Я же пенсию получила.

Сквозь узкий дверной проем, удерживаемый слабенькой цепочкой, в зеркале на стене я вижу, как звеня ключами, женщина открывает фанерный ящик письменного стола, как из него появляется разодранный ридикюль, как она пересчитывает сотенные купюры три раза. Примерно треть ее пенсии, пять ровных, как будто отглаженных утюгом, бумажек. Когда она считает, она шевелит губами. Она подходит к двери, отдает мне три бумажки. Две оставшиеся, которые она вытащила из ридикюля, она держит в руках.

- Вы очень нас выручили, - говорю я, - У нас еще пять адресов, а размена нет.
- Когда будете звонить в девятнадцатую, звоните дольше, - скрипит старуха, - а еще лучше стучите погромче. Николай Иванович совсем глухой стал в последнее время.
- Девятнадцатая? – переспрашиваю я, - Это Федоров?
- Да какой же он Федоров? Глушко он. Какая фамилия, такой и сам.

Про двенадцатую квартиру нам сообщили в девятой. Этот дом такой старый, чуть моложе своих жителей, и все, кто тут живет, знают друг друга. Такой старый, что все квартиры пахнут одинаково . Он такой большой, что между пролетами не привычные девять ступеней, а в два раза больше. Мы обошли двадцать девять квартир в разных домах, и когда мы выходим во двор, Вика говорит, что для ровного счета неплохо было бы зайти и к глухому Глушко. От усталости мои ноги дрожат мелкой дрожью. Невозможно подделать. Вика вытягивает папку из моих рук, и говорит, что мужчины всегда были женской заботой.

- Кроме того, - говорит она, - тебе кажется пора на работу.

На мою настоящую работу.

Я один из тех, кто всегда находится в кругу женщин. Молодых и заносчивых, одаривающих меня презрительным взглядом. Они считают, что молодость – это навсегда.
 
Зрелых и опытных, постоянно ведущих борьбу с лишним весом, и меняющих в анкетах на участие в акциях дату своего рождения. Их взгляд – взгляд охотника, держащего жертву в прицеле.

Вянущих и осыпающихся, скрывающих то, что скрыть уже невозможно. Кожа на их руках уже ломкая, как бумага, но на ногтях дорогой маникюр, с разноцветными бабочками или черными мультяшными котятами.

Я один из тех, кто без памяти любит женщин. Это входит в мои служебные обязанности. Мой соц пакет не содержит оплачиваемый больничный лист или отпуск, но в нем обязательно присутствуют освежитель для полости рта и дешевый, но с невероятно устойчивым запахом, одеколон.

Вика работает напротив, в одном из стеклянных бутиков, в которых продается дорогой табак, в одном из многих, расположенных в чреве огромного торгового центра, и хотя к ней почти не заходят женщины, у нас одинаковый контингент.

Молодые парни, мажорные студенты, покупающие сигареты. Они с завистью смотрят на зрелых, покупающих дорогущий табак, голландский или английский, но на студенческой вечеринке с гордостью открывают серебряный с позолотой портсигар. Тот самый, который им втюхала Вика. Из такого и Bond не стыдно достать. Зрелые мужчины строят ей глазки, и делают подарки. Иногда увозят на своих блестящих машинах. Загар на безымянном пальце не ровный. И еще есть откровенные старики, в чопорных беретах и шейных платках. Кажется, что без кашля у них сбивается дыхание.

Все они, и мужчины и женщины, просто люди. Как говорит Вика, все это фэйк, но кто мы такие, чтобы судить.

