Прости меня, Господи. Отрывок из повести

                Прости меня, Господи.
               

   Он сидел на скамейке за столиком, положив голову на руки, лежащие на столе. Он не плакал, уже не плакал. Периодически поднимая голову, всматривался в, дорогие сердцу, черты. С красного гранита на него смотрело спокойное лицо с чуть-чуть улыбающимися глазами. Широкие брови, почти сросшиеся, в жизни черные, как воронье крыло. Рот, подбородок - все четко напоминало черты его мамы. Уж очень разительное было сходство. Сердце, еще с утра беспокоившее, заныло еще сильнее. Господи, как он проклинал тот день, когда не устоял, не смог устоять от уговоров дочери, а потом и жены. Он почти на коленях умолял от безрассудства, умолял от замужества. Семнадцать лет-это же самый прекрасный возраст. Вся жизнь впереди. Живи и радуйся, наслаждайся, мечтай, дерзай. Но все доводы были напрасными. Сказывался наследственный характер, характер бабушки Натальи, его мамы. Алексей вспоминал свое раннее детство. Каждый раз, спрашивая маму, где его отец, всегда получал ответ, что отец погиб на войне, а далее, когда Лешка подрос, просто говорила, что он подонок и негодяй, что он их бросил. И только много позже, будучи довольно взрослым, понял - мама говорила неправду - сама ушла. Не поладила со свекровью, когда отец был на фронте, воевал.  После, по возвращении, отец долго лечился, а позже и сам не стремился увидеть своего отпрыска. Мама, к сожалению, не поступилась принципами и всегда говорила: - Не пойду на поклон. Так и остался Лешка полу сиротой. И так в жизни было не раз, где над рассудком преобладали эмоции.
Вот эти черты проявились и в характере его дочери, теперь уже покойной. Настойчивость, упрямство, бескомпромиссность - все это природа срисовала с бабушки.
- Господи, прости меня. Прости. Прости за то, что не смог предупредить, что не смог защитить, что не смог уберечь. Прости меня, доченька, прости.
До сих пор у него перед глазами было ее бледное лицо, и слышался ее слабый голос:- Мама, мамочка, я ведь не умру? Я ведь буду жить, мама? До сих пор слышался цокот ее каблучков по асфальту и веселое щебетание шестилетней внучки в тот апрельский теплый вечер. Одиннадцатое апреля, канун дня космонавтики. А утром, двенадцатого, услышал этот дикий, нечеловеческий крик. Так кричит только животное в предсмертной агонии.
Голова Алексея опять упала на руки и опять из его глаз полились слезы. Сколько он так просидел, он не знал. Наконец сердце немного успокоилось, постепенно высохли слезы. Тяжело вздохнув, он опять поднял голову. Пережить такое в пятьдесят лет очень нелегко. Вся эта несправедливость, когда родители хоронят своих детей, стучала ему в голову, не воспринималась сердцем, но разум твердил: «Надо жить дальше». Жизнь продолжается. Ведь осталась кровиночка, тоненький росточек жизни, еще слабенький, но такой жизнерадостный. И вот этот маленький росточек нужно было защитить, вырастить и воспитать. Наверное, и, скорее всего, это и добавило Алексею и Лине сил. Жизнь приобретала смысл, а маленькое чудо резвилось, смеялось, плакало - одним словом, росло, на радость дедушке и бабушке и, постепенно, боль утраты притупилась, утихла, не ушла совсем, а затаилась где-то в глубине под сердцем.
И всякий раз, когда Алексей вспоминал то роковое утро, вспоминал лицо дочери, ее глаза, с мольбой смотрящее на них и тихий, слабеющий голос: - Мама, мамочка, я не умру? – эта боль возникала внезапно и резко, к горлу подкатывал комок, дышать становилось трудно.
И всякий раз, когда сердце успокаивалось, восстанавливалось дыхание, он говорил себе: - Спокойно, спокойно. Надо жить. Жить и еще раз жить. Жить ради той маленькой березки, которая запечатлена на  красном граните памятника. Запечатлена под большой, надломленной березой. Березой, которая своей жизнью, дала жизнь этой маленькой, прекрасной березке, у которой впереди еще столько радостных, а возможно и горестных, но таких прекрасных лет жизни.