Я стою за прилавком, и раскладываю разноформенные и разноцветные пудреницы под стекло витрины. Я улыбаюсь заученной улыбкой следующей посетительнице, и говорю, что она вовремя пришла, потому что мы только что получили товар прямиком из Франции. Это тоже фэйк, как говорит Вика. Фальшивка. Одной из моих обязанностей, является удаление любых иероглифов с упаковок и коробок. Я обманываю этих женщин. Каждый день, без эмоций и без злого умысла, просто в этом заключается моя работа. То, что я сейчас говорю, нельзя назвать даже откровением, не то что  исповедью, потому что я не чувствую вины. Ну, может быть только страх перед тем, что кто-то из них устроит скандал. Но не вину. Чего стесняться, мы все так живем, отгрызая по кусочку то здесь, то там. И тот, кого я нагрел вчера, в долгу не останется, и оторвется на мне сегодня. Я не обвиняю тех, кто обвесил меня на рынке. Я понимаю, без этого не прожить. Просто это означает, что эстафетная палочка теперь в моих руках. Что говорить, мой работодатель тоже начинала с рынка.

- Запомни, - говорит она, - Любые отношения в торговле должны строиться на доверии, - и она отдает мне ключи от сейфа, от дверей ее кабинета и от входных дверей.

Она говорит, что до сегодняшнего дня у нее не было причин не доверять мне, так что не стоит портить наши отношения. Она говорит это приподняв брови и показывая мне свои ладони. Ей нужно уехать, и она очень надеется, что все будет в порядке. Она говорит:

- Я проверю, - и добавляет, - На помаде осталась лазерная насечка с иероглифами.  Надо удалить, ты же помнишь наш слоган? Товар только из Европы!

Я уверяю ее, что все будет в порядке, и весь день стираю с пластика въевшиеся значки, а вечером, закрыв магазин, иду в бутик напротив. В моей руке спортивная сумка, которую утром мне передала Вика. Эта сумка целый день пролежала в сейфе хозяйки. Там, в соседнем магазине, в подсобке Вика мнет пальцами дешевые сигареты «Прима», купленные в ларьке за углом, и смешивает высыпавшийся табак с «Mac Baren American Blend». Она говорит, надо бы сбрызнуть табак моим одеколоном, и я спрашиваю: это не вредно?

- В сигареты добавляют масла и смолы, - отвечает Вика, - Как думаешь, это не вредно? Неси одеколон.
- Скажи, - говорю я, - А наши отношения, они тоже не настоящие? – я говорю ей, - Ты же садишься в машины к этим мужикам.

Она отвечает коротко.

Отъебись, говорит она.

Мы сидим в баре. В моем бокале пиво, в бокале Вики мартини. Она морщится. Ей не нравится пивной запах. Совсем не тот, что от бренди из бокала Бориса. И мой одеколон не настоящий Hugo Boss. Я никогда не делал покупок в ее бутике. Она говорит, указывая на меня самокруткой с настоящим, неразбавленным Mac Baren, вот кто здесь не настоящий.

- Согласись, это немного странно, что мужчина работает в парфюмерной лавке, - говорит Вика, -  И это не правильно, что хозяйка лавки подбирает тебе костюм и галстук, а потом оплачивает их, это тоже не правильно.
- То, чем мы занимаемся, это тоже не правильно, - отвечаю я.

Перед нами лежат четыре пачки денег, ровных, как будто отглаженных утюгом. Борис спрашивает меня:

- Ну как? – он говорит - Я вообще не понимаю, чего ты так держишься за свою уёбищную работу. Ты за неделю сделал свою месячную зарплату.
- Пора, - говорит Сергей.

Сергей никогда не обращается ко мне напрямую. Он как бы передает сообщения через Бориса или Вику, но обижаться на него бессмысленно. Он главный, это он придумал схему. Руки в наколках, шрам на переносице, между бровями, из-за этого кажется, что он все время хмурится. Деньги разделены, рассованы по карманам, и глядя на пустой стол, он говорит:

- На следующей неделе переезжаем на Московский.

Это значит, что задерживаться на проспекте Ленина уже опасно. Он садится в свою блестящую машину, и уезжает. Не прощаясь.

Голос в телефонной трубке говорит, побольше бы таких отзывчивых людей. Сквозь грохот состава метро я с трудом разбираю слова, но слышу, как голос говорит, что встретиться с ребенком не получится, он в клинике под наблюдением врачей, но если я захочу, то смогу поговорить с родителями.

- Они будут рады видеть вас, - говорит он, и диктует адрес.

Местечко действительно престижным не назовешь. Свалки и пустыри, и сразу становится понятно, что люди, живущие в этом районе, не могут оплатить операцию. Я записываю название переулка в блокнот, и отхожу от плаката. Это можно назвать наваждением, но и этот голос в трубке мне кажется знакомым.

Эти плакаты появились относительно недавно, примерно пару лет назад. Они висят везде, в нашем торговом центре, на остановках, в вагонах метро, я слышу их по радио, а если они звучат по телевидению, то можно даже увидеть фотографию улыбчивого и смертельно больного малыша. Все эти сообщения твердят – помогите. Мы в вагоне метро, прямо напротив одного из плакатов, и Вика говорит, что после тридцати квартир ее ноги требуют отдыха. Я отвечаю, что тоже не отказался бы присесть, и усаживаюсь рядом с каким-то парнем. Нога вытянута в проход, наверное не сгибается после травмы, и его деревянная трость бьется о мою ногу. Она спрашивает:

- Ты что, правда веришь в то, что это по-настоящему?

Я отвечаю, что должно быть что-то настоящее. Ну, хоть что-нибудь, и Вика говорит, давай. Приведи пример. Назови что угодно, по одному существительному для примера, и я говорю – мечта.

- Не смеши меня, - отвечает Вика, - Ты же не хочешь сказать, что всю жизнь мечтал продавать женскую косметику. Или мечтал?

Не припомню.

В детстве я хотел быть пожарником. Мне казалось это так правильно – спасать чье-то имущество от огня. В своих детских грезах я представлял, что чуть ли не каждый день я выношу из полымя детей, женщин, стариков, снимаю с деревьев испуганных котят, уговариваю заплаканную девчонку не делать «этого», и держу ее за руку, помогая слезть с бетонного парапета многоэтажки. Мне представлялись благодарные улыбки, и объятия, настолько искренние, как материнские. Но Вика говорит, что на пожаре пропадает много вещей потерпевших, и пропадают они не всегда в огне. Она говорит, что уже давно никто не выезжает спасать котят, на самоубийства опаздывают, а слезы благодарности - всего лишь нервный срыв.

Еще в детстве я хотел быть следователем. Участвовать в погоне, ловить преступников, быть смелым и ловким, возвращать награбленное владельцам… но Вике я об этом не говорю. По понятной причине.

Кто-то толкает меня в колено.

Я говорю, красота.

- Это вещь относительная, - говорит Вика, - Субъективное понятие, привитое нашими родителями, а позже многими другими, кто является для нас авторитетом. Друзья, телевидение, журналы. На самом деле, никто не может объяснить, почему он считает тот или иной предмет красивым. На каждый аргумент находится контраргумент, хотя, благодаря телевидению, понятие о красоте у всех примерно одинаковое. Но это не значит, что оно верное.

Я думаю о радуге. Говорят там, где радуга касается земли, скрыты несметные сокровища. Разве это не красиво? Возможно, говорит Вика, правда перед тем, как увидеть эту красоту, надо здорово вымокнуть под дождем. Удовольствие ниже среднего.

Кто-то снова толкает мою ногу, и я называю следующее слово.

Любовь.

- Ты, наверное, сумасшедший, - говорит Вика, - Вы, мужчины, иногда просто до глупости романтичны, и при всем этом у вас все-таки получается портить отношения. Сначала вы не даете шагу ступить, и суетесь с цветами, признаниями, ухаживаниями, а добившись своего, впадаете в апатию. Ты это называешь любовью?

Я говорю, а как же любовь к родителям? Все мои доводы разбиваются, как вода об волнорез. Толчок в ногу становится сильнее и настойчивей. Я поднимаю взгляд, и вижу перед собой старуху, уже беспрестанно толкающую меня ногой. Она спрашивает, есть ли у меня совесть. Она говорит; такой молодой! И чему же вас таких учат родители?