И так перескакивая мыслями с будущего на сегодняшнее, Алексей возвращался в свое далекое детство.
Свое раннее детство Лёшка помнил смутно. Лет до трех с половиной вообще темное пятно, а вот дальнейшая жизнь лет так до шести помнится отдельными кадрами, как в старом кино, когда лента рвалась десятка два раз за сеанс.
Первый кадр почему-то запечатлелся очень четко. Мама с бабушкой Марфой одевают его в зимнюю одежду. Пальто, шапка, шарф - помнится четко. Мама выводит его на улицу, говорит:
- Гуляй? Клопик, пока тепло, а то скоро зима. Клопиком мама называла ласково. Лёшик - Лёпик. Вот и получился Лёпик- Клопик. Называя так, целовала и давила легонько на пуговку носа. Лёшка радостно смеялся и, крутясь на одной ноге, старался увернуться.
На дворе стояла поздняя осень, но было тепло. Листьев на деревьях уже почти не было. Висело по два – три листочка, но это еще больше подчеркивало, что лето  давным-давно прошло и вот-вот заявится зима со снегом, метелями и зимними стужами. Летали вороны, громко каркая, садились на деревья, на землю, галдели на своем вороньем языке. Легкий туман покрывал все вокруг и потому карканье ворон откликалось громким эхом. Лешка смотрел, слушал, и все ему было интересно: и галдеж ворон и листочки на деревьях, и клочья тумана, колеблющиеся под легким дуновением ветерка. Вот эта картинка поздней осени из самого раннего детства почему-то запечатлелась очень ярко. И потом, уже во взрослой жизни, вспоминая и прокручивая в памяти всю свою прошлую жизнь, он начинал с этого кадра своего раннего детства.
Следующая картинка детства нарисованная летом. Бабушка Марфа возится в огороде. С ведром, нагнувшись, выбирает огурцы. Набрав полное ведро с горкой, остатки добирает в свой широкий фартук. Разогнувшись, выгибает спину, трогает рукой поясницу и, улыбаясь своей теплой, морщинистой улыбкой, говорит:
- Старость не радость, внучек. Лёшка подбегает к бабушке, зарывается носом в ее широкую юбку, обхватывает ее за ногу. Бабушкина теплая ладонь, с потрескавшимися и покрученными от тяжелой работы пальцами, ложится на его беловолосую голову, тихонько и ласково гладит ее. Потом наклоняется и целует его в вихорь на макушке, тяжело вздыхая, приговаривает:
-Дитятко, и в кого ты такой белобрысый уродился? Ну, чистый одуванчик. Мама чернявая, как цыганка, батько, хай ему легенько икнется, тоже не рыжий, а ты как солнышко. Ну, пойдем, внучек, понесем солдатикам огурчиков. Бабушка Марфа высыпает огурцы с фартука и ведра в мешок. Они идут с бабушкой к железной дороге. Там солдаты восстанавливают, разбитый бомбежкой, мост. Бабушка приветливо здоровается:
-Здравствуйте, сыночки!
-А, доброго здоровья, Марфа Никандровна! Темные от загара лица широко и радостно улыбаются. Бабушку здесь знают.
Что скажешь, чем порадуешь, Никандровна?
-Огурчиков, сыночки, огурчиков принесла.
-Спасибо, Никандровна, дай бог тебе здоровья. Бабушка высыпает огурцы на полянку, заросшую шпорышем. Молодой солдат берет несколько огурцов, зовет, задрав голову вверх:- Матвей, лови! Усатый солдат, сидящий на  «быку» моста, под самым настилом, снял с головы пилотку, вытер рукавом гимнастерки пот c чумазого лица, разгладил кулаком усы.
-Давай, кидай, Ванька. Да смотри, в глаз не попади.
Ванька кидает, один за другим, огурцы. Матвей ловко ловит, надкусывает огурец, с удовольствием жует.
Спасибо, Марфа Никандровна, огурчики отменные, не горькие.
- Ешь на здоровье, Матвей Егорыч. Когда еще домашних попробуешь?
-Да вот, если к осени управимся, отстроим еще пару мостов, заработает ваша станция на полную силу, так и домой. Обещали демобилизовать.
-А ты откуда сам будешь, Матвей Егорыч? Из каких краев? Давно из дома?