Уважать старших. Любить родину. И стучать в двери одиноких стариков предлагая им фейк, взамен на часть пенсии.

После тридцати квартир в домах с невероятно высокими пролетами уважать старших становится невыносимо трудно, но я понимаю - старуха не отстанет, будет стоять над душой отнюдь не немой совестью, и толкать меня в колено, выкрикивая на весь вагон свои обвинения. Я говорю Вике, что ожидал совсем не этого. Я говорю, нам надо расстаться, и Викины брови удивленно подпрыгивают вверх. Я беру клюку спящего соседа, говорю старухе «садитесь» и, опираясь на чужую трость, хромаю к дверям. Перед выходом я оборачиваюсь. Я думаю, как мне оставить трость в вагоне, но вижу, что старуха до сих пор стоит перед свободным местом, смотрит на меня, и на лице ее смятение. Я выхожу на первой же станции, хотя мне ехать еще пять остановок. Станция узловая, здесь Вика пересядет на свою линию, но она не торопится уходить. Поджав губы, она шумно вдыхает через нос. Она спрашивает, что я о себе возомнил. Она кричит:

- Ты забыл, кто тебя вытащил из-за прилавка с твоими вонючими помадами?

Она говорит, что я полное ничтожество, до сих пор живущее с престарелой матерью в убогой квартире, ждущее, когда она умрет, чтобы я наконец смог пожить самостоятельно. Она говорит, что пыталась сделать из меня человека, подарить мне хоть какое-то будущее, но все, что я вижу из окна торгового центра – это то, как она садится в блестящие машины, одна из которых принадлежит Сергею. Что вся эта моя ревность, все это чувство вины, все это фальшивка. Она говорит быстро и отрывисто, говорит, что уже полгода мы делаем это, и я ни разу не отказался от своей доли.

- С каких пор ты стал таким правильным? – кричит она, - Значит, с****ить у калеки трость – это по настоящему, это правильно - вот где тебе не за что стыдиться? Что ты с ней будешь делать? Подаришь больному ребенку с плаката?

И я говорю ей: Вы отлично знаете, почему выбрали меня.
 
По этой же самой причине хозяйка магазина так держится за меня. Это может показаться невероятным, но в мире не так много людей, умеющих источать любовь, раздавать этот свет, и пусть это только внешнее проявление, но никто из наших клиентов не позвонил в милицию, кроме одного.

- Подумай сама, - говорю я, - Почему у тебя не получилось с Глушко? Ведь из-за него мы и переходим на Московский проспект.

Работать на Московском сложнее: там очень мало старых домов. В основном высотки, и большая часть квартир в них арендована студентами. Соседи живущие на одной лестничной клетке не знакомы с друг с другом. Как в таких условиях можно узнать, в какие именно двери стучать? И на проспекте Ленина стоило остановиться на двадцать девятом номере, или отложить пенсионера Глушко для меня. Он не поверил ни одному ее слову. Он стал звать на помощь, хотя никто не приближался к нему даже на метр, да и какую угрозу могла представлять хрупкая девушка с планшетом в руках.

- Что он делал? – спрашиваю я, - Он наверное так закидывался таблетками, что ты ждала когда же его вставит. Глотал их, как фисташки, одну за другой. Да?

И Вика отвечает коротко.

Отъебись, говорит она.

В моей руке черная спортивная сумка  с новой партией для Московского проспекта. Хозяйки не будет еще пять дней и ее сейф в полном моем распоряжении. Вообще-то сумки две, только одна из них, принадлежащая Борису, из дорогого брендового магазина. Вторую я купил на рынке. Точная копия, только не из настоящей кожи. Я выкладываю поделенные деньги на письменный стол, тот самый, за которым я делал уроки, за которым получал никому теперь не нужное образование. Я вытягиваю выдвижной ящик, и выкладываю на стол еще пачки с деньгами. Мама говорит, что ужин готов, и смотрит, как я перекладываю деньги из ящика, из сумки, и раскладываю их ровными пачками на столе. Примерно так тасуется колода. Мама уже давно не спрашивает, почему я так часто получаю зарплату. Она перестала удивляться. Когда она достает тарелки с верхнего ящичка, ее кожа выше локтя висит и болтается. Она говорит:

- Представляешь? Тете Свете подсунули фальшивую купюру.

Все эти светящиеся в свете синей лампы знаки защиты, наносятся каким-то составом, содержащим кажется медь или цинк, или и то и другое, и если не сминать купюру, они кажутся настоящими. Но состав нанесен не с соблюдением технологий, и поэтому, если купюру согнули, в месте перелома образуется трещина: сначала прямая, по линии сгиба, через некоторое время она разбегается в стороны дельтами микроскопических рек, и в свете синей лампы можно увидеть, как распадается и осыпается светоотражающий слой. Я проверяю их под старой синей лампой с металлическим плафоном. Найти такую лампу почти невозможно, их давно не производят, но у мамы осталась одна, та самая, которую она использовала для прогревания моего носа, когда я подхватывал насморк. Теперь для лечения используют капли, но лампа продолжает работать; я прикрепил ее скотчем к настольной.

Мама кормит меня супом: четверть стакана риса, измельченные лук и морковь, один порезанный кубиками клубень картофеля, зелень, и огромное, шириной в мою ладонь, бедро курицы. Никогда не видел куриц с такими большими бедрами. Даже не ощипанные они меньше. Я смотрю на это бедро в своей тарелке, и думаю, что оно тоже не настоящее. Я засыпаю прямо за столом, почти не притронувшись к еде. Хорошо, что до этого я успел распределить деньги. В дорогую сумку Бориса настоящие купюры, а в свою те, что мне передала Вика, фейк. Мне кажется, я узнал тот голос в трубке. Я еще раз набрал этот номер, и сказал, что привезу деньги. Что не хочу возиться с банковскими счетами, переводами.

У меня кэш, сказал я.

Вика одета так же как вчера - деловой стиль. Белая блуза, темная юбка чуть ниже колен, нашейный платок строгих оттенков, в руке планшет с пустой таблицей. Она приехала для того, чтобы сообщить мне важную новость – она разорвала наши отношения. Она выдергивает из моих рук сумку Бориса, и на пороге спотыкается. Она стоит в подъезде, беспомощно смотрит на сломанный каблук, и мама суетливо крутится вокруг нее. Мама говорит, что у нее есть туфли, конечно не такие модные, но почти новые, что она надевала их все пару раз.

Вика отвечает коротко, сдирая каблук со второй туфли.

Из окна кухни я вижу, как она выходит из подъезда, как подходит к блестящей машине, возле которой стоит Сергей. Она что-то говорит ему, он кивает, и смотрит в мое окно. Прямо на меня.

Вагоны метро – они мои ровесники. Жесткие коричневые сидения где-то протерты, а где-то откровенно вырезаны. Я еду в район, где дети играют на пустырях, свалках, и на заброшенных стройках. В общем там, где можно подхватить все эти трудноизлечимые и дорогостоящие болезни. До конечной станции метро, а потом на трамвае и тоже до конечной остановки. В этом месте только трамвай и освещает улицы. Весь день я готовился к этой поездке, а после работы взял сумку из сейфа, и сразу поехал сюда, но скорее не для того, чтобы помочь, а для того, чтобы убедиться. Я сверяюсь с картой города, купленной в газетном киоске, еще в вагоне, в такой темноте мне больше негде будет это сделать, и выйдя из трамвая, достаточно уверенно прохожу мимо мусорных куч. Место встречи помечено на карте, и я нисколько не удивлен, что здесь, в этом переулке, вообще нет жилых домов. Справа от меня недостроенное здание, похожее на ангар, а слева пустырь. Голос из телефона говорит:

- Грехи приехал замаливать?
 
Этот голос я слышал много раз, и никогда он не был обращен ко мне. Огонек сигареты освещает лицо Сергея. Он забирает мою дешевую сумку, доверху набитую фейком. Просто вытягивает ее из рук. Второй голос из темноты принадлежит Борису.