-Из Самары я. «Ах, Самара - городок, беспокойная я… Слыхала такую песню, Никандровна?  Давно ли из дома? Да как на финскую в тридцать девятом мобилизовали, так и гуляю по свету. Финскую кампанию отбыл, оставили дослуживать, а там и Отечественная подоспела. От самого Минска до Сталинграда топал. А потом от Сталинграда до Берлина.
Бабушка тяжело вздыхает. Солдаты отдыхают. Кто тихонько жевал огурец, кто просто, наклонив голову, слушал усатого солдата, а может и не слушал, а думал о своем. У каждого был свой путь в этой войне.
- На рейхстаге и мое имя есть. Матвей Егоров. Самара. Знай наших! Ну, думал, все – отвоевал. Да не так случилось, как мечталось. Пришел приказ, Погрузили нас в эшелоны с полной амуницией и через пол Европы, через всю Украину, Россию, прямиком в Манчжурию.
-Ну, а дальше, Матвей Егорыч?
-А что дальше. Дальше, как говорится, Бог миловал. Жив, как видишь, остался. А друзей моих, с которыми в Берлине войну заканчивал, с которыми салютовали на ступенях рейхстага, многих оставил в Маньчжурской земле. А меня Бог миловал. За всю войну одна царапина. Вот на щеке. Под Мелитополем колона наша под бомбежку попала. Тогда и зацепило. Вот она меня, наверное, защитила.
            Полез рукой под рубашку. На его большой ладони лежала маленькая иконка. Божья Матерь с младенцем. Бережно  спрятав иконку под рубаху, достал кисет, не спеша, свернул «козью ножку», чиркнул трофейной зажигалкой, глубоко вдохнул дым и тонкой струйкой медленно выпустил сквозь усы.
-Ну а семья, семья то у тебя есть?
-Семья? Семья была. Перед финской кампанией женился. Полгода и прожили то всего. Потом матушка моя мне сообщила, что не дождалась Катерина, вышла замуж. В Польше получил от соседей весть – умерла маманя. Сообщили – похоронили, как положено. Он внезапно умолк, наклонив голову, только махорочный дым клубился над его головой. Бабушка Марфа тяжело вздохнула.
-Ох, грехи наши тяжкие. За что людям горя столько?
            Она стала собирать щепки и обрезки шпал. Набрав, сколько смогла поднять, попрощалась. Солдаты поблагодарили за гостинец и Лёшка с бабушкой, через огороды, пошли домой. Идя за бабушкой, Лёшка палкой, как шашкой, рубил головы лопухам. Та, подняв голову к небу, посмотрела на свою тень:
-Ой,  Господи, внучек, пошли быстрей, скоро мама на обед придет.
            Ускорила шаг. Лёшка козликом скакал на своей лошадке – по дороге обзавелся длинной хворостиной. Во дворе мама мыла руки под рукомойником. Лёшка засмеялся от избытка чувств, побежал к маме, сразу попав в ее ласковые руки. Был немедленно обцелован  в замурзанную физию и тут же, под рукомойником был подвергнут экзекуции – немедленно был умыт. Лешка брыкался, визжал как поросенок, но это больше от удовольствия и радости от общения с мамой. Мама пахла солнцем, помидорной ботвой и еще чем-то приятным. Бабушка Марфа накрывала стол под старой грушей. Её солнышко вертелось  рядом, путаясь под ногами. Один раз  бабушка, споткнувшись об него, чуть не упала. Тихонько про себя  чертыхнулась, но сразу же перекрестилась. «Прости, Господи», - прошептали её губы. Но лёгкий шлепок по мягкому месту  Лёшка схлопотал-таки. Нисколько не обидевшись, продолжал нарезать круги вокруг стола. Но строгий мамин голос заставил его всё же утихомириться. Чинно усевшись за стол, втягивая носом вкусные запахи, смирно ожидал команды приступить к трапезе. Детство, детство! Сколько ему надо  для радости?  Один ласковый поцелуй мамы, тёплый  взгляд бабушкиных глаз и все радости у тебя в кармане. Через минуту Лёшка с усердием работал ложкой, и ни какие дела его отвлечь больше не могли. Он был занят самым главным для него, в этот момент, делом – едой.