- Ты нас, наверное, за лохов держал? – говорит он, - Вика нам все рассказала. Деньги в моей сумке фальшивые.

Он толкает меня в грудь, я спотыкаюсь о бетонный бордюр, и падаю.
 
Мой локоть выполняет сумасшедшие па какого-то дикого танца. Он прыгает вверх, чтобы защитить лицо, и нога Бориса сминает мои ребра. Он летит вниз, закрывая беззащитный живот, и в этот момент Сергей наносит удар в лицо. Локоть прыгает вверх, незамедлительно чувствую тычок в бок. Слетает вниз, и голова дергается так, что я слышу хруст в шее. Вверх и вниз. Не знаю, как долго это длится, время уже не имеет значения. Рука дергается вверх и вниз, до тех пор, пока Борис не блокирует Сергея. Он кричит, остановись. Кричит, ты убьешь его, и прыгает в машину. Сергей говорит, чтобы я забирал свое говно, и высыпает на меня деньги из сумки Бориса. Сумку он бросает тут же. Потом садится в машину, но не отпускает меня, тащит за ворот пиджака. Это изделие не рассчитано на подобное испытание. Обычный ширпотреб. Я волокусь за машиной не более трех метров, и ворот не выдерживает, часть его остается в руке Сергея.

Удивительно. Мне совершенно не больно. Я ползу в то место, где только что я катался от ударов, и собираю деньги в сумку. Только положив внутрь последнюю купюру, я могу позволить себе потерять сознание.

Картинка номер четыре: Я стою за прилавком, и мое лицо – недожаренная котлета. Оторванный ворот свисает справа, рубашка выпачкана в крови. Каждая из женщин, зашедшая в магазин узнает во мне бога. Они так и говорят, прикрывая рот ладонью:

– Боже мой!

Я отвечаю всем им, что ж, в чем-то вы правы. У Бога много лиц, и одно из них мое, и подобно сыну божьему, превращавшему воду в вино я превращаю азиатское в европейское. Я говорю им: как видите, это совсем не легко, но тот же самый фокус я проделываю и с купюрами. Я улыбаюсь им заученной улыбкой, показывая пустые гнезда выбитых зубов. Уцелевшие зубы шатаются и кровоточат. Я говорю:

- Приходите к нам еще,-  говорю, - Удачного Вам дня.

Увидев меня, хозяйка бежит в кабинет, и возвращается оттуда немного успокоенная. В ее дрожащей руке стакан, до половины наполненный коньяком. Она спрашивает, что со мной произошло. Она говорит: в таком виде ты не можешь работать здесь. А мне уже и не нужна эта работа.

Рассказывая эту историю, я специально не называю своего имени, чтобы вы представили себя на моем месте. Мне сорок лет, и я до сих пор работал в парфюмерной лавке, где стирал иероглифы с пластиковых коробочек и цилиндров. До этого момента, я шел по трупам, конечно же в переносном смысле. Оставлял позади себя старика Глушко, мамину подругу тетю Свету, из-за ничтожной пенсии вынужденную торговать овощами на рыке, того парня в вагоне, которого я оставил без палочки, и ту старуху, которую я заставил стыдиться своей крикливости, хотя, по большому счету, я должен был уступить ей место. Я оставлял за собой всех этих стариков: их деньги не проверялись на рынках в связи с их возрастом. Пожилые люди имеют больший запас доверия. Все мои одноклассники и однокашники, если верить словам моей мамы, многого добились в жизни, но я не сильно верю в это. Все это фейк. За последние полгода я стал больше верить Вике. Она стоит в коридоре, смотрит на меня, и говорит:

- Я же говорила, что у тебя получится.

Мы идем по торговому центру. В моей руке черная сумка из настоящей кожи. Самолет через сорок минут.

- Ты не закроешь магазин? – спрашиваю я, - Может хоть раз в жизни стоит уйти по-человечески?

Вика отвечает коротко.

Она почему-то любит это слово.